Текст книги "Смерть Петра"

Автор книги: Юлиан Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

– Остальное сам сочини: о капризной погоде, о том, как Ле Форт пьяным напился у канцлера Головкина на ассамблее, да поторопи своего сира с ответом, ибо через неделю я еду в Ригу, осматривать гавань, а вернувшись – сделаю новые распоряжения державе, к коим вам надлежит быть готовыми.

– В течение двух-трех часов я напишу мое донесение заново, ваше императорское величество, и отправлю его немедля.

– А зачем еще раз переписывать? – удивился Петр. – Ты здесь про погоду, про то, как часто снег на дождь меняет, добавь пять строчек, я подожду, сам и отправлю, – моя ведь вина, что твое донесение вовремя не попало к великому князю.

Де Лю съежился, задумался над листом бумаги, потом отточил перо еще более и начал старательно и очень быстро писать.

Пять минут прошли в тишине.

Потом де Лю передал государю две страницы. Петр быстро пробежал их, кивнул:

– Молодец. Ступай, бог с тобою…

Ботфортою государь шаркать не стал, несмотря на то что посланник, сияя глазом, танцевал весь путь от стола до двери.

Как только гостя проводили к экипажу, в залу вошел Толстой.

– Подслушивал? – спросил Петр.

– Да уж не без этого.

– Отправь почту с чрезвычайной оказией.

– Снаряжу немедля.

– И еще – даю тебе два дня сроку: вызнай, кто так рьяно печется о моем здоровье? Кому выгодно сделать меня хворым на радость Европе?

– Но ведь вы сами не делали тайны из того, что ездили пить олонецкую воду нынешним летом. Всем известно и то, как после коронации государыни императрицы вы изволили врачевать себя московскими минеральными водами.

– Врачевать?! Вздор! Водами лечиться нельзя, водами должно гадость из себя вымыть! Сие – профилактик! Корабль, чтоб сто лет служил, нуждается в постоянном осмотре; организм человеческий – в том же! Что ж не пеклись о моем здоровии, когда я на глазах у всей Европы карлсбадские минеральные воды вливал в себя чуть что не ведрами, чередуя с пивом и кузнечными упражнениями в Бжезове?! Почему тогда никто о моем здоровии не пекся? Ты-то сам мне только-только пел, что я крепок, как столб! Брюхо лишь временами дает о себе знать, да и то после ассамблей! Нет, кому-то очень хочется уложить меня в постель и попотчевать снадобьями и лекарствами… Каков резон? Кому на выгоду? Кому во вред? А? Толстой?

Тот ответил не сразу; долго смотрел на пламя в камине, потом спросил:

– Когда будем служивым в коллегиях жалованье выдавать, государь? Два года уж не платили.

– Они наворовали за эти два года на двадцать лет вперед!

– Кормить семью надо, ты не платишь, поневоле станешь плутовать.

– Головы им, бездельникам, сечь надо!

– Плати – тогда секи; позволяй – тогда требуй. А так ведь словно какая ржа ест государево дело.

– Отчекань денег – уплачу.

– Ты не у меня проси, ты у своих фабрикантов проси и купцов, пускай золотой заем дадут, всем они тебе обязаны, любимцы твои…

– Они – мне?! Нет! Мы им обязаны! Горе только, мало таких промышленных да торговых людей в государстве, страх живуч; думных да казенных крыс исстари все боятся, так и ждут, что приедет какой черт из столицы и почнет: «Нельзя, не велено, покажь бумагу, дай отчет, не позволю!»

Петр поднялся, подхватил палку, пошел прочь, не попрощавшись; у двери, не оборачивая головы, повторил:

– Сроку даю – два дня. Гусь был отменен, благодарю.

–Но уходил он отсюда не так, как раньше; песни старого дружества в его сердце не было с того самого дня, когда Толстой с Остерманом понудили его не казнить Екатерину.

Никакие доводы не могли поколебать Петра – он был намерен свершить возмездие через неделю-две после того, как улягутся разговоры о Монсе, однако же Толстой бросил ему в лицо страшное:

– Ну ладно, ну, обида жжет, понимаю! Но тебе не тридцать уж и не сорок! Об детях подумай, государь! О Елисафет с Аннушкой! Кому отдашь престол? Детям шлюхи? Значит, снова после тебя придут боярские чумырла в своих халатах Россией править и на все, что ново, станут «нет» говорить твоим подданным! Неужели этого ты России желаешь?!

