Текст книги "Ромашка для Горыныча (СИ)"
Автор книги: Юлианна Клермон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Глава 8
Молча пялюсь на Горина. Конечно, такого попадоса не ожидала. Но, с другой стороны, я же правду сказала. Ничего между нами не было, нет, и не будет. Не только потому, что Элина угрожала, но и потому, что я сама этого не допущу. Ни к чему хорошему это не приведёт.
Мажор засовывает руки в карманы и недоумённо вздёргивает брови.
– Что надо?
По-моему, это мой любимый вопрос по отношению к нему в последнее время.
– Что за бланш? – кивает на лицо. – Где умудрилась нарваться?
Равнодушно пожимаю плечами. Настроения нет, да ещё и голова начинает болеть. В груди тяжело так. И сил как-то мало.
– Тебя это не касается.
Хмыкает.
– И всё же?..
– По ночам на кухне шарюсь, вот и решила фонарь себе подставить, чтобы свет не включать, – ядовито цежу. – И вообще, посторонись, мешаешь.
Ой, перегибаю, чувствую. Совсем круто загнула.
Горин удивлённо моргает и делает шаг в сторону, а я протискиваюсь в узкий проход между ним и приоткрытой дверью и, не оглядываясь, иду на кухню.
Девчонки догоняют меня через несколько секунд.
– Сонь, ты чего?! Сдурела совсем? – шёпотом отчитывает Алина. – Это же Горин!
Презрительно кривлю губы.
– И что, что Горин? Пуп Земли и царь всея Руси, что ли?
Алина сбивается с шага, но тут же опять догоняет.
– Нет, конечно. Но с ним так нельзя!
Резко торможу. Молча следующая за нами Рита чуть не врезается в меня, едва успев остановиться.
– Какие-то двойные стандарты получаются, Алин, не находишь? С ним нельзя, а с другими можно? Давай уже оставим эту тему. Я устала от всех этих разборок. Я сюда учиться приехала, а не шашни крутить или парней делить! Всё, хватит, надоело!
Алина пристыженно молчит. Она тоже учиться приехала. Только в первый же день на кухне с Игнатом поругалась, а потом он её после пар встретил и в кино пригласил. Так и завертелось у них.
Поэтому у подруги сейчас в голове вместо мозгов розовые сопли. Она весь мир осчастливить хочет, чтобы всем крестьянам по корове, рабочим – по станку, а девушке – по парню!
Рита благоразумно молчит, но и ей есть, что сказать. По глазам вижу. У неё заму́ток с Артёмом нет, но, как вечером на кухню ни придём, он всегда там. Стоит у окна в своей компании, и, пока мы готовим, они с Риткой короткими взглядами перекидываются. Так что, к бабке не ходи, а что-то между ними вскорости будет.
Тяжело вздыхаю. Обнимаю подруг за плечи и смотрю им в глаза.
– Девочки, пожалуйста, не надо меня осчастливливать. Я итак вполне счастлива. Единственное, что я хочу сейчас – учиться… – делаю паузу, хитро улыбаюсь и добавляю: – …и есть!
Мы смеёмся и идём готовить ужин.
Что ж так голова болит?
Ночью понимаю, что тёть Лена перестаралась и подкинула в печку лишнюю охапку дров. В комнате дышать нечем. Скидываю одеяло и с тихим стоном переворачиваюсь на другой бок. Это как же надо натопить, что от жары голова просто раскалывается?
Хрипло дышу и проваливаюсь в тяжёлый сон.
Просыпаюсь от того, что дома холод собачий. Стучу зубами, пытаюсь нащупать одеяло. Натягиваю его и накрываюсь с головой. Не пойму, тёть Лена заслонку в печке забыла закрыть и весь дом выстудила, что ли? Меня так трясёт, что, кажется, начинаю стонать в голос. Горло дерёт по-страшному. Пытаюсь сглотнуть и не могу. И дышать тяжело и больно.
– Сонь, ты чего? Тебе плохо?
Чувствую прикосновение ко лбу холодной ладони. Это такой кайф! Да-а… Не убирай руку, пожалуйста. Мне так легче.
