Текст книги "Притча о пощечине"

Автор книги: Юлий Крелин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

Смешно и думать даже. Дадут полкомнаты. На одного или с Викой? На день или на ночь? А Виктор в школе…

Во время операции какая только абракадабра в голову не залезет. Ералаш!

Вот и на Тоню накричал сегодня. Собственно, не накричал. Но все равно. На сестер я стараюсь не кричать, не ворчать даже – слишком разные уровни. Она мне не может ответить в том же духе. Теряю контроль над собой. Они тоже должны следить за своими словами. И хватит смаковать ситуацию с ремонтом, прорабом. Болезнь болезнью. Ремонт ремонтом. Хорошая сестра все должна соображать. Не всякая рождена хорошей сестрой. Она-то хорошая. Соображает. Тем более. Не пойму, чего она хочет. Живет в общежитии. Тоже с кем-то. Не одна. И приятная при этом женщина. Как они чувствуют всякие трещины! А какую она почувствовала? Зря накричал. Симпатичная женщина. И сестра хорошая. Всегда выполняет все точно. Любознательная.

Желудок оперирую. Сама операция, главная ее часть, недолго длится, как пора зрелости, а подготовка к операции, начало ее – до основного решения – кажется, невесть сколько продолжается, словно детство, которое тянется, тянется… А пока ждешь, настораживаешься, еще ничем не отвлечен, еще все впереди и все неизвестно. Начало жизни и начало операции. Дернул ее черт сравнить эту больную с матерью прораба. Не понимает, а лезет. А может, понимает, знает, о чем надо сказать и в какой момент. Чертовка. Бесовское поведение.

Да, похожа. И по клинике, и по симптоматике, и по возрасту. И прорастало так же. Так же, да не так же. Было бы так же, и закончил так же – зашил бы, и все. Так же! Поначалу и я решил, что ничего нельзя сделать. А потом шаг за шагом, шаг за шагом: там отошел немного, здесь отошел немного – глядишь, и опухоль полностью отошла. Можно убрать всю. Повезло нам. И ей. Удалил все. А каково будущее – кто скажет?

И у матери прораба я пытался, старался, да там оказалось сложнее. Ничего не вышло. А сегодня получилось. Посмотрим, что будет дальше, но пока получилось. Надолго ли? Если пять лет протянет – тогда победа. Но это уже наука подведет итоги.

Эта больная выпишется – если она выпишется, – и я никогда больше не увижу ни ее, ни ее родственников. А вот сына той я должен видеть каждый день, пока идет ремонт. Ему самому выгодней, чтоб я глаза не мозолил, быстрей с нашей больницей покончить. С нашим объектом, как они говорят. И мне выгодней, чтоб он глаза не мозолил. Да от меня ничего не зависит.

Ведь каждый день надо спрашивать: «Как мама, Петр Ильич?» Будто не знаю, как его мама. И каждый день. Как утренний выпуск программы «Время». Одно и то же, одно и то же. Такое разве выдержишь?!

Удалил весь желудок вместе с опухолью. Неплохо получилось на этот раз и сшилось хорошо. Посмотрим, что дальше…

Надо ж было ей сравнить с его матерью! «Евгений Максимович, у матери Петра Ильича так же было, а не удалось. Почему?» – «Почему! Нечего лезть не в свои дела, где ничего не понимаешь. Так, да не так». – «Извините, Евгений Максимович. Мне показалось, что так же». – «Было б так же, сделал бы так же. И не отвлекай, пожалуйста, от работы. Занимайся своим делом. Чего тебе в операционной? Иди в отделение».

Вот так было.

И этот тоже. Помогай и молчи. Смотри, что делаю, отводи ткани, вяжи нитки как следует… И, пожалуйста, без советов. Нет, ему неможется:

– По-моему, Евгений Максимович, Тоня права. То же самое. Лучше зашить. Лучше оставить все на месте. Помрет.

Пришлось и с ним говорить по рецептам плохой литературы:

– Сейчас важно, как по-моему, а не по-вашему. Когда твои руки будут на месте моих, тогда получишь право сказать, что там у тебя в чердаке по-твоему… Лучше помолчи.

