Текст книги "Притча о пощечине"

Автор книги: Юлий Крелин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

– Пусть они смотрят. Повезли.

Девочки взялись за ручки каталки, вывезли ее в коридор и обогнали медленно идущего заведующего.

– Странный он сегодня. Правда? – спросили одновременно они друг друга, и обе рассмеялись.

Успокоенная больная ехала в палату и не думала ни о чем. Сегодня страшное уже было позади.

По-видимому, Евгений Максимович нуждался в любви сестер. Так казалось, глядя на его терпимость даже к явным ошибкам и нерадивости. Жене, Вике, бы он много больше пенял и за более мелкие, бытовые просчеты. Сестры, кроме того что это были работники, без которых врач – никто, были еще и оценивающей публикой. Дух своей приязни или неприязни сестры разносили по всей больнице, что в значительной степени определяло, так сказать, общественное мнение.

Хирург всегда на сцене, всегда артист. Насколько легче работать под заведомые аплодисменты, когда все к тебе хорошо относятся, любят тебя. Тогда и диагнозы правильнее, и операции удачнее. Под косыми, недружелюбными взглядами работать труднее. Когда все к тебе хороши – и все хорошо, не боишься ошибиться и меньше ошибаешься. Что тебе кажется, что думаешь – то и говоришь, так и делаешь. И ошибиться не страшно – все кинутся помогать, все искренне сочувствуют и исправляют ошибку не за страх, а за любовь. А когда на тебя смотрят из-за угла, косо, сузив глаза, перестаешь верить своим глазам, рукам, боишься сказать не то и не так. Боишься себя, не веришь себе – чаще и ошибаешься, как будто неуверенность накапливается от неприязненных взглядов, от злости, от несочувствия.

Евгений Максимович всегда помнил, что отношения у людей взаимны, конфликты, как правило, обоюдны, виноваты бывают обе стороны, и старался следить за собой. Его взрывы не были взрывами недоброжелательства.

Нелепый инцидент с Петром Ильичом был чреват поворотом отношения всех, кто с ним работал. По счастью, ремонтники слишком плохо и весьма наглядно плохо делали им больницу. Но, в конце концов, инцидент не результат плохого ремонта, а внутренней копоти и душевных неурядиц.

***

В прокуратуре тоже пора делать ремонт. Пол коробится. Кое-где паркетины выбились, там скопилась грязь, которую трудно было, по-видимому, вымести. По стенкам стояли мягкие стулья, которые требовали либо перебивки, либо замены. В доме бы их обновили. В учреждениях такую мебель списывают и, под строгим глазом специальной инвентаризационной комиссии во главе с главным бухгалтером, сжигают. Кто его знает, как это бывает в прокуратуре, а в больницах подобные костры не редкость. За время ремонта Петр Ильич видел их дважды.

Ждал он недолго. Прокурор его принял быстро:

– Слушаю вас.

– У меня жалоба на ваши органы.

– Слушаю вас внимательно. Вы принесли заявление?

– Нет. Сначала хотел поговорить.

– И зря. Написанное – значит продуманное. На кого жалоба? На какие органы?

– На ваш суд.

– Ну, это не совсем наши органы, хотя, безусловно, к нам имеют ближайшее отношение. В чем же дело?

– Суд не принимает дело.

– А в чем суть? Изложите.

– Мне дали по лицу на работе. Есть свидетели.

– Начальник, что ли? Справка, удостоверяющая побои, есть?

– Никакой он не начальник. И никаких побоев. Дал по морде и пошел.

– А вы?

– А я остался.

– То есть?

– В комнате остался.

– Не понимаю. Вы где работаете? Видите, насколько было бы проще, будь заявление написано. Так где?

– В ремтресте нашего района. Прораб я. Вот.

– Мы вас давно ждем.

– Пока больницу не кончим, новые точки нам не дадут открыть. Ну, если не велят сверху. У нас еще полно точек незакрытых.

– Не надо было открывать много.

– А то вы не знаете. Если их много не откроешь, не откроют счета. Не будет денег. А откроешь много – не хватает рабочих. Вот и пооткрывали, а закончить ничего не можем. Дождетесь.

– И я думаю. Вы-то уже дождались. Извините. Шучу. Так где вас ударили: в больнице или в своей конторе?

