Текст книги "Суета"

Автор книги: Юлий Крелин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

РАЗНОС

Федор и Руслан сидели в кабинете шефа и блюли традицию. Ничего не поделаешь: если операции на сегодня кончены и в комнате оказывалось два или больше хирургов отделения, начинали пить чай. По правде говоря, им и самим поднадоел этот ритуал, но традиции, коль их удалось создать, надо холить и лелеять. Они и лелеяли.

Электрический чайник стоял посредине большого стола начальника. Когда чайник закипал, вода выплескивалась, заливала стол и попадала под стекло, где лежали списки больничных телефонов, расписание дежурств, календарь. Каждый раз, будто исполняя ритуал, все кидались в панике, поднимали стекло, вытирали полотенцем, сушили списки. Лев ворчал, что опять использовали его полотенце не по назначению, устроили из кабинета чайхану, беспорядок хуже, чем во всем отделении, а здесь должен быть самый идеальный порядок, пример всему отделению… Это утопическое заявление он с завидной настырностью повторял ежедневно, и столь же ежедневно повторялось завершающее умозаключение: «Сделали из кабинета черт-те что». Подчиненные не обижались и не пугались, хотя и пренебрежения к начальственному брюзжанию не высказывали. Все выглядело ритуальным, как когда-то в приличных домах застольная молитва.

Все было как обычно – необычным было лишь отсутствие Льва. Он всегда уезжал в отпуск в это время, осенью, когда все уже приехали, когда ушла хорошая погода, которая могла вытянуть его из дома, когда он мог сидеть в теплой, уютно накуренной комнате и сочинять свои сценарии, или валяться на диванчике, считая пятна на стенах, мух на потолке, или придумывать, на что похоже каждое проплывающее за окном облако. Или мог гадать, сколько же еще дней будет идти дождь, или снег, или ветер дуть, – хотя какая ему разница? Или негодовал на шум моря, если жил на побережье. Шум моря он не любил, шум моря отвлекал его, неизвестно, правда, от чего, но шум моря властно заполнял его уши, мозг; принять его за неизбежную данность и не реагировать, как на бульканье воды в трубах, он не мог.

Короче говоря, Федор и Руслан были вдвоем, чай был уже разлит по чашкам, и оба сидели в разных углах командирского дивана, поставив чашки на столик по обоим его концам. Оба предпочитали пить чай вприкуску, особенно когда ничего другого поесть не было. На время отпуска зава начальником остался Федор, но сидел он все-таки на своем любимом месте, оставляя свободным шефский трон.

Все было как всегда: беспрерывно кто-то входил, что-то спрашивал, а те, кто вернулся из операционной, закончив работу, оставались, наливали себе чай и без особого разгона включались в общий разговор. В последнее время они все чаще прерывали любое словопрение ради новых известий по поводу возможного превращения больницы в дом для престарелых ветеранов и инвалидов труда. Эти вести могли прийти в кабинет из любого места, врачи выспрашивали всех и каждого, производя впечатление людей, более заинтересованных в различных слухах, чем в существе творимого ими дела. Правда, когда случался – а это бывало, естественно, нередко – действительно настоящий их, медицинский катаклизм, они выглядели нормальными, занимающимися своим делом хирургами. Но червь, заставляющий поднимать пустые, сомнительные слухи выше дела, постепенно вползал в их души.

Редко кого в этот кабинет вызывали для проработки. Как правило, если надо было сделать «втык», Лев шел либо на место грехопадения, либо в кабинет старшей сестры. Иногда свой тихий гнев он изливал на утренней пятиминутке отделения, когда дежурные сестры сообщали, что произошло за ночь. Кабинет оставался местом для чисто дружеских бесед, «охотничьих» хирургических воспоминаний, утопических розовых мечтаний. Кабинет оставался местом отдыха и чая, а сейчас стал еще и средоточием всяких деморализующих слухов. Слухи копились и разъедали привычное рабочее настроение; поскольку никто ничего не сообщил официально, хирурги не знали, что с ними хотят делать, что теперь нужно делать им самим, как сложится судьба каждого. Так всегда: отсутствие информации ломает нормальную работу. Но работа тем не менее шла. Как бы и что бы ни мешало, а тяжелый больной все равно заставлял всех работать на полную выкладку. Но везло лишь тяжелым больным, легкие же страдали оттого, что интересы персонала переключались. Но ведь не всем такое «счастье» – заболеть тяжело.

