Текст книги "Слепой боец"

Автор книги: Юлия Горишняя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 37 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

А с противоположного склона ползла вниз еще одна жаба, и еще, и еще. «Быть может, – мелькнуло в уме у Гэвина, – все валуны в этом ущелье были стражами ворот, ждущими своего часа?..» Семь каменных жаб окружили его со всех сторон, мерзкие, неуклюжие, разглядывающие его огромными янтарными глазами.

– Ты человек, – сказала первая из них.

– Он человек, – сказала другая.

– Он живой человек, – сказала третья.

– И этот, второй, тоже живой, – сказала четвертая.

– Они вышли из Двери, – сказала пятая.

– Живые не могут выходить из Двери, – сказала шестая.

– Никто не может выйти из Двери без позволенья, – сказала еще одна, и Гэвин не смог уже разобрать, которая, их одинаковые голоса сливались, и сами они сливались в один жуткий хоровод, что плыл вокруг него, увлекая за собою весь мир, и все плыло у него перед глазами. Гэвин рванул лук из-за плеча, но стрела, ударив в каменную шкуру одной из жаб, отскочила, сломавшись, и над ухом Гэвина мерзко зазвенела лопнувшая тетива.

– Он хотел нас убить! – засмеялась жаба, и смех ее был таким же равнодушным, как голос до этого, если только равнодушным может быть смех.

– Он хотел нас убить, – повторила другая.

– Нас!? – захохотала третья.

У Гэвина оставались теперь только копье и нож, и рука его сама ухватилась за копье – он не хотел оказаться вблизи этих тварей.

– Ну, подходите! – крикнул он. – Подходите, попробуйте! – И сам не узнал своего голоса – не голос то был, а хриплое рычанье, точно слова человеческой речи непривычны стали ему за эти дни. И рядом, весь сжавшись и подняв шерсть на загривке, грозно рычал волк, рычал все сильней и сильней, оборотив морду к одной из жаб, она-то и явилась Гэвину первой, хоть этого он не смог бы разобрать.

– Ты смешон, человек, – сказала она.

– Ты смешон, – повторила другая.

– Ты смешон, – эхом отозвалась третья.

– Когда-то я тоже был человеком, – сказала первая. – И я помнил тогда, как называются те кривульки и палочки, за которые ты хватаешься. Но что ты знаешь о настоящем могуществе, о силах, играющих жизнью и смертью?! Что ты знаешь о настоящем страхе и настоящих муках, человек?

– Что ты знаешь?! – повторила другая.

– Что он может об этом знать?! – произнесла еще одна.

– Когда-то я был человеком, – говорила первая. – Я боялся смерти. Я не хотел спускаться вниз, в страну без звезд и солнца, бродить вечно среди равнодушных теней. И я совершил сделку. Мне дано было не уходить с Земли. Мне дано было еще многое. Мне дано было могущество, которое тебе и не снилось, человек! – А в прекрасных янтарных глазах, смотревших на Гэвина с ее уродливой морды, была тоска – равнодушная, безмерная тоска.

– Если б ты и вправду был человеком, ты б не согласился на такое!!! – прорычал Гэвин.

И ясеневое копье в его руке само метнулось вперед, как живое, – а впрочем, оно и было живым, ведь частичка жизни в Ясене, Бессмертном Древе, из которого было сотворено все живое и сущее на Земле, никогда не умирает; в янтарных жабьих глазах дрогнуло что-то, когда это копье вошло в каменную спину, пробив сердце насквозь – если у стражей ворот бывает сердце. Гэвин отступил на шаг назад, потом еще на шаг, оттого что ярость отчаяния и безысходности начала уже оставлять его и душа его ужасалась быть рядом с этой тварью даже на длину копья. Все так же глядя на Гэвина янтарными очами, в которых была тоска, каменная жаба проговорила негромко и удивленно:

– Откуда ты узнал, как освободить меня, человек?

И впервые остальные не повторили ее слова.

Гэвин оглянулся. Они расступились, давая ему дорогу. Но Гэвин не ушел, пока тело той каменной жабы не утратило видимость жизни, что была в ней до сих пор, и не истаяло потом, как тает туман, растворяясь в воздухе без остатка, и он смог забрать свое копье, оставшееся на камнях.