Ну и так далее. Грубо, конечно. Не объяснять же сейчас, в это время и с этим настроением, чем отличаются оба случая. Здесь есть шанс отойти, а там был шанс получить кровотечение. Впрочем, жизнь покажет. Вот если с ними по-человечески – совсем распускаются. В какой клинике ему бы разрешили столько разговаривать? Шефу во время операции столько советов давать? Давно бы убили. Да и я не больно много даю ему поговорить. Если как с людьми, тут же на шею садятся. А он продолжает:

– Все. Молчу. Только, если и вытянет, через месяц уже метастазы пойдут. Лишние силы тратить, лишние муки прибавлять, страдания продлевать.

– Хватит под руку каркать. И не занимайтесь бухгалтерией, Олег Миронович. У вас другая специальность. Вы не в конторе работаете. Это операционная! Вы в хирурги пошли, а не в советники-утешители.

Идет спокойная часть операции, вот и могут болтать черт знает как. А если напряжение, раздражение только от тяжести момента, короче б говорил и грубее. Не от операции – от хамства ворчу. Это у нас в операционных называется ворчанием. Хамство простое.

Он молчит, а у меня простор для дальнейших деклараций:

– Психология твоя терапевтическая. Понял? Без риска никого не вылечишь.

Опять отвечает. Вот она, демократия на работе!

– И в тот раз рисковал бы. В тот раз в пределах разума почему-то действовали.

– Те – издали, не видят – потому и говорят. А твои глаза где? Тебе-то видно. Или у тебя глаза без рук? Пробовать надо. Не получится так не получится. Наша профессия такая. Зануда. Риск на глазах у сына? Да? С шансом в сотую долю процента, да? Смерть после операции – хуже смерти от болезни. И не говори под руку.

– Не злитесь, начальник. Где же под руку? Вы уже все сделали. Зашиваете живот. До этого я молчал.

– Экой молчун! А когда от сосудов отходил? Молчал? Чуть не за руки хватал.

– Ну, за руки не хватал, а просто испугался.

– «Испугался»! Вот именно. Нечего и в лес тогда ходить. Я и говорю – терапевт. «Испугался»! Трус не играет в хоккей.

– Вот уж в чем ни меня, ни вас упрекнуть нельзя. Хоккей от нас далеко. А Витька ни в какую спортивную школу не ходит?

– С ума, что ли, сошел? Они там горбатят больше чем в школе. У нас детский труд запрещен, а я законы уважаю.

– Мысль ваша ясна. Уже можем говорить. Типовое зашивание. А вы все ругаетесь.

– Типовое. Вот и зашивай сам, без меня. Я свое дело сделал.

Бросил инструменты на стол и пошел. Ничего особенного. Все нормально. Все я делал и вел себя правильно. Говорил, правда, порой некрасиво. Иду по коридору, а за мной Тоня бежит:

– Евгений Максимович, Евгений Максимович!

– Ну?

– Извините, пожалуйста, если что не так. Я просто боялась, а вдруг Петр Ильич что узнает да не поймет…

– Что за вздор! Это бред – будто все здесь похоже. Да и откуда ему знать все наши сомнения? Не морочь голову, отвяжись, – не очень-то изящно огрызнулся я и пошел. Однако после операции обязан быть повежливей. И пошел еще быстрее. Где ей меня догнать… У меня один шаг – три ее. Не бежать же за мной. Вот приеду к ней в общежитие – будет знать.

Не так уж импульсивно я оставил Олега одного: посмотрел на часы и понял, что надо успеть на оперативку с ремонтниками. Сегодня у них начальство из ремтреста. Собеседование, совещание они называют оперативкой. Сегодня оперативка с нами, с клиентами.

На оперативку!

Пятиминутка, летучка, планерка, аврал, оперативка – все они своим названием подчеркивают быстроту и натиск, но на самом деле меньше часа ни одна из подобных пятиминуток не длится.

Успел.

Расселись в одной из палат. Наш главный врач, их главный инженер, прораб, бригадиры, еще какие-то начальники из треста. Расселись на козлах, на стульях. Они все в пальто, а мы в халатах среди серо-коричневой массы ремонтников светлыми вкраплениями.

Мы присутствуем, но будто нас и нет. Мол, вынуждены терпеть нас. Идут пустые разговоры о сроках сдачи, хотя говорить надо о том, как делают. Качество их работы таково, что о сроках сдачи, по-моему, говорить бессмысленно. А они все – сроки, сроки! Брякают бессмысленные даты, будто взятые напрокат. Потом отдадут обратно.

– К десятому сдадите?

