Текст книги "Крики солнца"

Автор книги: Юлия Пушкарева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– Забастовка была на прошлой неделе, если не ошибаюсь. Вы ничего не перепутали, синьор Бруни?

Гвидо опустил голову. Лука смущённо закашлялся.

– Другая забастовка, он хотел сказать. В Сорренто. Бастуют паромщики, и часть путей перекрыли. Простите.

Эспозито вздохнула с раздражением – наверное, не желая дослушивать его вдохновенное враньё. Маленькие глазки Луки в моменты лжи блестели с чрезмерной очевидностью. Гвидо незаметно пихнул его локтем.

– В класс, молодые люди, – коротко распорядилась Эспозито. – Мы едва начали обсуждать результаты теста, так что вы мало пропустили.

Результаты теста… У Гвидо заныло под ложечкой. Он знал, что завалил. Знал так же хорошо, как то, что ненавидит жёлтый цвет и запах лимонов.

Тест тоже проверял знания о Великой Французской революции, и он не был уверен ни в чём, кроме вопроса о главном лозунге. «Свобода, равенство, братство». Помнится, тогда ему пришла в голову злая мысль: действуй этот лозунг в современной Италии – всё было бы по-другому. А кое-кому из представителей туристического бизнеса (и, прости Дева Мария, туристов) не помешало бы существование гильотины.

– Ты чего? – шепнул Нунцио, пока Гвидо выковыривал из сумки, медленно умирающей от старости, учебник и тетрадку. – На тебе лица нет.

Нунцио много читал и любил умные фразы. Ещё любил политику (всегда смотрел новости – будто сорокалетний), знал обо всех саммитах, санкциях и прочих высокопоставленных разборках. Интересовался футболом. Точнее, не то чтобы интересовался – уважал «как часть национальной культуры», по его собственному выражению.

В общем, у них было мало общего.

– Ничего, – соврал Гвидо. – Всё окей.

На самом деле, всё было далеко не «окей». Приступы ненависти ко всем вокруг – беспричинной, жестокой, до сведённых ноющих скул – в последнее время повторялись всё чаще. И не давали ему покоя. Иногда приходили даже во сне. Однажды Гвидо приснилось, как он убивает отца, а потом его молотком разбивает по очереди все прилавки в “Marina”. Он проснулся от страха и тошноты.

Вдруг вспомнилось, что на майке той девушки-китаянки – с тихим голосом и грустными глазами – был знак пацифизма. Она всё ещё в Сорренто или нет? Вот бы узнать…

– Гвидо Бруни – шестьдесят два процента, – объявила Эспозито, положив перед ним исписанный лист. – Удовлетворительно, но Вы могли бы и лучше.

НЕАПОЛЬ. МРАМОР

Ночи были душными, воздух – влажным, и просыпалась она на почти промокших простынях. За окном серел купол кафедрального собора, из-под которого в положенные часы гулко звонили колокола. Собор, можно сказать, прирастал боковой стеной к их дому: так близко, что сначала не верилось. Если Вика и Нарине, уже проснувшиеся, лежали каждая в обнимку со своим телефоном (Нарине, впрочем, иногда с английским романом – вопреки тому, что закладка в нём зрительно не перемещалась), она первым делом шла к окну и раздвигала шторы, чтобы взглянуть на купол. Между камнями средневековой кладки рос мох и шумно общались голуби. Вблизи купол был невзрачным, потемневшим от старости – особенно в пасмурную погоду, – но она привязалась к нему, точно к старому приятелю. Через неделю-другую уже тянуло спросить: come stai1313
  «Как дела?»


[Закрыть], дряхлый?..

Ей снились сумбурные, беспокойные сны, но она почему-то не запоминала их. Возможно, потому, что чересчур уставала от впечатлений за день – от их обилия легко было захмелеть. Город давил на все чувства сразу: красота залива, Везувия на горизонте, извилистых улиц и бесчисленных церквушек выкалывала глаза, шумы забирались в уши, а обоняние атаковала вонь мусора вперемешку с запахами непозволительно вкусной и жирной еды. В первые дни она гуляла исключительно с Викой и Нарине, боясь заблудиться, но потом отважилась на одиночные вылазки – и не осталась разочарованной. Она постигала Неаполь сама, пешком, изнутри, испытывая странное, немного грустное наслаждение. Как будто нашла что-то очень родное, зная, что до извержения вулкана осталась пара часов.

