Текст книги "Суета"

Автор книги: Юлий Крелин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

СВЯТОСЛАВ ЭДУАРДОВИЧ

Коллеги мои начали работать вовсю. Вот уж никак не ожидал. С одной стороны, они правильно себя ведут; может, я их даже понимаю. Но не знаю, стал бы я так на их месте… В конце концов, какая разница, что здесь, что в другой больнице. Ну еще если бы привыкли, притерлись… А то они друг друга и не знают толком.

Вообще смех один, как получилось. Еще неизвестно, сколько б они без дела по больнице телепались. И я бы еще ездил и ездил по магазинам, конторам, выколачивая разный дефицит для больницы. Доставал бы им всякую аппаратуру, иголки, нитки… Ходил бы по этажам, следил за окончанием работ. Смотрел, как рабочие оборудование вносят. И они бы толкались. Короче, занимались бы крайне нужным и совсем непроизводительным делом – и для больницы, и для себя. Нам и свои дела делать надо как-никак. На зарплату я не проживу – это уж точно.

А тут сразу так хорошо образовалось, все получилось ладненько, и все сразу оказались задействованы. И мой полковник довольный сидит. Забегали все прилично. И наше начальство, и районное, и доктора мои все.

Как снег на голову комиссия приехала. Мне нравится, как приезжают комиссии. Вдруг входят несколько человек и заявляют: «Мы комиссия». И сразу все вокруг начинает кружиться, толком даже никто ни о чем не расспросит. Хлестакова на них нет. А нам от этого жить веселее и разнообразнее.

И эти пришли – сразу с главным в корпус. А там шаром покати, только доктора мои, пайщики, без дела маются. Как говорится, имеют право, а тугрики капают. Пристроились они к комиссии и тоже ходят. И острят – то не так, это не так. От безделья, известно, прежде всего шутить начинаешь, иронизировать. О строительстве рассуждают, о проекте, о дефектах. Все не о себе. Так и ходят. Комиссия идет молчит, а мои ходят и острят.

Впереди высокая женщина из горсовета, за ней высокий мужчина из горздрава, следом наш главный семенит понять хочет, зачем приехали. Держусь поближе к главному – мне тоже интересно, да и мало ли что… Мне-то известно золотое правило: если кто приезжает невесть зачем, начальство или комиссия, – молчи и слушай, чтоб лишнего не брякнуть. Потом век не расхлебаешь. Мне-то, как говорится, все до коленки. Я-то самый маленький тут, я просто на подхвате иду.

Мужчина говорит женщине из горсовета:

– Первый этаж под приемный не подойдет.

– Ничего, его можно под служебные помещения. А прием на втором.

– Придется так.

Тут Руслан-богатырь не выдержал, влез:

– А прием у нас с того корпуса будет. Потом по переходу в наш – тоже не дело, конечно. Ведь если…

Мужик глянул на него насмешливо, а я за рукав дернул. Слушать надо, а не образованность показывать. К чему здесь говорить, когда глупость. А если на глупость неинформированность…

Начальники все в очках. Пожалуй, я себе тоже заведу.

Ну вот, забрались на самый верх – до операционного блока дошли. И опять мужик какую-то странность несет. И не нашим, а только ей:

– Этого много здесь. Столько не нужно. Одно крыло закрыть придется.

Руслан говорит мне шепотом:

– Совсем очумели. Тут операционных вдвое меньше, чем надо. Ерунда какая-то!

Наконец начальница обращается к нам:

– Спасибо, товарищи. Я вас больше не задерживаю. Я вижу, вы понимаете нужды здравоохранения. – И берет под руку главного. – Ну, пойдемте к вам, Матвей Фомич.

Я сразу понял – беда! А пайщики мои обсуждают, что это все значит. Я тоже досконально не понял, но, как говорили у нас на флоте, явно какой-то «поворот все вдруг». Так и оказалось. Потом уж нам объяснили: хотят вместо хирургического корпуса родильный дом открыть.

