Текст книги "Семнадцать мгновений весны (сборник)"

« ЦЕНТР . В кругах, близких к Шелленбергу, высказывается убеждение, что Красная армия не в состоянии нанести удар по немецким позициям возле Кракова до середины марта, когда с дорог сойдет снег. Разговоры такого рода идут в связи с возможными наступательными операциями немцев на Западе. Где их предполагают осуществить и какими силами – выяснить не удалось; все окружено особой секретностью. Как сын? ЮСТАС ».

« ЮСТАСУ . Кто из высших военных планирует операцию на Западе? ЦЕНТР ».

« ЦЕНТР . Один раз упоминалась фамилия фон Рунштедта, однако подтверждений не имею. В последнее время рейхсфюрер часто бывает у Гитлера в Баварии. Несколько раз Гиммлер проводил совещания с министром вооружений Шпеером по поводу увеличения выпуска реактивных „мессершмиттов“ и танков. Шелленберг встречался с представителями ведущих концернов „И.Г. Фарбениндустри“ и „Крупп“, выясняя, какую помощь им надо оказать стратегическими материалами через Швецию, чтобы убыстрить выпуск необходимого наступательного оружия. Прошу сообщить, как сын? ЮСТАС ».

« ЮСТАСУ . Выясните, какими видами наступательного оружия (количество, типы) интересуется Гиммлер. Какие виды стратегических материалов интересуют Шпеера в первую очередь? При получении связи передайте все имеющиеся в вашем распоряжении материалы о преступной деятельности СС и связанных с ними концернов. Нас интересует все о преступлениях против человечества, ибо на освобожденных территориях гитлеровцы уничтожают архивы и свидетелей. ЦЕНТР ».

Наивность отчаяния

Диктатор считает себя, как правило, единственным прозорливцем, в то время как он, пожалуй, самый слепой человек, особенно в момент ослабления режима его власти. Демократия предусматривает честность в оценке обстановки, режим личной диктатуры не предусматривает ничего, кроме пророчеств диктатора, и подчиняет объективный характер происходящего его субъективным умозаключениям.

Осенью 1944 года гитлеровская диктатура была зажата с двух сторон железными тисками союзников. Катастрофа Третьего рейха представлялась всем объективным наблюдателям неизбежной. Гитлер, наоборот, считал, что осень и зима сорок четвертого года положат начало новой эры – грядет неминуемая победа над сталинским большевизмом и американской плутократией.

Когда в ставке Гитлера собрались Гудериан, Кейтель, Йодль, фон Рунштедт, Модель и Гиммлер, дежурный офицер связи передавал сообщение с Западного фронта: союзные войска генерала Ходжеса, прорвав немецкую оборону, вошли на окраины Аахена.

Гитлер быстро ходил по огромному своему кабинету, потом, зябко потирая руки, замер над оперативной картой и вдруг, неожиданно для всех, рассмеялся.

Гитлер. Ну что же, господа. Видимо, парадоксальность только тогда оказывается гнилым интеллигентствованием, если в подоплеке нет цели, заранее выверенной, увиденной и непререкаемо устремленной. Парадокс, который вы сейчас услышите, несет в себе заряд того оптимизма, который неизбежно будет сопутствовать нам в предстоящие месяцы победоносных сражений. В тот час, когда американцы и англичане вторглись в немецкий Аахен, они сами обрекли себя на окончательное поражение. Именно в этот день – я прошу всех запомнить день двенадцатого октября – я хочу познакомить вас с планом победы. Я ждал этого дня, я ждал, когда последний немецкий солдат уйдет с вражеской территории, я ждал, когда соединятся фронт и тыл. Этот день пришел. Только теперь, не опасаясь утечки информации через французов, бельгийцев, голландцев и прочей расово неполноценной швали, только теперь, когда каждое дерево – наш союзник, а каждый дом – это бастион, мы можем ударить по западным, разложившимся демократиям всей мощью, на которую способна Германия.

Я прошу вас вспомнить, где и когда пала Франция в сороковом году? Не называйте мне дату падения Парижа – это наивно. Я утверждаю, что Франция пала в тот день и час, когда мы пошли через Арденны, когда мы оставили французские крепости линии Мажино по обеим сторонам нашего мощного прорыва беспомощными средневековыми страшилищами, опасными только для детей с горячечным воображением.