Благо, объём свободного времени позволял гулять – и сначала в него тоже просто не верилось. Ей нравилось теряться в толпе, брести и брести, почти не думая. Ко всему прочему, отношения с дамой-профессором складывались напряжённо, и она пользовалась любым шансом сбежать, потому что даже за годы общажной жизни не научилась переваривать атмосферу скандала.

На первом занятии курсов преподавательница-итальянка попросила вкратце рассказать о себе, и она, разумеется, впала в ступор. Рассказывать о своей диссертации? О незаконченной эпопее из пяти фэнтезийных романов? О (прости Господи) уходящих в дурную бесконечность перипетиях с Т.?..

Она промямлила что-то короткое, вежливо-скучное. После ответов венесуэлки, испанца и пятерых китайцев звучало, наверное, скучно вдвойне.

– Завтра воскресенье, бесплатный вход в Археологический! – возбуждённо прошептала Вика, пнув её под столом. Для Вики было важно не столько увидеть что-то конкретное, сколько посетить как можно больше достопримечательностей, «наесться» Италией до отвала. Ей вечно было мало всего: моря и музеев, бутиков и баров с кофе и сладостями. Русская черта, если вдуматься – эта жадная безмерность. – Пойдёмте-пойдёмте-пойдёмте?

И они пошли.

Просторный холл был забит до отказа. Спасибо дню бесплатного входа: в целом для археологического музея (вдуматься) случай, наверное, малореальный. Пока Вика, хихикая, умудрялась одновременно шептаться с Нарине, краснеть в сторону смазливого охранника и посылать кому-то фото в мессенджере; пока туристы-китайцы увлечённо фотографировались (без вспышки, конечно же) возле знаменитой головы коня работы Донателло; пока рабочие – творцы реставрации, которая здесь, кажется, никогда не прекращалась, – смахивали штукатурку с помпезной лепнины под потолком, – она подняла глаза и потерялась.

Она никогда не считала себя поклонницей музеев. Было в них что-то мёртвое – даже в домашней утвари сибирских племён в краеведческом её родного города. Там было и интересно, и жутко. Почему-то не возникало ощущения, что эти горшки и кремни могли использоваться настоящими, живыми людьми, которые любили и злились, уставали и мучились болями в животе… А при слове «Италия» в забитый стереотипами участок мозга непременно лез мрамор – бездна мрамора, мрамор повсюду. Мраморные колонны, статуи и фонтаны; пожелтевший от древности мрамор под солнцем. Белый и мёртвый. И она всегда думала, что как раз мрамор её и не впечатлит. Готовилась к разочарованию.

Театр ей нравился больше музеев. Раньше, до диагноза, она частенько ходила туда с мамой или подругой – тоже филологиней, но с повышенной социальной активностью. Авангардные и шокирующие постановки, бывало, оставляли её в раздумьях на пару дней; например, даже здесь, в Неаполе, трудно было забыть, как граф Альмавива в «Женитьбе Фигаро» Бомарше разъезжал на светящемся самокате. Что это означало в концепции режиссёра, она так и не решила для себя – если вообще что-то означало. Ницшеанская воля к власти? Символ оторванности от земли? Просто стёб над напускным могуществом?..

Т. никогда не любил театр. Граф Альмавива тоже, наверное.

…Она не обожала музеи, но здесь потерялась. На неё в упор смотрел Марк Аврелий, император-философ – белыми глазами призрака. Она видела этот бюст на фото множество раз, от школьных учебников до исторических сайтов в Интернете.

Она видела его впервые.