– Сонь, блин, да ты горишь! Алин, вставай!.. Звони в "Скорую"!.. Да откуда я знаю, какая?.. По мне, так все сорок!..
Голос доносится, словно сквозь вату, но постепенно отдаляется и становится всё тише. Проваливаюсь в сон. Я сплю. Сплю. Мне хорошо. Во сне не так жарко, не так холодно…
– Соната, открой рот! Мне нужно посмотреть горло.
Что?.. Зачем меня будят? Так хорошо было… А теперь я чувствую, что у меня всё болит… И горит… Я горю…
– Соната!
Чувствую, что мне неприятно сильно сжимают подбородок и надавливают на челюсть. Приоткрываю рот. Что-то прохладное и противное касается языка, давит. Меня сейчас стошнит. Уберите!..
Рот, наконец, оставляют в покое, но противное и холодное теперь касается то спины, то груди.
Пожалуйста, не надо меня мучить. Я просто хочу спать!.. Я сплю. Мне плохо. Почему мне так плохо?.. Меня трясёт, и тело периодически дёргают то вверх, то вниз. Зачем?.. Оставьте меня в покое…
В какой-то момент чувствую, как меня крепко прижимают к чему-то твёрдому, но приятному. Я будто взлетаю, и всё проходит. Не чувствую ни жара, ни холода – мне хорошо, мне уютно. Вдыхаю такой знакомый и манящий запах и окончательно проваливаюсь в глубокую чёрную яму без сновидений.
Три недели я провалялась в больнице. Медсёстры искололи мне всё, что только можно. И вот сижу в коридоре, жду главврача. Периодически потираю то место, которое пострадало от уколов больше всего.
– Лиесс, почему не в палате? – мимо проходит Наталья Игоревна, старшая медсестра.
Вот сколько лежу, столько удивляюсь. Женщине за пятьдесят, а помнит всех пациентов, которые поступают к ней в отделение: имя, диагноз, назначенные лекарства и процедуры. Память у человека такая, что компьютер не нужен.
– Да я… Это… Выписку жду.
– Нечего здесь сидеть. Надует! Я сама принесу, как будет готова.
– Спасибо, – довольно улыбаюсь и чешу в свою палату.
Пока в больнице лежала, много занятий пропустила. Поэтому, как более-менее очухалась, сразу в чат написала. Девчонки фоткают конспекты, а я спокойно их переписываю в тетрадь. Заодно и учу.
Вчера три пары было, и все устные. А у меня телефон, как назло, заглючил. Поэтому навёрстываю с утра всё, что вчера скинули. Сейчас напишу, сколько успею, а потом выписку заберу – и в общагу, к своим девчонкам! Мне ещё сегодняшние конспекты переписывать.
Отчего-то чувствую зуд пониже спины. Растерянно оглядываюсь. Не понимаю, откуда идёт опасность. Куда бежать и от кого?.. На всякий случай ускоряю шаг.
И вдруг слышу незнакомый мужской голос:
– Лиесс?..
Останавливаюсь. В двух палатах от нашей – мужская. Вот около неё я сейчас и стою. Дверь открыта. Три койки. На двух кто-то спит. А с третьей на меня смотрит старик. Болезненно худой, почти лысый, с недельной седой щетиной, впалыми щеками и мутными глазами.
– Эээ… Это Вы меня звали?.. – спрашиваю с сомнением.
– Ты – Лиесс? – натужно скрипит старик.
– Да. А что?
– Подожди!
Он приподнимает голову, надсадно кашляет и отхаркивается в стакан.
Морщусь. Мне так противно от этого, что даже подташнивать начинает.
– Марина Лиесс тебе кто? – спрашивает незнакомец и снова закашливается.
Марина Лиесс – моя мама. Мамочка… Изнутри поднимается горечь. Сглатываю застрявший в горле ком.
– Она была моей мамой, – шепчу срывающимся голосом.
– Была?..
Мужчина откидывает одеяло и спускает на пол грязные ноги с давно нестрижеными ногтями.