И сейчас, когда нас отделяют четыре года от той победы, мы повторим арденнский вариант. Здесь, в арденнских лесах, мы разрежем англо-американские соединения, мы разорвем их и уничтожим поодиночке.

Фон Рунштедт. Мой фюрер, вы думаете предложить наступление на Аахен с тем, чтобы восстановить линию Зигфрида и, таким образом, воссоздать западный вал?

Гитлер. Я призываю вас смотреть вперед, я призываю вас видеть победу! Аахен? Мне совестно вас слушать! Антверпен! Да, да! Антверпен! Главная база американцев и англичан, порт, овладев которым мы перережем их коммуникации. Мы отрезаем четыре армии севернее Арденн и громим их в котле! Мой прошлогодний призыв: превратить каждый город, каждую деревню, каждый дом на Востоке в крепость, хотя и вызывал молчаливую пассивность у некоторых военных, тем не менее оправдал себя, и оправдал блестяще! Восточный фронт сейчас стабилен. У нас есть пауза: пока большевики готовят свое зимнее наступление, мы громим западных союзников. И они бегут! И тогда я им предлагаю условия мира, а не они мне, как кричат их безмозглые, слепые пропагандисты! Разбитой армии надо, по крайней мере, три-четыре месяца, чтобы прийти в себя. Помножьте это время на зиму. И приплюсуйте сюда нравы западных армий: там солдат не будет сражаться до тех пор, пока его не застрахуют на десять тысяч долларов, пока ему не построят теплого сортира и не привезут бразильского кофе. Их героизм – это застрахованный героизм! Героизм немецкого солдата – это героизм идеи, веры и устремленности. Итак, Модель, вы назначены руководителем контрнаступления в Арденнах как командующий группой армий «Б». А вы, Рунштедт, как мой противник в этом вопросе, назначаетесь ответственным за успех этого наступления и принимаете на себя общее оперативное руководство. Я даю вам тридцать шесть отборных дивизий, с ними вы принесете победу нации. Всю подготовку следует провести, дождавшись нелетной погоды, когда будет парализована вражеская авиация. Все командиры, которые по роду службы узнают о плане наступления, обязаны дать специальную подписку о хранении государственной тайны. Письменную связь с командирами поддерживать только через курьеров. Войска должны быть подтянуты к исходным местам только в ночь перед атакой. Все, господа. Прошу представить мне детально разработанный план в ближайшее же время.

И, ни на кого не глядя, Гитлер вышел из громадного кабинета. Фон Рунштедт посмотрел на Гиммлера. Тот стоял, склонившись над картой, простуженно покашливал, потирал свои маленькие красивые руки, словно озяб.

Гиммлер. Разгромив Запад, мы получим паузу, пригодную для того, чтобы обрушить сокрушительный удар на Восток. И если разгромить Восток – это значит отбросить большевиков к их границам, то разгромить Запад – это значит поставить их на колени.

Рунштедт. У англичан в гимне зафиксирована иная точка зрения: «Нет, нет, никогда англичанин не будет рабом…»

Гиммлер. Гимны пишутся, чтобы их пели. Сражения проводятся с иными целями, одной из которых я могу назвать смену слов в гимнах.

Заячья охота

Вихрь и Коля сидели на опушке леса. Рассвет был осторожный; черные, уже без листьев, сучья осин разрезали красную полоску над лесом. Купол неба был серым, еще ночным. В лесу было тихо – так бывает после первых заморозков, когда земля уже схвачена ночными морозами, а снега еще нет.

Вихрь потрогал замерзшими пальцами серебряную инкрустацию на своем ружье и сказал:

– Твое хоть и без этой мишуры, а все равно лучше.

– Почему?

– Двенадцатый калибр. Я шестнадцатый не люблю. Дамское это оружие. Несолидно.

– А мне мама в день шестнадцатилетия подарила как раз шестнадцатый. Я к нему привык. Это тоже неплохая мешалка.

– Что? – не понял Вихрь.

– Так мамины друзья всегда называли ружье – мешалка.

– Смешно.

– Смешно.

– Прикладистое?

– Ничего.

– Ну-ка, дай я попробую.

Вихрь взял Колино ружье, несколько раз споро и легко взбросил его к плечу.

– Ложе для меня коротковато.

– У тебя руки загребущие… Как Аня?

– Плохо.