Слова Толстого сломили государя.

Он тогда сник, съежился, махнул рукою, отошел к окну, дабы господа вельможи не заметили слез, сверкнувших в уголках его огромных глаз.

Дружба с того дня кончилась, осталось лишь одно, но, видимо, главное: общее дело.

4

Хотя всю жизнь Даниелю Дефо приходилось заниматься зарубежными внешнеполитическими акциями, тянуло его тем не менее в сердцевину событий, поскольку ему казалось, что все и всегда начинать надобно с Лондона; именно здесь, полагал он, следует придумать интригу, распространив ее на материковую Европу, Турцию, Персию и на новые территории, открытые португальцами за океаном.

Именно поэтому, получив в Адмиралтействе данные наблюдения за членом русской миссии Гаврилой Епифановым, который в отличие от своих коллег не очень-то посещал боксерские школы в Ист-Энде, пил умеренно, по лавкам не шастал, деньгу не скупердяйничал, но зато каждый свободный день проводил в храмах, умно обсуждая с пастырями идею д о с т у п н о с т и веры, Дефо принял решение провести первую встречу с иноземцем.

Уже много лет Даниель Дефо (задолго до того, как опубликовал свою, как он шутил, «безделицу» о Робинзоне) по праву считался признанной звездою британской секретной службы. Поскольку в голове писателя рождались поразительные сюжеты книг, руководители внешнеполитического департамента никогда не обременяли его изучением проектов предстоящей работы; ему лишь излагали суть, обсуждали вероятия, ждали несколько месяцев, пока он писал, бражничал, увлекался очередной актрисой из труппы Королевского театра; затем, когда он п р и с т у п а л, внимательно следили за виртуозной работой своего любимца. Однажды, заметив за собой слежку, Дефо раздраженно спросил главу Адмиралтейства, кто ведает службой «близкого сыска». Сэр Дэниз понял его немедленно и ответил:

– Называйте кошку кошкой, дорогой Даниель. Из рапорта я уже узнал, что вы обнаружили за собою наблюдение, поэтому вас интересует, не кто ведает службою, но отчего шеф службы санкционировал наблюдение за вами. Вы это хотели спросить?

Дефо медленно вытер чуть не жестяной – так накрахмалена – салфеткой свои толстые чувственные губы, отодвинул прибор, где не осталось ни кусочка пищи (он вытирал за собою тарелки коркой хлеба, ибо не терпел, когда яства оставались недоеденными, – сказывалась жизнь в деревне, на севере, куда его вывозили на лето, ребенком еще, отдавая на попечение крестьянской семье Томпсонов), и заметил:

– Как писатель я должен был бы ответить вам ложью – в том смысле, что не замечал за собою никакой слежки и что мой интерес лежит совершенно в иной сфере, – но как разведчик я обязан говорить правду, и эта правда не может вам не быть неприятной: вы поняли меня верно.

– Даниель, за вами следили, следят и будут следить наши люди. Контроль обижает суетливых жуликов, которые – в силу своей малости – трусливы и недальновидны. Вы – глыба. Контроль нужен м е х а н и к е службы, ее, если хотите, заданности. Это первое. Во-вторых, за вами следят оттого, что вы лезете в пасть ко львам, а корректировать вас нецелесообразно, ибо вы можете обидеться и уехать к себе в Йоркшир, где вас ждет охота на лис, перо и бумага. И наконец, в-третьих, мы смотрим за вами для того, чтобы учить потомков виртуозности и уму на примере вашей вдохновенной службы короне. Вы удовлетворены ответом?

– Сначала откройте литературный колледж для юных Дефо, – усмехнулся писатель, – а потом готовьте курс лекций на основании данных слежки, собранных ближней службой наблюдения над Дефо-старым.