Мне-то все равно. Я и в роддоме могу работать, а вот их куда девать? И район заинтересован в хирургии. Городу-то, может, и не хватает родилен, но району нужно свое. Из района тут же кинулись в город – воевать, бороться, доказывать.

А я к Моте, к Фомичу, побежал – идею толкаю. Как можно быстрее затащить в корпус все оборудование – оно у меня полностью в сараях стоит. И больных из района положить. Тот давай думать, рассуждать, где ему рабочих найти. Да ведь ясно, никто не даст ему с ходу никаких рабочих. Ни стройтрест, ни сами рабочие не заинтересованы. Год они будут оборудование таскать. Самим надо. Кто больше всех заинтересован? Мудрец Руслан, общественник наш, самый главный пайщик, допер.

– Конечно, район. Надо по району субботник объявить. Фомич только рукой махнул. А Лев Михайлович сразу все сообразил:

– Сами занесем, Матвей Фомич. Нас семь мужиков! Как сказал поэт: «Не страшно потерять уменье удивлять, страшнее потерять уменье удивляться!»

Ну мужик! Не понимал он, за что берется. Оборудование на семь этажей и в подвал – и все без лифта!..

Пока главный думал да советовался, хирурги начали таскать. Как звери таскали. Одних только кроватей четыреста штук, стулья, столы, аппараты, белье. Операционные столы – это ж по нескольку центнеров каждый. А какой-то аппарат был – больше семисот килограммов весил. Затащили! Месяц работы. Вот затащили и удивились, к радости Льва, их начальника.

И ведь на совесть таскали. Заинтересованы были! А вот почему заинтересованы были – ну хоть убей, не пойму. Понятно, что хочется… Но ведь месяц тяжелой, непривычной, такелажной работы! Охота, как говорится, пуще неволи. Правда, вечерами по моей подсказке тайно, чтоб не засекли, лифт иногда включали. Операционные столы, лампы, автоклавы, рентгены – ну при всем желании по лестнице не затащить. Непрактичные мужики. Я приеду – дам совет. Хватает сообразительности, слушают. И удивляются моей практичности, тоже к радости главного пайщика. Лифт включали либо утром до восьми, либо ближе к вечеру. Они со временем не считались.

А женщины – и сестры, и врачи – в это время оттирали, отскребали, отмывали полы и стены.

Тут мы узнали, что в соседнем районе больница на ремонт закрывается. Я и говорю Моте: пусть к нам переведут, кого оперировать не надо, а выписывать нельзя. Перевели. И гнойные больные были, и с кишечными свищами… Какой уж тут роддом! После этого для родов снова ремонтировать надо.

Похудели мои коллеги, но довольны до смерти. Если подумать, то они, конечно, чокнутые. Мне-то удобнее, если эти пайщики всем гуртом хирургией района были бы. Нравится мне, как они заводятся. И меня даже немного заразили. Особо-то я не поддамся – этот их завод не обеспечит мне жизненный уровень. Но все ж что-то живое в них, непохожее, отличное от многих. Интересно, все они такие случайно подобрались или кто-то заводила, как теперь говорят, генератор? Не разберусь пока.

Еще неизвестно, будет ли хирургия, а они толкуют, что нет японских гастроскопов, что какой-то им рентген особый нужен. Пока они таскают грузы, я тоже поработал: достал им и гастроскопы, и электронную приставку для рентгена. Такую кутерьму закрутил для этого сложную! Одному пайщику помог достать продукты для сорокового дня по отцу; он мне достал билеты на приезжий ансамбль, то ли шведский, то ли штатский, – билеты отдал парню из конторы, где распределяют по городу медицинскую аппаратуру; тот с начальником своим меня свел; начальнику этому устроил ремонт машины в «Автосервисе» без очереди и с заменой дефицитных деталей. Ясно ж, после этого дело в шляпе. Коллеги теперь души во мне не чают. Мотя-то давно знает мои возможности, но пусть не рассчитывает, все равно на место зама не пойду. Зачем мне?

