Текст книги "Несущие кони"

Автор книги: Юкио Мисима

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)

12

Рано утром в воскресенье Исао отправился в фехтовальный зал ближайшего полицейского участка проводить тренировку с подростками. Об этом через отца его просил начальник полицейского участка, который по-приятельски заходил в гости в школу отца, поэтому отказаться было нельзя. Учителя, которые только в воскресное утро могли поспать, сочли, что можно поручить провести эту тренировку Исао, пользовавшемуся у детей популярностью и выглядевшему в их глазах героем. Дети с тонкими руками, высовывавшимися из белой с черными вкраплениями полотняной формы для тренировок, по очереди очертя голову бросались на Исао. Серьезные детские глаза под маской напоминали сверкающие, летевшие в него один за другим камни. Исао принимал удары их бамбуковых мечей, в зависимости от роста соперника наклоняясь или оставляя пространство между ним и собой, он словно продирался сквозь заросли, непрерывно увертываясь от хлещущих его молодых веток. Молодое тело приятно горело, боевые крики детей прогнали вялость, вызванную хмурым дождливым утром.

Когда после тренировки Исао утирал пот, с ним заговорил наблюдавший тренировку пожилой сыщик Цубои:

– Глядя сейчас на ваши занятия, я хорошо понял, что тренировки с детьми должны быть очень серьезными. Это же просто великолепно. И заключительный поклон – воздаяние богу, когда старший из детей подал команду «Поо-клон»: в этом не по возрасту полном напряжения боя голосе сразу почувствовались плоды вашего воспитания. Да, просто великолепно.

У Цубои был второй дан, но в кэндо он был слабоват, дальше плеч сила не шла, Исао иногда фехтовал с полицейскими из участка, и тогда Цубои с радостью учился приемам у юноши, который был на тридцать пять лет его моложе. Болтливый, сентиментальный, без всякого выражения в выпученных глазах, с каким-то пятнистым носом, Цубои никак не выглядел сыщиком.

Как раз тогда, когда ребята группками начали расходиться по домам, во двор перед залом въехала дежурная конвойная машина. Из нее высадили несколько длинноволосых молодых мужчин, связанных в цепочку. Один был в рабочей одежде, двое в скромных пиджаках, а еще один смотрелся франтом в кимоно с поясом оби.

– Смотрите-ка, никак в воскресенье с утра гости? – И Цубои без боевых рукавиц лениво сделал несколько выпадов мечом и простился с Исао. Исао невольно обратил внимание на его руки – они были очень маленькими, слабыми, со вздувшимися венами.

– Что это за люди? – спросил Исао с внезапным интересом.

– Красные. Разве не видно? В последнее время они изменились – могут специально надеть скромную, не бросающуюся в глаза одежду, а могут и вырядиться, как бездельники. Тот, в рабочей форме, по всей вероятности главный, а остальные – студенты. Ну, пойду принимать гостей, – и он удалился, сжимая хрупкими руками рукоятку меча.

Исао почувствовал легкую зависть к молодым людям, которых поволокли в тюрьму. Вот Санаи Хасимото [39]39
  Хасимото, Санаи(1834–1859) – патриот конца сёгуната, активно участвовал в движении за реформы власти.


[Закрыть]в двадцать пять лет бросили в тюрьму, а в двадцать шесть – казнили.

Когда же он, как Санаи, станет узником? Исао был недоволен тем, что сейчас не имеет никакого отношения к тюрьме. Нет, не заключение, он скорее выбрал бы смерть от собственного меча. Мало кто из членов «Союза возмездия» попал в тюрьму. Когда Исао окажется в таком же положении, он не будет ждать ареста и последующего унижения, а сам, своими руками, решит сбою судьбу.

Ему хотелось, чтобы смерть, как он ее себе представлял, – утром на восходе солнца, с ветром в соснах на горной вершине и блеском моря, – чтобы все это как-то пересеклось с грубыми, пропитанными запахом мочи бетонными стенами сырого тюремного здания. Где эта точка пересечения?

Он постоянно думал о смерти, и эти мысли, казалось, сделали его прозрачным, подняли над землей, удалили от людей, в чем-то даже ослабили его враждебность и ненависть к делам, творящимся в этом мире. Этого Исао боялся. Может быть, сырость тюремных стен, кровавые пятна, вонь мочи опять сделают его непримиримым. Может быть, тюрьма ему необходима?