Гэвин ел понемногу в подземелье, а для волка после того, как он набил себе живот олениной, небольшой пост был не страшен. Вода – другое дело, всякий ведь знает, что воду в Царстве Мертвых пить нельзя. Гэвин взял с собою снега, набив им кожаную рукавицу, и снег этот они с волком делили по-честному с тех пор, как в первый раз волк толкнулся ему в ноги, раньше услышав идущего навстречу демона; и снег давно уже кончился. О жажде, терзавшей его, Гэвин вспомнил, только оказавшись в соседней с тем ущельем долине, и они с волком наглотались снега, на котором не было видно ни людских, ни звериных следов, но это сейчас их не волновало, – и, упав, заснули тут же в снегу.

Волк проснулся первым. Когда Гэвина разбудил ночной холод, он услышал его вой в лесу – вой по добыче, которой нет. Под утро волк вернулся, весь в снегу, и Гэвин понял, что ничего съедобного тот так и не добыл. «Потому и вернулся», – подумал Гэвин. Так бывает у волков – пока еды нет, стая держится вместе; и, должно быть, волк принял уже Гэвина в свою стаю.

Гэвин сидел у костра – грелся. Не без опаски еще поглядывая на огонь – это кусачее, хотя и приятно (если не слишком приближаться) греющее бока, – волк сел напротив; теплые отсветы играли на его морде, а он смотрел на пламя, как смотрели когда-то предки собак в древних пещерах, которые они делили с предками людей, и думал, наверное, о том же, о чем они тогда: что, если им охотиться вместе, будет гораздо больше добычи.

– Ну что, волк? – сказал Гэвин. – Что ты об этом думаешь?.. Что это с нами было?

Волк не знал, что и думать; он пошевелил носом и фыркнул. Все в костре ему нравилось, кроме дыма.

– Что ты об этом думаешь? – повторил Гэвин. – Может быть, он и вправду когда-то был человеком? Если он хотел, чтоб я убил его…

Но волк ничего не знал об этих человечьих делах. Ведь он был всего лишь волком и никогда не задумывался о жизни и смерти, и о силах, играющих ими. Он вздохнул и положил морду на лапы. Здесь он ничем не мог Гэвину помочь.

Когда совсем рассвело, они отправились дальше. Но, оглянувшись перед тем, как уйти из этой долины, Гэвин увидел вдали нечто, что заставило его нахмуриться: какое-то движение в неподвижности долины, несколько серых пятен на снегу, собравшихся вокруг места, где был его костер.

– Что же это ты, волк? – сказал Гэвин. – Как это ты их не заметил?

Волк чуть смущенно повел мордой. Он тоже не знал, как это он не заметил их.

Гэвин не понимал, что это там такое, и не имел желания возвращаться, чтобы выяснить. Места здесь были незнакомые ему и безжизненные, даже лес на горных склонах казался вымершим, и Гэвин торопился уйти отсюда поскорей.

Они шли весь день, и вокруг был белый снег, горы, как волны, и на небе, уже очистившемся от облаков, совсем низко стояло маленькое, не греющее солнце. Ближе к вечеру Гэвин увидел опять что-то движущееся в пустыне за собой, теперь уже ближе, и, разглядев, что это, Гэвин поднял угрожающе копье, а потом всмотрелся получше и захохотал – и вправду очень уж смешно выглядели эти гигантские каменные жабы, неуклюже ковыляющие, проваливаясь в глубоком снегу, шесть жаб, растянувшихся недлинной цепочкой. Они ползли по его следам с тупым и равнодушным упорством, но Гэвин успел уже забыть, что чувствовал он при виде их в том ущелье, и теперь ему казалось, будто сломавшаяся стрела ему почудилась, а лопнувшая тетива на его луке была лишь случайностью, наваждение же, испытанное им тогда, – кошмар измученного усталостью тела и рассудка. Он помнил только, с какою легкостью пробило такую же тварь его копье, и чувствовал себя в абсолютной безопасности. Он смеялся.

– Эй вы, скороходы! – крикнул он. – Куда это вы собрались? Не слишком ли дальняя дорога для таких коротких лапок?

