Текст книги "Абд-аль-Кадир"

Автор книги: Юлий Оганисьян

Небольшой поселок в несколько десятков домов приютился у одной из излучин речки Хаммам, что протекает в западной части Алжира, южнее Орана. Как и все такие реки – уэды, – питающиеся лишь скудными дождями, она маловодна и иссякает, не добравшись до Средиземного моря. Но ее воды хватает на то, чтобы давать жизнь многим земледельческим поселкам вроде Гетны. Нехитрая система отводных каналов орошает апельсиновые и оливковые сады, окружавшие деревню, и, разветвившись за окраиной на множество ручейков, поит живительной влагой пшеничные поля. За ними далеко на юге зыбится мутное марево великой пустыни Сахары. Ее жаркое дыхание опаляет днем Гетну пропыленным раскаленным ветром. На западе голубеют поросшие лесом отроги гор древнего Атласа. Оттуда вечерами веет отрадная для уставшего за день земледельца прохлада.

Одноэтажный глинобитный дом с плоской земляной кровлей, расположенный в центре Гетны, выделяется среди других таких же домов своей массивностью и просторным двором. Отличается он от своих соседей и внутренним убранством. Богаче украшено оружие, развешанное по стенам, тоньше выделка устилающих полы ковров, искусней изготовлена домашняя утварь. В остальном жизнь в резиденции шейха Махи ад-Дина, возглавляющего племя хашим, обставлена столь же скромно и неприхотливо, как и в обычном арабском жилище.

Во дворе шейха всегда многолюдно, а рядом обычно разбиты шатры арабов, приехавших искать помощи или совета у своего вождя. Далеко окрест простирается власть и влияние Махи ад-Дина. Судьба многих соплеменников зависит от его решений.

Никто из всей Орании не почитаем в народе столь глубоко, как Махи ад-Дин. И заслуженно. Шейх прост в обращении, непритязателен в одежде, умерен за пиршественным столом. Он столь же славится благочестием и набожностью, сколь мудростью в делах и доблестью в бою. Несмотря на преклонный возраст, седобородый шейх юношески строен и вынослив. Одетый в неизменный белый бурнус – шерстяной плащ с капюшоном, – он может целый день провести в пути, расставаясь с седлом лишь для того, чтобы совершить положенные для каждого правоверного молитвы. Янычарам не однажды приходилось испытывать на себе твердость его духа и силу его руки: Махи ад-Дин был одним из вождей Оранского восстания.

Смирившись с поражением, шейх не смирился с иноземным господством. Он одержим идеей освобождения своего народа. Оранский бей осведомлен об этом, но остерегается своевольного шейха. Слишком велико его влияние. Слишком опасно возбуждать и без того озлобленное на турок население.

Сам Махи ад-Дин держится в отношениях с беем с достоинством, но не вызывающе. Он исправно выплачивает подати и не позволяет своим людям нападать на янычар. Он знает, что время для решающей схватки еще не пришло. Его надо ждать, к нему надо готовиться. Этому посвящены все помыслы и дела Махи ад-Дина. В укромных местах неутомимый шейх создает склады оружия, скрытно договаривается о союзе с вождями других племен, заключает тайные сделки с французскими и испанскими купцами на поставку военного снаряжения.

Но первая его забота – о силе и сплоченности собственного племени. Сложны и многообразны повседневные обязанности шейха. Он распределяет землю, пастбища и источники воды между родами и семьями, намечает сроки начала и окончания полевых работ, устанавливает раскладку податей. Его слово решает споры и тяжбы между соплеменниками. Он следит за религиозным воспитанием и военным обучением молодежи. Он – хранитель племенных традиций и главное лицо при исполнении религиозных обрядов.