– Может, к двадцатому запишете?

И все понимают, что нереально и даже нелепо думать о конце ремонта в обозримое время. Собственно, они не о конце работы – о сдаче говорят. Откуда у них эти даты в голове всплывают, наверное, не понять никогда. Сначала мне представлялось, что просто я их работы не понимаю. Но когда я увидел, как спокойно назначают они день сдачи через неделю, в то время как нам, людям из другого мира, видно, что работы здесь еще не на один месяц, то просто перестал прислушиваться и реагировать. Лишь присутствую, думаю о несущественном, о ерунде всякой, что влезет в глаза, в уши, в голову или выползет из моей мусорной памяти.

У начальника треста, главного инженера и еще какого-то бугра их конторы, у всех трех, лысины старательно прикрываются справа налево оставшимися волосиками. Какие же логические извивы заставляют вполне справных мужиков скрывать свои вторичные, пусть даже третичные мужские признаки? Лысина характерна для мужчины. Лысый – значит, мужик. Чего же скрывать? И тем не менее столь явный, хоть и не стыдный, мужской признак прячут, словно прикрывают нечто тайное и интимное. Да порой так комично тремя длинными волосинками перечеркивают голое поле розоватой плеши, чем только лишний раз обращают внимание на недостаточность такого вторичного мужского полового признака, как ум, подчеркивая свой женственный страх перед собственной мужественностью.

Облик мужской отличается от женского лика бородой и лысиной. Лысину скрывают, а бороду сбривают! Где логика?..

Они все еще о сроках сдачи?

У животных лысины нет – разве что бесконечно старые или больные звери. Борода у мужчины, гладкость лица женщины – тоже результат эволюции. Женщина, наверное, прошла дальше по эволюционной лестнице; поэтому, скорее всего, мужики и прячут недостаточное эволюционное достижение, стихийно стыдясь и страшась собственного природного отставания? Нет. Сначала были волосы – лысина стала потом. На голове. А на лице наоборот…

Ну вот, вроде к делу перешли. Обсуждают, что сделано. Перечисляют. Хорошо, я утром обошел уже сделанное по их понятиям. Они, видите ли, считают, что перевязочная отремонтирована.

Не знаю. Не уверен.

– Плитка, по-моему, плохо лежит, дышит. Но это сами посмотрите. Как бы не отвалилась при первом же мытье.

– Не отвалится, – высказался мой друг прораб.

– Не знаю. Сами посмотрите.

– Смотрел я, – говорит, а на меня и не смотрит. Да что я ему плохого сделал?!

– Ну ладно. Сами решите. Но вот пол выше уровня коридора. Каталку с больным завезти трудно будет. У меня ведь женщины каталки возят. А начнут мыть перевязочную – вся вода в коридор польется. Ведь перевязочную иногда приходится водой заливать, чтоб отмыть.

Сказал и жду ответа: «Не польется». Тогда я встану, пойду туда и плесну ведро воды. Пусть видят.

А все не так получилось. Начальник их включился:

– Кто делал перевязочную?

– Василич.

– Он что, не знает? Уровень таких помещений должен быть на восемнадцать миллиметров ниже уровня коридора. Сейчас пойдем посмотрим. Если так, пусть переделывают за счет своего времени.

– Вам легко говорить. А мне какие плитки привезли? Здесь же всего лучше «кабанчик» бы. (Опять они про этот мистический «кабанчик». Пора уже посмотреть на него, что за диво такое.) И паста ни черта не держит. Слой пришлось увеличить, вот и подняли.

– А чего же делали? Подождали бы.

– Вы же сами гоните: быстрей, быстрей. Да и рабочим я должен что-то подписывать, чем-то наряд надо закрывать. Простой, что ли? – Это он мне отвечает, а смотрит в сторону нашего главного.

Главный молчит. Я говорю:

– Конечно, быстрей. А то придут утром с похмелья, тут тебе и быстро, и пол не по кондиции, и плитка валится. Быстрей, но чтоб работать можно было, а не мучиться.

– Вы много мучаетесь? Разрезали, зашили и пошли. Сестрам – да, сестрам трудно будет. А вы-то! Мученики… У нас с похмелья только плитка валится, а у вас с похмелья – неоперабельно.

Вот тебе и эволюция! Горилла! Какая сила меня подняла? Оплеуху закатил!