Когда Исао вернулся домой, отец и ученики уже позавтракали, поэтому мать подала еду ему одному.

Она к этому времени сильно располнела и двигалась с трудом. В прежде веселой, легкомысленной девушке жизнерадостность заплыла мрачной грудой жира, и постепенно осталось лишь подобие чувств, напоминающих хмурое небо. Глаза всегда были суровыми, словно она сердилась, но когда действительно была в гневе, ее глаза кокетливо косили, напоминая прежнюю Минэ.

Обязанностью Минэ в школе Сэйкэн было заботиться об учениках, которых бывало человек десять, а то и больше, поэтому она была очень занята. В ее возрасте можно было бы, несмотря на занятость, испытывать радость от того, что такое количество молодых людей относятся к ней как к матери, но Минэ отгородилась ото всех стеной, ее не очень любили, и она все свободное время с упоением вышивала-в доме везде было ее рукоделие.

В школе, суть которой составляли простота и чистота, бросались в глаза изделия тонкой работы из парчи и яркого шелка – они напоминали водоросли всех оттенков, опутавшие корабельный корпус из светлого дерева.

Подставки для бутылочек с сакэ были сделаны из красной парчи. И кадушка, откуда сейчас Минэ доставала вареный рис для Исао, закутана в одеяло, где по пурпурному полю разбросаны яркие цветы. Было ясно, что Иинума-старший не любил этого увлечения дворцовых служанок, но он не останавливал жену.

– И в воскресенье нет времени. С часу воскресная лекция господина Масуги Кайдо, ученикам не до этого, придется мне пойти все подготовить.

– А сколько придет народу?

– Человек тридцать. Теперь с каждым разом приходит все больше.

В воскресенье школа Сэйкэн была чем-то вроде церкви. Собирались местные жители, глава школы произносил речь, читали лекции об императорских указах, перед тем как разойтись, все хором молились о дальнейшем процветании, кроме того, это был удобный случай для сбора пожертвований. Сегодняшняя лекция Кайдо была посвящена эдикту императора «О снаряжении принца Яматотакэру в поход против восточных варваров». Один отрывок оттуда Исао помнил: «…и еще, в горах – демоны, за городом – соблазнительницы, все, запрудили улицы, перекрыли переулки, многим придется помучиться».

Казалось, это сказано о сегодняшнем мире. Горы наполнены злыми духами, предместья – продажными женщинами.

Минэ, сидя по другую сторону столика, пристально смотрела в лицо своего единственного восемнадцатилетнего сына, который молча опорожнил две чашки риса. Эта линия от энергично двигающихся щек до подбородка… он уже мужчина.

Раздался голос уличного торговца рассадой, и Минэ обернулась в сторону двора, но за живой стеной мрачно растущих под хмурым небом деревьев человека не было видно. В выкриках торговца чувствовалась усталость, при звуках его унылого голоса перед глазами вставали увядшая рассада, утренний, полный улиток дворик.

Минэ неожиданно вспомнилось, как она избавилась от первой беременности. Это заставил ее сделать Иинума, который, посчитав сроки, все-таки не был уверен в том, что ребенок его, а не маркиза.

«Исао совсем не улыбается. Почему это? И шутит редко. В последнее время и со мной говорит нечасто».

Этим он был похож и не похож на своего отца в молодости. В молодом Иинуме каждый ощущал подавляемый дух, а Исао всегда выглядел мрачно. В период взросления он, должно быть, постоянно задыхался, как собака от летней жары.

Так как первая беременность закончилась выкидышем, Минэ боялась вторых родов, но с Исао все обошлось благополучно, и потом начались нелады со здоровьем – женские болезни. Может быть, Иинума думал, что проявляет сочувствие, упрекая жену не за болезни, а за былое поведение, но он стал при случае в спальне более сурово, более обидно, чем раньше, высмеивать жену за ее прошлые отношения с маркизом. Это угнетало Минэ, но вместо того, чтобы худеть, она уныло толстела.

Школа Сэйкэн стала процветать. Шесть лет назад, когда Исао было двенадцать, Минэ завела было шашни с одним из учеников. Когда это обнаружилось, она была жесточайшим образом избита мужем, даже провела несколько дней в больнице.

После этого внешне отношения между супругами стали спокойнее: Минэ потеряла всю свою живость, зато перестала поддаваться сердечным увлечениям, словно лиса, потерявшая хитрость, и Иинума перестал упоминать маркиза. Прошлое было полностью похоронено.