Только властью шейха может быть принят в племя инородец. И только лично ему вступающий приносит традиционную клятву, звучащую, как заклинание:

«Моя кровь – твоя кровь, мой ущерб – твой ущерб, моя месть – твоя месть, моя война – твоя война, мой мир – твой мир, ты наследуешь мне – я наследую тебе, ты взыскиваешь за меня – я взыскиваю за тебя, ты платишь выкуп за меня – я плачу выкуп за тебя».

Горе тому, кто преступит эту древнюю клятву. Высшая кара для клятвоотступника – изгнание из племени. А тогда может спасти только чудо. Ибо без племени он – ничто. Лишенный всех средств существования и поддержки соплеменников, оскверненный их презрением, он будет неминуемо раздавлен средневековой жестокой жизнью.

Для человека племени нет ничего более святосокровенного и жизнедейственного, чем асабийя. Это слово обозначает высшее духовное единство, связующее соплеменников узами взаимной ответственности, созданием кровнородственной общности, любовью к родному племени. В асабийе воплощено превосходство общеплеменных интересов и ценностей над личными устремлениями. Она образует духовную основу совместной практической деятельности соплеменников. Поэтому асабийя – туманное и отвлеченное понятие для непосвященного – имеет вполне конкретный смысл и реальное значение для человека племени.

Арабское племя – отнюдь не община равных. В нем есть богатые и бедные, слуги и господа, аристократия и чернь. И хотя племенная асабийя сохраняет многие черты первобытного равенства, из которого она произошла, изнутри она уже поросла иерархией богатства, знатности, родовитости. Одинаково защищая каждого соплеменника от покушений внешнего мира, она – согласно этой иерархии – избирательно относятся к нему в пределах племени.

Каждый род и каждая семья обладают собственной асабийей, передающейся из поколения в поколение. И тот род или семья, которые силой и древностью асабийи превосходят другие роды и семьи, главенствуют в племени.

Именно таков род Махи ад-Дина издревле знатный и влиятельный, он, по семейному преданию, принадлежит к одной из ветвей Фатимидов. А это означает, что родословная Махи ад-Дина восходит к святой Фатиме, дочери основателя ислама Мухаммеда, единственной продолжательнице его рода (у пророка, кроме нее, детей не было). По старому же преданию кто-то из рода Фатимидов станет новым мессией – махди, который явится, чтобы объединить и возглавить арабский народ, укрепить истинную веру и восстановить справедливость.

Как и у всех вождей мусульманских народных движений, у Махи ад-Дина мессианская идея, подкрепленная к тому же родословной, слита воедино с идеей освобождения. Еще в период Оранского восстания он прослыл человеком, призванным свыше избавить страну от нечестивого господства янычар. Молва эта тем более укреплялась в народе, что она сопутствовала широкой известности Махи ад-Дина как одного из самых влиятельных марабутов, главы религиозного братства Кадирия, основанного еще в XII веке магрибским святым Абд-аль-Кадиром аль-Гилани.

Подобно христианским монашеским орденам, мусульманские братства были школами святости для своих послушников, но в отличие от первых они объединяли не только профессиональных священнослужителей, но и простых смертных.

Тысячи правоверных из многих племен входят в братство Кадирия. И если в собственном племени Махи ад-Дина – верховный носитель асабийи, то в братстве он олицетворяет мистическую духовную силу – бараку, которая дает марабуту огромную власть над его собратьями по духу. Ибо по неписаному уставу и традициям ордена каждый его член обязан безропотно – «как труп в руках обмывалыцика» – исполнять волю своего пастыря. По первому же повелению братство может превратиться в вооруженную рать, фанатично преданную своему вождю.

В магрибских странах марабуты иногда еще при жизни признавались святыми, способными творить чудеса. В легендах, которые создавало воображение верующих, они одним прикосновением исцеляли неизлечимые болезни, обладали ром перевоплощения, подчиняли себе природные стихии, и шествовали верхом на львах – «собаках аллаха» – и в общем немногим отличались от фантастических героев народных арабских сказок.