– Отходит?

– Пока нет.

– Бородин молчит?

– Почему молчит? Ждет.

– У меня для Крауха все готово.

– Ты говорил.

– И квартиру я для него присмотрел.

– Понимаешь, он ведь эсэсовский офицер, – задумчиво сказал Вихрь. – Я боюсь, когда эсэсовцы, ей-богу.

– Мне объяснял… Штирлиц, – запнувшись, сказал Коля. – Если просто кадровый эсэсовец или военный – надо бояться. А если у него есть хорошая гражданская специальность – тогда остается шанс. Понимаешь, просто СС – это партийная охрана, они ничего не могут, кроме как охранять, стрелять и жечь. Туда брали лбов-фанатиков. Их у Гиммлера в двадцать девятом году было всего две с половиной сотни. А во время войны они стали призывать в СС инженеров, учителей, рабочих. Эти умеют работать, а не только убивать. Этих еще можно прижать. Эти еще хоть как-то умеют думать.

– Не он? – спросил Вихрь, кивнув головой на человека в шляпе с пером. Он поднимался по тропинке от дороги, заряжая на ходу ружье.

– Он, – ответил Коля. – Не узнал?

– Теперь узнал.

Берг подошел к ним:

– Вы назначили встречу здесь. Вот я пришел. Здравствуйте.

– Здравствуйте.

Вихрь поднялся и протянул Бергу руку. Они поздоровались. Потом Берг поздоровался с Колей. Несколько мгновений они разглядывали друг друга, потом Берг спросил:

– Что, сдать оружие?

– Это успеется, – ответил Вихрь, – пошли пока в лес – по зайцу.

– Еще не чернотроп, – усмехнулся Берг, – охоты не будет. Тем более без собаки. Но если вы настаиваете…

И они пошли в лес: Вихрь и Берг впереди, а замыкающим – Коля. Он постоял минут пять на опушке, спрятавшись за дерево: нет ли слежки. Зеленя на поле, чуть припорошенные снегом, казались голубыми. Небо стало теперь прозрачным; за оставшейся после ночи серой хмарью угадывалась осторожная осенняя синева.

«Если он пришел со своими, тогда они должны сейчас выйти, – думал Коля, посматривая на часы. – Они должны понимать, что в лесу нас упустят. Разве только надеются на собак. Собаки – ерунда. Мы потому и назначили ему это место, что здесь ручьи, а дальше – массив на сотни километров, окружить нас они не смогут. Видимо, он один».

Коля быстро пошел следом за Вихрем – они условились, куда тот двинет: по распадку, через березовую рощу, а там начинаются холмы, поросшие желтой длинной травой, прибитой сейчас ночными холодами.

– Я несколько раз охотился в России на зайцев. У нас эта охота богаче, – сказал Берг.

– Вы здорово говорите по-русски, – заметил Вихрь.

– Я окончил Московский университет, так что неудивительно. Можете передать в Центр, что я работал с тридцать четвертого по тридцать восьмой год в Москве, в военном атташате, под фамилией Шмальшлегер. Запишите, это трудная фамилия.

– Ничего. Запомню.

– Повторите, пожалуйста.

– Шмальшлегер.

– У вас завидная память. Обычно русские плохо произносят немецкие имена.

Они остановились, услыхав позади треск сучьев: из чащи выходил Коля.

Берг спросил:

– Смотрели, не привел ли я за собой «хвост»?

– Нет, – ответил Коля, – я отстал помочиться.

– Не надо обманывать агента, – сказал Берг, вздохнув. – В задуманной вами игре вы можете готовить для него любую роль, но никогда не обманывайте. Я надеюсь, что глупых агентов вы не вербуете, а умный сразу поймет и станет относиться к вам с подозрением. Разведка – это такая игра, в которой бывший враг может оказаться первым другом.

– Вам заяц для алиби нужен? – спросил Вихрь.

– Заяц – довольно относительное алиби, потому что мертв, а если б даже был жив – все равно смолчит.

Вихрь полез за сигаретами.

– Значит, можно, как говорится, брать быка за рога?

– Но сначала давайте оговорим условия для быка, – сказал Берг, и Коля заметил, как побледнело его лицо и лоб собрался морщинами.

– Выдвигайте, – сказал Вихрь, – мы готовы вас слушать.