Твари остановились – замерли, и ничто не шевелилось в них, даже горло, которое у настоящих жаб раздувалось бы от дыхания, – воистину словно каменные изваяния жаб. И глаза их тоже не шевелились, глядя на Гэвина.

– Ну, ползите, ползите! – продолжал он. – Может, и найдете себе какое-нибудь болото! А ко мне не смейте приближаться, не желаю я видеть рядом с собой такие мерзкие морды! Ясно? – И он словно замахнулся копьем.

Гэвин не боялся их больше, этих призраков, – от них не тянулись, как он это только сейчас заметил, тени на снегу, а значит, они не были ни плотью, ни даже камнем, – всего лишь призраками; они были ему просто противны, только и всего.

На следующий день Гэвин с волком пришли уже в такие места, где была дичь, непуганая, точно о человеке никогда не слыхала, и было ее столько, что две куропатки тут же вылетели у волка из-под лап; тот мигом задушил их, одну сожрал сразу, но вторую Гэвин успел отобрать; и волк только зарычал на него, да и то не слишком. И не ушел, даже когда дичи стало совсем много. Утолив первый голод, они стали охотиться уже рассудительней – по-человечьему. Обычно волк был загонщиком, потому что он мог двигаться быстрее, чем Гэвин без лыж. И все это время жабы-призраки ползли за ними следом.

Морозные ночи и короткие дни, горы, лес, снег, тусклое солнце в пустынном небе, охота, еда, сон, и опять охота, и опять еда, и шесть каменных жаб впридачу. Время от времени Гэвин оборачивался к ним, угрожая копьем, когда ему казалось, что они приблизились уж чересчур, и всякий раз это расстояние становилось меньше и меньше; в конце концов Гэвину надоело их отгонять; он уже не обращал на них внимания. Ему не нравилось безлюдье вокруг, потому что надо же было когда-нибудь добраться до людского жилья, и Гэвин начал уже думать о том, как он теперь попадет домой, и что, если это совсем не тот остров, где он живет, мало ли куда можно выйти, если бродишь не по земле, а под землей. Он старался уже поменьше времени тратить на охоту и больше проходить за день; серые призраки, шедшие за ним, стали отставать, но на привале всегда догоняли Гэвина, и однажды, когда они опять окружили его костер, одна из жаб сказала:

– Ты мешаешь нам охотиться на вас, человек. Ты идешь слишком быстро.

– Охотиться! – Гэвину показалось это смешным.

– А нам нужно охотиться на кого-нибудь, – сказала другая жаба.

– Ты ведь убил стража ворот, и нам нужен кто-то еще, – сказала третья.

– Я вам не страж ворот, – сказал Гэвин.

– Конечно, нет, – захихикала четвертая. И остальные захихикали тоже – прямо деревенские кумушки, сплетничающие на солнцепеке.

– Конечно, ты не он, – сказала пятая.

– Ты живой, а он был – нет, – сказала шестая.

– И этот, другой, тоже живой, – сказала первая.

– Повелитель Царства Мертвых приставил нас к нему, – сказала вторая.

– Повелитель выпустил нас из пустоты за Пределом, – сказала третья. – Он тогда еще занимался такими вещами.

– Повелитель ведь был колдуном когда-то. Когда был человеком, – сказала четвертая.

– Он совершил сделку, потому что хотел могущества для своих опытов, – опять захихикала пятая. – Он тогда хотел все знать.

– Все, даже то, что знать нельзя, – сказала шестая. – И он открыл дверь в Пустоту, чтоб узнать, сможет он это или нет.

– Открыл и выпустил нас, – сказала первая.

– Он не знал, куда нас деть, вот и пристроил к стражу ворот, чтобы мы сторожили с ним вместе, – сказала вторая.

– Он, должно быть, уже давно забыл о нас, – сказала третья.

– Повелитель ведь теперь не открывает никаких дверей, – сказала четвертая. – Ему это уже неинтересно.

– А ты отправил стража на подземные равнины и освободил нас от заклятия, – сказала пятая.

– Теперь мы можем идти куда угодно, – сказала шестая.

– И охотиться на кого угодно, – сказала первая.

– Но из всех, на кого можно охотиться, там были только вы двое, – сказала вторая.