– Поди сюда, – подзывает к себе скрюченным пальцем.
Делаю два шага вперёд и становлюсь у стены.
Вид у незнакомца настолько отталкивающий, что я с трудом сдерживаю желание убежать отсюда сломя голову. Пониже спины зудит, не переставая.
– Мамка, значит, – тянет мужик и беззастенчиво меня рассматривает. – А ты, значит, дочка её? Похожа, похожа…
Этот тип знал мою маму?..
– Этот ж сколько тебе щас?.. – незнакомец шевелит губами и загибает пальцы. – …Восемнадцать, вроде?
Медленно киваю, а он вдруг улыбается, и меня передёргивает. Зубов почти нет, а те, что есть… Лучше бы их тоже не было.
– А я – Андрей Валерьевич Шибанов. Мы с твоей мамкой учились вместе, – представляется он и горделиво выпячивает впалую грудь в футболке, больше похожей на тряпку.
Изумлённо вскидываю брови и ошарашенно смотрю на него. Однокурсник мамы?.. Он же старый! Как он мог учиться с ней?
Видимо, моё изумление открыто читается на лице, потому что мужик сипло смеётся, раззявив страшный беззубый рот.
– Что, не похоже?
Опять киваю. Наверное, я сейчас китайского болванчика напоминаю. Думаю только о том, как сбежать отсюда поскорее, потому что пониже спины зудит, не переставая.
– Да, потрепала меня жизнь-жестянка, – вздыхает мужик и тут же, без перехода, спрашивает: – Давно Маринка-то померла?
Не вижу в его глазах ни сочувствия, ни печали. Только какой-то нездоровый интерес.
– Шесть лет назад.
Не знаю, зачем вообще отвечаю.
– Вот значит, как, – тянет он. – А ты теперь с дедом своим горластым живёшь?
– Нет, он тоже умер, – бормочу.
Он и деда моего знал?.. Откуда?
– Получается, никого у тебя не осталось, – делает вывод мужик.
– Никого…
– Вот как? – глаза мужчины внезапно загораются. – А живёшь ты где? В деревне, или мамка квартиру оставила?
Нет, – шепчу растерянно. – Не было у неё ничего. В общежитии живу.
– Учишься, получается?
– Да, в экономическом.
– Это который на Щорса, что ли?
– Нет, в другом, – отвечаю и решаю прекратить этот странный допрос. – Вы знаете, я всё-таки пойду.
Поворачиваюсь к двери, но тут в спину доносится:
– Ну, куда ж ты убегаешь, …доченька?!
Что? Замираю, резко разворачиваюсь и во все глаза смотрю на мужика.
– Вы, наверное, ошиблись, – пищу.
Я просто в ужасе. Вот этот вот страшный тип – мой отец?
Мужик, между тем, встаёт, обувает ношеные-переношенные больничные тапки и достаёт из тумбочки сигареты.
– Пошли, покурим, дочка. Познакомимся поближе. Про мамку мне расскажешь. Небось, замуж выскочила да жила припеваючи?
У меня слёзы на глазах. Припеваючи?
– Не было у неё никого, – произношу, и мне рыдать хочется.
Как моя милая, добрая, красивая, умная мамочка могла влюбиться вот в это непонятно что? Не могу поверить! Не могу!
А он вдруг начинает оправдываться:
– Ты не думай, дочка, что я такой плохой, что мамку твою бросил. Просто молодой был, глупый, не понимал многого. Да и время такое было, тяжёлое. Знаешь, сколько раз я вспоминал, думал, кого мне Маринка родила? Может, дочка у меня где растёт, а может, сын. Очень жалел после, что с Маринкой у нас тогда не сладилось.
Мама не говорила, что у них не сладилось. Она говорила, что он её тогда конкретно послал.
И у него после этого было целых двенадцать лет, чтобы её найти и всё исправить. Но он ничего не сделал, ничего! И теперь рассказывает мне о том, как жалел?