Однако у Исао, должно быть, осталось что-то на сердце от того времени, когда мать лежала в больнице. Конечно, мать с сыном никогда об этом не говорила, но то, что было не высказано, грузом лежало на душе Исао.

Минэ думала, что кто-то наверняка сообщил Исао о ее прошлых ошибках. Ее охватило странное желание, чтобы сам Исао спросил ее об этом: на самом деле что изменится, если сын будет думать, что она совершила что-то, что не подобает совершать матери. Это было сладостное ощущение. Минэ, чувствуя в затылке слабую, словно мелкая лужица, боль, устало наблюдала из-под тяжелых, нависших век за сыном, который продолжал молча с аппетитом есть.

Иинума считал ненужным сообщать сыну, что после событий пятнадцатого мая материальное положение семьи внезапно улучшилось. Он также не посвящал сына в дела управления школой. Иинума говорил, что совершеннолетнему сыну он откроет то, что следует открыть, однако Минэ, когда семья стала процветать, увеличила сумму денег на карманные расходы, которые она втайне от мужа давала сыну.

– Отцу не говори, – Минэ под столиком протянула поевшему Исао бумажку в пять иен, которая была спрятана у нее за поясом.

Исао только сейчас слегка улыбнулся и поблагодарил. И сразу же спрятал бумажку за пазуху кимоно. Словно пожалел об улыбке.

Школа Сэйкэн, которая находилась в глубине квартала Хонгонисиката, была приобретена десять лет назад, раньше этим местом владел известный художник, писавший в европейской манере; стоявшее отдельно здание мастерской переделали в молельню и зал для собраний, в части главного здания, которая была отведена ученикам художника, поселили учеников школы, вырытый на заднем дворе пруд пока оставили, но впоследствии собирались отвести эту территорию под фехтовальный зал, а до тех пор тренировки в боевых искусствах временно проводили в зале для собраний. Однако пол в зале плохо пружинил, и Исао не любил там тренироваться.

Чтобы не делать различий между Исао и другими учениками, его заставляли каждое утро перед уходом в школу вместе со всеми заниматься уборкой, однако Иинума внимательно следил за тем, чтобы сын не вел себя с остальными учениками как с равными и особенно не сближался с ними. Ученики в школе были приучены раскрывать душу скорее главе школы, а не его жене или сыну.

И все-таки Исао подружился с Савой, который дольше всех пробыл в школе. Это был на удивление несуразный сорокалетний мужчина, оставивший в родных местах жену и детей. Толстый, смешной, он в свободное время обычно читал журналы с рассказами. Раз в неделю он отправлялся к императорскому дворцу и простирался перед ним на земле. Он говорил, что всегда, в любой момент должен быть готов выполнить поручение, каждый день усиленно стирал и мылся, но как-то на пари с учениками съел рис, посыпанный порошком от насекомых. Однако с ним ничего не случилось. По словам наставника, он вечно нес всякую околесицу, не давая собеседнику сказать слово, его постоянно ругали, но когда он молчал, равных ему не было.

Исао оставил мать, которая принялась убирать после еды, и отправился по переходу в зал. На возвышении в центре зала были створки из светлого дерева, как в храме, над ними занавеска скрывала портреты их высочеств императора и императрицы, Исао у входа в зал отвесил в сторону портретов почтительный поклон.

Иинума, дававший указания ученикам, издалека заметил этот поклон.

Ему казалось, что сын слишком надолго застывает в поклоне.

И во время церемоний, проходивших каждый месяц в храмах Мэйдзи-дзингу [40]40
  Храм Мэйдзи-дзингу– храмовый комплекс синто (построенный в 1920 г. в Токио) для поклонения душам императора Муцухито и императрицы Харуко.


[Закрыть]и Ясукуни-дзиндзя, [41]41
  Храм Ясукуни-дзиндзя– святилище синто Ясукуни (построенное в 1869 г. в Токио) со списками погибших в войнах, имел ранг «особого императорского святилища», принадлежа ведомству армии и флота; демократической общественностью воспринимается в настоящее время как символ агрессивных устремлений.


[Закрыть]сын молился дольше остальных. Отцу он ничего не открывал. Когда-то давно Иинума сам каждое утро ходил в молельню в усадьбе маркиза Мацугаэ и молился там, переполненный гневом и яростью. По сравнению с ним тогдашним у Исао прекрасное положение, ему нечего проклинать мир и обидчиков.