– В больнице. Заведующий хирургическим отделением. Мы там делаем ремонт.

– Так вы – что? Судиться хотите?

– Ну.

– Увечья-то не было. Надо административно решать такие пустяки.

– Какие ж пустяки? Если каждый по роже…

– Успокойтесь. Успокойтесь. Как вас зовут?

– Петр Ильич.

– Для таких дел, Петр Ильич, у нас существуют общественные организации, профсоюзы, товарищеские суды, газеты, наконец.

– Был товарищеский суд. Смех один.

– Мы можем поговорить с товарищами из товарищеского суда.

– Нечего с ними разговаривать…

– А что же обидчик, продолжает угрожать вам? Надо через общественные организации потребовать извинения.

– Да он каждый день извиняется, и на товарищеском суде тоже. Да что мне его извинения! Надо мной смеются. Вот. Как я могу работать?! Я ж не тряпка на полу. Вот. Как я могу указания своим давать?! Да кто я теперь?!

– Ну, перестаньте, Петр Ильич. Нервы свои в узде надо держать. Обидчик публично принес извинения. Инцидент исчерпан. Не срок же ему за это полагается. Публичное извинение. Работайте спокойно, Петр Ильич.

– Как это? Работайте спокойно, а живите – как получится! Так всякий будет сначала по морде, а потом словами извиняться. Так, знаете, морд не напасешься.

– Успокойтесь, успокойтесь, Петр Ильич. Ну дайте ему тоже, в конце концов, по морде… Это я шучу, конечно…

– Все шутят. Что я, чучело для шуток? Все шутят. И он бы рад, если я по морде. И он хочет… Значит… А я вот суда требую. И пожалуйста!.. Я вам не тряпка на полу.

– Ну хорошо, Петр Ильич. Не волнуйтесь.

– Что вы меня успокаиваете! Я не…

– Я вам говорю, а вы перебиваете. Мы обсудим ваше дело. Но чтоб все было как надо. Пойдите в консультацию, посоветуйтесь с адвокатом, пусть он поможет вам все правильно изложить на бумаге. И это заявление принесите к нам. Мы обсудим. Мы что-нибудь придумаем.

– А что придумывать?! Вы должны стоять на страже интересов рабочего человека…

– Мы, Петр Ильич, стоим на страже законности и общества… Учтите. Мы всесторонне обсудим все. Я же сказал. Мы никого не обидим. Работайте спокойно, Петр Ильич. Мы ждем от вас обстоятельного заявления.

Вот и еще один этап в этой странной истории остался позади. Что же дальше? Как развернутся события? Вроде бы тупик, а жизнь продолжается.

***

Евгений Максимович поехал на экскурсию всей семьей. Автобус подошел, раскрылась передняя дверь, и Виктор, наверное как любой мальчишка, ринулся внутрь, по-видимому желая занять лучшие места. Евгений Максимович, возможно и не как любой из отцов, ухватил его за ворот, удержал от борьбы за место и зашептал ему в затылок:

– Во-первых, сначала надо пропустить женщин. Вовторых, ты должен помнить, что я здесь начальник, мне и без тебя будут предлагать место. Мы должны зайти последними и занять оставшиеся. Понял? А ты локтями… Локти побереги для работы за столом…

– Это как?

– По дороге подумаешь.

– А если все хорошие места займут?

– Значит, займут. Я тебе дал пищу для ума на всю дорогу. Думай. Локтями лучших мест не добиваются. Это не интеллигентно.

– Я хочу у окна.

– Видно будет. Надо быть мужчиной.

Вика покорно и молча стояла рядом. Либо она думала, как и отец, либо считала подобные наставления необходимыми. Так или иначе, они пропустили вперед всех. Когда толкучка рассосалась, у дверей остались лишь они втроем да замешкавшаяся или тоже нарочно пережидавшая Тоня. Евгений Максимович вошел после всех, как бы подавая сигнал, что можно отправляться.

Свободным оказался лишь последний сплошной задний ряд на пятерых. Виктор сел у вожделенного окна, Вика опустилась по соседству. Сам занял место прямо перед проходом, в другое окно стала смотреть Тоня. Автобус укомплектовался, утрамбовался, угомонился – приготовились к поездке.

Олег Миронович сидел на один ряд впереди.