– А я вот так и живу, – продолжает мужчина и мнёт в руках пачку. – Работы толком нет, платить не хотят…
Он закашливается и долго отхаркивается в стакан, а я мечтаю в этот момент отмотать время на десять минут назад и сидеть в своей палате, чтобы никогда не узнать, что вот этот вот недочеловек – мой отец.
– …Нам с тобой надо теперь вместе держаться, дочка, – заканчивает свою мысль мужчина, и меня передёргивает. – Никого ж больше не осталось. Только мы с тобой.
Не успеваю ничего ответить, хотя больше всего сейчас хочется послать этого горе-папашу туда, куда он когда-то послал мою маму.
Да он даже имя моё не спросил! Вот это, я понимаю, родительские чувства! Думал он о нас! Ага, как же! Плевать он на нас хотел!
– Шибанов! – в палату заглядывает Наталья Игоревна. – Ну-ка, ложитесь на место! И уберите сигареты. У нас курить запрещено. Ещё раз нарушите режим, я доктору пожалуюсь. Вылетите из больницы в пять минут!
Стою и жду, когда медсестра выйдет, чтобы метнуться вслед за ней.
– Лиесс, Ваша выписка готова. Идите в палату и собирайтесь домой, – между тем поворачивается ко мне Наталья Игоревна, и я выдыхаю с облегчением.
Не прощаясь и не думая больше об этом человеке, бегу в свою палату. Домой! В родную общагу!
– Лиесс!
Торможу. Оглядываюсь. Медсестра неспешно догоняет меня, останавливается и окидывает строгим взглядом.
– Что Вы забыли в той палате?
Молчу, сверлю глазами пол. Что мне сказать? Что этот тип – мой биологический папаша, и я втайне много лет мечтала, что папочка меня найдёт, расскажет, как скучал, и как сильно любит? И будет мы жить с ним вместе, а у меня снова будет семья?! Содрогаюсь внутренне. Теперь я знаю, как выглядит тот, о встрече с кем так сильно мечтала, особенно в детдоме.
Представляю, какая кровь во мне течёт…
Нет-нет, я мамина! Мамина, и больше ничья! У меня была самая лучшая на свете мама, а с этим человеком у меня нет ничего общего.
– Шибанов – конченый человек, – продолжает говорить медсестра. – У него есть проблемы с запрещёнными препаратами. Так что постарайтесь от него и подобных ему людей держаться подальше. Себе же спокойней будет.
Наталья Игоревна отдаёт выписку и уходит, а я стою около дверей своей палаты и пытаюсь прийти в себя.
Глава 9
За три недели, что я лежала в больнице, здорово похолодало. Хорошо, что неделю назад пришла стипендия. Девчонки купили мне тёплую куртку и ботинки, поэтому выхожу на улицу, упакованная как положено.
Зябко ёжусь от холодного осеннего ветра и накидываю капюшон.
Алина предлагала меня встретить, когда выпишут, но я категорически отказалась. У девчонок и так напряжённое время было – по три раза в неделю ко мне мотались, продукты привозили, причём старались накормить чем-нибудь вкусненьким и постоянно таскали мне фрукты. Уж как я ни просила, как ни ругалась на них, они и слушать не хотели, только переглядывались и загадочно улыбались.
– Тебе нужны витамины, – категорично заявляла Рита.
– А нам нужна здоровая подруга, – хитро подмигивая, добавляла Алина.
Смотрю на тяжёлое свинцовое небо, грозящее пролиться на землю мелким затяжным дождём, окидываю взглядом чёрный погрустневший больничный парк и медленно бреду на остановку. Под ногами шуршат пожухлые осенние листья, навевая хандру и грустные воспоминания.
Первые дни болезни практически не помню. В себя приходила буквально на несколько минут, окидывала мутным взглядом белый потолок палаты и снова куда-то проваливалась.
Не помню, чтобы в своей жизни хоть когда-то так сильно болела. Лечащий врач сказал, что люди с сильным иммунитетом практически не болеют, но если уж заболевают, то отрываются на полную катушку. У медиков вообще специфическое чувство юмора.
Подхожу к остановке. Народу выше крыши. Все стоят хмурые, нахохлившиеся, напоминают стайку осенних воробьев.