И не видел, может, к счастью, реакции окружающих. В глазах темно. Слава богу, что ничего не вижу. Темно в глазах не от гнева – от стыда.

Да уже поздно.

И убежал.

Вот она, эволюция!

Слабость делала человека сильнее всех вокруг. Эволюция довела мозг человека до того, что порой он пренебрегал силой, и при непосредственном столкновении равных появилась идея не отвечать на удар ударом, а противопоставлять мощи тела силу духа.

Кто с этим соглашался, кто возражал. Кто развивал дух да мозг, кто тренировал тело. Кто говорил о потребностях и возможностях своего высокого духа искренне, а кто лишь воображал, будто откровенен с собой. На самом деле рефлексы четвероногих порой одерживали верх, лишь только тело одолевали какие-либо неожиданные обстоятельства и низводили все эволюционные достижения на уровень физических возможностей. И на мгновения – у лучших людей на мгновения, но с большими, продолжительными последствиями, – сила одолевала мозг.

Мозг, дух должен быть сильнее – так хотела эволюция.

Какая эволюция, какой дух поднял руку Евгения Максимовича на себе подобного? Как же сила слабого тела в короткий миг победила слабость сильного духа? Неужто жизненные неурядицы тела могут сломать более молодую эволюционную надстройку?

Где оно – римское право?!

***

– Нет, ты скажи, за что он меня так?

– А ты чего? В морду сразу же. Другие видели – он первый.

– Надо бы. Нехорошо только – люди.

– А он-то при людях! Я рядом сидел. Константин, тот не видел. Тебя же не было тогда?

– Я куда-то вышел. Но, если надо, я скажу.

– Чего ты скажешь? Я-то был, видел. Еще наши были. И их главный врач.

– Давайте, дорогие гости, выпьем еще по одной. Вот матери нет, и вы у меня первый раз. Помянем. Так.

– Водка плохая. И чего ж меня-то не было!

– Водка не плохая. Верно, пить надоело. Вот ушел и не видел. Он врезал Петьке – тот только рот открыл. Да, Петь.

– Я и не понял ничего. Ну, не так сделал. Переделаем. Если мы все так на работе будем… Армия, что ли… Он-то свою работу переделывать не стал?

– Ему не переделать.

– Я бы сразу дал ему. Откуда огурчики у тебя такие? Из магазина, что ли?

– Не сам же банки закатывал.

– Может, мать еще?

– Вообще-то мать делала какие-то банки.

– Давай еще помянем.

– Давай. Ага. Хлебушком занюхай, а потом уж огурчик.

– Маленькие, с пупырышками, сладкие.

– Соленые. Вот я, когда увидел, как он врезал, сразу хотел… Вскочить даже не успел. Сразу тот удрал.

– Звонок. Кто пришел? Пойди открой. Тебе ближе… Антонина! Тонюшка, иди выпей с нами. Мы тут мать мою поминаем, вот.

– Я на минутку, Петр Ильич… Я не буду.

– Нет, Антонина. Вы должны с нами. Помянуть мать Петра надо.

– Уже поминали. Уже и на девять дней поминали, и на сорок дней поминали.

– А мы еще не были у Петра. Ведь при мне он врезал. Антонина, должна выпить. Раз пришла – должна.

– А я вот не был, когда было. Я бы дал ему, Петь.

– Да не успел я. Только подумал: за что?!

– Я вскочил. Подумать не успел, а вскочил, да он уже удрал.

– Ушел. Испугался. Надо было дать.

– Нехорошо так. Он ведь мою мать оперировал. Как я при всех?

– Не было меня. «Мать»! Ну и что?! Что он сделал? Где мать-то? Умерла ведь. Я бы…

– Зря вы, дядечки-мальчики, расшумелись. Он и сам сейчас знаете как убивается. Он ведь с приветом, с психом. А другие у нас – наоборот. Говорят: молодец. Наконец-то нашелся человек и сказал им про их работу. Про ремонт то есть.

– Плохо работаем?! А он может без ножа работать? Не больно наработает, если, к примеру, пенициллин не дадут. А с приветом если – не работай. Иди на пенсию. Псих без справки. Меня не было.

– Молодой еще – на пенсию!

– Что верно, то верно. Пришел ко мне, говорит: прости ты меня, Петр Ильич, и сам не знаю, что со мной. Хочешь – ударь меня. Хочешь – при всех ударь. Я вот в знак примирения бутылку коньяка принес.