– Напрасно вы сели перед проходом. Лучше сдвинуться. Еще дернет, и вас вынесет вперед. Описаны случаи в хирургической печати.

– Ну и что? Пора и полетать. Зато ходить по автобусу могу. Хочу – пошел к кому-нибудь. Захотел – вернулся назад. Никого не задеваю. Здесь у меня больше степеней свободы.

Включился в дискуссию и сидевший неподалеку Всеволод Маркович:

– Здесь все ваши свободы ограничены узким проходом длиною в четыре-пять метров.

– А вам, чтобы выйти даже в это ограниченное пространство свободы, оторвавшись от окна, надо, во-первых, каждый раз просить выпустить вас. Во-вторых, будете бояться, что столь прекрасное место у окна тотчас займут, пока вы гуляете по этой свободе, а просить соседа сдвинуться обратно будет неудобно. В общем, у имущего много проблем и дальше он от свободы. Много неудобного…

– Мне, Евгений Максимович, никогда ничего не бывает неудобно, если это не непорядочно.

– Дело точки зрения. Останемся при своих мечтах. – Евгений Максимович засмеялся, как бы завершая первые разминочные остроты предстоящего веселого путешествия.

Всеволод Маркович неожиданно посмотрел на смеющегося начальника таким взглядом, словно начальником был он. Кто-то спросил:

– А вы, Евгений Максимович, раньше бывали в пушкинских местах?

– Раза три.

Евгений Максимович поглядел на Тоню, потом склонился к Вике и шепнул:

– Мы-то с тобой действительно бывали уже, места только занимаем. Надо было Виктора с ними отправить. Попросили бы ребят. Они бы присмотрели.

Вика продолжала молча глядеть на мелькающие дома и никак не реагировала на его слова.

– Евгений Максимович, а гостиница там большая?

– Я, Тонечка, был там очень много лет назад. За это время могли понастроить бог знает что.

– Даже если будут строить так же быстро, как у нас идет ремонт?..

Евгений Максимович повернулся к сыну.

– Вить, видишь – конец городу, выезжаем на необъятные просторы.

Виктор не шибко заинтересовался столь экстраординарным сообщением – он уже десятки раз покидал пределы своего города, десятки раз бывал на этих необъятных просторах, потому не видал ничего чрезвычайного ни в городских рубежах, ни в окружающих просторах, как и все его сверстники – да, пожалуй, и сверстники его отца – в пору своего детства. Наверное, не скажешь того же о дедах, не говоря уже о современниках Пушкина. Впрочем, даже в детстве отца эти нынешние городские рубежи были еще просторами, а сто пятьдесят лет назад…

По-видимому, Евгений Максимович душой отлетел во времена Александра Сергеевича, когда выезд за пределы города для простого мальчишки был событием чрезвычайным. Да и то люди пушкинского окружения нередко ездили из города в поместье и назад.

Временами где-то впереди возникал словесный перебор и захлебывался, не доходя до последних рядов. Евгений Максимович прислушивался с тщанием добровольного фискала – ему постоянно чудилось почему-то, что затевались разговоры по поводу его поступка, будто люди вспоминали его странное поведение на товарищеском суде, который так и не состоялся. Он так сосредоточился, что, согласно законам физиологии, начал задремывать, и вполне возможно, что уже во сне в его озабоченном мозгу и возникали такие разговоры.

Да – его заботы. А у всех вокруг столько своих забот…

– Тонь, скажи, ты не знаешь, Петр Ильич переходит на другой объект?

– Понятия не имею, Евгений Максимович. – И отвернулась к окошку.

– Жень, у тебя что, других забот нет, кроме вашего постылого ремонта?! Лучше б с Витей о Пушкине поговорил. Подготовь его.

– Да что Пушкин, Пушкин… Приедет – узнает, расскажут без меня. Мы ж не только в музей – мы на природу едем.

– А что ты, пап, можешь про природу рассказать? Я все знаю.

– Маленький, а уже такой самодовольный индюк. – Вика запустила машину, включила их, своих мужчин, и отвернулась к окну: мол, я свое дело сделала, мол, задачу свою исполнила, мол, мы, женщины, даем миру первотолчок, а уж деталями занимайтесь вы. Что-то в этом духе вещала ее полуотвернувшаяся спина.