– Не знаете, шестнадцатая маршрутка давно была? – спрашиваю у седовласой бабулечки в кокетливом сиреневом берете.
– Ой, деточка, – хмурится она. – Ужас какой-то творится. Уже двадцать минут стою, вообще ни одной маршрутки нет. Забастовка, что ли, у них какая?
Растерянно оглядываюсь. Что же делать? Идти пешком далеко, на такси денег жалко, а маршрутка, может, ещё полчаса не приедет. Я же только после болезни, и опять в больницу попадать не хочется. Итак, вон сколько занятий в институте пропустила. Как буду хвосты подтягивать?
В глубокой задумчивости пялюсь в никуда.
Неожиданно к остановке подъезжает печально знакомая машина. Пассажирское окно открывается…
Целых три недели так прекрасно жилось без эффекта дежавю…
Демонстративно отворачиваюсь. Не буду смотреть. Вот просто не буду. Если я Горина не вижу, значит, его здесь нет! Вот такая странная логика. Мне можно, я только после болезни.
– Ромашка, поехали, подвезу.
Молчу. Не смотрю даже в его сторону. Не хочу!
Три недели! Три недели отвыкала, старалась не думать. И опять начинать сначала? Да что же это такое?!
– Ромашка, поехали.
Перевожу взгляд на носки ботинок. Новенькие ботиночки. Девчонки купили на рынке. Очень даже недорого достались, но видно, что качественные. И курточка у меня ничего такая. Тёплая, очень удобная, даже удивительно, как девчонкам выделенных мною денег на неё хватило. Я в ней вплоть до зимы могу ходить, не замерзну. А к зиме посмотрим, что делать. Может, пальто куплю. Или пуховик. И сапожки на меху…
– Садись в машину, я сказал! – слышу над ухом и от неожиданности подпрыгиваю.
Оборачиваюсь. Надо мной возвышается мажор. Подкрался со спины и нависает. Ожидаемо. Ничего нового не придумал. Подавлять своей массой тех, кто слабее – это наше всё!
Только не реагировать! Нельзя! Мне всё равно на него, всё равно… Розово-фиолетово… Даже будет лучше, если получится разозлиться. Злись, Соната! Это твой единственный выход.
– Отвали, – цежу холодно и отворачиваюсь.
– Хватит дурить, или уже всё зажило?
Рычит? У-у! А это что-то новенькое!
– Что зажило? – спрашиваю, даже не пошевелившись.
Хочешь со мной поговорить? Ну, так говори с моим затылком.
– Все те места, куда тебе уколы делали! – кажется, у кого-то заканчивается терпение.
– Тебе-то какое дело до этих мест?
– Мне никакого, а вот тебе, думаю, есть, – неожиданно Горин переходит на более спокойный тон. – Ромашка, садись в машину.
– Я сказала, отвали!
Слышу за спиной тяжёлый вздох, а затем чувствую на запястье немного болезненный жёсткий захват. Мажор тянет меня прямо к своей машине.
– Отстань от меня, дубина! – рычу тихо, не хочу устраивать концерт на всю улицу.
– Сядешь в тачку, отстану, – спокойно заявляет Горин.
– Я уже раз посидела. Задолбалась потом отдуваться!
Он резко дёргает меня к себе и толкает назад. Не больно, но ощутимо врезаюсь спиной в дверь его машины, а он нависает сверху и упирает руки в крышу. Я оказываюсь в капкане.
Ой, а взгляд-то какой грозный! Прям уже боюсь-боюсь!
– Я в курсе, какими фонарями ты собиралась светить по ночам на кухне, – рычит прямо в лицо. – Элина больше тебе ничего не сделает.
Горин смотрит тяжело, пронзительно. Мне жарко от этого взгляда. Чувствую, как розовеют щёки, и становится тяжело дышать. Не могу сдержаться, размыкаю плотно сжатые губы и судорожно выдыхаю.
Его взгляд моментально меняется: становится тёмным и каким-то жадным. И я не выдерживаю, опускаю голову.