– Я могу открыть хоть пять колледжей, – ответил сэр Дэниз, – однако сие не поможет появлению нового Дефо, и это, увы, не комплимент, а суровая действительность. Появятся Кэмпбеллы со своими слабыми подражаниями Шекспиру, Ливерсы, которые тщатся писать сонеты, а выходят ублюдочные стенания графомана с хорошей памятью о детстве, литературные мокрицы типа Гилдона… Нет, мой друг, бог наградил Британию одним-единственным Дефо, в этом наше счастье и несчастье одновременно… Вас знает мир, вы не нуждаетесь в похвалах венценосных ценителей, которые готовы – во имя интриги – вознести бездарь и замолчать гений…

– Вы считаете меня гением? – рассеянно поинтересовался Дефо, взглянув при этом на бутылку сухой мадеры.

– Пейте, пейте, – сказал сэр Дэниз, – слуга войдет, когда мы кончим деловую часть беседы, так что наливайте сами. А гением я вас действительно считаю, оттого что известность вы завоевали не саблей, не новым законом о наказаниях или, наоборот, заигрыванием с чернью, но пером. Человек, сам сделавший свое имя, гениален…

Дефо выпил мадеры, хмыкнул:

– Я могу передать ваши слова моим подругам?

– Им – можете; только эти слова далеко не уйдут: донесение ляжет на мой стол наутро после того, как вы пошепчете об этом потаскушкам после хорошего ужина в ресторанчике Чарли…

– Все-то вы про меня знаете, – вздохнул Дефо и так посмотрел на сэра Дэниза, что тот понял: «Ничего я о нем не знаю; только одно знаю, что верю, восхищаюсь им и люблю».

После того как сэр Дэниз попотчевал любимца Лондона шоколадом, угостил каким-то диковинным напитком из деревянного сосуда, подаренного ему португальским посланником, провожая уже Дефо к двери, подбросил:

– Мой друг, не согласились бы вы оказать услугу первому лорду и мне?

– Услуга – это добро; добро повышает настроение человека; хорошее настроение первого лорда сулит милости подданным, как же я могу отказать себе в наслаждении услужить соплеменникам?

– Такое согласие больше похоже на отказ…

– Для отказа, сэр, я употребляю лишь одно слово – «нет». Я к вашим услугам… Точнее, – Дефо улыбнулся, – услуге, как вы изволили заметить…

– Спасибо. Не согласились бы вы встретиться с русским послом? Он умен, осторожен, и разговорить его можно лишь в тех сферах, которые существуют для того, чтобы скрыть сердцевину проблемы. Он будет рассказывать вам об охоте, полотняном производстве в Калуге, сибирских тайнах, эт сетера, эт сетера. А нас интересуют оппозиционные группы в столице России, особенно северной; в Москве у меня есть надежные информаторы. Нас очень интересует Россия, ибо с приходом Петра мир изменился, его держава перестала быть окраиной, он – факт европейской жизни, мне это не нравится: медведя надобно вернуть в берлогу.

– Вы думаете, это возможно?

– Думаю, да.

– А сколько это целесообразно?

– Пусть судят потомки; не согласятся – внесут коррективы…

Дефо вздохнул, покачал головой, заметил:

– Если русский посол не открывался вашим коллегам, почему вы думаете, что он откроется мне?

– Потому что вы – Дефо.

– Я Дефо для вас. Для него я ничто. Может быть, целесообразнее побеседовать и завязать отношения с кем-то из молодых его коллег? Я не совсем согласен с теми государственными мужами, которые делают ставку лишь на тех, кто состоялся. Меня как раз интересуют те, кто упрямо и алчно намерен состояться…

– «Алчное намерение состояться»… – повторил сэр Дэниз. – Страшно сказано… И не отделяйте вы, бога ради, нас, политиков, от себя. Я не знаю, кто из нас больший политик, ибо каждая ваша книга – это мир, живущий по законам, созданным вами, но восторгающим читателей, которые верят в их существование.

– Спасибо.

– За правду не благодарят.

– Я – благодарю.

…Епифанов оказался сухощавым блондином с острыми голубыми глазами; веки чуть припухлые, казавшиеся от этого треугольными; голосом был певуч («Вероятно, в детстве страдал заиканием», – подумал Дефо); улыбался внезапно открыто, отчего лицо его освещалось как бы изнутри, обретая черты юношеские, ломкие, в чем-то обидчивые даже.