– Как вы сами понимаете, денег мне не нужно. Нужно одно: веская гарантия, что после окончания войны я останусь жить в своем доме. Больше мне ничего не надо.

– Значит, вас интересует только сохранение вашей жизни?

– Можно подумать, что ваша жизнь вас не интересует.

– Это сложный вопрос, – ответил Вихрь.

– Как бы сложен этот вопрос ни был, не стоит себя обманывать.

– Мы гарантируем вам жизнь и свободу, – пообещал Вихрь.

– Стоп. Это не разговор. Я не знаю, кто вы, мне неизвестны ваши полномочия, я не знаю, к кому мне апеллировать в тот час, когда большевики примут нашу капитуляцию.

– Геббельс обещает нас расколотить уже в этом году, – заметил Вихрь.

– Разговор принимает несерьезный характер. Идеология не имеет никакого отношения к разведке.

– Ну, это как посмотреть, – сказал Коля.

– Ладно, – сказал Вихрь и медленно пошел дальше, через тихую, торжественную, черно-белую березовую рощу. – Ладно. Видимо, вы по-своему правы. Нужно, чтобы вы передали нам план оборонительных сооружений одерско-вислинского плацдарма. Если вы не можете достать этот план, помогите нам получить кого-нибудь из крупных эсэсовских офицеров, которые занимаются инженерным делом.

– Крауха, например, – сказал Коля, срывая длинную желтую травинку. – Говорят, он много ездит по линии обороны.

Вихрь и Коля хорошо разыграли этот разговор. Они ждали реакции Берга.

Услышав фамилию Краух, Берг сразу же вспомнил, что этот эсэсовский полковник выполняет задания ставки, к возведению оборонительного вала не относящиеся. Каковы именно задачи Крауха в деталях, Берг не знал. Он знал только одно: у эсэсовского инженер-полковника специальные полномочия от ставки фюрера.

Следовательно, продолжал Берг анализировать слова русских, либо они назвали случайно известную им фамилию, либо они ходят вокруг чего-то неизвестного им, но для них крайне важного.

«Пусть они назовут эту фамилию еще раз, – решил Берг, – я пока промолчу, хотя, очевидно, это зондажный вопрос».

– Ну, бог с ним, с Краухом. Нас интересует оборонительный вал, – заключил Коля.

– Оборонительным валом интересуется, как правило, тактическая разведка, не так ли?

– Да как сказать, – ответил Вихрь.

– Ясно. Вы по профессии не разведчики. Вернее, вы стали разведчиками только на войне. Вам раньше не приходилось работать с иностранными разведчиками. Знаете, это как если простой смертный попал в мир кино: ему кажется, что модная кинозвезда – не человек, и живет она, ему кажется, в ином мире. В этом главный просчет. Модная кинозвезда по ночам плачет потому, что ей изменил любимый мужчина, или потому, что не может забеременеть, или потому, что на нее накричал во время съемок продюсер и прогнал прочь, как нашкодившую кошку, – так тоже бывает. Мне приходилось работать с актрисами, я подкладывал их французам в тридцать восьмом году. Словом, вам нужно еще одно доказательство моей преданности. Этим доказательством может служить план оборонительного вала. Потом вы, после соответствующей проверки, свяжете меня с Центром. Пока, видимо, вам не верят.

Коля заметил, как Вихрь чуть ухмыльнулся.

– Знаете, полковник, – сказал Вихрь, – я сейчас испытываю такую радость, какой давно не испытывал. Вы все верно говорили. Я б так ни за что не смог раскусить своего собеседника. Вы на сто голов выше меня в разведке. Какое, к черту, на сто! На тысячу! Но вы ко мне пришли. Вы!

Он достал из заплечного мешка бутылку самогона, открыл пробку, выпил несколько глотков, потом протянул Бергу и предложил:

– Валяйте.

Берг выпил чуть больше Вихря и передал бутылку Коле. Тот допил ее и зашвырнул в чащобу.

– Я не обиделся на вас, – сказал Берг, закуривая, – потому что вы не оскорбили меня, вы говорили правду. Всего лишь. А на правду обижаются дураки или маньяки. Ладно. Давайте перейдем к нашим делам. Видимо, самым надежным будет такой план: я внедряю вашего человека к себе – в агентуру армейской разведки группы армий «А». Более того, я готов взять этого вашего человека в свой автомобиль и провезти его по всему оборонительному валу. Цель поездки я продумаю в деталях, чтобы не вызывать ненужного интереса у гестапо. Такое решение проблемы вас устроит?