– Ты и этот, серый, который с тобой, – сказала третья.

– И мы пошли за вами, – сказала четвертая.

– Только ты идешь слишком быстро, – сказала пятая. – Вы должны идти помедленнее, чтобы мы могли поспевать.

– Потому что нам нужно охотиться на кого-нибудь, – сказала шестая.

Казалось, они вот-вот начнут все сначала. И Гэвин рявкнул:

– Заткнитесь все!

Ему больше не казалось, что это смешно.

– Конечно, мы можем заткнуться, – сказала шестая жаба.

– Конечно, мы можем, – сказала первая.

– Прежде мы не были такими разговорчивыми, – сказала вторая.

– Это оттого, что мы охотимся на тебя, – сказала третья. – Ты-то ведь любишь поговорить.

– Заткнитесь! – повторил Гэвин, и тогда они замолчали.

И опять дни и ночи; дни и ночи; и снова ночи, и снова дни, ночевки в снегу, жабы, ползущие следом. Гэвин больше не прогонял их. Ему было уже безразлично, здесь они или нет, и он даже не удивился, когда однажды жабы вдруг остановились.

– Прощай, – сказала одна из них.

– Прощай, – повторила другая.

– Это была хорошая охота, – сказала третья и облизнулась алым языком.

Гэвину было все равно, и он не задумался даже о том, что алого, яркого языка и клыков, блеснувших в ее длинной хищной пасти, не может быть у жабы.

– Это была хорошая охота, – повторила четвертая. – А теперь мы можем охотиться на кого-нибудь другого.

– Вы хорошо нас кормили, – сказала пятая.

А шестая сказала:

– Прощай.

Но Гэвин только тупо посмотрел на них. Ему некогда было останавливаться и думать об этом. Он должен был идти. Они с волком ушли, и жабы остались позади, в снегу.

Человеческое жилье было уже близко. Дичи стало меньше, оттого что она здесь была повыбита человеком, и несколько раз Гэвин замечал в лесу следы порубки, а потом – ловушки, поставленные точно так, как ставили в его краях, и можно было бы подождать возле этих ловушек, когда придет охотник, настороживший их, но Гэвин не мог ждать. Что-то гнало его вперед, вперед, дальше, туда, где шевелились, ходили, жили люди, он чувствовал, где это, как вода чувствует прилив. Он подобрался уже близко к людскому жилью, и первым человеком, на которого он наткнулся, была женщина с полной корзиной шишек – обычная женщина, дебелая и румяная от мороза, одетая, как жена простого дружинника. Увидев. Гэвина, она закричала и, потеряв свою корзину, бросилась бежать, два раза падала в снег, подымалась и, не оборачиваясь, бежала дальше. «Дура баба, волка никогда не видела», – подумал равнодушно Гэвин.

Рядом с ним хрустнули ветки. Волк выбирался, догоняя его, из зарослей густого ельника. Гэвин повернулся и смотрел, как тот лезет, проваливаясь в снег. А потом, медленно-медленно, он понял, что, когда женщина с шишками увидела его, волка рядом с ним не было; она бежала не от волка – она бежала от него самого.

А то существо, которое он сейчас видел, существо, что выползало из ельника, – это был вовсе не волк, это был уже не волк, хотя оно, должно быть, до сих пор считало себя волком, не замечая своих постепенных перемен, как и Гэвин до сих пор их не замечал. Это была каменная жаба – жаба, чем-то отдаленно похожая на волка. А в ее желтых глазах на уродливой морде Гэвин увидел отражение себя самого – отражение того существа, которое когда-то было им, – каменную жабу, отдаленно похожую на человека.

– Как же мы охотились, волк? – растерянно спросил он, глядя на свои коротенькие, медлительные жабьи лапки.

И вспомнил: уже довольно давно они с волком не загоняли дичь. В этом не было нужды. Нужно было только смотреть на нее, и тогда она сама подходила – если удавалось поймать ее взгляд. Призраки забирают у тебя, но и дают тебе.

Они забирают совсем немного. Им нужна только небольшая часть твоего существования, чтоб заполнить им свое небытие и твоим содержанием – свою пустоту. Это почти незаметно – как незаметен укусмалярийного комара. Но если прежде комар успел укусить человека, больного малярией, вскоре ты узнаешь об этом.