– Это при мне было. Коньяк ему больной принес, и он к нам. Знаем. Я ему сразу сказал: «Пошел давай отсюда. Не хрена нам с тобой разговаривать. Еще поплачешь у нас». Еще взятки свои нам тащит. Прохиндей.

– Я стою как дурак, что и говорить, не знаю.

– А в этот раз не было меня. Жаль. Не успел. И ушел?

– Сразу ушел. Коньяк на столе оставил.

– Да? Я и не видел. Все думал, что ответить.

– Давай морду набьем – и квиты.

– Да вы что! Дядечки-мальчики, очумели? Он и так весь искаялся, а вы – драку. Да ведь ремонт-то и впрямь уже надоел всем. Он все равно считает, что работаете плохо. А сам-то он мужик хороший.

– «Ремонт надоел»! У вас он только два года, а мы всю жизнь в таком ремонте. – Константин засмеялся, радуясь, по-видимому, найденному образу. – Сразу надо было в морду.

– Нельзя же, говорю. Он мать мою оперировал. Вот.

– Ну что заладил! «Мать, мать»! Вот, вот. Где она, твоя мать, после его операции?

– И то… Да… Оперировал. Налейте еще, что ли.

– Он сейчас точно такую же, как ваша мама, оперировал. На этот раз удалось ему все убрать.

– Вот видишь, Петь! А ты – «маму оперировал». Правильно ты ему сказал: у нас только плитки отвалятся, а у них… За твое здоровье, Антонина. Выпей с нами чуток. За его здоровье. За хозяина. Ну, вот и молодец. Правильно. Жаль, меня в этот раз не было. Тогда был, а сейчас нет. Плохо. Колбаску подай.

– А я был в этот раз.

– Антон, положи себе консерву на хлеб. Все лучше будет. Ты хоть кошку заведи. Антонина, у тебя кошки нету?

– Я кошек не люблю.

– Не любишь? Все живое что-то. Антонина, выпей еще.

– Да не пью я.

– Немножечко можно. Ты ему помогала? Ты ему помогала – знаю. Хочу за твое здоровье выпить.

– Да, Антон. Спасибо тебе за все. Давай выпьем. За тебя, Антон.

– А я не был тогда, я бы сразу дал.

– «Дал»! Говорю, нельзя. Мать оперировал.

– «Нельзя»! Не слышал, что ли? А по морде, значит, можно? На работе. Ты исполнял свои обязанности, а он – по морде. Да за это срок дают.

– Во! Правильно, Петь! В суд подавай. Как так? По морде при исполнении служебных обязанностей. Давай в суд. Я свидетель.

– Свидетелей-то много.

– Все. Заметано, Петь. Давай список писать буду – кто был.

– Неудобно. Он мать оперировал. Ваше здоровье, мужики.

– Ха!.. Ух! Хорошая водка. Занюхаешь – и хорошо. Ты не за себя. Ты за всех нас. Что это будет, если каждый по морде, да на работе. Тебе неудобно, а мы, рабочие, терпеть должны от них! Давай пиши. В суд. Завтра же идем вместе. Я от коллектива. У нас коллектив решает. Петька один, а мы решили. Так, Константин?

– Слушай, а что будет, если все-таки дать ему по морде? А?

– Что будет? Что?

– «Что-что»! Вот подойдешь и дашь – что будет?

– Ну и даст.

– Думаешь, ответит?

– Не-а. Не станет.

– Говорит только так. А как врежешь – сразу руками замахает.

– Не. Не станет.

– А что? Закроется?

– Или пойдет?

– Не. Молчать будет.

– Много ты о нем понимаешь. Тоже врежет.

– Не-а. Не врежет.

– А если врежет? Что тогда?

– Ну, тогда мы ему дадим.

– Промолчит.

– А промолчит, тогда бить, бить… Пока не заговорит.

– Или закричит.

– И на колени. Пусть прощения просит.

– Да он просил.

– Нет, врежет.

– Молчать будет.

– Давай врежем, Петь. Пусть знает, Петь.

– Да он знает.

– Да вы что, дядечки? Он же хороший, Евгений Максимович. Он всем помогает, вежливый. Ну, виноват он перед Петром Ильичом. А вы-то что? Вы при чем? Он со всеми вежливый.