Обменявшись первыми фразами, Дефо поразился тому, что московитяне обладают поразительным даром улавливать чужой язык, особенно в его музыкальном выражении; не зная, что собеседник – русский, никто в Лондоне не смог бы угадать в Епифанове иностранца: ч е с а л, словно коренной англичанин; впрочем, можно было допустить порок по материнской линии – то ли скандинавский слышался акцент, то ли гамбуржский, но уж никак не славянский.

– После великого Петра, которого я имел честь и восхищение видеть в Лондоне, – сказал Дефо, когда обязательные слова были проговорены и настало время второй, вводящей в суть дела фразы разговора, – вы первый русский, с которым я встречаюсь с глазу на глаз.

– А я впервые встречаюсь со знаменитым газетчиком.

Беседовал Дефо с Епифановым в маленьком ресторанчике Чарли «Олд Питер», неподалеку от гавани; сейчас еще здесь было пусто – всего четыре часа пополудни; моряки, актеры и негоцианты собирались к десяти, когда Чарлз обжаривал в очаге кроликов, густо нашпигованных кабаньим салом, морковью, луком и чесноком; пахло поэтому в ресторанчике до того вкусно, что не отведать жаркого просто-напросто нельзя было. Сейчас, однако, кроликов еще только шпиговали, поэтому к столу подали лишь одно вареное мясо, соленый сыр и эль, который варил в пригороде Лондона шурин Чарлза, старый Хэмфри, невозможнейший хитрец, добавлявший в брагу лимонный сок и тертый хрен; явный отход от традиции, но коль вкусно – кто станет спорить?! (Первым здешний эль оценил Свифт, – когда у него начинался запой, он не уходил от Чарли; очень много ел, ругал на чем свет стоит короля, церковь, парламент, своих прихожан; себя величал «попом-безбожником»; Чарли обзывал бандитом, а Дефо всегда жалел, гладил сухой длинной ладонью по голове, шептал:

«Только один я понимаю, как тебе горько жить, мой бедный мальчик! Ты ведь мечтал стать живописцем? Или трубадуром, – только бы не слагать слова мудрости, будь они трижды неладны!..»)

– Знаменитый, как вы заметили, газетчик – обжора, – сказал Дефо. – Как вы отнесетесь к тому, если нам зажарят фазана?

– Все новое интересно мне, но не более того, потому что высшее наслаждение человека не еда, не застолье, но собеседование, поиск совместной истины.

– Истина не бывает совместной. Истина, как и женщина на ночь, должна быть собственностью человека. Что же касается еды, то не сама по себе она интересует меня, – еда есть одна из форм выявления человеческого вкуса. Стол, по-моему, есть выразитель термина «ощущение», который и определяет все на свете, не так ли?

– Я пока еще не понял вас, сэр Даниель.

– Поясню. «Ощущение» и «вкус» увязаны нерасторжимо. Вкус может доставлять человеку как счастье, так и горе. Увы, исследуя предмет вкуса, я пришел к выводу, что человек значительно легче сносит горести, нежели чем счастье. Именно так! Холодный суп, простоявший в тепле вызывает досадные ощущения: вас мутит, в животе начинает бурчать, из-за этого над вами смеется любовница, вы вне себя, а тут еще сосед неловко задевает вас локтем; вы не даете ему даже мгновенья, чтобы он принес извинения, бьете его по лицу; дуэль назначена; вы сражаетесь на кинжалах; в самый ответственный момент у вас начинается новая схватка внизу живота; противник видит вашу слабость; удар – и вы ушли в небытие! Счастье, которое доставляет вам отменный вкус, не надоедает, вроде старой любовницы или капризного ребенка, я уж не говорю о благодетеле в канцелярии, пред которым вы обязаны благоговеть, ибо получаете с его подачи орден и чин…

– Наверное, вы не переписываете страницы своих манускриптов, – улыбнулся Епифанов. – Вы говорите так, будто слова являются вам за мгновенье перед тем, как вы их произнесли.