Фигнал, пока лежала в больнице, прошёл. Но не угрозы блонды меня волнуют, а то, как Горин смотрит на меня. И ещё больше – как я реагирую на него!
– Плевать я хотела на твою Элину, и на тебя вместе с ней! – цежу сквозь зубы. – Отпусти меня и не удивляй народ.
Горин матерится сквозь зубы и грозно рычит:
– А тебе не фиолетово на народ? Села бы в машину, и никто бы не удивлялся.
Беру себя в руки и готовлюсь к бою. Мысленно собираю все доводы, чтобы он исчез из моей жизни, и желательно навсегда!
Задираю подбородок, открываю рот, чтобы выпалить гневную тираду и… встречаюсь взглядом с серыми глазами. Они сейчас по цвету свинцовое небо над городом напоминают – такие же тёмные, грозовые. Они такие… такие… Затягивают в себя…
Медленно выдыхаю. Нет, я не поддамся! Стоп, Соната! Нельзя! Соберись! Не забывайся! Тебе нельзя иметь никаких отношений!
– Горин, чего ты ко мне пристал? – стараюсь говорить спокойно, но голос предательски подрагивает. – Что тебе от меня надо? Неужели жизнь скучная стала, драйва не хватает? Или постебаться больше не над кем? А может, тебе меня жалко? Так я в жалости не нуждаюсь. Отвали уже!
Вижу, как в его глазах закручиваются тяжёлые смерчи, и снова – снова! – его взгляд завораживает, а запах обволакивает, становится тягучим, как мёд, и я понимаю, что проигрываю самой себе.
Он словно настоящий змей, гипнотизирует меня, подчиняет своей воле. Цепляюсь за остатки разума, но они куда-то уплывают.
– Я не хочу иметь с тобой ничего общего, – я уже сама не верю в то, что говорю.
Так хочется сдаться, нырнуть в эти глаза, как в небо. Утонуть в них, растаять, рассыпаться на миллион осколков и раствориться в своих чувствах. Потому что больше никто не нужен, не интересен, не притягивает к себе так, как он. Никто…
– Что тебе надо, Горин? Чего ты ко мне пристал? – выталкиваю из себя последнюю трезвую мысль.
На глаза, помимо воли, наворачиваются, слёзы. Становится так горько и обидно! Когда воюешь с кем-то, всё кажется намного проще, но воевать с самим собой практически невозможно. Можно обмануть кого-то другого, но как обмануть себя?
Горин всё это время молчит, только склоняется ниже и ниже… И вот уже наши глаза на расстоянии всего нескольких сантиметров, а носы уже практически касаются друг друга.
– Я и сам не знаю, ромашка, почему так залип на тебе, – выдыхает практически в губы, и я не понимаю, что происходит дальше.
Всего на секунду закрываю глаза, не выдержав нахлынувшей слабости, а когда открываю, осознаю, что совершила ошибку. Я упустила ситуацию. Губы мажора всего в миллиметре от моих, и я уже ловлю его дыхание.
Что-то внутри меня дрожит и разбивается, позволяя Горину окончательно сократить расстояние.
Моих губ будто касаются крылья бабочки. Очень нежно, едва ощутимо. Я вздрагиваю, глаза закрываются сами собой. Затаив дыхание, ловлю абсолютно новые ощущения. От каждого нового прикосновения меня как будто бьёт током, но эти разряды такие сладкие, такие желанные. В голове разливается вакуум. В уши будто ваты наложили, ничего не слышу – только очумело бьётся пульс, и сердце трепещет, как пойманная птица. И так хочется податься вперёд, чтобы быть ближе, ярче, слаще…
Ощущаю руки Горина на своей талии. Он крепко прижимает меня к себе, а я скольжу ладонями по твёрдой накачанной груди, касаюсь открытой шеи и провожу пальцами по коротким волосам на затылке.
Дыхание срывается, когда поцелуй становится глубже, и на смену нежным прикосновениям приходят более требовательные, настойчивые, страстные. Я хочу этого… Давно хочу… Горячий, сладкий язык скользит в рот, и я его впускаю. Кто сказал, что нельзя… Почему?.. Не помню… Не я…
С моих губ срывается тихий протяжный стон, и я слышу в ответ судорожный вздох.