– Ну, сынок, не горячись. Что, например, ты знаешь о… – Евгений Максимыч повертел головой, как бы ища предмет для дискуссии, и действительно, уткнувшись взглядом в бьющуюся о стекло муху, быстро и радостно завершил вопрос: – …о насекомых?

– Что? Все! Их много, они маленькие. Ползают, летают, жужжат… кусаются…

– Ну да! Жужжат! А вот и не жужжат. Клопы жужжат?

– Не жужжат, так кусают.

– А тараканы не жужжат и не кусают.

– Хрустят под ногами.

– Фу, гадость! – Вика, оказывается, все же слушала. – Аж дрожь пробирает…

– А муравьи, мам, не хрустят.

– Зато они кусают. Съесть могут. Брр…

– Кого?

– Да хоть человека.

– Ну ты, мам, даешь! Львы, что ли? – Виктор захохотал с видом превосходства то ли над глупыми женщинами, то ли над несмышленышами родителями. Рано начинает проявляться высокомерие сменяющего поколения и мужского верхоглядства. И правильно: пока еще до мудрости, хотя бы возрастной, доберется.

Пришлось вступить со своей басовой разъяснительной партией отцу:

– Казнь была такая у некоторых народов, обществ, вообще у недоразвитых, почитающих убийство в любом виде. Считающих убиение в иных случаях средством прогресса…

– Не понял, папа.

– Казнь. Понял? Казнь такая. Обмажут человека медом или вареньем, свяжут – и на муравейник. Те и съедят.

– Перестань, Жень, играть ужасами. – Умерь воображение свое.

Мальчик замолчал и, по-видимому, стал раздумывать, а может, тоже воображать и переваривать услышанное.

– А у каких народов, Евгений Максимович? – Тоня не выдержала и вмешалась в семейный разговор.

– У любых дикарей, вне зависимости от уровня их цивилизации.

– А сколько времени им надо, чтобы съесть человека?

– Да они миллиардами накинутся и… Быстро.

– Их и миллиона в муравейнике не наберется. – Виктор поддерживает свое мужское достоинство. Думает, этого можно добиться знанием и скепсисом.

– Да ты знаешь, сынок, когда идет переселение, термитов, например… Знаешь, что такое термиты?

– Ну, – расхожим восклицанием ответил мальчик.

– Что это? Извините, Евгений Максимович, что вмешиваюсь. Можно? Я не знаю, что это?

Вика решила показать этой инопланетянке ее место и свои знания:

– Вид больших муравьев.

– Ну так вот, когда термиты перемещаются куда-то, в другой район, от голода ли, еще от чего-то, они собираются из всех в округе своих городов-термитников и двигаются могучей, широкой рекой. Их тогда миллиарды миллиардов. И все уничтожают на своем пути. Голая местность остается. Все бегут: и люди, и звери.

– Надо же! – Тоня чуть придвинулась. – И людей?!

– Если не убегут. И слона могут, и дома, поля – всё.

– Вот ведь какие. А я к ним хорошо относилась. Трудолюбивые, все говорят.

– Ну, ну. «Попрыгунья стрекоза лето целое пропела…» – Вика решила, что она очень тонко продолжила свою игру, и еще раз обозначила место этой беспрерывно возникающей около них женщины.

– Точно! – простодушно… наверное, простодушно согласилась Тоня. – Трудолюбивые.

– Вот и едят все подряд, трудясь и таща в дом к себе.

– Пап, они ведь прямо цепочкой, один за другим идут, да?

– Да, Евгений Максимович, и я видала. Тащат, тащат!

– Несуны! – рассмеялась Вика.

– А ты знаешь, Вить, что они все там, в муравейнике, разделены по функциям?

– Как разделены? – одними словами, но с разными интонациями спросили и Виктор и Тоня.

– А вот так. Их муравейник – как город, как государство. Среди них есть солдаты, рабы, строители. И все зависимы друг от друга. Солдат не может уничтожить раба – тот создает условия для работы, а другой – первому для жизни. У них как-то и система питания общая.

– Столовая? – засмеялся Виктор.

– Как-то раб съест и подготовит пищу солдату. Солдат без раба съесть не сумеет…

– Фу, гадость какая! – с Викиной интонацией фыркнула Тоня, доказывая их женскую общность.