Вскоре ты узнаешь об этом – если тебя в тебе будет еще достаточно много, чтобы узнать.

Волк попытался задрать морду, чтобы завыть в тоске, но жабья огромная голова не поднималась – она была устроена не так, чтобы подниматься к небу. И тогда он заскулил, беспомощно, как щенок.

Каменная жаба в Гэвине все тянула его вперед, туда, к людям. Слепо, равнодушно, могущественно, и он не мог себе даже вообразить, для чего это может понадобиться чудовищу, созданному в подземельях Повелителя Царства Мертвых. Но, если ей было это нужно, Гэвин-человек поступил наоборот: он уперся в снег всеми четырьмя своими жабьими лапками сразу. А волк, все еще поскуливая, двинулся вперед. Ведь он был всего лишь волк. Гэвин смотрел, как тот ползет, и тоска и равнодушие подымались в нем – равнодушие и тоска, которые он видел когда-то в янтарных глазах. «Какая разница? – говорили они. – Все теперь бессмысленно».

Потом он бросился вслед за волком, выкладываясь изо всех сил, чтоб догнать, – то есть ему, конечно же, лишь казалось, что бросился, на самом-то деле он медленно ковылял, еле ворочая лапами и перепахивая брюхом снег, но все-таки он двигался чуть быстрее, чем волк, и, догнав, врезался с такою силой, как только мог, плечом тому в бок, едва не опрокинув. Он был сейчас по-прежнему крупнее волка. Тот остановился, мотая головой, и Гэвин попытался загородить ему дорогу.

«Ты туда не пойдешь, – думал он. – Я тебя убью, но ты туда не пойдешь».

– Назад, зверь! – только и смог выдохнуть он.

Но волка убедить словами было бы трудно, будь он даже просто зверь. Помогли звуки, донесшиеся от деревни. Люди бежали сюда с яростными криками и наверняка с оружием, гремели колотушки, отгоняющие зло. Тогда то волчье, что еще было в волке, заговорило в нем страхом перед этим шумом и воплями и стремлением убраться от них подальше. Подталкивая зверя в бок, Гэвину удалось-таки развернуть его в обратную сторону. А самого себя ему приходилось тащить прочь, как тащат стрелу из раны. Кое-как они забрались в ельник чуть дальше того места, где еще валялась в снегу корзина.

А люди из деревни, что так яро начали свою погоню, чем дальше, тем меньше вопили и больше били колотушками в щиты. Они уже не бежали, а шли, и все медленней, и, не доходя до корзины, остановились и некоторое время глядели на невиданные следы на том месте, где всполошившая их женщина увидела чудище; и они так и не пошли дальше.

Гэвин их не видел. Он постарался не прислушиваться даже к их голосам. Ему казалось, что, если он увидит их, – возненавидит и бросится убивать за то, что они по-прежнему люди, а он – вот такое. И одновременно его все так же невыносимо тянуло к ним.

Те шесть жаб, что будут теперь похожи еще и на волка, и на Гэвина, тоже поэтому станут крутиться вокруг людей, хоть им, должно, все равно, кого есть. И заразят этим еще многих.

Но какая теперь разница? Все бессмысленно. Зато мне дано было могущество, и дано было не уходить с Земли. Мне дано было еще многое. Мне дано было… Откуда ты узнал, как освободить меня, человек?! «Где копье?» – думал Гэвин. Он не помнил, где. На каком-то из привалов, когда он еще делал привалы и разжигал костры, он не захватил копье с собой, оттого что ему уже невыносимо стало соседство с частицей Бессмертного Древа, и то была первая из человеческих вещей, которую он оставил, не заметив этого.