Исао смотрел, как большое, светлое окно в потолке бывшей мастерской, налепив на стекло хмурое небо, пропускает на расставляющих стулья учеников мутный, словно вода в цистерне, свет.

Стулья и скамейки уже стояли ровно в ряд, и только Сава, как всегда с голой жирной грудью, занимался ненужной работой – переставлял их снова, осматривал и опять принимался двигать.

Классный наставник его не трогал только потому, что был занят: Иинума давал сверху указания, брал с желобка доски один за другим мелки и важно их осматривал.

Принесенный учениками стол вместо кафедры покрыли скатертью и поставили на него миниатюрную сосну в горшке. Зеленовато-голубой фарфор горшка вдруг вспыхнул лазурью, и сосна словно ожила, засверкала иголками: это на нее попал свет из окна в потолке.

– А ты что стоишь? Скорее за дело, – окликнул Иинума сына, обернувшись с возвышения.

На лекцию об императорских указах пришли и товарищи Исао – Идзуцу и Сагара, потом Исао повел их к себе в комнату.

– Покажи, – попросил щупленький Сагара, поправляя указательным пальцем слишком большие очки и поводя носом, словно любопытный зверек.

– Подожди. Сегодня я при деньгах. Потом угощу вас, – легко поддразнивал Исао. У юношей горели глаза. Казалось, вот-вот что-то произойдет.

Прислушиваясь к удаляющимся шагам матери, которая принесла им фрукты и чай, Исао открыл запертый на ключ ящик письменного стола. Достал оттуда сложенную карту и расстелил ее на полу. На карте чернильным карандашом были закрашены несколько мест в центральной части Токио.

– Вот, – со вздохом произнес Исао.

– Настолько? – спросил Идзуцу.

– Да. Уже настолько прогнило, – Исао взял с блюда мандарин и, поглаживая его желтоватую, блестящую кожуру, сказал:

– Если плод внутри сгниет, есть его нельзя. Остается только выбросить.

Для обозначения признаков порчи Исао использовал чернильный карандаш, им были отмечены практически все важные стратегические пункты. От окрестностей императорского дворца до района Нагататё или в районе Токийского вокзала фиолетовый цвет лежал густо, даже внутрь дворца заползли слабые пятна гниения.

Парламент был густо закрашен чернильным цветом. Пунктирная черта такого же цвета связывала его с группой слабо окрашенных зданий финансовой клики в Маруноути.

– А это что? – спросил Сагара, обратив внимание на чернильную точку в несколько отдаленном квартале Тораномон.

– Аристократический клуб, – мимоходом пояснил Исао. – Их называют оплотом императорской семьи, а они просто паразиты, свившие себе там гнездо.

Район административных учреждений у Касумигасэки хоть и с разными оттенками, но был закрашен сплошь. Место, где располагалось главное здание Министерства иностранных дел с его невидной дипломатической работой, чернили неоднократно, оно было густо-фиолетового цвета.

– Подумать только, как далеко разошлось. Задето даже военное министерство, даже штаб, – блестя глазами, произнес Идзуцу низким, не по возрасту басом. Однако в его голосе не было и намека на недоверие.

– Да, именно так. Я закрашивал только те места, о которых имел точную информацию.

– Как же все это разом очистить?

– «Союз возмездия», наверное, не согласился бы, но чтобы решить все разом, ничего другого не остается, только так, – и Исао, подняв зажатый в руке мандарин, уронил его на карту. Мандарин тяжело отскочил, с глухим звуком покатился под уклон и остановился где-то в окрестностях Хибии. В этот момент его желтый цвет сразу тяжело сгустился; пруд парка Хибия, напоминающего формой кокон, извилистые дорожки накрыла плотная круглая тень.

– Понятно. Сбросить с самолета бомбу! – Сагара в возбуждении чуть не уронил с носа очки.

– Да, – ответил Исао с самой естественной улыбкой.

– Да? Тогда… Лейтенант Хори, это, конечно, хорошо, но нужно найти кого-то из летной школы. Узнав наш план, Хори обязательно познакомит с кем надо. У него наверняка есть среди них близкие товарищи, – сказал Идзуцу. Исао с некоторым сомнением взирал на этого прямо-таки восхитительно доверчивого Идзуцу.