Культ святых, противоречащий единобожию и широко распространенный в странах Магриба, составлял религию сельских жителей и включал в себя верования и обряды, характерные для доисламского язычества. Известный исламовед И. Гольдциэр писал: «Почитание святых стало оболочкой, под которой внутри ислама могли сохраняться уцелевшие остатки побежденных религий».

В обществе, где вся жизнь пропитана религией, для правоверного нет четкой грани между светским и духовным, между действительным и сверхъестественным. Потусторонний мир для него так же реален, как сказочно одухотворен мир земной3. Практический ум арабского кочевника или земледельцы даже более доверчиво относится к способности живого марабута творить чудеса, чем отошедшего в мир иной.

Прижизненным ореолом святости окружен и Махи ад-Дин. И он слывет в народе чудотворцем. Марабут не только тому не противится, но всемерно поощряет распространение слухов о своей богоизбранности. Да и сам он не испытывает никаких сомнений на этот счет.

Разве не отмечен он божественной благодатью бараки? И разве не исполнена она чудодейственной силы? Говорил же о себе – да не усомнится в его словах ни один правоверный! – изначальный обладатель бараки, основатель братства Абд-аль-Кадир, который согласно легенде провел последние 50 лет своей жизни на вершине горы, стоя на носке ноги. «Еще до своего восхода солнце приветствует меня; до своего начала год приветствует меня и сообщает мне, что прей изойдет в течение его. Клянусь царственным величием Аллаха, что я различаю благочестивых и проклятых, которых проводят передо мной, и что зеница моих очей прикована к хорошо хранимой Скрижали судеб. Я погружаюсь в море науки Аллаха. Я видел его своими глазами. Жизнью своей я свидетельствую существование Аллаха. Я – наместник Пророка и его наследник на земле».

Религиозное самовозвышение не зазорно для праведника, ибо – и в этом убежден всякий правоверный – сам аллах вещает его устами. И когда Махи ад-Дин внушает своей пастве веру в мессианское предназначение его рода, он встречает трепетный и глубокий отклик.

Влияние марабута растет. Умножается число его приверженцев. Крепнет сила их преданности своему вождю.

Но доведется ли ему повести на битву святое воинство? На него ли указует перст всевышнего? И если не на него – на все воля аллаха! – то кто из его потомства унаследует эту миссию? В книгу судеб не заглянешь. Волю пророка не предугадаешь. А старость надвигается и все настойчивей требует ответа на мучительные вопросы.

И все явственней слышится ответ старому марабуту в лепете младенца, который покоится на руках третьей его жены Лаллы Зорги.

Неизвестно, что побудило шейха из пяти сыновей, подаренных ему четырьмя женами, избрать своим духовным наследником именно сына Лаллы, рожденного ею 15 числа месяца Реджеба 1223 года хиджры по мусульманскому, 6 сентября 1808 года по христианскому летосчислению. Откровение ли свыше? Земной ли расчет? А может быть – многоженство тому не помеха, – возвышенная любовь к Лалле Зорге?

Как бы там ни было, именно ее сын с момента своего рождения стал для Махи ад-Дина будущим мессией, который воспримет от него асабийю – в племени, бараку – в братстве. Именно в его имени марабут решил запечатлеть сокровенную связь с основателем ордена, назвав новорожденного Абд-аль-Кадиром. А чтобы окружающие, да и сам избранник уверовали в предуготованную ему судьбу, умудренный опытов шейх прибег к услугам легенды – испытанной повитухи всякого мессии.

Сама природа – так возжелал аллах – отметила появление на свет Абд-аль-Кадира, сопроводив это событие удивительными знамениями. Затих ветер в пустыне. Умерило свой жар солнце. Недвижно застыла вода в реке Хаммам. Неземным ароматом заблагоухали цветы. Вся Гетна озарилась сиянием, которое, затухнув, оставило на небе огненные знаки, указующие, по разумению сведущих людей, великое будущее сыну марабута.

Отец хочет повторить себя в сыне.