Вихрь подумал: «Бородин молчит. Никаких указаний из Центра до сих пор не поступило. А промедление смерти подобно. Трус в карты не играет. Какие карты? При чем здесь карты? Это пословица. Народная пословица. А карты – пережиток прошлого, не так ли? Кроме, конечно, „дурака“ и „пьяницы“. В эти карточные игры можно играть больным детям. Чертовина какая в голову лезет».

– Это интересное предложение, – медленно ответил Вихрь. – Перспективное предложение. У вас есть с собой карточки матери или детей?

– Мы ведь сентиментальная нация… Конечно есть.

– Покажите.

Берг достал из кармана пачку писем, перевязанных синей тесемочкой.

– Дайте все, – попросил Вихрь.

Берг сказал:

– Я понимаю. Возьмите одно – с обратным адресом. И одно фото. Там мать и дети. Остальные все-таки оставьте мне.

Вихрь взял письмо с обратным адресом и штемпелем на марке, отобрал фотографию, спрятал все это в карман и сказал:

– Вот так. А на внедрение к вам пойдет мой друг.

Берг посмотрел на Колю, кивнул, потом перевел глаза на Вихря, и – толчком – из точных, цепких глубин его памяти всплыл портрет того русского разведчика, которого ждал Муха и который потом был взят гестапо и сбежал от них – с рынка.

Полковник вдруг как-то устало и отрешенно подумал: «Если я отдам его шефу гестапо, меня сделают героем нации. Во всяком случае, за такой подарок я получу отпуск».

– Назначайте место новой встречи, – предложил Берг, и Коля почувствовал, как в голосе полковника что-то сломалось.

Вихрь посмотрел на Колю, потом на Берга и сказал:

– Этот парень, – и он положил руку на Колино плечо, – мне как брат. Вроде как вам – сыновья. Понятно?

– Понятно.

– Если с его головы упадет хоть один волос, я обещаю вам много несчастий.

– Ладно, – сказал Берг все тем же усталым, надломленным голосом, – не стоит нам друг друга пугать, и так довольно страшно жить в этом мире. Завтра утром я жду. Надеюсь, мой адрес вам говорить не стоит?

– Не стоит, – сказал Коля.

– До свидания, – сказал Берг.

– До встречи.

– Мне держать налево? – спросил Берг, отойдя шагов десять. – Я плохо ориентируюсь на местности.

– Да. Все время по распадку. Выйдете на проселок, и – направо. Он выведет вас к шоссе.

– Спасибо.

Берг пошел было дальше, но его снова остановил Коля.

– Послушайте, полковник, – сказал он, – постарайтесь все же узнать, чем занимается Краух, а?

Берг покачал головой:

– Нет. Этим будете заниматься вы. Сами.

Он уходил сгорбившись и ноги переставлял трудно, как старик.

«Если я предупрежу старшего, чтобы он не появлялся в городе, он, видимо, испугается, – размышлял Берг, – он боится меня и ничему не верит. Конечно, это не тот класс разведчика, который нужен мне. Он не понимает, что я значу для их командования. С другой стороны, в гестапо распечатан его портрет, и, если его схватят, как он ни силен, они могут его замучить до такой степени, что он скажет обо мне. Хотя нет. Этот будет молчать».

Берг обернулся: русские все еще стояли на том же месте.«Нет, рано, – решил он. – Его побег из гестапо – мой козырь. Еще рано. Это надо суметь продать. А торгуют умные люди с глазу на глаз».

Попытка-пытка

Седой и Юзеф Тромпчинский ждали Вихря в машине на выезде из города. Вихрь опаздывал; Седой, волнуясь, то и дело поглядывал на часы. Тромпчинский неторопливо раскуривал сигарету – этот человек сплавил в себе юмор и спокойствие.

«Мы все – в паутине случаев, – говаривал он. – И потом, мы – вне логики, как, собственно, и вся эта солнечная система. Где логика? Природа дарит нам жизнь, впускает нас сюда, в мир, но какого же черта она с каждой секундой отбирает у человека то, что ему сама же подарила? Первый вопль новорожденного – это крик о грядущей смерти. Бояться смерти – наивно, потому что ее нет. Мы живем в самопридуманном мире. Нас в детстве пугали загробьем, а пугать надо только одним – предгробьем, то есть жизнью».