– Когда манускрипт правят, это свидетельствует о плохой работе: литература, как и любовь, внезапна, и стратегия ее развития подчинена логике, неведомой нам… Итак, фазан… Чарли, фазан! И эль, много эля!

– А вы слыхали про трюфели? – поинтересовался Епифанов. – Особенно про те, которые растут в Африке?

– Трюфели? – Дефо удивился. – А что это?

– Это земляной гриб. Его ищут дрессированные собаки… Трюфели сообщают силу мужчинам и делают женщин любвеобильными.

– Да?! Поразительно! Где вы узнали про них?!

– Кажется, первый их помянул Ювенал, но, возможно, я ошибаюсь.

– В России они есть?

– В России может быть все, – ответил Епифанов. – Надобно лишь приложить руки. Климат наших южных районов вполне позволяет растить трюфели.

– Что вы называете российским югом?

– Территории, расположенные к югу от Азова.

– Но там турки!

– Пока.

– Да? Что ж, прекрасно! Но, думаю, вам все-таки выгоднее возить трюфели в Лондон через Балтику; путь через Босфор закрыт для вас, а дабы открыть его, надо будет пролить реки крови.

– Пока, – повторил Епифанов.

– Не понял… – Дефо становилось все труднее идти за русским; тот легко владел искусством собеседования, хотя лицо было благодушно, а в голосе звенела наивность и чуть ли не постоянное детское удивление.

– Я говорю, что торговля лишь пока связана с войнами. Но ведь это пройдет? Это ведь, – Епифанов снова улыбнулся, – безвкусно – перечить обмену силою оружия…

– Теперь я до конца убедился в том, что вы нация мечтателей!

– Мечтание более по душе мне, чем каждодневность, ее скука, а оттого – неверие в истинное благо.

– Видимо, вы не занимаетесь политикой, – подставился Дефо. – Мне кажется, что ваше призвание, постигнув языки, заниматься делом людского сближения через посредство перевода мыслей и слов, их определяющих.

– По-русски моя профессия действительно называется «толмач», то есть переводчик, вы угадали…

Дефо вздохнул: «Угадал. Я знаю все о тебе, даже то, что ты ешь на завтрак и какие делаешь покупки в лавке, где торгуют писчими товарами».

Отломив ломтик мягкого, бело-желтого соленого сыра, Дефо спросил:

– Вас очень тянет на родину, мистер Епифанов?

– Да.

– Как долго намерены прожить в Лондоне?

– На то не моя воля.

– Нравится у нас?

– Нет.

– Отчего?

– Когда туманы, жить тяжко, гнетет…

– Вы правы. Поэтому англичане так любят путешествия в земли, расположенные много южнее Азова.

– А я северянин, жару не люблю, меня всегда влечет в светлые ночи…

– Не понял…

– На севере весною солнце почти не заходит, небо молочное, а сосны стоят красные, тишь, только гуси кричат на пролете…

– Слагаете стихи?

– Песни люблю… Как угадали?

«Угадал, – снова горестно подумал Дефо. – Если бы я мог угадывать все, я бы сравнялся с Шекспиром. Я все о тебе прочел, юноша, я перестал угадывать, я забыл про это, я сочиняю, и когда сочинение п о п а д а е т в правду, происходит чудо».

Дефо налил Епифанову эля:

– Здоровье русского гиганта Петра Великого!

– Дай бог! – ответил Епифанов.

Выпили до конца; снова закусили соленым сыром.

– Очень завидуют ему? – спросил Дефо.

– Кто?

– Соратники…

– А ему равных нет.

– Так ведь завидуют именно те, кто ниже.

Дефо имел основание говорить так: он не мог забыть того дня, когда его коллега Гилдон опубликовал подметную брошюру против «Робинзона», обвиняя Дефо в вымысле и лжи; он полагал, что этим «откровением» убьет успех романа, объявленного документальным. Прочитав памфлет, Дефо съежился, несколько дней не выходил из дома, полагая, что издатель расторгнет с ним договор. Однако народ любит то, во что поверил; автора можно заточить в Тауэр, убить, но персонаж – если он вошел в дома людей – вечен. «Робинзон» стал книгой-скандалом – лучшая реклама, гарант популярности; издания шли нарасхват.