Воля марабута с фатальной неотвратимостью осуществляет эту цель. Потому что она сливается с волей общества, действуя посредством извечно установленных в нем обычаев и традиций, воплощаясь в непререкаемо обязательные для всех его членов племенные и религиозные установления. Воля марабута выступает как орудие догмата предопределения, одного из главных в исламе. «Не постигнет нас никогда ничто, кроме того, что начертал нам Аллах», – утверждает коран (9:51) [2]2
  Здесь и далее первая цифра в скобках обозначает суру, вторая – стих корана.


[Закрыть]. Все наши дела и помыслы записаны еще до сотворения мира на «тщательно охраняемой скрижали».

И когда для свершения первого возрастного обряда отец ввел двухлетнего Абд-аль-Кадира в середину круга, образованного многочисленными родственниками и старейшинам племени, мальчик являл собою для окружающих будущего махди. Старуха обрила ему голову, бросила волосы в горшок с горящими углями и, прошептав над ним подобающие заклинания, развеяла пепел по ветру. Мальчика облачили в первый в его жизни бурнус – в последнем он, как и подобает доброму мусульманину, сойдет в могилу, – и он тем самым взошел на первую ступень возмужания и одновременно сделал начальный шаг по той стезе, которую прочил ему отец.

Марабут не ошибся в выборе продолжателя своего дела. Мальчик был чрезвычайно одарен. Факт этот удостоверен не легендой, а вполне заслуживающими доверия свидетельствами современников. Уже на пятом году Абд-аль-Кадир самостоятельно читал коран и палочкой, обмакнутой в чернила, выписывал оттуда стихи на дощечку красного дерева, покрытую белой глиной. Его память хранила множество молитв, сур – глав корана и хадисов – рассказов, входящих в мусульманское священное предание – сунну. Он часто читал их наизусть умиленному отцу, который и следил за обучением мальчика.

Начальное образование Абд-аль-Кадир получил в отцовской завийе – своего рода марабутском монастыре, который состоял из мечети, школы и странноприимного дома. Здесь под руководством шейха дети, кроме корана и сунны, познавали начала арифметики, грамматики, географии, арабской истории и литературы. В Алжире, как, впрочем, и во всем арабском мире, почитание грамотности и культуры вошло в народную традицию. Выбросить в мусор даже маленький клочок бумаги, исписанной арабскими буквами, считалось недопустимым святотатством.

В семь лет Абд-аль-Кадир прошел второй возрастной обряд – обрезание, таинство, посвятившее его в новый период физического и духовного созревания. Отнятую плоть, поместив в горшок, закопали в укромном месте за окраиной Гетны, дабы никакой злоумышленник не имел к ней доступа и не мог причинить вреда посвященному путем магических над ней действий.

Вслед за этим для Абд-аль-Кадира – много раньше, чем его сверстников, – стали обязательными пять ежедневных молитв: на заре, в полдень, во второй половине дня, при заходе солнца и в начале ночи. Совершив омовение – «чистота – половина веры», по священному преданию, – и обратив лицо к Мекке, правоверный совершает ритуальную молитву, скрупулезно соблюдая очередность поз и заклинаний. Стоя, руки на уровне плеч, произносит: «Аллах превелик», вложив левую руку в правую, читает «Фатиху» – первую суру корана, коснувшись ладонями колен, выпрямившись и подняв руки: «Аллах слушает того, кто воздает ему хвалу»; становится на колени, прикладывает руки к земле и, распростершись, касается носом земли; присаживается, не вставая с колен, и простирается вновь.

Этот ряд положений образует один ракат. На утренней заре молитва состоит из двух ракатов, на вечерней – из трех, остальные три молитвы включают по четыре раката. После каждых двух ракатов мусульманин произносит шахаду – формулу исповедания веры: «Нет божества, кроме Аллаха, и Мухаммед – посланник Аллаха». Заканчивается молитва словами: «Да пребудет на вас благословение и милосердие Аллаха».