Реальный, до невероятности телесный и в то же время несомненно каменный, Марк Аврелий смотрел на неё через гребни и перевалы столетий, через судьбы империи, судьбы её рабов и наместников, легатов, гетер и консулов, которых эти столетия смыли с лица земли. «С лица земли» – сейчас ей казалось, что избитое сочетание говорит о слезах. Марк Аврелий смотрел прямо, но столь осмысленно, что ей стало жутко: о чём он думал тогда и о чём – теперь, в своём якобы небытии?.. Какая-то одна, вполне определённая мысль навязчиво-дразнящим вопросом скользила по извилинам его волос и бороды; пожалуй, с тем же упорством она могла скользить и по извилинам внутри черепа. Плотно сжатые, но не суровые губы молчали о стоицизме – или, точнее, о том, что упростили впоследствии, обозначив этим понятием (как неизбежно упрощают все вещи, имена которых заканчиваются на «-изм»). О ровном лице в страдании, о способности без отчаяния переживать страхи. О ночных кошмарах, не покинувших пределы опочивальни. О судьбе и воле, что существуют одновременно, в чудовищном парадоксе – как кольцо из друг друга пожирающих змей, как олимпийские боги, – и задают ход жизни, текущей по своим законам. И законы эти являют собой вечную тайну, непонятную ни поэтам, ни звездочётам, ни императорам.

Она бродила среди статуй и бюстов властителей, онемев от робости, и подолгу останавливалась у каждого. Стеснение перед посторонними, а также перед Нарине и Викой (они уже прошли и этот зал, и следующий – с богами – и теперь, должно быть, изнывали от нетерпения), вскоре ушло – как нечто не имеющее значения. Случилось невероятное: она была одна, одна внутренне, будто на прогулке в лесу или за рабочим столом, с открытым недоизмученным текстом. Точнее говоря, наедине с ними. Она всё-таки добилась этого. Сhi cerca, trova1414
  «Кто ищет, тот найдёт».


[Закрыть].

Нерон совсем не был похож на тирана и безумца – скорее на офисного служащего, утомлённого тяжёлым днём. Ничего не выдавало его, кроме, пожалуй, скул и «породистого» римского профиля. Его мать, Агриппина, оказалась куда интереснее. Глядя на лукавый изгиб её подбородка, на складки одеяния (одна из статуй была выполнена сидящей, в рост), она вспоминала более поздних роковых дам вроде Екатерины Медичи, а ещё – почему-то – собственную бабушку. Огненный характер бабушки, её злопамятная ранимость и красота, пахнущая опасностью, намекали, что она очень удачно родилась в двадцатом веке. В эпоху, когда один человек уже мало что мог изменить.

Решительно, словно только что одолев Помпея, воздевал руку Юлий Цезарь – явно не предугадывая собственный крах. В нём чувствовались живой ум и мужское, немного агрессивное обаяние. Она отошла от него, поёжившись, – к величественному Октавиану Августу и мягкощёкому Веспасиану, общество которых успокаивало надёжностью.

В залах с богами сильнее ощущалась дистанция – холод таинства, отделяющий их от смертных. Мастера, работая с мрамором, отстранялись от результата, выражая конечную, не им принадлежащую правду бытия. Здесь уже не было живости, не было намёка на обычные человеческие слабости и несовершенства – только величие, голое, прижимающее к земле. Упираясь в щит костяшками пальцев, глядела в пустоту миров Афина Паллада, мудрая дева, рождённая из Зевсовой головы. Вакх был порочно-прекрасным и чувственным – особенно в скульптурной группе вместе с пухлым амуром. Скульптор, не поленившись, выточил каждую прожилку, каждый изгиб черенка на виноградных листьях, венок из которых украшал мраморную голову. Конечно же, вино, хмель и хаос… Захмелеть можно было от одного вида стройных ног, от чутко выпирающих ключиц; со смешком она вспомнила, что, когда русские поминают чёрта, итальянцы посылают к Вакху. Теперь ясно, почему.

Аполлон с лирой на бедре, в багровой тоге, поразил её совсем другой красотой. Высокий покатый лоб, утончённые черты и истинно божественное спокойствие во всей позе; не отсюда ли итальянские художники вроде Рафаэля и Боттичелли позже черпали своё вдохновение?.. Юный бог чуть наклонился вперёд, словно собираясь петь-рассказывать – голосом сладким, как мёд; с каким восторгом жрицы-пифии, наверное, передавали его пророчества! Аполлон небрежно, расслабленно держал руку на лире; пробившись через туристов поближе, она разглядела даже его ногти. Ногти Аполлона. Узкие и аккуратные.