Ну вот, теперь все в корпус втащили, теперь можно и небольшие операции делать. Привел я уже коллеге Леве парня из комиссионного автомагазина. С грыжей. Все сделал, как я просил, по первому разряду. Я так скажу: может, корпус этот мне нужен больше, чем им.

А сейчас им в компанию дали деда какого-то лет под восемьдесят. Но ничего, дед шустрый. Конечно, уже не оперировать ему – думаю, не потянет. Но их-то шустрость он снизит. Они после прошедших грузоработ ну прямо как горные потоки бушуют и клокочут. Мотя мне сказал, что будет дед то ли консультантом по экспертизе, то ли замом по хирургии – штатное расписание еще не утрясли. В общем, сдерживающий балласт. Но пригляделся – непохоже, чтоб дед этот их шибко сдерживал. Глаз еще будь здоров как горит. Но тяжестей не таскает. Хорошо хоть, себя таскать еще может. Я его как-то до дома довез, так он все норовил мне заплатить. Может, у другого бы взял. А ему говорю: могу, мол, взять на содержание тебя самого да и внуков твоих в придачу. Смеется.

А понимает, чего смеется?

Как-то на работе Дениска мой торчал, так получилось. И мы с Денисом повезли деда домой. Дед все больше с сыном моим разговаривал. Хорошо разговаривал. Я за хорошее отношение к Денису кому хочешь глотку вырву. А дед хорошо говорил. С уважением. Ко мне? Или к нему? Не понял. Но с уважением.

Я размяк и говорю: «Слышите, Яков Григорьевич, ну, чего доктора наши так суетятся? У них сейчас время есть, ну чего ради до ночи мебель таскать? Лучше нанялись бы пока в поликлинику, показались бы в больнице, часок покантовались, отметились бы – и на подработку. Я б кое-кого и в платную смог устроить. Хоть что-то для себя бы сделали. У всех дети. А они временем швыряются – то ли миллионеры, то ли дикари».

Дед усмехнулся. «Пути душевного порыва прихотливы, друг мой», – говорит. Или духовного подъема – не помню точно.

«Подъем. Порыв! – отвечаю. – А жрать-то надо».

«Ох надо! – И к Денису повернулся: – Хочешь, я тебе сказку расскажу?» Денису – сказку! Хлебом не корми, хоть и большой уже. Пока он рассказывал, доехали. Дед предложил зайти. Ну, мы зашли чайку попить.

Живет вдвоем с бабкой. Всю жизнь проработал, а чего нажил? Ничего. Ни мебели толковой, ни ковра, ни посуды в шкафу. Может, на кухне посуда, – там не был. Да хрусталь, фарфор на кухне и не держат. Телевизор маленький, не цветной. Кресло старое. Диваны… Какие там диваны – лежанки, чтоб поспать да посидеть за чайком. А больше пятидесяти лет доктором вкалывал. И книг-то особо тоже нет. Один стеллаж открытый. И книги все зачитанные, старые. А сам дед ничего.

Сидим. Бабка чай дала. К чаю мармелад. Дед любит его, мармелад. Пьем чай. А дед, значит, все рассказывает Денису. «Жил, – говорит, – в древние времена один человек – учительствовал, проповедовал. Многие к его учению были благосклонны. А уж так повелось среди людей: если верят кому – любовь до беспамятства, до безумия, а кто не приемлет – так уже и ненавидит и бранится, потому что думали мало, сомневались мало. Если кто „за“ – для них все светло, ни единого пятнышка, а кто „против“ – для них все черным застит, ни одного просвета не видят. Пожалуй, и сейчас у кого-нибудь так, но все-таки, наверное, больше сдержанности.

Вот как-то пришел учитель со своими учениками в дом к двум сестрам, последовательницам своим. Одна тотчас пошла на кухню хлопотать, а другая стала за Ним ухаживать. То есть умыться помогла, благовониями, как тогда было принято, умащивала. Надо тебе сказать, Денис, тогда к благовониям относились более серьезно, чем сейчас…»

«Мылись редко, ванн не было». Ну Денис! Палец в рот не клади. Ну все объяснил! Смех один.