И так пятикратно в сутки, изо дня в день, в течение всей сознательной жизни, за исключением предусмотренных кораном случаев: болезни, стихийных бедствий и т. п. Само выполнение мусульманских обрядов и молитв, с их застывшим ритуалом, канонически строгой периодичностью и последовательностью, прививает правоверному фатализм. От рождения до смерти его жизнь заранее размечена непрерывной чередой культовых вех – от обряда к обряду, от молитвы к молитве. И эта ритуальная предустановленность оборачивается в его сознании предопределенностью жизненного пути.

Когда Абд-аль-Кадиру минуло 14 лет – грань, отделяющая мальчика от мужчины, – для него не существовало иного жизненного пути, кроме того, ставшего фатально необратимым, который предначертал ему отец. Сравняться с марабутом в святости. Повторить его в мирском и духовном исполнении асабийи и бараки. Продолжить его в мессианской борьбе против иноземных захватчиков. Не было для юного Абд-аль-Кадира целей более возвышенных. И не было таких жертв, которых, если бы то понадобилось, он не принес во имя их достижения.

22 мая 1822 года появление на небе молодой луны возвестило о наступлении мусульманского месяца рамадана, в течение которого правоверные постятся, воздерживаясь от еды в дневное время и добавляя к обычным молитвам еще одну в двадцать ракатов. Выполнив все эти требования впервые в жизни, четырнадцатилетний Абд-аль-Кадир получил право свидетельствовать на суде и разрешение на женитьбу. Он не замедлил воспользоваться этим разрешением, женившись через некоторое время на дочери своего дяди четырнадцатилетней красавице Лейле Хейре: девочки у мусульман столь же рано становятся женщинами, как мальчики – мужчинами. Отныне Абд-аль-Кадир – полноправный мусульманин, ответственный член племени и братства. К этому времени сын марабута далеко продвинулся в постижении корана и сунны, в изучении трудов арабских мыслителей. Главный наставник Абд-аль-Кадира, кади – суды города Арзева Бен-Тахир, улема – ученый, богослов и правовед, был широко образованным человеком. Он воспитывал своего ученика в традициях магрибской культуры, исторически обособившейся в развитии мусульманской цивилизация Она сложилась на основе доисламской культуры берберского населения, впитавшей в себя сильную и глубокую цивилизацию Арабского Востока и утонченно-изысканную культуру мавританской Испании.

Абд-аль-Кадир познакомился с трудами великого арабского историка Абдаррахмана Ибн Халдуна, долгое время пребывавшего в Магрибе в XIV веке, создателя классической «Книги поучительных примеров по истории арабов, персов берберов и народов, живших с ними на земле». В его знаменитых «Пролегоменах», энциклопедии средневековой арабской науки, есть в ряду других и такая материалистическая мыслью противная самому духу мусульманской теологии. «Различия, существующие в обычаях и учреждениях разных народов, зависят от того, каким образом каждый из них обеспечивает свое существование».

Зачатки диалектики Абд-аль-Кадир мог бы воспринять учении о «двойственной истине», созданном крупнейшим арабским мыслителем средних веков, последователем Аристотели Ибн-Рошдом, больше известным в Европе под латинизированным именем Аверроэса. Он также долго жил в Магрибе XII веке, после того, как халиф изгнал его из родной Кордовы. Но Бен-Тахир, ревностный поборник чистоты ислама, знакомил своего ученика с крамольными мыслями арабских ученых лишь для того, чтобы показать ему, что и великие могут заблуждаться. Для него существовала только одна наука, объяснявшая все остальные, – богословие, и только одна истина, – та, которую содержит коран.

Правовая догматика, которую преподавал учитель, покоилась на маликизме, одном из самых строгих течений, издавна преобладавшем в магрибском исламе. Его основатель Малик ибн Анас, живший в VIII веке, в своем главном труде «Муватта» («Расчищенная тропа») построил систему права, которая требует от мусульманина строжайшего выполнения всех предписаний, исходящих из корана и сунны.