Сегодняшнее осложнение, ЧП, вынудило старейшин отделения, Федора и Руслана, прекратить сбор разнообразной информации и вызвать в кабинет дежурившую ночью Надю, чтобы учинить ей разнос. Надя вводила внутривенно хлористый кальций и, проколов вену, попала раствором под кожу. Это чревато повреждением кожи и затем раной в месте укола, если вовремя не принять меры.

Они по очереди отхлебывали чай, и пока один хватал чашку, другой ставил ее и продолжал читать нотацию. Как на качелях – то один, то другой. Тоже обычная метода «втыка»: Лев начинал, потом кто-нибудь подключался, перебивая начальника, будто боясь, что выволочка окажется недостаточно активной и они упустят многое из того, что необходимо сказать нагрешившему по поводу его проступка. Лев распекал недостаточно активно, как бы нехотя и, если его друзья-коллеги-помощники начинали зарываться в ругани, старался их перевести в более нежную тональность. Он все время напоминал им, что нехватка сестер – одна из объективных причин огрехов. А мало сестер не только потому, что их не могут набрать до положенного по штату количества, но и потому, что само число штатных должностей недостаточно. Тридцать – сорок больных на одну ночную сестру – слишком большая нагрузка, чтобы требовать от нее скрупулезного выполнения всех назначений. Да еще санитарок не хватает – попробуй все успеть. Вот почему, не справляясь, сестры зачастую неоправданно вдруг вовсе перестают работать и начинают отдыхать ночью, стало быть, спят.

Но ведь их «материал» – больные, живые люди, и, что бы ни было, надо все назначенное выполнить. В результате у Льва появился комплекс вины перед сестрами, и коллеги пытались компенсировать мягкость его замечаний. В ответ у него добавлялся еще и комплекс вины перед товарищами, которых он вроде бы понуждал ругаться больше, чем следует интеллигентному человеку. Постепенно Лев стал кладезем комплексов, поскольку чувствовал свою вину еще и перед семьей, и перед Мартой, и перед хирургией – оттого что много времени отдавал научно-популярной стезе; и перед медициной в целом – поскольку в глубине души думал, что лучше бы не знать обывателю так много про свои болезни. Но все эти комплексы хороши для литературы или малой психиатрии, а жить-то надо, лечить-то надо…

Лев наставлял коллег: если сестра пропустит один укол антибиотика, надо пожурить, это еще не катастрофа, лишь бы, конечно, подобные пропуски не вылились в систему. Но вот если сестра не сделает вовремя инсулин, тут уж щадить нельзя: может случиться беда. «По голове бейте за инсулин, хамство и вранье. В принципе им заведомо не под силу… не под силу их вниманию и прилежанию сделать все – и абсолютно легко они могут обходиться без хамства и вранья». И действительно, в отделении улыбались чаще, чем там, где кровь из носу, но сделай все.

Беда в том, что все-таки делать-то надо все. А сегодняшний случай был из тех, за которое «надо бить по голове». Не сказать, что случилось, вовремя – тоже вранье. Вот уже где действительно «дорога ложка к обеду». Конечно, любой может промахнуться, ввести кальций мимо вены и вызвать осложнение. Не это грех. Работают люди – не машины. Опасен не грех – страшно зло.

Начал, как всегда, более активный и агрессивный Руслан:

– Как же так, ведь знаешь, что вводишь, и такая невнимательность! Теперь будет некроз, язва! Когда теперь мы ее выпишем, уже совсем выздоровевшую? Наконец, это же больно!

Потом вступил Федор. Он говорит мягче, но четче, его замечания продуктивнее:

– Ну ладно, с кем не бывает. Но почему ты никому не сказала? Любое осложнение – тотчас надо сказать всем. Каждый может знать что-то еще, чем можно помочь. Ведь когда у Льва Михайловича что-нибудь случается, он всегда со всеми советуется, не боится за свой престиж. Потому что надеется на помощь: кто-то где-то когда-то видел что-то похожее. Все вместе и исправляем.