Тем не менее Дефо не скоро оправился после этого удара: Гилдон был его приятелем – они вместе начинали, их связывала если не дружба, то уж, во всяком случае, доброе знакомство.

Успех коллеги для окружающих его есть пробный камень доброжелательства, то есть порядочности.

Свифт тогда уже уехал в добровольную эмиграцию в Ирландию, встреча с ним была невозможной; раньше Дефо лишь возле него находил спокойствие и в мудрой снисходительности друга черпал силы для того, чтобы не п о д д а т ь с я. Дефо остался один; его имя было на устах у всех. Гилдона же предали презрительному осмеянию, книга расходилась ураганными тиражами, чуть ли не по тысяче экземпляров в квартал, а сэр Даниель тем не менее проводил дни у себя на кухне, много пил, почти не спал, в сердце его была постоянная боль, а из головы не уходил навязчивый, разноголосый вопрос: «За что? Господи, ну за что же?» Эль не помогал: забвение не наступало; именно тогда Дефо впервые в жизни понял, что такое страх.

«Ничто так не страшно, как предательство тех, кто рядом, – подумал сейчас Дефо и, глядя на Епифанова, вспомнил отчего-то, что именно Свифт, угощавший Дефо отменным чокелатом в маленьком деревянном кабинетике в своем журнале „Исследователь“, сказал: «Когда сэр Вильям Тэмпл отправил меня в Лондон с письмом королю, я встретился с русским царем. Двор подсмеивался над ним, а я понял, что вижу самого могучего политика столетия, о котором только может мечтать каждый народ Европы. Но именно потому, что он по-настоящему велик, путь его будет пролегать сквозь тернии: зависть в политике еще страшнее, чем тайная злость, царящая в нашем мире газетчиков, где все, словно дворовые псы, цепляют за ляжку клыками того, кто посмел вырваться из стаи даже на полголовы вперед. Но у нас хоть есть защита – память поколений. Государственный муж лишен и этого:

слава его ненавистна преемникам, они ведь мечтают о своей славе, а она возможна лишь в том случае, ежели слава ушедшего будет отринута брутально, но в то же время презрительно».

– Как эль? – спросил Дефо.

– Хорош.

– А мне кто-то говорил, что русские бранят его; любят лишь свой мед.

– Верно, – легко согласился Епифанов. – Мы вообще-то больше прилежны своей пище.

Наши страдают без борща, например, или без свежего каравая…

– Каравай? Это что?

– У нас такие хлеба пекут. Форма у них особая, да и вкус свой…

– Вкус хлеба везде одинаков.

Епифанов улыбнулся:

– Ну уж…

– Не согласны?

– Конечно, не согласен.

– Даже «конечно»… Эк вы своему приписаны… А церковь наша тоже не нравится?

– Страшит, – ответил Епифанов.

– Чем же?

– Обычностью своею… Праздника нет, один долг и страх перед богом.

– Вообще-то бога бояться не такой уж большой грех, это спасает многих от такого свинства, которое трудно сдержать законом.

– Ваш «акт о мятеже» сдерживает всех.

Дефо потянулся к кувшину, разлил эль по кружкам и лишь после этого поднял глаза на собеседника. Его последняя фраза заставила великого англичанина заново – в доли секунды – проанализировать весь предыдущий разговор, сделать вывод, внести коррективы на будущее. Фраза свидетельствовала о том, что собеседник далеко не так прост, как кажется, и что его милая застенчивость, столь понравившаяся поначалу Дефо, есть маска опытного дипломата, ведущего свою, совершенно от Дефо отдельную партию. Действительно, «акт о мятеже», принятый девять лет тому назад, вызвал на острове множество разнотолков. Этот закон предписывал судьям монархии право и обязанность требовать разгона любого собрания, где было более двенадцати участников, если, особенно, собрание это признавалось мятежным. Отказ повиноваться позволял открывать огонь или же атаковать саблями наголо.

– Я противник этого акта, – откинувшись на деревянную спинку высокого стула, ответил наконец Дефо. – Он кажется мне наивным и трусливым.

– Вы не боитесь говорить так с иноземцем?