Насколько же жив он был в сознании скульптора? Не меньше, чем не родившаяся мелодия для композитора. Так же чудовищно и бескопромиссно жив, как герой романа. Она отошла, сглатывая ком в горле.

И вскоре после была Урания.

Не единственная в зале, она стояла, тем не менее, так, что взгляд любого вошедшего сразу упирался в неё – да и куда ему было упираться, если не в это странное, несообразно огромное нечто?.. Казалось, что макушка Урании готова пробить сводчатый потолок; а впрочем, какой потолок? Не было потолка и пола, верха и низа – только вечность, что начиналась сразу после её сандалий. Не было предела, чтобы ограничить её.

Не было смысла её ограничивать. Как извержение Везувия или любого другого вулкана – когда пламя рвётся из земли, когда ты ничтожество.

(Позже, уже выйдя из этого мраморного чистилища, она вспомнила, как отказывалась от еды, как искала прикрытия для нежелания жить, как немели пальцы рук и холодели ноги, когда тела не хватало уже ни на что… Вспомнила и стиснула зубы, мысленно давая себе пощёчину).

Урания высилась надо всем миром, держа в протянутой руке свою астрономическую сферу – идеальный, как в кабинете математики, шар. Длина одной её стопы равнялась, наверное, среднему мужскому росту. Аскетичное, строгое лицо необычно сочеталось с плотью, где билась женственность, – но женственность скорее матери, чем любовницы. Древняя и суровая. В пляске светотени широкие бёдра Урании (забавно: муза астрономии, покровительница неба, разве она не должна быть вдали от всего земного?..) превращались в попросту необъятные; складки драпированного одеяния, высеченные грубо и просто, без изящества Аполлона с лирой, отвесно падали в пол. Вообще вся она именно падала в глаза и сознание: тяжело и больно, почти с насилием.

Бесполезно было говорить о размерах, с умным видом рассуждать о месте в культуре, даже описывать выражение лица. Она могла лишь смотреть на Уранию – смотреть, то приближаясь, то снова отходя в другой конец зала, в единственную точку, откуда муза была видна в полный рост. Смотреть и чувствовать щекочущие мурашки. Смотреть и пытаться пережить то, что происходит.

«Оттого-то Урания старше Клио»1515
  Иосиф Бродский «К Урании».


[Закрыть], – написал её любимый поэт. Значит, звёзды старше живой Земли. Время старше истории. Вечность больше любого человека.

Больше Ясона–Т. Больше профессора С., столько её терпевшего – теперь навсегда в прошедшем времени. Больше её самой.

Как глупо, – подумала она, с досадой услышав русский окрик Вики в бормочущей по-итальянски толпе. Как глупо, но мне хочется плакать. Или упасть на колени. Или остаться тут навсегда.

ВЕНЕЦИЯ

Часы на телефоне показывали без четверти шесть. Эдуардо шёпотом выругался, глотнул воды и понял, что заснуть больше не сможет. На улице светало, и номер заливал холодный, серовато-сиреневый блеск. Было слышно, как плещет вода в канале под окнами.

Ему опять снилась мать. Странно: в последнее время такое бывало нечасто. Он почти отвык.

Почти.

Эдуардо всегда был ближе к матери, чем к отцу, – поэтому её уход к джазовому певцу из Рима стал для него недолгим, но тотальным крахом мироздания. С тех пор они редко общались: у матери началась новая жизнь, бедная и взбалмошная. Для неё это было интересно вдвойне – как для психолога и влюблённой женщины. Но Эдуардо понадобилось вырасти, чтобы осознать это. В пятнадцать лет у него сводило скулы от обиды, едва ли не от ненависти, когда мать звонила пару раз в месяц, и подшучивала над ним со своей вечной иронией, и присылала на день рождения бельгийское печенье в круглой коробке из жести (в детстве Эдуардо его обожал, но потом как-то резко охладел к сладостям). На коробке теперь красовались то Колизей, то собор Сан-Пьетро, то фонтан Треви; возникало чувство, что мать специально обходит все магазинчики Рима, чтобы сильнее его уязвить.

Печенье он выбрасывал, не съедая. Если бы Паоло увидел, то обсмеял бы его.