– Ничего не гадость. Солдат и помогает строителю, и за порядком следит, он его не третирует, не травмирует… – Евгений Максимович замолчал и настороженно посмотрел на Тоню.

И Тоня молчит. Ждет. Евгений Максимович перевел взгляд вперед, стал смотреть на бегущую им навстречу дорогу.

– Ну, пап, ну? Как? Что дальше?

– Что дальше? Все. Видишь, ничего не знаешь о насекомых. И книг у нас полно. Читай. Нечего узнавать с чужого голоса.

Он забыл, что нынешнее поколение много узнает с чужого голоса. Старое поколение воспитывалось книгами, сегодня – телевизорами. И думают, наверное, зрительными образами, словно дикари. Впрочем, маловероятно, что Евгений Максимович думал об этом сейчас, когда неосторожные насекомые вновь напомнили ему о травмировании строителей. Такова жизнь – о чем ни заговоришь, все приводит к мыслям о сегодняшней заботе. Как больное место у человека – как ни бережешься, а обязательно именно его заденешь.

– Поговорил о Пушкине. А по заказу ничего не получается. Только операции плановые. Даже по морде не сумеешь дать, если заранее надумаешь.

– У тебя сравнения!

– Актуальные.

– Твоя истеричность доведет тебя до беды.

– Уже.

– Это еще не беда. Вот подымется давление, начнет прыгать вверх и вниз, появятся боли в сердце – вот уже ближе к беде.

– Приятно иметь дело с терапевтом.

– Ты уже двадцать лет имеешь дело с этим терапевтом.

– Многовато. Д'Артаньян снял шляпу и несколько раз помахал ею перед своими ногами, подметая роскошным пером грязные мраморные плиты Лувра.

– Что, что? – Виктор услышал нечто знакомое, какие-то родные звуки. – Где это? Когда он?

– Что, сынок?

– В каком месте Д'Артаньян подметал пол Лувра?

Родители рассмеялись, а после Вика шепнула прямо в ухо:

– А теперь поговори со своей соседкой.

– То есть? Как понять?

– Мне, может, неприятен твой интерес к соседке. И неприятно ее внимание к тебе.

– Гм. Будто и не было двадцати лет.

– Так радуйся.

– И вообще вздор.

– Нет же дыма без огня.

– Дыма больше, когда огонь тлеет, когда огонь гаснет.

– Вот уж спасибо! Даешь подставку для различных вариантов.

– Я тебе скажу, Викуля, квартиру нам позарез нужно менять. Иначе мы с тобой договоримся… Докатимся до чертиков.

– Пап. А вон стадион. Ворота вон без сеток.

– А каким спортом, сынок, Пушкин занимался?

Виктор посмотрел на отца с полным изумлением:

– А разве тогда спорт был?

– Привет! Самодовольство поколения. Спорт и в Древней Греции был. Олимпийские игры! Вспомни Спарту.

– А после мы уже нигде ничего про спорт не проходили.

– Исчез спорт бесцельный. Появился целенаправленный. Рубка мечами, турниры. Если это не бесцельно? А Пушкин занимался конным спортом, фехтованием, стрельбой.

– Это не спорт – это жизнь… – Вика решила внести свои поправки в педагогику отца. – Так можно сказать, что он еще занимался спортивной ходьбой.

– Педагогические разногласия.

– Дай же Виктору ответить! Мама найдет что сказать и как возразить – мы знаем.

– Пап, ведь не было спорта после Древней Греции? Правда?

– Черт его знает. Мирный спорт постепенно перерос в гладиаторство, наверное.

– Ну, а Пушкин-то?

– Я же сказал.

– Непонятно. – Виктор снова отвернулся к окну.

– Видишь, Женя, ты и не нашел что сказать.

– А ты чего на это ответила?

– То же самое.

Наступил мир, и они доброжелательно расхохотались.