– Ты-то сама знала, что надо делать? Ведь не знала! Увидела да молчком в тряпочку – авось пронесет. Ты же не знаешь, черт побери!

– Теперь знаю.

– «Теперь знаю, теперь знаю»! Так это через два часа. А надо было сразу обколоть новокаином. Немедленно! И было бы все нормально.

Опять Федор:

– Если бы ты, Наденька, сразу нагнала туда побольше новокаина, почти наверняка бы все обошлось. А теперь неизвестно. Никто бы тебе голову за это не оторвал. Почему надо было молчать? Непонятно. Ошибки бывают у всех. Их надо исправлять, а не скрывать. – Федор говорил все эти банальности занудным, поучающим тоном школьного учителя младших классов. Но именно тогда, когда забывается банальное, и приходят катастрофы. Все беды приходят от забвения очевидного. К оригинальностям приходится прибегать, когда упущена банальность.

Надя молчала. Руслан перешел к оргвыводам:

– За это выговор тебе надо дать и вывесить приказ на обозрение всей больницы. Приятно будет?

– Да что там выговор! Не выговор важен, – между начальниками появились разногласия, – а чтоб не отходила от больной ни на шаг, сиднем сидела рядом! Дело чести твоей и нашей, чтоб обошлось без осложнения и чтоб жалобы никакой не было. А если и будет осложнение, больная все равно должна быть нам благодарна за лечение, уход и внимательность. Понятно? И не только эта больная, но и все, вокруг, особенно в палате, должны быть завалены лаской и улыбками.

Руслан тоже сменил тон и направление разноса:

– Да, да, чтоб улыбка была постоянно. – Можно подумать, что Руслан – генератор улыбок.

Надя ушла. Оба педагога молча продолжали пить чай. Вид их выражал крайнее довольство собой. Часто так и бывает. От большой ругани – большой смрад на душе остается, а так вроде недобрал, свое отдал вроде бы, тебе должны вроде бы – ты и впрямь добрый и хороший. Была и еще одна причина для довольства собой: в угаре слухов, поглощенные ими, может быть, даже больше, чем работой, оба тем не менее проявили себя только что людьми дела, отчитали, как положено, за нерадивость и вновь обрели уверенность в собственной значительности. И эту уверенность не подчернили злобностью. Как все хорошо! Приблизительно так, но по-разному думали оба ныне правящих хирурга, сидевших на одном троне, как когда-то Иван да Петр. Раздался короткий решительный стук, и возник Святослав Эдуардович:

– Здравствуйте, коллеги.

Коллеги приветливо улыбнулись и одинаково кивнули.

– Что, Святослав, нового ничего не притащил на хвосте? Что с больницей, не знаешь?

– Да что вас ерунда заботит? Пока соберутся, глядишь, и наводнение.

Опять оба заулыбались.

– Нужно мне лекарство, коллеги. – Он показал рецепт.

– Это учетное. Очень нужно?

– Иначе бы не пришел. Для человека, который нам должен достать – и оформить, что еще труднее, чем достать – четыре японских эндоскопа: для желудка, двенадцатиперстной кишки, толстой кишки и брюшной полости. – Святослав Эдуардович поглядел на них, сидящих, победно, снисходительно, покровительственно и, пожалуй, даже начальственно.

В ответ у «коллег» загорелись глаза, они смотрели со своего диванчика благодарно и, пожалуй, даже подобострастно, а то и заискивающе, в оторопении от свалившегося на них богатства, пусть пока и гипотетического. Однако тут же глаза их потухли.

– Да на что нам эти эндоскопы, Свет? Что мы делать с ними будем? Будет ли еще больница? – застонал Федор.

– Вот раздобудешь все это – и коту под хвост, – уныло поддакнул Руслан.

– Да вы что, пайщики! Как так можно! Да мы их еще списать успеем, полностью использовав. Работать надо! Вы ж на службе, а не в семье. Ну даете, коллеги! Или, считаете, не брать?

– Да ты что, Свет? Обязательно бери! Хорошо бы к приезду шефа сюрпризец устроить с эндоскопами.

– Было бы красиво.

