Текст книги "Начало семьдесят третьего (Франция, Испания, Андорра)"

Автор книги: Юлиан Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

Я ответил, что повторяю сегодня маршрут Старика, тот самый маршрут, который описан им в "Празднике, который всегда с тобой".

– Зачем вам это нужно? Хемингуэй – прочитанный писатель, он теперь не в моде.

– "Писатель" и "мода"-понятия взаимоисключающие друг друга.

– Вы идеалист? – усмехнулся парень.

– Самый яростный материалист.

– Что ж вы тогда не смотрите правде в глаза? На литературу мода распространяется в такой же мере, как на брюки, машины и на галстуки. Хэм писал просто и ясно, а это сейчас никому не нужно. Сейчас в моде литература "сложного". Вот когда пройдет столетие, тогда он снова станет модным.

Парень спросил меня, не буду ли я возражать, если он пересядет за мой столик и поболтает со мной, но я сказал, что хочу посидеть один, потому что мне стало неинтересно говорить с ним: он относился к тому типу людей, которые любят слушать себя, и говорят они для себя, и не верят никому, кроме самих себя. Мне хотелось посидеть одному и посмотреть на детей и внуков тех парижан, которых так любил Старик, когда он жил на Лемуана, и когда пастух по утрам выгонял коз на улицу Декарта и гнал их по булыжной мостовой вниз, к Сене, а Хэм шел в ателье Гертруды Стайн, на улицу Флерюс, 27, мимо Люксембургского сада по улице Вожирар, где не было и сейчас нет кафе и ресторанов и запах еды не доводил его до голодной тошноты.

Я нашел улицу Флерюс легко, потому что там, совсем неподалеку от ателье Гертруды Стайн, находится кинофабрика "Коммуна" и один из руководителей ее Паскаль Обье – известен советскому кинозрителю как автор великолепного фильма "Вальпараисо, Вальпараисо...".

Громадноростый, голубоглазый, с усами, опущенными вниз, как у легендарного Верцингеторикса, белокурый и смешливый, Паскаль становится серьезным, когда речь заходит о Старике. Ему нужен Старик, и он не устарел для него, и его простота нужна Паскалю и его сложным героям.

– Это ерунда про моду, – говорил он мне. – Моду делают коммерсанты. Когда они начали затовариваться с материалами, они привили вкус к клешам; кончится текстильный бум – они заставят нас носить короткие брюки. Но нельзя заставить человека считать гением прохвоста от литературы, какого-нибудь "коммерсанта слова". И не злись ты на того парня: "свобода болтовни" опасна, лишь когда болтуны получают власть. Те люди, от которых зависит судьба моего фильма, молчаливы. Я четыре года пробивал "Вальпараисо" на парижский экран, и те, от которых зависела моя судьба, вообще ни черта не смыслят в искусстве– они умеют лишь одно: зарабатывать деньги. На чем угодно – на горе, исповеди, порнографии, счастье, – только б заработать. Помнишь, как Хэм злился на Скотта Фицджеральда, когда тот соглашался на изменения, купюры и переделки в своих рассказах – только бы напечатать? Я голодал четыре года, но я поступал так, как поступал Старик, – стоял насмерть. ...Старая, полуслепая консьержка провела меня через стерильно чистый, больничный подъезд дома 27 по улице Флерюс и показала маленький двухэтажный домик, построенный углом, с большими окнами, занавешенными толстыми портьерами.

– Здесь жила мадемуазель Стайн, месье. К сожалению, хозяева не оставили мне ключей, и я не могу показать вам ту квартиру... Нет, месье, я не помню Хемингуэя, я вообще плохо запоминаю лица иностранцев. Я помню только месье Пикассо, он любил ходить к мадемуазель Стайн, он часто приносил ей свою живопись, и он всегда очень громко говорил, когда шел через этот подъезд, и я всегда боялась, что другие жильцы будут сердиться, – у нас не любят, когда громко говорят в подъездах...

А потом я отправился на улицу Одеон, 12, – искать книжный магазин "Шекспир и компания", где Хемингуэй брал книги у Сильвии Бич, но в доме, где раньше был "Шекспир", сейчас находится магазин "бутик", и продавщица в хитоне, с гримом непорочной девы и в голубом парике посмотрела на меня, интересовавшегося книгами Сильвии Бич, как на сумасшедшего.

– Простите, месье, но мадам Бич никогда не работала в нашем магазине. Очень сожалею. Какие книги? Мы продаем "бутик", месье, это книга для женщин, прекрасная книга, месье, и не очень дорогая, в отличие от магазинов на Елисейских полях...

Но я нашел "Шекспира с компанией". Я нашел эту книжную лавку случайно, когда вышел на набережную Сены, чтобы посмотреть на внуков тех "людей Сены", о которых писал Старик. Но было ветрено, и моросил дождь, и рыбаков на берегах Сены не было, как не было и продавцов книг, которые, впрочем, теперь переместились к центру города: возле ресторана "Серебряная башня" лотков букинистов, обитых цинком, словно прилавки мясных магазинов, уже не было, как не было и "Винного рынка", снесенного не так давно по решению муниципалитета.

Я шел по набережной и напротив острова Сен-Луи, в старом, XVI веке, доме на улице де ля Бушери, 37, увидал старую вывеску: "Шекспир и компания". Я толкнул дверь, и дренышул колокольчик, и маленький седой старик с острой бородкой и д'артаньяновскими (по киноверсии "Трех мушкетеров") усами вышел из-за перегородки, и это был Джордж, нынешний директор "Шекспира", и он показал мне те книжные полки, где стояли тома Толстого, Тургенева и Достоевского, которые дарили Старику мир, "другой, чудесный мир, который... дарили русские писатели. Сначала русские, а потом и все остальные. Но долгое время только русские...".