Идзуцу, конечно, признавал за Исао право на окончательное решение, но обладал способностью безгранично верить в достоинства первого встречного, эта доверчивость открывала всем и каждому его духовный мир, ровный, как пастбище. В этом мире без противоречий, без искажений то, что Ито считал злом, имело, как правило, плоскую форм): Может быть, именно он сможет легко, точно это вафля, сломать зло, и именно в этом стержень его отваги.

– Однако, – сказал Исао, дождавшись, пока Идзуцу полностью проникнется высказанной мыслью, – бомба – это одна из возможностей. Так же как и винтовки, на которых настаивал Кэнго Уэно, но «Союз возмездия» не поддержал его. Последнее средство – меч. Не стоит об этом забывать. Только пушечное мясо и меч.

13

До дома генерала Кито в квартале Хакусан от школы Сэйкэн пешком можно было добраться за считанные минуты. Исао хорошо помнил количество ступенек – их было тридцать шесть, шедших от каменного моста внизу к стоящему на вершине холма дому.

Генерал был очень гостеприимен, после смерти жены хозяйством заправляла вернувшаяся в родительский дом после развода его дочь Макико. Питавший расположение к школе Сэйкэн, генерал привечал Исао, поэтому отец, хотя и говорил, что Исао слишком часто там бывает и только беспокоит людей, запрещать не запрещал.

В доме Исао и его друзей необычайно приветливо встречала Макико.

Молодые люди могли прийти в гости когда угодно, но лучше было перед едой. «Самое большое удовольствие – кормить человека с хорошим аппетитом», – говорил генерал, и Макико была с ним полностью согласна.

Она всем и всегда выказывала одинаковое расположение. Открытая, мягкая, спокойная, тщательно одетая и причесанная.

Исао, Йдзуцу и Сагара, у которых не было особых планов, собирались провести воскресный вечер в доме генерала Кито.

Идзуцу с Сагарой удерживали Исао, собравшегося их угощать, от трат, советуя приберечь деньги, пусть и небольшие, на осуществление их планов, вот и понадобилось место, где можно обойтись без денег.

Встретить гостей в прихожую вышла Макико, одетая в темно-лиловое саржевое кимоно. Увидев ее, Исао похолодел: не вспомнят ли друзья тот цвет на карте, которым он обозначал очаги разложения общества. Макико, опершись о столб рукой, напоминавшей формой изящную ручку кувшина для воды, произнесла свои обычные слова: «Заходите-заходите. Отец путешествует, его нет дома, но это ничего не значит. Надеюсь, вы еще не ужинали».

В это время пошел дождь.

– А вы везучие, – взглянув в темноту за дверью, сказала Макико едва слышным голосом, сливавшимся со звуками моросящего дождя. Она иногда произносила несколько слов таким голосом. Сообразив, что самым вежливым в данном случае будет не отвечать, Исао молча поднялся в вечерний сумрак дома.

В гостиной Макико зажгла лампу. В тот небольшой миг, когда она, приподнявшись на цыпочки, протянула руку над абажуром, рука соскользнула, и огонь, загоревшись, погас, а потом снова вспыхнул, Исао бросились в глаза кончики ее белых носков. Форма, передававшая положение пальцев, лукавая белизна… – Исао показалось, что он подсмотрел какую-то тайну Макико.

Молодых людей всегда удивляло то обстоятельство, что, когда бы они ни пришли, еда в доме Кито имелась в изобилии, казалось, тут следовали обычаю – быть в постоянной готовности к атаке молодого здорового аппетита. И сейчас, определив набор блюд, Макико распорядилась, чтобы служанка подавала, а сама села вместе с гостями. Исао ни у кого не видел таких красивых манер. Макико, потупив голову, изящно подносила ко рту палочки, они у нее просто плыли по воздуху, брала маленькие кусочки овощей или чуть-чуть риса и тем не менее, улыбаясь шуткам молодых людей, живо закончила еду. Так, словно искусно завершила какое-то типично женское дело.

После еды она предложила:

– Давайте послушаем пластинки.

Было душно и влажно, поэтому, хотя в комнату и залетал дождь, распахнули стеклянные двери веранды и сели около них. В углу комнаты стоял красного дерева ящик граммофона. Теперь в моде были электрические патефоны, но здесь упорно продолжали пользоваться этой заграничной системой. Идзуцу завел граммофон. Сам Исао не решался крутить ручку так близко от Макико, Еыбиравшей пластинки.