Оба возбудились несказанно, предвкушая приезд Льва и его ошеломление от этого воистину царского приобретения.

Тут как раз и затрещал частый, настырный звонок междугородного вызова.

– Слушаю. – Трубку взял Федор. – Лев Михайлович! Привет! – Как многие говорящие с другим городом, он почему-то кричал.

– Только ничего не говори про эндоскопы, – приглушенно засипел Святослав, будто Лев мог услышать.

Федор кивнул и вновь принялся орать в ответ на вопросы Льва:

– Да, все в порядке! Оперируем мало! Труха, обычная, будничная плывет, конечно… Отдыхайте, отдыхайте нормально… Никаких. Пока молчат… Да. Этот да. Умер. Ушел. Законно ушел… И этот должен был. Куда ж денешься… Неожиданностей не было. Из молодых очень тяжелых нет… А-а! Тоже ушел – острый инфаркт после операции… Отдыхай спокойно, Лев Михайлович.

– Дайте и мне пару слов сказать. – Свет почти вырвал трубку у Федора и, не успев донести до рта, стал кричать, как только что Федор Сергеевич:– Алло!!! Начальник! Ходите по песку спокойно! Машину смотрел, все нормально. Время идет, ржавчина тоже. Как склероз. Жалею ваши деньги! Отдыхайте! Приезжайте! Несовместимых мы полны желаний, как сказал поэт! Даю трубку Руслан Василичу!

– Лев! Просто приветствую тебя, и все! Присоединяюсь ко всем!.. Для порядка… Больше ничего не надо… Спрашивай. Все в порядке, Лев, отдыхай. Чао.

Трубку положили. Немножко отдышались от междугородного перекрика и закончили чаепитие. Чашки и стаканы убрали. Ящик задвинули. Чайник поставили в шкаф. Сначала ушел Святослав Эдуардович, а затем и Федор с Русланом оставили в покое кабинет послеоперационной тишины и отдыха.

ОТПУСК

На переговорном пункте никого не было. Пустынная роскошь курортного местечка. Ноябрь!

Дома никто не ответил. Лев помрачнел, стал думать об Ирке: как там складывается сейчас у нее жизнь, стал терзать себя, что в такой важный для нее период он в стороне, – будто был бы он рядом, дочь с зятем позволили ему хоть как-то вмешаться. Он стал раскачивать свою вину перед дочерью, как зубной врач расшатывает щипцами зуб перед тем, как выдернуть его. Но потом понял, что в это время и не может быть никого дома и что позвонил он домой сейчас специально, так сказать, галочку поставил в плане своих жизненных мероприятий… Стоило ему понять себя, как настроение окрасилось в еще более темные цвета. Далеко не всегда понять себя – значит встать на путь исправления, освободиться от вины; часто это лишь усугубляет тяжесть вины.

Лев переключился мыслью на больницу: это легче и, несмотря на то что заранее решил не звонить в отделение, отрезать себя от больных, конференций, круговерти слухов, реализовал телефономанию человека XX века и набрал номер своего кабинета. Возможно, и там сейчас никого нет: либо в палатах, либо на операциях, либо в ординаторской сидят. Впрочем, близится время чая – могут оказаться и в «чайхане».

– Привет, Федя. Как живете?.. Что там у вас нового?.. Интересные операции были? Ну и слава богу, что все хорошо. Только по «скорой»? А плановые есть?.. А что про судьбу нашу болтают?.. Работать не могу… Слушай, а как этот, в четвертой палате, первый налево, живой?.. Ну конечно. Так и должно быть по всем законам. А что еще?.. Все хорошо. А в пятнадцатой, у окна?.. Когда?.. Ну, до меня б ему все равно не дотянуть. Я думал, раньше, сразу, как отвалю. А откуда рак, где источник, посмотрели? Ну ладно… да. Деньги есть еще. Вот что с больницей будет? Душа болит. Слушай, а вот последний наш, помнишь, как он, выписался?.. Да ты что! А что такое?.. А на какой день инфаркт?.. Ну незадача. Хорошо, хорошо! Тебе все хорошо! Привет, Свет… Спасибо… Спасибо, дорогой… Да? Спасибо, спасибо. До скорой встречи… Руслан, привет… Чао, чао. Обнимаю вас всех! Не ругайтесь. Желаю побольше оперировать. Отстреливайтесь, занимайте круговую оборону! Салют.