– Как правило, опасно говорить со своими, от них жди подвоха. Но я не скрывал своего мнения и от своих. Оградить можно землю; мысль не поддается огражденью.

Мысль – явление особого рода, она делается отточенной, когда ею обмениваются, как деньгами на базаре. Да и потом, понятие «мятежность» – сложная штука; поколения должны смениться, прежде чем утвердится истина. Может быть, мятежное на самом деле окажется единственно правильным, а умеренное, привычное – мятежным, ибо мятеж есть не что иное, как захват чего-то кем-то… Был ли Кромвель мятежником? Не убежден… Каким его образ будет рисоваться нашим внукам? Не знаю… Относительность надежнее упрямой убежденности. Согласны?

Епифанов тоже ответил не сразу; он не очень-то даже и скрывал неудобства; Дефо отметил это сразу же, остро; на какой-то миг в его сердце возникла жалость к русскому.

– Мне трудно говорить, сэр Даниель, ведь я чужестранец…

– Каждый чужестранец рассматривает страну, куда он приехал, не отвлеченно, а надеясь извлечь пользу из дурного или хорошего опыта для своей родины, не так ли? Разве возмущение стрельцов не было раздавлено такими же законами – если не по форме, то по смыслу? А разве у них не осталось последователей? Разве не собираются они и поныне тайными группами, чтобы обсуждать и осуждать реформы вашего государя?

– Вам по душе, чтоб они имели право открыто собираться и звать к мятежу? Или разумен запрет на бунт?

– Ваш долг и право заниматься вашими делами; я говорил о том, что мне не нравится в моем доме. Наш «акт о бунте» не нравится мне…

– Ваши бунты шли от тех, кто хотел расшатать власть монарха во имя торжищ. Мятеж наших стрельцов был рожден страхом за то, что власть монарха поколеблена, устои расшатаны, торжище взяло верх над духом, истинно русское предано…

– «Истинно»? А что это такое – «истинно»?

Епифанов ответил сердитым вопросом:

– А что такое «истинно английское»?

– Такого нет, – убежденно, а потому смешливо сказал Дефо. – Наш язык есть всего лишь германская ветвь; наша архитектура рождена поначалу романским стилем; готикой – потом, а уж завершила ее развитие школа Италии, их Возрождение; наша живопись никогда не стала бы любопытной, не подготовь здешних мастеров великие иноземцы Ван Дейк и Гольбейн… Мы – жаркое из разных сортов мяса, со специями, картошкой и морковью… Слава богу, что теперь это блюдо заключено в одном котелке и его запах не разлагается на компоненты, – вкусно, и все тут! Я видел гравюру с портрета вашего государя: за ним сидел какой-то азиат, кажется, калмык, охраняя российский скипетр… Не к тому ли стремится и ваш великий государь, чтобы в одном котле замесить единое?

– Вот стрельцы и встали…

Дефо облокотился острыми локтями об стол, передвинулся к Епифанову и прошептал:

– Оттого они и нравятся многим по сю пору? Вам и многим вашим друзьям тоже, разве нет?

…Чарлз принес фазана, заменил порожний кувшин новым, полным до краев; присел на краешек стула, разрезал птицу, похвалил свою кухню, побранил священную особу монарха, который сквозь пальцы смотрит на рост оптовых цен, взвинчиваемых купцами, пожелал приятного аппетита сэру Даниелю и его молодому другу и отправился готовить кроликов.

…Форсировать продолжение разговора Дефо не стал; он исповедовал постепенность и в литературе, не позволяя себе работать за полночь, и в разведке, причем ему казалось, что если порою в литературе можно нарушить правило, особенно когда вещь шла к концу и строки сами по себе ложились на тяжелые страницы тряпичной бумаги, то в политике, а разведка – считал он – высшее ее проявление, поспешность преступна, порою смешна, и ничто не спасет того, кто смешон, ибо это – раз и навсегда, будто тавро на крупе лошади. Да и подумать следует: молодой русский воистину не так прост, каким норовит казаться; слишком очевидна мысль, бьющаяся в глазах, которая значительней слов, им произносимых. Ему есть что сказать, но он ждет, он, видимо, норовит увлечь.