«Мысль изрядная, – дед говорит, – не лишенная оснований. Но у нас совсем другой предмет беседы. Если хочешь, я прочту тебе, что писал об этом великий врач Древней Греции, отец всей медицины Гиппократ. – Дед подошел к полке и вытащил затрепанную книжечку, но я сказал, что Гиппократа он прочитает в другой раз. А то застрянем здесь надолго. – Так вот, – дед поставил книжечку на прежнее место и со стаканом в руке уселся в кресло, – вокруг учителя толпились ученики, друзья, последователи, у ног сидела одна из сестер, но тут пришла другая и стала ругать ее. Нечего, говорит, тратить попусту время, пошла бы лучше на кухню да помогла мне гостей накормить. А некоторые из учеников стали говорить, что, чем тратить такие дорогие благовония, снадобья – они все были бедные люди, – лучше бы продавать их имущим да кормить голодных. Вроде бы говорили, как он учил. Но учил он их не только делам, но и чувствам. Научиться действовать легче всего. Порой и рассуждать научиться легче. А вот чувствовать… Учитель и говорит им всем: так-то оно так, ты на кухне готовишь еду – и это важно, но опасно, говорит, друг мой, не увидеть красоты в душевном порыве. Не только целесообразность важна в нашем мире. Вот она сейчас любовь проявляет, а такие потребности души гасить нельзя. На любви людей друг к другу мир держится. Если люди, говорит, кирпичи мироздания, то любовь людская – цемент, понял? Вот ведь твой папа привез меня домой без всякой прямой пользы для себя, а только из благого порыва, из хорошего чувства ко мне, а стало быть, и к себе. Так? А потом повернулся учитель к своим друзьям и ученикам: кстати, говорит, это и к вам относится. Продать все можно, и на эти деньги накормить голодных можно, но хватит вам лишь на один раз. А чувства человеческие, порывы добрые, без практической, сиюминутной пользы, помогут вам и впредь добро делать. Не только в этот миг. Может, я и сбивчиво рассказал, – старик говорит, – но я хотел объяснить, почему наши доктора в больнице занимаются сейчас не своим делом».

Конечно, хорош дед, но стар уже. Надо будет ему обязательно мармелад достать.

Не знаю, порыв там или подъем, но коллеги еще почти месяц таскали грузы. Только потом уж районному начальству удалось окончательно отвоевать корпус. Наши к тому времени начали оперировать. Если бы они сами не затащили все в корпус да не начали потом работать на свой страх и риск, еще неизвестно, чем бы все кончилось.

Все-таки спасибо районному начальству, хорошо включились.

АЛЕКСЕЙ АЛЕКСЕЕВИЧ

Я всегда с удовольствием у них бываю. Спокойно, хорошо, никакой конкурентной суеты, как в иных крупных научных котлах. Всего полтора года, как начали работать, а какая уверенная, дружная компания образовалась.

Первый раз я к ним случайно попал: Лев попросил больного посмотреть. Знакомый их завхоза. В прошлом – ранение в ногу, поврежден был сосуд – бедренная артерия. И жил сначала парень, потом мужик, а сейчас дед уже почти тридцать лет с громадной аневризмой бедра. Не беспокоила она его. Но сколько веревочке ни виться… В конце концов надорвалась, поползла. Молодой был – все нормально, просто сильно расширенная артерия. А потом склероз присоединился. Под семьдесят, наверно, было ему. В один миг ногу разнесло. Никогда не видел, чтоб бедро так пульсировало.

Я как глянул!.. Куда там консультировать! Срочно на стол нужно.

Ребята все они хорошие, но на сосудах никогда не работали. В простых больницах у нас такие вещи не оперируют. Только в институтах да в специальных отделениях – в сосудистых центрах. А теперь вот они в простой больнице начали оперировать. А в то время еще не делали. В то время! Полтора года назад всего!