Вихрь вынырнул из переулка: он был в очках, в модном реглане – ни дать ни взять служащий бургомистрата; в толстом портфеле две гранаты и «парабеллум» под деловыми бумагами, уголки губ опущены книзу, левая бровь чуть изломлена.

– Простите, – сказал он, садясь в машину, – в центре была облава, я отсиживался. Едем, есть разговор.

Тромпчинский нажал на акселератор, и машина медленно тронулась с места.

– Вот какая штука, – начал Вихрь, – у меня в кармане два адреса. По этим адресам живут фрицы, которые будут взрывать Краков.

– Прелюдия довольно симпатична, – сказал Тромпчинский. – Когда им надо проламывать черепа: сегодня вечером или ночью?

– Это кустарщина, – ответил Вихрь. – Тут завязывается интересная комбинация. Это, конечно, параллельная комбинация, на нее ставку делать нельзя, но, чтобы спасти город, мы должны использовать все пути. Дело заключается в том, что один из этих двух эсэсманов – сын убитого в Гамбурге коммуниста и расстрелянной в лагере коммунистки. Но он об этом не знает. Сказать ему об этом может только один человек – Трауб.

Трауб спросил Тромпчинского:

– Послушайте, Юзеф, вы понимаете, с чем вы ко мне пришли?

– Понимаю.

– Включите радио, я боюсь микрофонов, хотя знаю, что их здесь нет – телефон выключен, а все отдушины я сегодня утром облазил с палкой.

По радио передавали отрывки из оперетт. Видимо, это была запись из Вены – голоса поразительные, оркестр звучал единым целым, а хор словно выталкивал солистов, а потом мягко и слаженно поглощал их.

– Откуда к вам поступили эти данные?

– Это несерьезно, пан Трауб. Лучше сразу вызывайте гестапо.

– Я обещал помогать вам – в безопасных для меня пределах… Объясните мне, чем я заслужил это ваше проклятое, полное, ненужное мне доверие?

– Вы писатель.

– А мало ли писателей в Германии?! Какого черта вы прилипли ко мне?!

– В Германии мало писателей. Один из них – это вы. Те, остальные, – не писатели.

– Милый Тромп, – улыбнулся Трауб, – я не смогу выполнить вашей просьбы. Я был полезен вам в той мере, в которой ощущал свою возможность помогать вам. Дальше начинается полицейский роман, а я писал психологические драмы, настоянные на сексуальных проблемах. А с тех пор как фюрер решил, что сексуальные проблемы разлагают будущее нации – ее молодежь, я стал писать нудные газетные корреспонденции.

– Будет очень плохо, если вы откажетесь. Краков превратится в пепел. Один раз вы помогли нам, крепко помогли, неужели откажетесь во второй?

– Надеюсь, вы не станете меня пугать тем, что однажды я вам уже помогал?

– Если б я был уверен, что поможет, – пугал бы.

– Слава богу, не врете. Пугать можно кого угодно, но нельзя пугать художника, потому что он сам столько раз пугал себя своим воображением, что больше ему, вообще-то говоря, бояться нечего. Писатель как женщина: захочет отдаться – вы ее получите, не захочет – ничего у вас не выйдет.

– Писатель, я не верю, что вы нам откажете.

– Давайте рассуждать логично: ну приду я к этому сыну. Что я ему скажу? Меня тут знает каждая собака, он позвонит в гестапо, и завтра же я окажусь у них.

– Зачем так пессимистично? Не надо. Мы предлагаем иной план…

– Кто это «мы»?

– Мы – это мы.

– Ну, давайте. Послушаем. Для записных книжек.

– План прост. Вы, я помню, говорили отцу, что работали в Гамбурге во время восстания двадцать второго года.

– Да. Только я тогда выступал против папаши этого самого эсэсовца. Я был за Веймарскую республику. Я очень не любил коммунистов.

– Не отвлекайтесь в прошлое. Давайте о будущем. Вы приходите к этому пареньку, а лучше ненароком встречаете его у подъезда дома – мы вам в этом поможем – и останавливаете его, задав ему только один вопрос: не Либо ли он. Вы, конечно, будете в форме. От того, что он вам ответит, будет зависеть все дальнейшее.