Возле каждого следующего кострища оставалось еще что-нибудь, и очень скоро он вовсе перестал разжигать костры и где-то оставил одежду, оттого что она только стесняла движения, а мерзнуть он и без нее не мерз… Серая, в бурых пятнах, бугристая шкура превосходно защищала от, мороза, да и от всего на свете. Кроме копья, которое он взял когда-то тайком с его места над притолокой в родном доме. «А вдруг кто-то его найдет? – думал Гэвин. – Мало ли что может быть. А вдруг этот кто-то выйдет на меня с ним? Я не хочу уходить с Земли. Я хочу могущества, играющего жизнью и смертью. Я хочу всего. Я вам не страж, обреченный торчать у своих ворот, как камень! Я не хочу рисковать». Тот, кто думал это, был уже не Гэвин; он мог бы только сказать: «Я был когда-то им», и лишь что-то отдаленно похожее на Гэвина оставалось в его интонациях и в том, что он хотел «всего».

И тогда он отправился обратно, в горы, той дорогой, которой пришел сюда, от одного привала к другому. Он нашел все то, что оставил, лежащим на тех же местах, но проползал мимо, не вглядываясь. Ему нужно было лишь одно.

Неторопливая, как смерть, каменная жаба пробиралась в горном лесу, полная равнодушного стремления уничтожить то, что угрожало видимости жизни, которая была в ней, а следом за нею пробиралась еще одна жаба, поменьше; волк был всего лишь только зверь, и для него пустым звуком были любое могущество и любые соблазны, поэтому, должно быть, в нем все еще сохранилось немного больше своего, собственного. Он следовал за вожаком своей жабьей стаи – за каменной жабой, в которой уже вовсе не было Гэвина и которая была вожаком, оттого что была сильней, и потому он брел за нею, пусть даже недоумевая, зачем нужно именно туда.

Они нашли то, что искали, на поляне в горах, окруженной лиственницами и молчаливыми елями, и оранжевогорлый клест, возившийся с шишкой на одной из них, вдруг оторвался от ветки и мелькнул меж деревьями прочь. Равнодушные жабьи глаза узнавали поляну, хотя воспоминания прежнего, людского существования были для нее как сон, неясный и путаный сон, лишенный смысла. Здесь Гэвин устраивался когда-то на ночлег. С тех пор поляну вновь запорошило снежком, но подле вылезших из земли корней лиственницы кострище было все еще различимо, и рядом с ним, прислоненное к стволу, стояло ясеневое копье. Оно было все такое же, обычное копье, каким было всегда. Удобное в руке круглое древко, белое, со звездно блестящим наконечником из «металла морей».

Как о любом копье из ясеня, о нем знали в этих краях, что оно живое и обладает собственной волей, совпадающей или не совпадающей с волей его владельца, знали также, что оно сохраняет своему владельцу мужество, лишает оборотней способности превращаться, обороняет дом от запустения и дурного глаза и даже излечивает болезни, от дурного глаза приключающиеся; имя его было Бальрон.

Люди тут, на островах, живут незамысловато. Высшей Магией не занимаются, и им вовсе невдомек, что мудрецы из великих городов на юге пишут трактаты о свойстве ясеня даровать тому, кто к нему прикасается, Совпадение с его истинной Сутью, выводя это свойство из сущности ясеня, Мирового Древа, или из воли блюстителей Мира в прадавние времена, или еще из чего-нибудь, и расходясь во мнениях. Так что Гэвин этого не знал о своем копье, и каменная жаба, перенявшая от него знания о человеческих вещах, тоже не знала, отчего отшатнулась, встретив глазами эту звенящую белизну, и не смогла уже вернуться на тот шаг, которым попятилась назад.

Ничего еще не произошло, и это было действительно копье, кусок древесины с заключенной в нем крошечной частичкой неумирающей жизни ясеня; оно стояло наискось, ясно освещенное солнцем, а частичка жизни в нем заставляла его неуловимо меняться, течь, как текут реки, горы и звери, время и перемены и все остальное, чего нет и не может быть в Стране Смерти. И оно ожидало. Оно было совсем безобидно. Оно было безобидно, как настороженная западня или ловушка. Во всяком случае, именно так его видела каменная жаба. Непостижимо – как самоуверенность Гэвина ослепила жабу настолько, чтоб та не помнила все это время, что она ничего не в силах причинить такому копью?!

«Я должен что-то сделать», – вспомнила жаба. «Я должен что-то сделать», – вспомнил Гэвин, которого не было так давно уже, точно он рассыпался в прах. Но вида этого копья сейчас, всего лишь вида, было достаточно, чтоб он вернулся, как возвращается олово, переплавленное после «оловянной чумы».