А потом мы поднялись в гостевую комнату по скрипучей лесенке, мимо газовой плиты, на которой он потом сварил картошку на ужин и кусок мяса (он оставил на тарелке несколько картофелин и кусок хлеба внучке Хемингуэя, которая приехала к нему погостить), и Джордж показал мне фото Сильвии Бич, женщины, которая отдала себя служению книге. Ее "Шекспир" был закрыт нацистами, которые запретили ей выдавать "вредные" книги – русских авторов в первую очередь. Я сидел с Джорджем за колченогим столом и слушал его рассказ о женщине, которая помогла многим американцам стать писателями и которая так высоко понимала русскую литературу, и жалел, что в Париже до сих пор нет книжного магазина "Толстой и компания"...

Вечер пришел в Париж внезапно, и в мокром асфальте отразилось буйное разноцветье реклам, и стало вдруг шумно, и та музыка, которая была со мной весь этот день, исчезла, потому что я зашел в "Купель", где Старик встречался с замечательным художником Пасхиным, который шутя жил, шутя пил, шутя любил, шутя голодал, шутя повесился, – только работал он всегда серьезно. Музыка, та незамысловатая песенка, которая, казалось, принадлежала весь этот день одному мне, исчезла, потому что ее убил дух "Куполя", ибо все там было показным: и красные фонарики, вмонтированные в черные, чаплинские "бабочки" юных пижонов, и стада шумных американских туристов, глазевших по сторонам с детским удивлением, и томные гомосексуалисты в порнографических джинсах, и нечесаные, грязные, в драных брюках дети миллиардеров, и клерки в архимодных костюмах, пришедшие поглазеть на знаменитостей, которые давно уже перестали приходить сюда...

Из "Куполя" я пошел на улицу Нотр Дам де Шан, нашел тот дом, где была лесопилка, но номера 113 не было, и лесопилка была перестроена, и двор залит асфальтом, и возвышается большое стеклянное здание, и ничего не осталось от того, что было при Старике.

А в "Клозери де Лила", в том кафе, где Старик написал свои лучшие рассказы, было тихо, и дождик сделал особенно жалкой бронзовую фигуру маршала Нея, принца Московского, и народу в зале почти не было, и на стойке бара была прикреплена бронзовая табличка – "Хемингуэй", и официант уверял меня, что именно на этом месте обычно сидел Старик и пил пиво или виски, а я то знал, что он работал (работал, а не пил) за тем столиком, что стоит возле окна.

А потом я, по парижскому выражению, "взял" метро, и поехал на площадь Этуаль – Шарль де Голль, и нашел улицу Тильзита, 14, дом, где жил Скотт Фиццжеральд, но никто в подъезде не знал, где жил американец, а вечер уже кончился и началась ночь, и мне надо было успеть на последний поезд метро, и на станции "Георга Пятого" я снова услышал мою песенку, и пел ее высокий, до голубизны прозрачный парень, аккомпанируя себе на гитаре, а в мятой черной шляпе, стоявшей возле его ног, лежало несколько двадцатисантимовых монет, а люди шли мимо него, и их было все меньше и меньше, потому что метро закрывалось, и люди не задерживались возле парня, который пел о синем городе, в котором всегда и во всем ожидание – ив стужу, когда с Сены дуют промозглые ветры, и в летний влажный зной, и когда любимая ушла от тебя, и когда ты встретил друга и расстался с ним – легко и счастливо, как расстаются с настоящими друзьями, ведь мир состоит из потерь и находок, потерь и находок...

Роберт Гортон – так звали певца из метро – поехал ко мне ночевать, благо хозяйка моей квартиры жила в эти дни за городом и в комнате был свободный диван, и мы приготовили себе яичницу, разорвали длинную булку пополам, а потом заварили настоящего грузинского чая, и Ричард взял гитару и шепотом, чтобы не разбудить соседей в этом старом, маленьком доме, тихонько запел, прижавшись щекой к гитаре, как к руке любимой:

Ты спрашиваешь, за что я люблю Старика?

Наверное, за то же, что и ты и они и все...

Мы любим его, потому что он дал каждому из нас Праздник.

Единственный праздник, который всегда с тобой, с нами, со всеми...

Ведь это праздник – любить Хэдли, твою первую женщину,

И слушать, как спит мистер Бамби в своей кроватке,

и его охраняет мистер Кис с зелеными глазами, сиамец по крови и друг по призванью,

И это праздник – чувствовать боль Старика, который один в океане.

А вокруг – острова, одни острова в океане,

И это праздник – сидеть у костра с Пилар, и быть солдатом Республики,

И это счастье и праздник – уметь давать праздник людям.

И нам с тобой наплевать на модных болтунов, которые треплются, что Старик стал старым.

Он всегда молод, как Париж, как этот синий, дождливый, прекрасный Париж,

в котором так много людей забыли про молодого парижанина Хемингуэя...

Он кончил петь песню, которую он и не сочинял вовсе, которая рождалась сама по себе, и я достал из чемодана "НЗ"-бутылку "столичной", и мы сделали по глотку из горлышка, и легли спать, потому что Роберту надо в восемь утра быть в Сорбонне, и идти ему туда надо дорогой молодого Старика – по улицам, где нет ресторанов и кафе, чтобы вкусный запах пищи не мешал ему думать о главном – о творчестве.