– Он мне ответит, чтобы я убирался к чертовой матери.

– Вы майор, а он лейтенант. Он никогда так не ответит.

– Ну, допустим. Дальше?

– Следовательно, он не пошлет вас к черту. Он спросит, кто вы. Вы представитесь ему. Вас, фронтового корреспондента, героя Испании, Абиссинии и Египта, знают в армии. Он начнет говорить с вами. Обязательно начнет говорить. А вы его спросите только об одном – не помнит ли он своего безмерно на него похожего отца, одного из руководителей гамбургского восстания, кандидата в члены ЦК компартии Германии. Вы сами увидите его реакцию на ваши слова. Все дальнейшее мы берем на себя. Понимаете? Оправдание для вас – хотели дать в газету материал о том, как сын врага стал героем войны, – мальчик ходит с орденами, ему это импонирует. Вы не обязаны знать их тайн, вы – пишущий человек, вы не вызовете никаких подозрений. Пусть корреспонденцию снимает военная цензура – вас это не касается.

(Все дальнейшее у Вихря было продумано до мелочей: за домом Либо устанавливается слежка. Телефона у него в квартире нет – он живет в пяти минутах от казармы. Куда он пойдет и пойдет ли вообще после разговора с Траубом – это первое, что обязано дать наблюдение. Если Либо целый день никуда не выйдет, тогда следует приступать ко второй стадии операции, которую Вихрь брал на себя. Если же он пойдет в гестапо – Тромпчинский предупреждает Трауба. А сам меняет квартиру. Если он пойдет к себе в штаб, тогда вопрос останется открытым. Тогда потребуется еще одна встреча писателя с Либо, тогда потребуется, чтобы Трауб срочно написал о нем восторженный материал и постарался напечатать в своей газете.)

– По-моему, из этой затеи ничего не выйдет, – сказал Трауб. – Хотя то, что вы мне рассказали, довольно занятно. На будущее это может пригодиться. Ну-ка, еще раз – с карандашиком – изложите ваш план. И подробней остановитесь на том, что мне может грозить. Последнее не от страха, а из любопытства и разумной предосторожности – надо спрятать дневники.

– Ну, это рано…

– Я не знаю, что такое рано, я знаю, что такое поздно. И потом, в вашей программе слабый пункт: с этим самым папашей Либо. Какой он? Его фото у вас есть? Я ведь его не видал ни разу в жизни.

– Фото у нас нет.

– А вдруг они мне покажут с десяток фото и спросят: «Ну, какой из них папа Либо?» Что я отвечу?

– Вы убеждены, что у них остались эти фото?

– А почему не допустить такую возможность?

– Вообще-то, эта тема для раздумья.

– В том-то и дело.

– Здесь только одно «за» – они не успеют затребовать из картотеки гестапо эти карточки, если они даже есть.

– То есть?

– Прихлопнут. По всему – очень скоро наступит конец.

– Очень вы оптимистично говорите с немцем. Осторожней надо, сердце-то у меня немецкое и мозг тоже.

– Чем скорее наступит конец теперешним вашим хозяевам, тем будет лучше для Германии.

– Это слова, Тромп, слова… Гнев против наших вождей обратится в глумление над нацией.

– Я думаю, вы не правы.

– Ладно, милый мой представитель низшей расы, давайте попробуем спасти Краков вместе. Хоть подыхать будет не совестно. Вы, кстати, никогда не видели тот циркуль, которым наши идиоты промеряют черепа у неполноценных народов?

– Видел.

– Где?

– Меня промеряли.

– Простите.

– Завтра я заеду за вами, да?

– Видимо, заезжать за мной не стоит. Давайте мне адрес, и я там поброжу.

– Бродить не надо. Либо – человек аккуратный, он возвращается из казармы вечером между семью и семью пятнадцатью.

– А как я его узнаю?

Тромпчинский достал из кармана фотографию и положил ее на стол.

– Вот, – сказал он, – запоминайте.

– Ладно, – сказал Трауб, – попробую.

– Спасибо, писатель.– Э, бросьте. За это не благодарят. Я это делаю для себя. Не тешьте себя надеждой, что вы меня к этому подвели. К этому меня подвел фюрер, моя фантазия и деревянные циркули, которыми промеряют полноценность.

«Волчье логово» готовит удар

...