Отец боготворил Паоло. Это даже никогда не возмущало Эдуардо, потому что казалось справедливым и естественным. Как иначе?.. Паоло всегда и во всём был лучше. Красавец с точёными чертами центральной Италии и светлыми глазами, доставшимися от полуполяка-отца. Гордость учителей в средней школе и лицее. Лучший выпускник университета, с честью одолевший юриспруденцию. Паоло серьёзно занимался бегом и несколько лет подумывал о спортивной карьере; Эдуардо помнил, как отец расплакался прямо на улице, когда брат привёз третье место с молодёжных соревнований. Вообще-то говоря, отец никогда не плакал.

И уж точно не стал бы из-за него. Сын-увалень, сын-неудачник. Первая в жизни девушка у него появилась только в год женитьбы Паоло – появилась и исчезла, подобно смутной галлюцинации. Потом мелькало много других, разных; но их любви было не утолить его вечный голод. Из университета Эдуардо вылетел, ибо нудные тонкости налогообложения его, увы, нисколько не занимали. Фотография расшевелила его апатию, но он загорелся ею, когда отец уже давно махнул на него рукой. Может быть, поэтому мечта о фотографии в реальности обернулась дорогими скучноватыми курсами, сертификатом и однообразной работой в глянцевых журналах, претендующих на интеллектуальность.

И кстати – фотографии как таковой не было бы без Марко.

Эдуардо повернулся на другой бок (огромная кровать под ним саркастически заскрипела) и попытался выбросить из головы всё лишнее. Он приехал сюда ради Дела и должен сосредоточиться. Но не так-то это просто, когда воспоминания роятся в голове назойливо, точно туристы у моста Риальто.

Это он, Марко, впервые отвёл его к мосту Риальто и показал вид на Большой Канал. Тот вечер отпечатался в памяти игрушечной детской печатью; вся Венеция тогда казалась ему именно игрушечной, слишком прекрасной для реальности. Закат выдался нежно-персиковым, удивительно фактурным – хоть сейчас в объектив, особенно в сочетании с узкокрылыми палаццо на набережной и гондолами, плывущими к горизонту… Но Марко пришёл без камеры. Когда они нашли место у перил, растолкав туристов, он закурил и сказал:

– Вот такие кадры, знаешь, выпадают раз в жизни, – и, подумав, добавил: – Мой раз уже был, наверное. Лови ты.

Ветер трепал края его шарфа и чёлку, где белела единственная седая прядь. Эта прядь всегда смущала Эдуардо: закрадывалось странное чувство, что разговариваешь со стариком, а не с человеком на шесть лет старше. Марко, конечно, и был старше по сути – старше и уравновешеннее всех, с кем он когда-либо общался. Изначально приятель отца, он быстро перешёл в стан его, Эдуардо, – только потому, что отец так навсегда и остался большим ребёнком.

И ещё потому, что однажды – к сожалению или к счастью – прихватил Эдуардо на рыбалку с собой и новым коллегой-фотографом.

– Не уверен, что свет поймаю, – признался тогда Эдуардо. – И здесь слишком людно.

Затянувшись сигаретой, Марко недоумённо повёл худым плечом:

– А когда ты в церковь приходишь – тоже думаешь о том, что люди смотрят?

– Я не хожу в церковь.

– Я тоже, – серьёзно ответил Марко. – Это просто пример.

Относиться к каждому своему действию, как к молитве или произведению искусства – вот чему он так и не научился у Марко. Ко всему: от работы до чистки обуви или приготовления спагетти. Марко ткал вокруг себя паутину изящества, и всё вокруг, попадая в неё, становилось необъяснимо красивым. Красивым до боли, до того, что хотелось выть.

Дождавшись семи, Эдуардо решил принять душ, потому что запланировал долгую прогулку. Остался ещё один день – целый долгий день, от утра до вечера. Почему бы напоследок не насладиться Венецией?..

СОРРЕНТО

Гвидо пытался, но не мог понять, что он чувствует и когда начался этот глупый перелом. Каждый день казался хуже предыдущего, каждую ночь он ждал, как блаженства – несмотря на кошмары: просто чтобы не видеть того, что вокруг. Не думать, не думать, не думать. Или думать как можно меньше.