Более широкий простор юному воображению Абд-аль-Кадира открывало другое течение, столь же широко распространенное в странах Магриба, – суфизм. Это крайне мистическое направление в исламе возникло под влиянием монашеского мистицизма христиан и учения неоплатоников об эманации – истечении материального мира из духовного первоначала – и было направлено против светского характера ислама. Именно суфизм породил марабутские братства с их представлением о бараке – мистической силе, передающейся посредством эманации от одного марабута к другому.

Один из теоретиков суфизма, Ибн Теймийя, так выразил главную мысль этого учения: «Существование сотворенных вещей есть не что иное как существование творца; все исходит из божественной сущности, чтобы в конце концов в нее возвратиться».

Суфизм, близкий по духу к языческому пантеизму, оживил мусульманскую обрядность и вероучение, добавив к молитвам экстатические радения и объявив интуицию той силой, которая только и может постичь абсолютную истину. Согласно учению крупнейшего мусульманского мистика Газали, пытавшегося примирить каноническое богословие с суфизмом, только «божественный культ сердца, внутренняя молитва позволяют приблизиться к богу».

Суфизм оказал сильное воздействие на магрибскую и испано-мавританскую литературу, особенно на андалузскую школу поэзии, поклонником которой стал Абд-аль-Кадир. Его стихи – он начал писать еще в детстве – проникнуты возвышенным лиризмом и тонким пониманием природы, характерными, для поэтов этой школы.

Образование, которое Абд-аль-Кадир получил под руководством своего ученого дяди, преследовало одну главную цель: сделать его подлинным сыном ислама. Знание им наизусть всех 114 сур корана считалось основным достижением ученичества. Но вместе с тем он преуспел в изучении истории, географии, астрономии и других наук. К помощи его математических знаний отец прибегал при сложных и запутанных расчетах с купцами и сборщиками налогов.

Когда Абд-аль-Кадиру исполнилось 15 лет, отец отправил его для продолжения образования в Оран. Но мальчик пробыл здесь недолго. Ему претили городские нравы, далекие от чистоты и строгости племенных обычаев, на которых он был воспитан. Он с отвращением смотрел на разряженных надменных отпрысков янычарских сановников, с которыми ему приходилось сидеть рядом на школьной скамье. Сын марабута, привыкший к вольным просторам пустыни, задыхался тесных городских улицах, стиснутых рядами каменных домов Через несколько месяцев отец внял его просьбам и позволив ему вернуться в Гетну.

Абд-аль-Кадир на всю жизнь сохранит неприязнь к городской жизни и любовь к пустыне, воспетой им в стихах:

 
О ты, ищущий покоя за каменными стенами,
Осуждающий любовь бедуинов,
Не легкость ли наших палаток страшит тебя?
Не твердь ли только городов мила твоему сердцу?
Если бы ты знал тайну пустыни, ты чувствовал бы подобно мне.
 
 
Но ты не ведаешь ее, а невежество – мать зла.
Если бы ты пробудился в сердце Сахары,
Если бы твои ноги погрузились в этот песчаный ковер,
Усеянный весенними цветами,  похожими на драгоценные камни,
 
 
Ты восхитился бы ими,
Необыкновенным разнообразием их оттенков,
Их изяществом и тончайшим ароматом.
Ты вдыхал бы их чудесный запах, который удваивает жизнь,
 
 
Ибо он не осквернен зловонием города.
Если бы ты вышел звездной ночью,
Освеженной обильной росой,
И окинул бы взглядом пространство вокруг себя,
Ты увидел бы повсюду вдали
Стада диких животных,
Щиплющих благоухающий кустарник.
 
 
В это мгновенье все печали покинули бы тебя,
Великая радость охватила бы твою душу.
 