Мужик был хоть и стар, но здоров. На фронте в разведку ходил. Хоть больной, в постели, а все равно гвардейцем глядится. По сторонам смотрит, будто «языка» взять норовит. Так сказать, не упустит, что плохо лежит или шатко идет.

Было уже поздно, когда я приехал. Не знаю, как у меня так получается несносно. Лев позвонил часов в двенадцать дня. И дел, казалось, никаких, садись в машину да поезжай. Нет, все чего-то суетился, суетился: то директор вызвал, то с завом сидел, то всунулся в игру шахматную с ребятами… Приехал к ним уже после шести часов.

А они все сидели ждали. Очень хорошие ребята – спокойно сидели и ждали. Рабочий день кончился давно. То ли долг, то ли интерес? На одном долге не просидишь долго. А интересно, какой у них интерес? Карманный или профессиональный?

В конце концов, всего лишь знакомый их сотрудника. Тот хоть не врач, а тоже ждал. Презабавный тип этот Святослав Эдуардович. Нетривиальный. У них больница что кунсткамера – каждый экспонат достойный. Да, пожалуй, все мы экспонаты нашей общей кунсткамеры.

Я надел халат, и мы с докторами побежали в палату. Как в кино: впереди профессор торопится, на ходу застегивая халат, а за профессором синклит врачей поспешает в ритме лидера, то бишь в моем ритме. С одной стороны, хорош я – время раскидал ни на что, на пустоту, а тут на тебе – бегу, от смерти спасаю. С другой стороны, это меня греет, я нужен, я спаситель, без меня беда, люди меня ждали не зря. Ну, зря не зря – будет еще видно.

В коридоре жена сидит, глаза раскрыла, в блюдцах своих меня готова растворить. Сразу чувствуешь, что не зря живешь. Это, наверное, единственное, что может жизнь продлевать… При прочих равных, конечно. Если не очень чем-то в жизни мучаешься, если в основном удовлетворен, остается главное – нужным быть.

Теперь-то я сижу рассуждаю спокойно. Философствую. Интеллигентничаю. Или интеллектуальничаю?.. Как же правильно будет? Какая разница? Наверное, интеллектуализм – форма умствования и существования, а интеллигентность – образ мышления и жизни. Первое не от души – от книг, от придуманного, от выученного. Второе – врожденное, от живота, как само получается. Ох, отче, интеллектом балуете… Они меня ждали, а я болтался – и никакой, стало быть, интеллигентности. Интеллигент не опаздывает.

Прибежали к больному… Батюшки!..

Ну, он согласен. Жена согласна. Срочно на операционный стол. А у них ни инструментов сосудистых, ни игл, ни ниток нужных. Я позвонил в институт к себе – там приготовили, Святослав Эдуардович сгонял, привез быстро.

Тоже время протянули.

Уже через неделю Святослав исхитрился раздобыть все сосудистые причиндалы. Уже через неделю, чуть больше, у них были и сосудистые инструменты, и сосудистые протезы, и сосудистые иглы разных размеров – все было. Через неделю! Люди годами достают, маются, а они у знакомых, в институтах выпрашивали в подарок. Много Святослав достал всякими путями. Силен мужик. Я тоже помог им кое-что приобрести. Но в основном он. Это почти невозможно, заявки по инстанциям на подписях по году лежат, а он достал.

Ночью оперировали. Иссек я всю аневризму и артерию протезировал веной с той же ноги. Часа два прошло – закрылся сосуд. Тромб. То ли я заузил место стыка артерии и вены, то ли чего еще…

Опять оперировали.

Три раза оперировали.

У нас в сосудистой хирургии такое нередко бывает, а тут и они приобщились. Все обошлось в конце концов. И жизнь спасли, и ногу сохранили. Завел я ребят тогда. Заводные! Еще несколько раз приезжал. Еще несколько операций сделали вместе. Теперь они сами, да, может, и не хуже нашего делают. Во всяком случае, первая обычная больница, где делают такие операции.