Может, их тихий разговор о прошлом спорта индуцировал остальных участников поездки, выпорхнув, словно маленькая птичка, из-под их сомкнувшихся голов; может, наоборот, Виктор подхватил уже давно сорокой бившуюся между мужчинами в автобусе и рвущуюся на широкий простор провидческую беседу о спортивных прогнозах и перспективах, ныне обычно заменяющую когда-то животрепещущую тему погоды. Кто-то вещал о голах, кто-то говорил о любительстве и профессионализме. Почти все говорили убежденно. Естественно, не слышно было в бурном этом диспуте достоверных сомнений профессионала, не было даже благородной неуверенности, хоть и с меньшими сомнениями, дилетанта, – преобладала самодовольная безапелляционность профана. Но ведь тем и приятен общий необязательный разговор о спорте, как и о политике, в котором каждый без особого ущерба для общества и своего реноме в состоянии непререкаемо пророчествовать, не чувствуя себя при этом зарвавшимся идиотом. Порой в горячих обсуждениях и медицины – та же система спора: профессионал-врач чаще, хоть и снисходительно, сомневается; мало-мальски причастный дилетант – ну, скажем, родственник врача – благородно не уверен, но сомневается меньше, чем медик-профессионал; ну а реакция и речения неуча-профана ясны – никаких сомнений.

Евгений Максимович, пользуясь преимуществом своего места, встал и прошел к спорящим.

Выступал Всеволод Маркович:

– Наши спортсмены – гордость нации, и мы всегда и всем должны им помогать. Победы должны быть наши – любой ценой. Престиж страны должен сказываться во всем!

Олег Миронович, его вечный оппонент, что-то тихо буркнул о бельгийской трагедии.

Всеволод Маркович игнорировал реплику и, отвернувшись, сказал тихо, ни к кому не обращаясь:

– Отдельные несчастья, как и поражения, не должны останавливать общую тенденцию.

Было впечатление, что говорил он не задумываясь, подбирая словесные блоки больше по звучанию, чем по смыслу. Следующие звуки были о футболе, поставив который на уровень хоккея, мы поднимем наш престиж и постепенно возвысимся над другими по всем показателям бытия.

Евгений Максимович отвернулся, посмотрел вперед по ходу дороги. У обочины стояла машина, рядом водитель со шлангом в руках, у ног канистра. Шофер автобуса кивнул на просителя и сказал доктору:

– Бензин кончился. Не доехал до заправки.

– Надо бы остановиться. Помочь надо, – с хирургическим непониманием жизни предложил Евгений Максимович.

– Бензин не тот.

– Нельзя, – не глядя на собеседника, поддержал действия своего коллеги сменный водитель, казалось бы дремавший на соседнем сиденье. – Милиция застукает.

– А что плохого? Взаимопомощь на дороге.

– Частнику пусть помогает частник.

– Дорога-то пустая.

– Потом с милицией не распутаешься. А то еще и нарочно могут подсадить. Спровоцировать. Скажут, что за деньги. Знаем их. Не первый раз.

– А я свидетель.

– Нельзя. Милиция не поверит. Частник пусть помогает частнику.

– А у нас нет частной собственности. А тут в связи с машинами вдруг появилась категория «частник». Это же не так.

– При чем тут собственность? Государственную собственность мы должны беречь. Кто мне поверит? У нас не верят.

– Человека-то жаль. Стоит на холоде. А нам плевать. Жалко ближнего должно быть. Дождь!

– Какой он мне сейчас ближний? Частнику должен помогать частник.

– У вас машина есть?

– У меня есть, – гордо заявил первый водитель.

– А если б вы стояли так?

– Не стоял бы. Или дождался частника.

– А если б проезжал такой же частник, как вы? Привыкший к государственной машине. У вас же нет рефлекса остановиться и помочь.

– Что говорить-то. Поехал – так думай, сколько у тебя бензина в баке.

– Ну да…

Евгений Максимович повернулся и двинулся к своим. По дороге он вновь зацепил ухом дебаты о необходимости и престижности спортивных успехов.

Сел на свое место. Вновь отвлекся, ушел от всех, задумался над своими проблемами. Он никуда не мог уйти от случившегося и размышлял о себе как орудии унижения другого, о разрушении чужого достоинства, о том, может ли это пройти не замеченным и для его души и для всего окружающего мира. Униженный склонен унижать. Появилось ли это? В хлопотах своих Петру Ильичу сейчас не до унижения других. Ну а потом? Например, униженный врач, сестра в ответ… В ответ, да не тому – хамят больным, родственникам, подчиненным. Униженный, с разрушенным человеческим достоинством, давит и ломает достоинство других… Так ли это? «Вижу ли я это?» – размышлял, глядя в окно, Евгений Максимович, не обращая внимания на бессмысленный гомон своих коллег и соратников по пути на отдых, где ждет их радость и счастье узнавания нового.