По возвращении в Гетну Абд-аль-Кадир продолжает самостоятельно постигать науки и литературу. Много времени отдает он и усвоению воинского ремесла. Он с детства привязан к лошадям. Его арабский скакун повинуется малейшему знаку хозяина. Как наездник и стрелок Абд-аль-Кадир не знает себе равных в округе. Стоя на спине скачущей во весь опор лошади, он может без промаха поразить из своего ружья далеко впереди поставленную цель. Он выходит победителем из всех состязаний в верховой езде, не кичась при этом своей удалью с невозмутимым бесстрастием внимая похвалам. Позднее о нем будут говорить: «седло было его троном, ружье – его скипетром».

Юный сын марабута любит уединение. Он целыми днями проводит за книгами в своей комнате, выходя оттуда лишь для совместной молитвы с близкими. Иногда он садится на своего арабского скакуна и сутками в одиночестве скитается по пустыне. Даже на опасную охоту на диких кабанов в лесах предгорий Атласа он предпочитает отправляться без сопровождения.

У Абд-аль-Кадира нет близких друзей среди сверстников. Причина этому – легенда о сыне марабута, обособляющая его от людей. Родившись вместе с ним, она с детства сопутствовала ему, питаясь реалиями его жизни и со своей стороны насыщая ее мифами. Она создавала вокруг юноши некое поле отчуждения, врастала через внушение близких в его самосознание, обретала силу биографического факта и, опрокидывая на него предписанную ему судьбу, устремляла его духовное развитие в мистически заданном направлении.

Среднего роста, худощавый, прекрасно сложенный, Абд-аль-Кадир обладал царственной внешностью – свойством чрезвычайно ценным для вождя в мусульманских странах, где всякий природный изъян в человеке расценивается как отметина нечистой силы. Вот как современник описывает его лицо:

«Классической чистоты линий, оно было необычайно привлекательно своей строгой выразительностью и одновременно почти женской красотой. Его тонко изваянный нос средней между греческой и романской формы и изящно очерченные, слегка сжатые губы выражали сдержанное достоинство и твердость, тогда как большие и блестящие, как у газели, глаза под массивным мраморной белизны лбом то излучали мягкую меланхолию, то блистали мощью ума и силой духа».

Махи ад-Дин, втайне восхищающийся своим сыном, исподволь приобщает его к исполнению его будущих обязанностей племенного шейха и главы марабутского братства. Абд-аль-Кадир сопровождает отца в деловых поездках, присутствует на встречах с чиновниками Оранского бея, участвует во всех мирских и сакральных начинаниях шейха.

Но есть у марабута заветная мечта, осуществление которой должно утвердить в сыне благочестие, зажечь его душу святым огнем, завершить его возмужание. Все это призван свершить хадж – паломничество к святым местам в Аравии. Туда, где возник ислам и где покоится прах его основателей. Где находится Мекка, «мать городов», духовный центр всего мусульманского мира. Здесь в мечети Аль-Кааба хранится величайшая святыня правоверных – «черный камень», который, по их убеждению, оживет в день страшного суда и будет свидетельствовать перед аллахом в пользу тех, кому посчастливилось коснуться его губами.

Не всякому доступно паломничество в земли обетованные! Слишком опасно и дорого это путешествие. Недаром злые языки так говорят о хадже: «Богатые совершают паломничестве для удовольствия; купцы – для того, чтобы заниматься торговлей; читающие коран – из лицемерия, для того, чтобы о них слышали и их видели; бедные – чтобы совершать кражи».

Уже само по себе совершение хаджа возвышает мусульманина над массой правоверных и дает ему право на священное звание – хаджи. Но Махи ад-Дин ждет от путешествия не только этого. По его замыслу, оно расширит знания и углубит ученость Абд-аль-Кадира. Марабут намерен посетить не только святые места, но и древние центры арабской культуры: Александрию, Каир, Дамаск, Багдад. Паломничество призвано увенчать жизнь самого шейха и освятить начало самостоятельной жизни его преемника.