Вялая, тупая апатия захлестнула его. Возвращаясь домой, он или чисто механически, не различая лиц туристов, помогал отцу в “Marina”, или просто лежал, ощущая, как всё тело ноет от усталости и жары. И почему эта весна такая жаркая?.. Гвидо ненавидел жару: в последнее время его тянуло к дождям и тени.

Иногда, исключительно по привычке, он включал компьютер, чтобы поиграть, или монотонно перелистывал социальные сети. Уставал так, что не хотелось вообще ничего – ни встретиться с Лукой или Анджело, ни сходить в кино, ни, тем более (спаси Мадонна), гулять по солнцепёку. Однажды Гвидо видел, как ребёнок – мальчик лет трёх – поймал краба на побережье ведёрком для песка. Краб беспомощно бился, дрыгал клешнями, придавленный красным пластиком; таким же жалким, прижатым сверху, был сейчас он. Домашние задания по истории, английскому и социологии дремали в столе, файлы с книгами, которые он когда-то хотел прочесть («Над пропастью во ржи» Сэлинджера, например: Нунцио очень нахваливал), висели не открытыми… Он не был уверен уже даже в том, что хочет поступать в университет. О каком, собственно, университете может идти речь у такого тупицы, как он? Прав отец: он обязан провести жизнь в Сорренто, фальшиво улыбаясь туристам да издали поглядывая на виллы богачей, разбросанные по зелёным склонам берегов белыми, сиреневыми и красно-коричневыми коробочками. Как коробочки, в которые упаковывают талисманы, ракушки и магниты в форме лимонов – те, что закончат жизнь на другом конце земли, пылясь на чьём-нибудь холодильнике.

Их собственный холодильник сегодня был забит до отказа – конечно же, рыбой. Рыба на ужин – это, как говорят в геометрии, аксиома, не требующая доказательства. Мама всегда, включая праздники и редкие приходы гостей, готовила на ужин рыбу. Её любил отец и без роптаний жевали сёстры.

Гвидо рыбу терпеть не мог. Сейчас эта ненависть усилилась, и, положив кусок себе на тарелку, он с трудом подавил приступ тошноты.

Отец только что свернул газету и теперь, увлечённо жестикулируя, объяснял матери, почему он категорически не согласен с законопроектом о легализации марихуаны. Мать улыбалась и кивала. Сабрина прямо за столом докрашивала ногти: готовилась бежать на свидание. От неё несло клубничными духами.

Гвидо обречённо провёл рукой по лицу. Пот. И солнце по всей кухне – жёлтое, нахально лезущее сквозь шторы. Господи, почему же везде так жарко?..

– Гвидо, помоги Лизе, она опять вся перемазалась! – распорядилась мать, выгребая овощи из сковородки. От чада она раскраснелась и слушала отца уже не так внимательно.

– Ги-га, – выговорила Лиза, серьёзно глядя на него из детского креслица. Она лишь недавно освоила самостоятельное управление ложкой; но отец думал (возражения, естественно, не допускались), что она «уже большая девочка» и вполне может есть сама.

Гвидо вздохнул и, пододвинувшись к Лизе, зачерпнул детского пюре. Другой рукой привычно вытер ей щёчки – круглые, как яблочки – и маленькое пятно на животе. Джулия скривилась, будто бы ей, а не ему вменялось в долг кормить Лизу и убирать за ней.

– Мне пора бежать, – сказала Сабрина, ожесточённо дуя на ногти. Отец приподнял бровь.

– Доешь и пойдёшь.

– Вот именно, – злобно осклабилась Джулия. У неё была проблемная кожа и не было парня: возможно, поэтому их вечная война с Сабриной теперь находилась в активной стадии. – Подождёт твой Витторио, никуда не денется.

– Но я опаздываю! – заныла Сабрина, возясь на стуле. – Ма-ам…

– Ждал в прошлую субботу – подождёт и сейчас, – прошипела Джулия. Рыбьи кости на её тарелке блестели, как растерзанная добыча хищника.

– В прошлую субботу я не опаздывала так сильно.

– Ой, да брось. Ты всегда опаздываешь.

– Заткнись!.. – (Услышав это, отец свирепо кашлянул в кулак. Сабрина тут же покраснела и стушевалась). – В смысле, не говори глупостей. Конечно, не всегда.