По щеке к уху и шее росчерком молнии скользит дорожка коротких, обжигающих поцелуев. И я тону, тону в этих ощущениях. После каждого касания во все стороны бегут миллиарды мурашек, и меня уже реально трясёт. Всё внутри будто закручивается в спираль, тугую пружину. Я вся как пружина. Попробуй скрутить ещё туже, и я зазвеню, тресну, лопну и рассыплюсь на сотни маленьких осколков.
И пусть! Пусть так и будет. Меня итак уже нет. Я – огонь, я – искры пламени, я – кипящая вулканическая лава…
– Совсем обнаглели, бесстыдники! – в уши внезапно врезается противный старушечий визг. – Хоть бы людей постыдились! Ночи вам мало? Так теперь и посерёд бела дня разврат устраиваете?
Я резко трезвею и открываю глаза.
Господи, помилуй, что я творю? Нет, нет, нельзя!
– Егор, стой, стой! – собираюсь с мыслями и упираюсь ладонями в твёрдую грудь.
Он будто не слышит, снова касается губ, и меня едва не накрывает повторно. Кручу головой, уворачиваюсь.
– Нет, нельзя! Стой!
– Ромашка, ты просто охрененная! – хрипло шепчет он.
– Остановись! Стоп! Хватит! – уже буквально кричу.
Наконец, Горин отрывается от меня. Смотрит в глаза, а у самого взгляд тёмный, пьяный.
– Ты нереально кайфовая, – шепчет, а глаза так и шарят по мне. – У меня от тебя крышу напрочь сносит.
Сглатываю. Знал бы ты, Егор, как у меня её сносит… Но нет! Запрет! Табу!
– Отпусти меня, пожалуйста. Я всё равно с тобой никуда не поеду, – прошу и закусываю губу.
Как же хочется сказать совсем другое.
Он отпускает меня медленно, с неохотой. Твёрдые руки скользят по талии, то ли отпуская, то ли лаская, и я держусь, чтобы не закрыть глаза.
– Ромашка… – произносит глухо, и судорожно выдыхает, пытаясь взять себя в руки. – Поехали. Ну, почему ты так упрямишься?
Молчу. Упрямо трясу головой. Как объяснить мажору, если и себе объяснить не в силах, что не будет у нас с ним ничего и никогда? Я для него очередная добыча, ещё непокорённая высота, а вот он для меня – мечта, которая никогда не сбудется. И так больно от этого, что где-то в груди трещат рёбра, пытаясь удержать в клетке бестолково трепещущее глупое сердце.
– Оставь меня в покое! Отвали!
Стараюсь говорить твёрдо, но не нахожу сил посмотреть в глаза. Потому что не могу. Потому что точно знаю, что этот бой я проиграла…
– Ладно, – наконец, говорит он, отступая на шаг. – Делай, как знаешь, ромашка.
– Ты уже достал меня этой "ромашкой"! – бросаю зло.
Да, правильно – нужно злиться. Злость убивает всё то нежное, сладкое, щемящее, что сейчас разливается у меня внутри.
– Достал? – Егор криво усмехается. – О'кей, Соната, как скажешь!
Я, наконец, поднимаю на него глаза, а он отступает и поднимает руки в знак капитуляции. В тёмных глазах сверкают молнии.
На остановке начинается движуха – кажется, подъехала какая-то маршрутка.
Отступаю, отворачиваюсь и бегу к ней. На этот маршрут очередь небольшая, и мне достаётся место у окна. Стараюсь не смотреть, но, когда проезжаю мимо машины Горина, невольно поднимаю взгляд. Он стоит, сложив руки на груди, и смотрит прямо на меня. И мне от этого пристального обещающего взгляда становится очень страшно.
И только по дороге до меня доходит то, что с самого начала лежало на поверхности: откуда он узнал, когда и во сколько меня выписывают, если я даже девчонкам об этом не сообщила, собираясь сделать им сюрприз?!