Лев вышел из будки – настроение улучшилось. Вроде ничего хорошего и не услышал, про кого ни спросил – все умерли. Но на самом деле он и спрашивал только про тех, кто был «на очереди», выжить которым было очень трудно, практически невозможно. А чего ж спрашивать про тех, которые все равно выпишутся? Случись что непредвиденное – сами бы сказали ему. Про непредвиденное и спросить нельзя. А предвиденное и вышло согласно предвидению.

На скамеечке рядом с телефонной будкой ждала Марта.

– Ну и разговорчик был!

– А что такое?

– Слушай: «Ну, как дела? Хорошо… Хорошо… А этот? Законно умер. Должен был умереть. И этот? Ну да?! А я думал, он раньше умрет… Хорошо. А этот? Ну! Ай-яй-яй! Ну пока. Чао. Отстреливайтесь». А если кто со стороны услышит? Бандиты. Гангстеры. Крестный отец.

– Нормальный разговор.

– Вот именно. Зайдем на рынок, купим фруктов. И в магазин еще успеть надо.

– Может, там посмотрим что-нибудь Ирке?

– Посмотрим, посмотрим. Ну что, развеял тучи немного, коль скоро умерли все законно?

– Да я не про то. Больницу жалко. Парк, видите ли, им нравится! Это ж детище наше. Жалко. Столько на нее ушло всего меня и всех нас. Второй раз уже не поднять.

– Да, может, всех вас вместе куда возьмут?

– «Всех»! Да мы на десять лет постарели за эти десять лет. А то и больше, чем на десять. Силы-то не те. Начинать – не по накатанному катиться. Руслан уже в институт намыливается. Почти отрезанный ломоть. Федька докторскую делает – тоже уйдет куда-нибудь. А я уж слаб в коленках. Стар, чтобы все сначала начинать.

– Старик! Ничего, продержишься на сценариях.

– Дура. Кому они нужны, мои сценарии? Я тебе про работу говорю. Я ее люблю. А ты – сценарии. Мы свою работу любим. Поняла?! У них там высшая целесообразность царствует, а любовь всегда нецелесообразна, необъективна. Ты бы это зарубила у себя на носу.

– Да что ты дергаешься? Все устроится. Пойдем быстрее. В магазин не успеем. Я там вельветовые брюки видела, может, подойдут тебе.

– Отстань. На черта мне твои брюки? Может, мне садовником в нашем парке остаться? Ведь грех не делать то, чему всю жизнь учился, научился. Силы есть – и не делаешь. Пока силы есть…

– Я тебе весь материал по склерозу подобрала и разложила на столе слева.

– Где ты мне весь склероз разложила, еще неизвестно. Слева… Слева сердце.

– Остряк. Ненавижу такие разговоры. Я уродуюсь в библиотеке, выискиваю всякую нужную тебе муру, а ты становишься в позу стареющего гиганта и наслаждаешься ситуацией, жалость выпрашиваешь у судьбы.

– Надоело мне эти сценарии клепать. Болезни, микробы, аппараты… Кому нужна эта популяризация? И зачем это людям знать? Тешить гордыню узнавания – ради чего? Посмотрят киношку про склероз – и столько рассуждающих появится. Рассадник полузнаек, верхоглядов – а каково лечить их! И мне – ни уму ни сердцу…

– Это у тебя гордыня специалиста, чистоплюйство! Конечно, ты для кармана работаешь – для ума и сердца у тебя другое. Всего достаточно.

– Что?! И ты поддерживаешь во мне эту пустоту? Всю жизнь оперировал, а что осталось! Что осталось для бога, для души? Ничего не осталось! Все, что делал, переделывал, реконструировал, отрезал, пришивал – все настолько временно. Так ненадолго…

– А сценарии…

– Тьфу ты! Опять! Прекрати про них говорить. Если бы еще художественные… Даже самые хорошие научно-популярные, самые шедевры – уж такие однодневки. Мои больные долговечнее. Сейчас теории и понятия в медицине меняются на сто восемьдесят градусов не в течение жизни поколения, а, наверное, в течение одной болезни. У художественных есть хоть какой-то шанс задержаться… Эфемерность… Мотыльковость всего…

– Истерика. Сценарии тебе по крайней мере деньги дают, интерес к жизни, силы. Стало быть, через себя кому-то жизнь улучшаешь.