Гвидо сосредоточенно кормил Лизу. Под черепом и в висках назревала тупая боль.

– Держи ложку покрепче, – важно посоветовал отец, ни разу в жизни этого не делавший. – Она так и тебя перемажет.

– Хорошо, – выдавил Гвидо.

– Ой, да хуже не будет, – поморщилась Джулия. – Он и так моет голову раз в столетие.

– Гвидо много учится и работает, дорогая, не надо так говорить, – рассеянно пробормотала мать, убавляя радио, которое вещало что-то о валютных курсах. Лиза недовольно заурчала, показывая, что наелась, и Гвидо аккуратно отодвинулся. Он уже несколько минут назад поймал себя на вроде бы беспричинном, но остром желании к чертям опрокинуть стол.

– Можно подумать… – фыркнула Сабрина. – Витторио работает гидом-переводчиком, и что дальше? Это не повод себя запускать.

– Ешь молча, – опасно-спокойным голосом сказал отец. Этот голос он использовал только в исключительных случаях, поэтому Сабрина вздрогнула от неожиданности.

– Что?..

– Ешь молча, – повторил он. – Молча. Знаешь такое слово?

Какое-то время, как ни странно, прошло в тишине. Гвидо уже поковырял рыбу, засунул в себя два куска хлеба, вытер брызги пюре со штанины и со скатерти и теперь просто ждал, когда можно будет уйти к себе в спальню.

Уйти, чтобы лежать, как тюлень, с открытыми глазами, а потом поспать часов шесть-семь – сумбурно, в кошмарах переживая вспышки ярости, – и наутро отправиться в “Marina”. В понедельник к этому, правда, добавится лицей с бесполезными нудными занятиями и горы домашней работы. И так каждый день – без конца и начала, как море. И ничего не изменится.

И когда-то он сдохнет – как, должно быть, сдох в итоге тот краб, передавленный ведёрком. Без всякого толку, не сделав ни плохого, не хорошего. Торгуя сувенирами в Сорренто… Как Depeche Mode поют в той старой песне – “It’s just a question of time”1616
  «Это только вопрос времени» (англ.).


[Закрыть]? У Гвидо не ладилось с английским, но британская музыка ему нравилась больше, чем слащавая итальянская.

– Завтра воскресенье, Гвидо, – пожевав губами, сказал отец. Будто он мог об этом забыть. – Открываемся позже. Ты сможешь поспать.

Это что ещё за приступ добросердечия? Решил защитить его от Сабрины и Джулии? Смешно.

– Да, знаю.

– До восьми точно. Выспишься.

– Хорошо.

– Больше сил будет, чтобы к экзаменам подготовиться.

– Ага.

– Э-за-ми, – пролепетала Лиза. Мать, умилённо улыбнувшись, послала ей воздушный поцелуй.

Головная боль усилилась, грозя сожрать его изнутри.

– Тебе вообще надо бы больше времени уделять учёбе, – ораторски дирижируя вилкой, продолжил отец. Гвидо раздражало каждое его слово, каждый жест – так сильно, что сводило скулы, а пальцы под столом сами собой сжимались в кулаки. – Если я чересчур напрягаю тебя в магазине, скажи мне.

О да, конечно. Беда в том, что он говорил уже тысячу раз – и все эти разы заканчивались скандалом. С фактами не поспоришь: куда проще выезжать на сыне, чем платить второму продавцу.

– Нет. Всё окей.

– Ты уверен?

– Да.

– Точно?

– Точно.

– Отец Луки мне сказал, что балл за последнее эссе у него был выше всех в вашем классе, даже выше этого псевдогения Нунцио, – отец хмыкнул. – Лука. Снова не ты.

Гвидо промолчал, поскольку не знал, что на это ответить. Опустил взгляд на свои руки – и с удивлением увидел, что они дрожат.

– Не думаю, что Лука умнее тебя. Значит, ты просто ленишься, – заключил отец, и вилка у него в пальцах описала замысловатую петлю. Масляно-жёлтый отблеск солнца лежал на этих пальцах; Гвидо колотило уже без шуток. – Надо больше стараться.

– Да.

– Без стараний не поступить в университет.