И снова. Мысль вроде бы сдвинулась, но о том же, в том же круге вращается – о порядках на работе, о запретах. Влияет ли на раскованность цивилизованного человека, допустим, обязательность той или иной одежды. У станка волосы надо закрывать обязательно – привозят к ним больных, у которых волосы попадают в станок; а вот почему иные медначальники запрещают крашеные губы, педикюр или короткие юбки или брюки у сестер?.. Наверно, кроме унижений, подобные запреты ничего не дают. Или, например, обязать сестру всегда вставать при появлении врача. Обязать?! Медицина призвана в том числе и помогать человеку и умереть с достоинством, а не в крике от болей, грязи, неприбранности. Смерть без достоинства не может не отразиться на оставшихся в этом мире… Ну, а пощечина…

Виктор пил «Фанту» прямо из бутылки и при этом приговаривал:

– «Фанта» – яд. Пейте «Фанту»!

Небось еле дождался, когда наконец можно попросить пить. Вика ему что-то про общее между Митрофанушкой и Петрушей Гриневым. Абракадабра! А он небось: «Мам, дай попить». Он-то знал, что «Фанта» ждет его. Он не мог столь долго ждать вкусную, ядовитую «Фанту».

Евгений Максимович окончательно отвлекся от своих рассуждений про унижение и разрушение и решил было переключиться на воспитание собственного ребенка, что не в пример сложнее размышлений о грехах собственных и человеческих. Евгений Максимович хотел было рассказать самое доступное, как ему казалось, из жизни Пушкина – про дуэль, про Дантеса, про жену… Про жену? Про ревность? Во всех музеях Пушкина, на всех лекциях о нем обязательно находится человек, интересующийся прежде всего дуэлью, ревностью, смертью. Как это рассказать Виктору? Но предстоит ему сейчас наверняка услышать типичные, пожалуй, даже типовые вопросы и ответы на них. Стало быть, опять про достоинство надо говорить. «Да, что я могу ему сказать про это? Имею ли право? – снова застопорился на том же Евгений Максимович. – Пусть лучше рассказывает тот, кому положено. В крайнем случае подправлю», – решил для себя озабоченный отец.

Так же и докторов всегда спросят про лечение, но потом обязательно, поскольку у большинства есть что сказать по этому поводу, добавят «пару слов» более точных, чем докторские рассуждения, и завершат: «Точно тебе говорю». Прекрасная фраза. Многознание не признак мудрости еще и оттого, даже прежде всего оттого, что многие, большие знания придают уверенность, ну, например, в отсутствии каких-нибудь незнаний.

Как приятно слушать, когда врача учат лечить, или при нем наставляют кого-нибудь, как правильно вести себя в болезни, или попросту, без дураков, упоенно рассказывают врачам о профессиональном скудоумии их коллег.

Дуэль Пушкина – она как медицина: все про нее знают, все про нее понимают и все обязательно про нее расспрашивают. У Евгения Максимовича тоже была своя точка зрения, своя «пара слов» на эту тему, которую он жаждал поведать другим. Правда, эта «пара слов» распространялась лишь на хирургический огляд раны Пушкина и лечение ее. У многих хирургов есть свое мнение о том, как надо было лечить поэта. Однако цена им, как и всем «парам слов». «Если бы, кабы…»

***

– Я тебе скажу, Антон, все они держатся за какие-то правила, и до меня им дела нет. Вот. Был у судьи – такие дела не принимают. Ты думаешь, чего я пью? Не знаю, что делать, – вот потому. Мне и не надо. И не хочу. Я и сам против. Но ты выпей чуть. Не стесняйся. Пригубь только. Выпить я и сам могу, а ты только пригубь со мной. Я ж понимаю, что женщина и не должна пить, как мы. Пусть и мы не должны. Так? Ну вот. Хорошо, что пришла – сделала какую-то заедку. А то огурец да колбаса. Нет, нет. Я тебе точно говорю: пить больше не буду. Да я и не пил никогда. Ты пойми, должен же я правду найти. Ты как считаешь? Так. Он меня оскорбил? Оскорбил. Ну мало ли, что он там хотел. Что мне за дело до его дел! При всех на работе по морде мне дал? Дал. А я не могу – он мать мою оперировал. Мать умерла? Умерла. Ну и что, что рак? Я ж не знаю. Я знаю, что он оперировал, а мать все равно умерла. К тому же он не сам и зашивал. Сама сказала. Ты сказала. Так? Я знаю. Все равно он же вроде бы по-товарищески сделал – для меня – матери операцию. По просьбе. Так? Я ему не платил. Мог бы зашить сам. Да? Я ремонт ему если б делал – взял бы. И тогда мог не сам…