Нет-нет – профессиональный интерес подогревает нашу жизнь. Таков, наверное, наш век: жизнь только на этом и может держаться…

Я к ним часто катаюсь. Практически во мне уже нужды нет, да мне здесь приятно. Спокойно. Мне здесь сносно – вот. С одной стороны, я для них большой шеф и учитель. С другой – никто меня не теребит, никакой суеты, сам учусь у них бессуетной жизни. И товарищи они мне, по крайней мере ведут себя так. Я профессор, шеф, а могу себя вести как простой доктор. Тоже сладко.

Да и от домашних сложностей сюда убегаю. Вроде бы какие сложности? Я одинокий мужик уже более десяти лет, детей нет, живу со стариками родителями, – какие сложности? Но это формально. А Галя? Уже три года. Курортный марьяж, как говорится, а вот уже три года и, по-видимому, теперь надолго. Муж у нее не сладок был… наоборот, горький… Ушла она от него. Собственно, я ей теперь муж. Ребенок у матери живет. У ее стариков квартира – об одну комнату. Записался на кооператив – так когда это еще будет. Ждем-ждем – а вот он и жизни конец. Но я еще повоюю. Пожалуй, погорячился насчет близкого конца. А сейчас спасибо Святославу, помог снять квартирку. Вроде бы холостяцкий скворечник, да ждать кооператив теперь полегче. Да, спасибо Эдуардычу. Как ему все удается? Назовем это научно: талант коммуникабельности. Они с тем разведчиком, которого я первым оперировал, чем-то похожи. Возраст разный – хватка та же, железная. Тот полный, седой, глаза серые – светлый. Этот худой, темноволосый, очки притемненные. А глаза одинаково смышленые. Глаза разведчиков. Или, как говорит сам Свет, – пайщиков. Да только не про себя он это говорит и совсем другое имеет в виду. Я у него спросил: ну скажи, каким образом тебе так быстро удалось найти квартиру? А он смеется: «Все мы пайщики – вот и помогаем друг другу». – «Какая же вам корысть?» – спрашиваю. «Значит, есть. Без корысти не разбежишься, можешь быть уверенным».

Разные позиции бывают. А какая корысть у этих ребят? Они сейчас много оперируют. Недавно на больничной конференции докладывали свой материал, уже немалый, много операций настругали, а главный им в конце говорит:

«Все это прекрасно, Лев Михайлович, и я вас поздравляю с успехами, но надо несколько умерить ваши сосудистые подвиги». – «То есть?» Может, и вправду Лев не понял, да только не первый год в больницах работает, наверное, шельма, сразу все сообразил. «Знаете ли, заведующий отделением не только великий врач и отец больным, он еще и администратор. Вы должны деньги считать». – «К сожалению, Матвей Фомич, это совсем нетрудно. Даже моих весьма средних арифметических способностей хватает».

Шутит, каналья.

«Вы не острите. Я ведь говорю вполне серьезно. Вы знаете, что на медикаменты хирургическому больному рубль в сутки положено? А только ваши контрасты для рентгеновского исследования сосудов на один раз – уже пятнадцать рублей. Протез сосудистый – около десяти. А сколько рентгеновских пленок идет на каждого сосудистого больного?» – «Но, Матвей Фомич, ведь полно и таких, которым после простых операций не требуется денег на лекарства. Лежат и ждут, когда швы снимут». – «Так вы почти не кладете простых больных! В том-тои дело». – «Мы никому не отказываем, ни простым, ни сложным». – «Вы плохой администратор, товарищ заведующий! В эти рубли входят и все перевязочные средства больницы, и все рентгеновские пленки, проявители и прочее, все потребности операционного блока. Вы же знаете, Лев Михайлович!» – «А говорите – я плохой администратор. Конечно, знаю, потому и думаю, что на все про все перерасход небольшой». – «Нет, вы не хозяин. Плохой хозяин. Надо не думать, а считать. Ваше отделение за прошедший месяц перерасходовало полторы тысячи».