– Мы при чем?! Он всех нас оскорбил. Мы принципиально. У Петьки, может, душа горит от оскорбления. Честь его и наша рабочая честь затронута. Мы требуем справедливости. И не можешь ты так этого оставить. Не можешь! И мы не можем. Надо было сразу… От коллектива пойду я. Чтоб из принципа, по справедливости…

Когда они расходились, Константин, поборник чести и справедливости, остановился около лифта, обнял Петра и сказал:

– Да шут с ними, Петя. Мало, что ли, мы по морде получаем? И дальше проживем. Да больно он противен мне… Подумаешь, вежливый! Здоровается. Советские люди всегда здороваются. Вот я кому-нибудь ихнему тоже врежу за их работу. Здоровается! Вот в армии: сколько раз встречу офицера, столько раз и здоровался. Положено козырять. Значит, и я вежливый? Вежливый! А по морде бить – это что?! Вежливый! Мальчики-дядечки тебе…

***

Сегодня пришел на работу пораньше. Прежде доходил с Виктором до школы, и там расставались. Сейчас он уже большой, ему неудобно. Да и мне лучше на работе пораньше быть. Похожу по отделению, посмотрю больных, взгляну, как ремонт идет. Утром мне вольнее, пока рабочих нет. Знать надо, а в глаза им смотреть стыдно.

Утром встаю осторожненько – боюсь Виктора разбудить. Утром он не всегда просыпается, иногда уйду, а он все спит. Удача. Да и Вика порой спит.

То ли я еще не разошелся?.. Может, недоспал иль переспал. Переспал… Двусмысленность. Вовсе и не переспал.

В перевязочной плитки все еще не перекладывают. Может, теперь и не будут. Вроде бы получили право. Получили пощечину – получили и преимущество. Помню с детства: если от девочки получил по морде – явно преимущество на моей стороне. Так мы, мальчишки, считали. Так нам было спокойнее, приятнее и удобнее. И эти, возможно, думают так же. Как же я так? Нельзя, нельзя было доводить до такой катастрофы. Как могло такое совершиться? Откуда на меня свалилось? Всей жизни катастрофа. Кошмар, который меня преследует беспрестанно с того страшного момента. Все равно я с них не слезу, пока не сделают. А что это: производственная нужда и ответственность или уже амбиция? Наверное, все вместе. Катастрофа! Вся моя мораль, все рассуждения – все пустой звук, оказалось. Мыльный пузырь. Трудно первый раз переступить через черту… Сейчас меня надо остановить, надо, я опасен, опасен, как Раскольников, как переступивший. Судить меня надо. И их тоже. Их – за ремонт. Ну, как тут теперь, в этом отделении, можно работать? Работать еще можно, но вот как здесь можно лежать, как лечиться, когда право начальник заменил кулаком?..

Сейчас сижу в ординаторской, болтаю о пустяках, будто никаких забот. Больных посмотрел, а дежурных расспрашивать не стал. Все выяснишь до конференции, а во время официального отчета не будет подлинной, первичной реакции. Весь пыл пропадает раньше времени. Вообще лучше всего приходить прямо к конференции, ничего не зная. Тогда видна истинная реакция начальника – и гнев, и похвала. А если заранее все перегорит в тебе, тогда уже не естественная эмоция справедливого начальника, а чистая игра с подчиненными.

Все же волею ситуации прихожу пораньше, но стараюсь говорить о другом. Начиная рабочий день, хочется поговорить о несущественном. О детях заговорили. Будем считать это несущественным! Сева Маркович, как всегда, с полным ртом очевидностей, преподнесенных ему еще школой, газетой, классиками и прошлыми катехизисами нашей жизни. Вот и сейчас вещает: детей надо учить, детей надо воспитывать, – спасибо за оригинальный совет. Я рассказываю – спит Витька плохо. У него тотчас мудрый совет, и, конечно, в самой категорической форме:

– Ребят надо занимать до утомления. Отдать в спортивную школу. Устанет – заснет хорошо. У голодных хороший аппетит.

– Да вы что! Там такие тренировки! А не дай бог – тренеры найдут его перспективным… Многочасовые ежедневные тренировки.

– От труда дети лучше становятся.

– Им играть надо, а там устраивают подлинную каторгу.

– Приучают как следует трудиться. Если делать – делать только хорошо. Не играть, а серьезно работать.

– Они дети!

– Пока дети, и должны научиться хорошо работать.