– Труха. Демагогия глупая.

– Что, тебе силы разве не нужны? Сценарии тоже помогают. А все, что ты орешь, – истерика, рефлексия, интеллигентщина.

– Рефлексия не рефлексия, а интеллигент тем и отличается, что свое дело все время продолжает. Интеллигент все равно свою миссию несет. «Интеллигентщина»! – Лев покривился – не исключено, что это была улыбка. – У художественного сценария есть хоть малюсенький шанс продлиться чуть дольше, чем моя жизнь. Малюсенький шанс Ирки увидеть что-то мое после смерти моей. Хоть что-то мое меня переживет, кроме детей.

– Так возьми и напиши художественный сценарий.

– «Пойди и выпей море, Ксанф». Была такая пьеса – Эзоп говорит одному чудаку… Будто зависит от моего желания. Талант нам от рожденья дается, кума.

– Кум! Съешь мандарин.

– Отстань.

– Пойдем прогуляемся. Хоть на море поглядим.

– Да что сейчас за море? Ноябрьское море! Смешно.

– Пойдем в город.

– А там-то что? Ирке что-нибудь купить?

– И Ирке посмотрим.

Солнце уже немножко подсушило, но грязь теперь, видимо, до весны. Лев, раздраженный, хмуро глядел под ноги и односложно отвечал Марте.

Сценарий о склерозе не клеился. Все сводилось к описанию технологии операций при склерозе. Но совсем не это нужно было для научно-популярного кино. Да и не хотелось ему, чтоб обыватель, посмотрев фильм, бросился искать хирургов в надежде тотчас избавиться от недуга. Сказать людям, что склероз оперируется, – вызвать фанфарный гул в людских душах, и, как все фанфарное и фанфаронское, это быстро обратится в мыльный пузырь. И без того недумающее большинство болтает, будто медицина ничего не может. А бегут все равно к врачам. Сначала говорят, что только хирургия что-то может, а дальше наступает полное ее отрицание. И не понимают, что может медицина очень много, а вот понимает, знает мало. Лопнет пузырь, раздувшийся в их воображении, и бегут с выпученными глазами к экстрасенсам, ясновидцам – и вера бывает порой эффективнее знания.

Но как же сделать, чтоб было интересно, чтоб видели, как все в жизни интересно, как интересно многого не знать и узнавать, узнавать? Ведь только с незнанием связано поддерживающее нашу душу удивление. Но надо понимать, что ты не знаешь, а для этого надо много знать. (Вот он, круг: кошка, гоняющаяся за собственным хвостом. Зрительный образ. Как раз для кино.) Думать? Зачем? Зачем думать, когда можно прочесть? Как бы это поинтереснее показать, что все-таки и не зная можно многое уметь. Пусть думают, что интереснее. Ведь сила и интерес… вернее, интерес и сила медицины не в знании, а в умении. Неважно, что и почему болит, – важно, чтоб не болело. Больному неинтересно, что и почему болит, – больному надо, чтоб не болело. А умеем и не знаем – вот основа пустого суперменства. Что-то сродни спорту.

Лев остановился, будто увидел впереди что-то важное для себя. По кромке тротуара между деревьями медленно шел человек, останавливаясь через каждые десять – пятнадцать шагов.

– Видишь? Наш человек. Его уже пора оперировать.

– А что у него?

– «Что, что»! Живешь со мной уже столько лет, материал подбираешь, сценарии, статьи печатаешь, а все равно – «что да что?». Склероз у него – и никакой мой сценарий ему не поможет. А соперировать его я еще, пожалуй, могу.

– Ну и что?

– «Что, что»?! Что получится, не знаю. Посмотрим!

– Чего ты кричишь, во-первых? А во-вторых, ты так говоришь, будто он уже лег к тебе на стол.

– Я говорю про то, какие возможности у нас с ним есть. Пока есть.