Я сижу тут же, слушаю и молчу. Что я могу сказать? Во-первых, милые бранятся – только тешатся. А во-вторых, у нас в институте все не так: и денег больше, и дотацию всякую дают в случае чего. Науку все же делаем.

«Матвей Фомич, – Лев продолжает дискуссию в дружеском, интимном тоне, – зачем, как говорится, вы нам лапшу на уши вешаете? В крайнем случае район дотацию даст. Не оставят же больных без лечения». – «Даст, даст! А сколько крови из нас выпьют, пока я буду эту дотацию выколачивать! Вы-то здесь сидите, никуда не бегаете. Я вас прошу, Лев Михайлович, от имени администрации приостановить немного вашу бурную деятельность. Я не говорю: совсем, но поменьше». – «Больные-то лежат. Что ж, выписать?» – «Кладите больных только из нашего района. Вы же их отовсюду собираете. Поменьше, поменьше». – «Матвей Фомич! – О! Судя по тону, Фомич рано расслабился. Судя по тону и поднятому пальцу, Лев собирается что-то возгласить. Ну-ну? – Матвей Фомич! Наконец-то хирурги нашей больницы получили заслуженный упрек за слишком большую работу! Даем слово администрации и партийной организации, что мы и впредь положим все силы на выполнение взятых на себя повышенных обязательств в соцсоревновании по району и городу».

Главный врач покраснел, открыл было рот, потом махнул рукой и уже на выходе сказал: «Прекратите демагогию. Я говорю совершенно серьезно. Работайте. Работайте как можете, но помните про деньги. Считайте. Желаю удачи». И дед их тут же сидел, молчал, улыбался. Забавный дед. Молчит и улыбается, но роль свою играет. При нем стараются не зарываться, не шуметь попусту. Молчит, а при этом светится лучезарной мудростью доброты. В чем она выражается, не скажу, не знаю. И не глядят в его сторону во время подобных дискуссий, не глядят, но, по-моему, все время оглядываются. Он молчит, улыбается, но ребят поддерживает. Нравятся ему эти мальчики.

Мне интересно было наблюдать за этой легкой, добродушной стычкой. У нас бы так легко не обошлось. Да и у них, наверное, добродушие лишь на поверхности. Они горды своими успехами и чувствуют себя великими, сравнивая условия работы и собственные достижения: скоропомощный конвейер и параллельно – штучная работа; сверхценная работа и явный денежный дефицит. А главный наверняка уже получил по шапке за перерасход. Лавры им – колотушки ему. Тут страсти дай бог! Но у нас такие беседы просто невозможны. От меня бы давно один плевок остался.

И все же главный почему-то чувствовал себя виноватым. Ни на деда не смотрел, ни на меня. Да что я ему? Частное лицо. Им-то я помогаю без всякого денежного интереса. А если учреждение тебе не платит, значит, ты для него никто: без денег никак тебя не оформить, а без оформления ты лицо безответственное, на тебя ни сослаться, ни опереться, ни наказать. А оформить нет ни денежной, ни штатной возможности. Иногда, правда, могут оформить как консультанта, мизер какой-то. Езжу я сюда ради друзей, ради их энтузиазма, ради любви к ним. А что приятнее и надежнее любви? Пока она есть, конечно.

И как славно чувствовать себя учителем! Настоящий учитель не только учит, но и радует. Удачливый учитель не столько учит, сколько радует и радуется сам. Иногда радую их – и сам расту исполински в собственных глазах. Ничто так не греет, как самовозвышение. Иногда так хочется себя профессором показать.

А здесь своя работа идет: что нужно для здравоохранения района, все делается; две диссертации тоже делаются. Конечно, есть у меня и свой какой-то интерес, ведь обе диссертации под моим формальным руководством. И в институте мне это в плюс будет.