– Труд в спорте для детей чрезмерный, безразмерный.

– Спорт делает ребенка человеком. В спорте воспитываются герои, которыми гордится вся советская нация.

– Сомневаюсь.

– А я никогда не сомневаюсь. И врач не должен сомневаться в пользе спорта.

– Я в другом сомневаюсь. Я и сам рад побегать…

До чего с ним трудно разговаривать! Убедительно, но в болтовне с ним сам становлюсь, как он. Все в спорах становятся похожи друг на друга. Чего спорю? Он же правилен, как расписание прилета кометы. Заранее известно: каждые семьдесят шесть лет. Это что ж? Чтоб Витька ночью спал, чтоб не ворчал на нас за возню, мы должны его отправить на галеры?! Может, его и впрямь найдут способным к гребле. Поди он к черту! Проще о больных с ним говорить.

– Ну хорошо, Маркович, что скажешь о дежурстве? Кого-нибудь оставил?

– Вы сами решили – рассказ о дежурстве во время офифиального отчета на пятиминутке. Правильно?

– Ну ладно. Скоро уже идти на конференцию.

– Во-вторых, одна бабка все ж на подозрении. Можно оперировать, а можно подождать, посмотреть. Пусть живет.

– То есть? Надо или не надо? Сами говорите – каждый имеет право на операцию.

– Я, Евгений Максимович, думаю всегда…

– Ну, понятно.

– Просто окончательное решение – ваша компетенция.

Олег, раздеваясь за шкафом, не выдержал:

– Так что там, Сева? Может, оперировать будем?

– Я доложу, вы все посмотрите и решите. В палате у Макарыча она.

– Да скажи, что за бабка?

– Восемьдесят пять лет. Боли в животе со вчерашнего дня. Мерцательная аритмия – пульс трясется без всякого порядка.

– Давно аритмия?

– Лет десять.

– А так, ничего она?

– Восемьдесят пять, Евгений Максимович! Но сохранная бабка. Увидите – решите.

Макарыч уже во всеоружии: больная у него в палате.

– Тромбоз, что ли? Опять подложили не для дела.

– Скорее всего. В истории так и написал: тромбоз сосудов кишечника. Перитонита нет.

– Когда привезли?

– Час назад.

– А если бы вчера привезли? Оперировал? Если не за час до нас?

– Откуда я знаю? Сомневаюсь. Впрочем, какой бы живот был… Сейчас сами решайте.

– Чего ты сомневаешься, доктор?

– Настоящий врач начинается с сомнений.

– У тебя черное – ты правилен. Белое – тоже правилен. Что ж, будем решать.

– Чего решать? Тромбоз кишки в восемьдесят пять лет! На погибель, что ли, бабку брать? Подложили! – Макарыч в своем стиле.

– Я же сказал – она сохранная.

Прервал спор. Заранее знаю, кто что скажет. Заранее знаю. У меня сегодня операций не намечено – сам и займусь ей. А Макарыч ассистировать не хочет. Понимает, что придется на крючках стоять. После конференции посмотрим.

Доложил все Маркович – обязательная часть прошла по-обычному. Затем вступил главный врач. С утра он должен настроить нас на работу, ввести в тонус. Сначала сделал втык за какую-то неправильно оформленную историю болезни. Затем сообщил о жалобе, пришедшей из Управления здравоохранения. По голосу уже чувствую, что директор наш готовится к чему-то главному. И заранее начинаю злиться. Сейчас накачает, потом иди работай. В тонус введет!

Ну вот! Пошло. Это уже в меня лично. Утро начинает с накачки. Нет чтобы как-то успокоить нас – ведь впереди операции. Уже до работы из колеи нас вышибет. Хорошо хоть колеи у нас глубокие. Выскочить из нее не просто. И про что говорит?! Я сам знаю, что не прав. Да как я мог повести себя столь барственно по отношению к нашим строителям! Почему он считает мое поведение барственным? По-моему, хамское и хулиганское. Не представляю Обломова, замахивавшегося на строителя. Развел демагогию, а какая настоящая демагогия без обобщений: значит, я незаслуженно обидел людей, которые все делают для нас, строят нам больницы, дают возможность нам хорошо работать, ремонтируют наши рабочие места и так далее… поперло из него. Постепенно и я стал загораться. Как они строят, мы знаем – полбольницы подправляли по дефектной ведомости, а что не подправили, то стало разлетаться, отлетать да вздыбливаться. А ремонт и вовсе уже третий год длится. Анекдот! Я только чуть вякнул в ответ, а главный будто ждал. Как пошел поливать меня, как завел песню об оскорблении мною рабочего класса в лице этого прораба… Да почему же он – рабочий класс, а я – нет? Он начальник – ходит и командует, я работаю своими руками, у станка стою. Он рабочий, а я – нет. И образование у него есть. Пусть среднее, со средним в прорабы выбился. Молодец! Я же еще оскорбил рабочий класс! Строителей! Пусть делают как надо. Не право порушил, а рабочий класс оскорбил! – повторяет какого-то своего начальника. Только медицинский начальник может позволить себе такую ублюдочную демагогию. Наслышался за столько лет. Впрочем, у всякой демагогии сорт не высок.