«Вот и поувлекаем друг друга, – улыбнулся Дефо самому себе. – Кто кого пересмешит. А оппозиция Петру есть, сэр Дэниз прав, – юноша говорил об этом так, будто я русский, которому известно все о происходящем в Московии. Не было б там противников реформ, он бы не смог сыграть их наличие – слишком еще молод. Но Петр подбирает себе цвет страны, сие – истина. Велик, воистину велик, норовит будущих помощников стругать по своей мерке».

…Вернувшись в посольство, Епифанов отправился к себе на антресоли, разделся, не зажигая свечи, лег в холодную постель и начал сочинять отчет Петру, убедившись еще раз, как мудр был государь, напутствуя его перед дорогой: «Наши дремучие бояре лондонских мудрецов интересуют; суть их интереса тебе надобно понять, изучить, и не с моей препозиции, отселе, из северной столицы, а с их разумения и прикидки. Британцы – люди ловкие, им тот у нас друг, кто за старое цепляется и посему к новому не пускает державу. Подставься им, они налетят.

Причем – верь мне – налетят самые умные, ибо Франция со Швецией свое отшумели, а наш шум впереди еще. Так что жди. А дальше – сам умен, не зря в Венеции и Амстердаме годы прожил. Моя в тебя вера, тебе и платить за нее разумом своим».

А за Даниеля Дефо вдруг стало Епифанову обидно: такой умный, а его, епифановские, хитрости постичь не смог.

Уже на грани сна его охватило ощущение теплого, высокого счастья: молод-то молод, а какие люди стали Дарить его своим вниманием! Небось, посол был бы счастлив попотчевать Дефо у себя в зале, а тот, глядь, его, Епифанова, угощал фазаном, набитым яблоками, морковью и какой-то особенной пахучей заморской зеленью.

5

Петр заехал во дворец ночью, перед тем как вернуться в свой домик на Неве – спать.

Он не думал, что отправится во дворец: едучи из Кунсткамеры на ассамблею к Ягужинскому (хотел посмотреть, как себя станет вести посланник Виктор де Лю; соглядатаи, коим было велено следить за ним, – одно дело, а свой глаз куда как надежней – в нем холоду нет), увидел на пришпекте девочку, точь-в-точь похожую на Лизаньку; сердце защемило; часто болеет, маленькая; нос конопатый, в веснушках, а до марта еще далеко; и что за дивная страсть к гербариям; если б мне столько знать про мир в ее-то годы!

(На ассамблее Петр был несколько рассеян; из головы не выходило лицо младшенькой; де Лю был суетлив и слишком уж шаркал перед вельможами. Как и всякий тиран, тем более просвещенный, Петр уважал в людях смелость, известную долю ершистости, хоть какое-то противодействие; ежели кругом податливость, перестанешь чувствовать реальность, себя самого и посему – окружающее.

В перерыве между танцами Ягужинский сказал:

– Аглицкие капитаны посулили мне привезти пять ящиков «Эрмитажу» для вашего величества.

– Почем просили за бутылку?

– Я не торговал, думаю, денег хватит, поскребу ефимков по сусекам.

Петр улыбнулся:

– Ну-ну… А где Брюс?

– Его денщик привез депешу, что задержится; собрал мастеров и архитекторов; обсуждают сообща, как лучше разбить сады в Питерхофе.

– Ну-ну, – повторил Петр, и Ягужинский сразу же понял, что государь изволит пребывать в дурном расположении духа.

– Чарку поднесть? – спросил Ягужинский.

– Не буду.

– Что так?

– Есть что работать поутру… Как Меншиков?

– Сидит в своей библиотек; размышляет; внимает чтению; поскольку прогулки разрешены ему, ходит помногу, кругов сорок мерит вокруг замка…

– Не просился выезжать за город?

– Не было такой просьбы.

– Какие книги ему читают?

– Не смотрели…

– Пусть поглядят. Человек про то читает, коли в опале, что мечтается ему или же чего боится.

– Посмотрим, – после паузы ответил Ягужинский и сразу же почувствовал, что Петр точно засек эту его паузу.

И верно, – рассеянно спросил:

– Жалеешь светлейшего?