Жаба попыталась двинуться вперед. Но не смогла. Она не смогла шевельнуть ни единой лапой. Ужас рождался в ней – в ней, не знавшей никогда никаких человеческих чувств, – и гнал ее прочь. «Зачем ты приволок меня сюда? – в ярости завизжала она на Гэвина. – Зачем? Как ты обманул меня, человечишка?! Я до э т о г о и не дотронусь. Я не смогу до него дотронуться! Я не смогу до него дотронуться!!! – визжала она. – Это смерть!»

«Это смерть!» – подумал Гэвин освобожденно-радостно, так же освобожденно и так же радостно, как страж ворот в то мгновение, когда пошел навстречу его копью. Как он устал. Как он, оказывается, устал от этой извращенной видимости жизни, от смерти, бродящей по Земле, словно вся усталость мира вошла в его душу и звала его: пусть будет конец, пусть все это кончится, и тогда он забудет жабьеглазое наваждение, как забудет остальное. Простая, настоящая, правильная смерть, сумерки, шепот теней над бесконечной равниной, безучастность, и больше никаких желаний, никакого могущества, никакого страха потерять то, что и так уже давным-давно потерял. Неужто он мог думать когда-то, что это страшно. Только бы скорей, нет сил больше ждать.

Но здесь сейчас не было никого, кто мог бы взять копье в руки и сделать все вместо него, позволив лишь пойти навстречу. Самыми долгими мгновениями в жизни Гэвина были мгновения, когда он шевельнул коротенькой жабьей лапкой и сделал шаг вперед, и еще один шаг, и еще. С каждым движением словно что-то горело в нем и умирало, и наконец он оказался рядом с копьем, но не смог себя заставить прикоснуться к нему. Каменная жаба в нем уже не визжала, а бессильно хрипела, и Гэвин очень хорошо знал, что она хрипит.

«Я – Гэвин, – подумал он. – Я Гэвин, сын Гэвира. А это всего-навсего копье моего отца».

Как-то нелепо, скорее плечом, чем пальцами, он потянулся к древку, толкнул его и, покуда копье падало, тоже ткнулся в снег.

А потом время вернуло миру способность быть. Времени теперь было много.

Время опять текло внутри Гэвина биением горячей жилы в животе. Время текло внутри него, оттого что отныне в нем снова не было никакой вечности и не будет, покуда не придет срок спуститься на серые равнины, где в конце концов окажутся души всех людей.

Когда Гэвин открыл глаза, он лежал ничком в снегу, и его рука была на копье – обыкновенная человеческая рука. А рядом с ним лежал волк, тоже положив лапу на древко, а на лапу – лобастую голову, и вид у волка был такой измученный, точно он гнал целый день быстроногую олениху, удравшую все-таки. Его вел более прямой путь – путь инстинкта, того самого, что отыскивает заболевшему зверю нужный гриб или траву в лесу; но кто сказал, что они легче, – прямые пути?

– Ты тоже, волк, – прошептал Гэвин, едва сумев пошевелить губами.

А потом он опять закрыл глаза. Больше у него ни на что не было сил.

Говорили, что, может быть, Гэвину много легче оказалось бы жить, если бы он в своей жизни счел по-настоящему равным себе не только одно-единственное существо – волка, после того как тот тоже сумел перебороть в себе жабью заразу, как перебарывают болезнь, и вернуть себе себя самого. Ведь ни один человек на свете не стал Гэвину таким другом, каким был волк: другом из тех, с которым никогда не чувствуют нужды выяснять, кто сильнее, кто слабей и кто кому должен подчиняться; из тех, которому не стыдно показать свою слабость и сила рядом с которым нужна не для того, чтоб его превзойти; из тех, перед которыми даже смешным не страшно быть, потому что они все равно знают, каков ты есть, да и ты все знаешь про них. Иметь такого друга – очень много. Оказавшись способным на эту дружбу равных, иметь лишь одного такого друга – очень мало. Да, говорящие так правы. А еще они правы в том, что волк, который жил себе в лесу и приходил к Гэвину тогда, когда ему, волку, хотелось, – это для людей было уже слишком. В прозвище «Волчий Гэвин» всегда таилась до поры до времени доля настороженности – всегда, даже когда и не подразумевалось в нем еще ничего дурного.