При всех по морде. Я что, не человек? Я кто? Тряпка на полу? При чем тут ремонт? Я, что ли, виноват? Все так. «Кабанчики»! Нет, вы докажите, что я человек, а он – нет. Чтоб государство всем официально сказало. Вот! Он не по-человечески поступил. Докажите, что он не прав. Не прав. Я, извините, за пятак таких пучок куплю. Вот как рухнут все плитки со стены после ремонта… А я при чем? Я к судье. Не принимает. Оскорбление, унижение человеческой личности. Моей. Не принимает. Мне и адвокат так сказал. Прокурор сказал: напиши с адвокатом объяснение, заявление и приходи, разберемся. Вот. А адвокат? Говорит: зря писать будем, потому как дело такое не примут. И опять талдычит: товарищеский суд, общественные организации…

Ну, еще по одной. Да и бутылка уже кончается. Это хорошо, что мы картошку сделали. И тушенку с картошкой. Это нам тушенку в заказе дали. А в магазине ее нет. Ты, Антон, молодец. Как мать умерла, так я только в столовках ем горячее. А почему не женился? Так сложилось. Ты пригубь, пригубь. Мать давай помянем. Вот. А если адвокат будет мне заявление писать, я ему заплатить должен за это. Прейскурант есть. Все написано. А если заявление не примут?

Зачем ему платить тогда? Надо после всего. А я должен сразу, как напишет, прямо в консультации. Как в парикмахерской. Я адвокату и говорю: пусть докажут и объявят, что я человек и нельзя меня по морде. Я им не тряпка на полу. У него высшее образование – у меня среднее. Так? Он начальник. Я вон получаю больше его. У меня зарплата больше. А он по морде. Адвокат говорил так умно, что я ничего не понял. Личность, говорит, утверждается обществом… Или как-то так. Не понял. Ну и что? При чем тут моя личность? Вот дал бы я ему тоже по морде, была бы драка, побои, увечья – тогда бы суд, говорит. При чем тут общество? Суд нужен, а не общество. Суд! Тогда и общество будет. Не так? Понимаешь, Антон? Все. Ничего не осталось. Вот. При матери я не пил. Все пили, а я не пил. Почему? Не пил, и все. И сейчас не пью. Ты вот пришла. Женщина пришла ко мне – надо выпить. Я человек. Положено так. Оставайся у меня, и посмотрим… докажем с тобой, кто человек. Ты одна в общежитии, и я один.

Ты мне помогла с матерью. Спасибо тебе. И матери была удача. Помогла ей. Умерла хоть как человек. Спасибо тебе. Ты помогла. А он – нет. Если я человек и ты человек – вот тогда узнает. Выпить нет больше? Выпить нет. И хорошо. А то зачем? Адвокат мне все про общественность. А где суд? Да он меня первый раз видит – как в парикмахерской. А у меня есть парикмахер, чтоб всегда один? Или если как участковый мой… Врач участковый… Или милиционер тоже. Знал бы он меня… Адвокат участковый. Ведь не знает меня и общества моего. Что ж доказывать через мое общество? Общественность! "А где суд-то? Пусть, говорит, общество докажет, что я на самом деле человек. Так? Или нет. Это не адвокат сказал. Кто это сказал? Или не так? Я говорю им: переведите меня на другой объект. Вот, вот. А они мне… Они мне… Начальник говорит: работой докажи им, кто из вас настоящий человек. Вот. Он мать не спас, а ты ему… Нет. Это не начальник. Кто ж это сказал? Кто-то сказал: он тебе по морде, а ты так наработай, чтоб знал… Нет, ты мне суд подавай.