В октябре 1823 года после долгих приготовлений, совершив положенные молитвы, паломники отправились в путь. Весть о хадже марабута и его сыне разнеслась по всей Орании. Отовсюду к ним стекались толпы приверженцев шейха, чтобы проводить его и выразить тем свое сопричастие великому предприятию. На второй день путешествия пилигримов сопровождали уже сотни всадников, на третий день – тысячи, а когда еще через день марабут остановился на привал в долине реки Шелифа, его шатер окружало целое море палаток.

Здесь паломничество было прервано. Встревоженный бей послал погоню за марабутом. Памятуя о той роли, которую Махи ад-Дин сыграл в Оранском восстании, бей испугался, что шейх воспользуется огромным стечением вооруженных арабов для начала нового мятежа. Прискакавшие в лагерь янычары передали ему повеление бея: немедленно вернуться вместе с сыном в Оран. Толпа разгневанных арабов готова была разорвать на куски посланцев. Но шейх, не желавший подвергать опасности жизнь сына, смирил своих подданных и, повинуясь приказу, направился в Оран.

Два года паломники находились на положении почетных ленников оранского бея. Шейха и его сына не лишили свободы передвижения и занятий в пределах города, но повсюду, паже в мечети, их неотступно охраняла стража. Абд-аль-Кадир использовал вынужденный досуг для углубления своих познаний в науках и литературе. Здесь он начал собирать библиотеку, которая всю жизнь будет повсюду следовать за ним.

Наконец, в 1825 году оранский бей, уверившись в отсутствии у пленников дурных намерений, дал разрешение на продолжение хаджа. Чтобы избежать повторения шумных проводов, марабут решил не возвращаться в Гетну. Прямо из Орана он вместе с сыном отправился в Тунис, где они присоединились к одному из караванов паломников. В начале 1826 года они уже были в Аравии.

Паломничество продолжалось почти три года. Все задуманное было выполнено. В Мекке пилигримы целовали «черный камень» и совершали омовение водой из священного источника Земзем. В Медине они молились у могилы пророка Мухаммеда. В Багдаде поклонялись усыпальнице основатели своего братства, святого Абд-аль-Кадира.

Во всех городах, в которых побывали марабут и его сын, они встречались для ученых бесед со знаменитыми улемами, посещали библиотеки, мусульманские школы и университеты. Во время путешествия Абд-аль-Кадир основательно изучил арабские переводы трудов античных мыслителей, что очень помогло ему постепенно преодолевать религиозный догматизм, привитый ему ранее. Наблюдения, сделанные в период пребывания в Египте, содействовали оформлению его взглядов на социально-политическое устройство общества.

Египет в то время переживал эпоху глубоких преобразований, вызванных реформами его правителя Мухаммеда Али. К. Маркс называл этого деятеля «единственным человеком» в Османской империи, который стремился «…добиться того, чтобы «парадный тюрбан» заменила настоящая голова» [3]3
  К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, изд. 2-е, т. 9. стр. 202.


[Закрыть]. Подобно Петру I, с которым он любил себя сравнивать, Али был реформатором, пытавшимся вырвать свою страну из средневекового оцепенения.

Мухаммед Али уничтожил в Египте власть мамлюков – египетских янычар и отобрал у мусульманского духовенства земельные владения. Он создал по европейским образцам государственный аппарат, строил фабрики и заводы, основал первые в Египте светские школы и начал издавать первую газету. Сам он, кстати, до 45 лет оставался неграмотным. Мухаммед Али посылал в Европу молодых египтян для обучения светским наукам. Его регулярная армия, созданная по уставам Наполеона, была самой боеспособной на мусульманском Востоке. Один наполеоновский маршал писал о египетской артиллерии: «Эту превосходную артиллерию можно сравнить с артиллерией европейских армий. Смотря на нее, невольно дивишься могуществу власти, преобразовавшей феллахов в столь добрых солдат».