И, по словам многих, волк Гэвина был все-таки не совсем волк – не просто волк. И говорящие это тоже правы, хоть и не так, как понимают себя сами. Конечно, то был не просто волк, иначе они с Гэвином и не нашли бы друг друга: он был не просто волк, как и Гэвин был не просто человек, а – Гэвин…

А тем временем к востоку от этих мест охота на Сребророгого Оленя подходила к концу. Хозяйка Леса не смогла спасти своего любимого зверя, оттого что ему было суждено погибнуть, но она смогла отомстить; и она сделала так, чтоб Гэвир, сын Гэвира, и Локхир, сын Локхира, оказались близ Оленя почти одновременно, только Локхир – позже, чем желал бы.

На широкой поляне Гэвир, сын Гэвира из дома Гэвиров, настиг наконец оленя, и тот, не желая больше убегать, встал и обернулся, чтобы принять бой. Было утро, облака затянули небо, и солнце сквозь них светилось, точно серебряная монета. Ветер замер, когда Гэвир, сын Гэвира, выбежал из леса на своих лыжах и увидел Оленя, который ждал его; это была важенка, рослая, как олени на материке, и сильная, и под свежей шкурой ее, несмотря на всю их гонку, могучие мышцы не дрожали, как будто она никогда не знала усталости и никогда не могла узнать смерти, а сияние ее рогов было прекрасно, как свет звезд. У нее были глаза глубокого зеленого цвета, словно спокойное море, и гладкая шерсть, такая белая, как пена бурлящих волн, или как снег на горных вершинах в лучах рассвета, или как холодный клинок молнии. Снег искрился вокруг нее, отражая ее сияние. Она стояла, угрожая рогами, и тело ее пело своею силой, и гневом, и холодным чистым восторгом битвы, и красота ее, не знавшая страха, была нацелена прямо в Гэвира, как стрела.

– Ты моя, – сказал Гэвир.

Может быть, в эту минуту он забыл даже об Ивелорн. И ему было безразлично теперь, что будет он делать потом с серебряными рогами, и исполнит ли гордая Ивелорн свое обещание; не все ли равно, достанется ли ему другая красавица, когда уже досталась вот эта – с морской зеленью своих глаз и шерстью белее облака. Чем бы ни кончилась их битва, ему или ей было суждено здесь погибнуть, она принадлежала ему навсегда.

Да, это Хозяйка Леса сделала так, чтобы с другой стороны к их поляне уже приближался Локхир, сын Локхира из дома Локхиров, чьи спутники потеряли его; но не ею это было решено. Это было решено много раньше, быть может, еще в миг сотворения мира, судьбою, которая выше стихий и людей. Хозяйка Леса знает о судьбе много больше, чем люди, но точно так же ничего не может изменить, потому что судьба продиктована всегда нашей собственной волей и нашими желаниями, от которых мы не откажемся, как не отказался бы сейчас Гэвир от своей добычи, знай он наперед все, что случится после того, как убьет он Сребророгого Оленя. И даже это знание, наверно, не отравило бы его радости – ни на мгновение.

А Локхир, сын Локхира, был свирепый, страстный и угрюмый человек, как все Локхиры: все Локхиры были свирепы, как все Гэвиры – горды. Но этот Локхир уродился еще более опасным, чем бывало обычно в их роду; порою черная тоска налетала на него порывами, и тогда он замолкал и уходил прочь от людей, как безумный, а порою – черная ярость, и тогда он убивал и крушил без разбору. И вот такого человека угораздило потерять голову от Ивелорн.

Он выбрался на поляну с другой стороны и увидел изрытый рогами и истоптанный снег, и кровь на снегу, и лежащего на нем Оленя с охотничьим копьем в боку, и Гэвира, что стоял рядом. Ярость вступила в него, и Локхир, закричав, бросил свое охотничье копье в Гэвира, через всю поляну, от одного конца ее до другого – верных пятьдесят шагов от места, где был один, до места, где был другой. Копье попало Гэвиру в грудь и пронзило его, вот какой силы был бросок. И оттого эта поляна с тех пор называется Копье Локхира.