Все же отмолчался. Сдержался. К тому же я и не прав.

Идешь с конференции – как с похмелья. Аж руки дрожат. Все. Все! Забыть. Там бабка еще лежит. Забыть. Бабка там. Бабку надо оперировать. Перитонит там, наверное. Оперировать надо… Ну-ка, улыбку, морду лица сделать по форме номер один. А то еще и Петр Ильич мне попадется. Опять скажет – с похмелья.

– Тоня, где больная бабка лежит? Проведи к ней.

И впрямь сохранная старушка. Восемьдесят пять! Ну и что? Откуда мы знаем, на какой срок ей там паспорт выписан? Не нам решать. Мы выучены лечить. Возьму, пожалуй. Если там не все кишки пострадали, можно попытаться спасти. И она согласна на операцию. Тогда вариантов нет.

Короче говоря, велел на стол брать. Пусть подают.

Тоня заверещала:

– Да вы что! Какую бабку-то привезли…

Ну, уже все разговаривают, все право голоса имеют, у каждого свое мнение, и каждый норовит высказаться. Конец света!

– Что за бабка, Тоня! Это больная, и у нее есть фамилия.

– Да я еще историю болезни не видала. А зовут ее Серафима Георгиевна. Дайте ей дожить спокойно. В чем душа-то! Еще кончится бедой, как с матерью прораба. Опять в суд…

– Какой суд?

– Считает он, что матери можно было бы удалить рак.

– Откуда ты знаешь?

– Так думаю. От чего ж он тогда так злится? Из-за пощечины, что ли?

– А что ж! Это разве не причина? Вполне уважительная. Ну ладно. Все. Серафима Георгиевна на операцию согласна, значит, терпеть ей невмоготу.

– Ей жизнь уже терпеть невмоготу, – Макарыч из-за спины тянет свою обычную песню.

Ну, все запели.

– Намучаем. У нее и сердце больное, Евгений Максимович… – Тоня уже осторожнее, как бы напоминающе, даже просительно.

С ума они все посходили. Мы же не имеем права не оперировать. Ведь если бы им принимать решение, как и я, действовали бы. Но за моей спиной можно и скепсис себе позволить. Делать-то все равно надо.

– Конечно. Все это у нее от больного сердца. Из сердца, из-за аритмии, и полетел кусок тромба в сосуды кишки. Конечно, от сердца. Инфаркт кишки. Да подавай ты, говорю тебе!

Тоня схватилась за каталку:

– Извините, Евгений Максимович. Сердце-то не исправите.

– Сейчас она от гангрены кишки умереть может. А с сердцем таким… Рассуждаешь много. Делай, что говорят. Живем мы этим, а они живут нами. Подавай быстрей. Ко мне пришли. Пойду посмотрю. Успею.

– И куда все больные молодые подевались? Одни старики.

Тоня, хихикая, пошла, толкая перед собой каталку, в палату, а я к себе в кабинет.

Пришла доктор из поликлиники. Расспросила про своего больного, которого присылала вчера ко мне на консультацию. Я расписал лечение на весь курс, а рецепты выписывала она в поликлинике. У нас теперь нет рецептурных бланков, поскольку в больницах лечить надо бесплатно и рецептов нам писать не положено. Доктор по справочнику выписала стоимость всех лекарств на весь курс – получилось около трехсот рублей. А я даже не знаю, сколько лекарства стоят. Это мне минус. Надо выписать что-нибудь другое. Откуда столько денег напастись, если моя зарплата сто пятьдесят? А это пенсионер. Не ожидал. Триста рублей!