– Уни-ситет, – протянула Лиза, провозя по столу пластиковую фигурку пони. Сабрина неотрывно глядела на часы и грызла только что накрашенные ногти; мать пила виноградный сок в полной безмятежности, явно не замечая её терзаний.

– Знаю.

– Нунцио, может быть, возьмут на льготных условиях – потому, что он очень старается. И Анджело тоже.

– Ага.

– Нужно пользоваться шансами, если они даются тебе, – размеренно произнёс отец.

– Верно, – с ноткой открытия подтвердила мать, точно мысль была сумасшедше новой и мудрой.

– И нужно думать не только о себе. Люди, которые окружают тебя, чего-то от тебя ждут. Ты причиняешь им боль, когда их разочаровываешь, Гвидо. Нужно больше…

Что-то щёлкнуло у него внутри, огненный шар вспыхнул в животе, а дрожь стала невыносимой. Он не помнил, как вскочил со стула – только увидел, как побледнела напротив Джулия, и услышал тоненький, испуганный плач Лизы.

Уйти уйти скорее уйти. Уйти, пока ОНО не сделало ещё что-нибудь.

Урод. Чудовище.

На чашке Сабрины красовалась «открыточная», типично туристическая фотография Сорренто с цветными виллами. Хотелось схватить эту чашку и бросить её в окно.

А ещё лучше…

Нет.

– Я понял! – то ли сказал, то ли вскрикнул Гвидо, тяжело дыша. – Понял – зачем сто раз повторять?!

И ушёл к себе, постаравшись не хлопнуть дверью. Дрожь унялась нескоро.

Ему безумно, с необъяснимой силой хотелось найти ту девушку-китаянку. С какой-то стати он верил, что завтра она снова придёт.

НЕАПОЛЬ – ПОМПЕИ

1

Поездку в Помпеи они запланировали на первые же выходные. По её меркам, конечно, и остальные дни разве что с натяжкой можно было назвать буднями, а рабочими буднями – и подавно… Но это уже детали и придирки. Чего требовать от народа, который закрывает половину магазинов и кафе на центральных улицах, едва начинает накрапывать дождь?

Хотя в этом тоже есть своя логика, если вдуматься. Как и в том, чтобы пешеходы, устав ждать, разом ломились на красный свет – а водители, оглушительно сигналя и ругаясь, всё же их пропускали. И в том, чтобы прямо в толпе срезали сумки, а в пекарне махали рукой, если не окажется сдачи: non ti preoccupare1717
  «Не беспокойся».


[Закрыть], мол, принесёшь завтра. И плевать, если не принесёшь.

Пресловутый «человеческий фактор». Она не любила канцеляризмы, но этот шёл Неаполю, как красное платье их колоритной Лауретте.

Итак, настали первые выходные. После очередного столкновения с дамой-профессором, которая драматично воздевала руки и закатывала глаза, обнаружив в раковине чей-то волос (и её тоже можно понять – это, как ни крути, нарушение мирового порядка), Вика и Нарине углубились в хлопотливые сборы вещей. Деньги, документы на всякий случай, вода, бутерброды, карты окрестностей… Она изучала расписание поездов, когда в затылок ей прилетел какой-то вопрос о еде.

– А ты с собой ничего не возьмёшь? – Вика стояла тут же, на кухне, и нарезала местную, архи-натуральную и супер-безвредную, колбасу, пританцовывая под песню в наушниках. – Мы же надолго.

Она растерялась – как терялась всегда при отдавливании старой мозоли. Говорить о своих сложностях с питанием было так же неловко, как о какой-то неудобной болезни. Наверное, примерно так же чувствуют себя люди с геморроем или проблемным мочевым пузырём: вроде бы и стыдиться нечего, не твоя, в конечном счёте, вина, – но и вслух не признаешься.

– Возьму яблоко, – отважно сказала она. Вика сделала скептическое лицо, но, слава небу над собором Сан-Дженнаро, ничего не ответила. Вике не понять, какую глобальную работу пришлось провести над собой, чтобы запланировать даже это яблоко.

Вике не понять, потому что она нормальный человек.

Сопротивляться неаполитанским круассанам, миндальным корзиночкам и пицце (особенно пицце) было и без того нелегко. И ещё сложнее – зная, что ей на самом деле нельзя сопротивляться.