Макико поставила ноктюрн Шопена в исполнении Корто; [42]42
  Kopmo, Альфред Дени(1877–1962) – французский пианист и дирижер.


[Закрыть]музыка была непривычной, но юноши послушно слушали предложенную мелодию. И незнакомая музыка вдруг дала ощущение радости – тело будто погружалось в холодную воду.

Исао подумал, что сейчас, из этого спокойствия, его жизнь дома, при школе, кажется ненастоящей.

И словно в подтверждение этому, музыка дала волю его мыслям, и под звуки рояля оживали воспоминания о том, что он видел, что слышал, бывая в этом доме, и во всех воспоминаниях, точно маленькая печать в уголке картины, присутствовала Макико.

…Как-то, это было весной, уже к вечеру, они беседовали – генерал, Макико и их троица, и тут во двор залетел фазан. Макико тогда сказала: «Да он из ботанического сада». У Исао и сейчас в ушах звучат эти слова: в его воспоминаниях фазан в красных перьях говорит женским голосом и похож на дивную красавицу, явившуюся из лесной чащи.

Под мелодию Шопена Исао перелетал в своих воспоминаниях с одного на другое.

Однажды майским вечером тот же удивительный голос произнес:

– Позавчера утром я отправилась на занятия икебаной, шел дождь, я спускалась по каменной лестнице, а ласточка, пролетая, задела край моего зонтика – как это опасно!

– Хорошо, что ты не упала на лестнице, – сразу среагировал генерал, но Макико имела в виду совсем другое: как бы ласточка не поранилась о спицы зонтика.

Исао сразу представил себе эту картину. В тени зонтика, в зеленоватом свете, сочащемся сквозь вощеную бумагу, трепещет бледное, в каплях дождя женское лицо, полное тревоги. Лицо женщины из женщин, каких больше нет. И для ласточки просто запрещенный прием – вот так в шутку бросаться к смерти, когда о тебе так тревожится, так заботится подобная женщина. Клинок, срезающий лиловый майский ирис в момент расцвета…Однако ласточка избежала этого. Тревоги закончились нежной поэтической сценой. Прелестная, направляющаяся к цветам женщина и ласточка разминулись, разлетелись в разные стороны.

– А как лилии из храма Идзагава? – Макико так неожиданно обратилась к Исао, что он даже переспросил:

– Что? – Пластинка оказывается уже кончилась.

– Лилии, которые нам там дали, лилии, что ты привез из храма Оомива.

– Я их раздал.

– И ни одной не оставил?

– Нет.

– Ну, это уж слишком. Говорят, что, даже засохшие, они до следующего года берегут от болезней. Я поставила их дома на алтарь.

– Засушили? – задал бессмысленный вопрос Сагара.

Нет. Дар богам – это очень серьезно, цветы нельзя сминать или ломать, я их поставила свежими и просто меняю воду.

– Но ведь прошел уже целый месяц! – удивился Исао.

– Удивительно, но они не вянут. Я сейчас покажу. Это на самом деле божественный цветок.

Макико вскоре вернулась, осторожно держа белую вазу с цветами. Поставила ее на столик, чтобы всем было видно. Срезанные лилии увяли, но не приобрели того безобразного оттенка, словно были обожжены огнем, а превратились в другие, неведомые цветы – белый цвет сменился бледно-желтым, стала заметнее, как при малокровии, – зелень сосудов, сами цветы стали меньше.

– Я дам вам по цветку. Возьмите с собой и берегите. Это талисман, он защитит от болезней и несчастий, – и Макико маленькими ножницами стала отрезать от стебля чашечки цветов.

– Да мы и так не заболеем, – засмеялся Идзуцу.

– Не надо так говорить. Это лилии, которые Исао собирал, а потом вез из храма Оомива…А потом, ведь существуют не только болезни… – слабо щелкающие ножницы словно обрезали слова.

Исао застыл у дверей веранды: он испытывал неловкость – получать цветы от женщины… Макико неожиданно умолкла, и он наконец взглянул в ее сторону. В свете лампы выделялся красивый профиль женщины, сидевшей у столика из красного сандалового дерева, но это было лицо человека, который в это мгновение что-то ясно увидел.

Исао произнес совсем не к месту громким голосом, словно угрожая молодым людям, которые были увлечены лилиями:

– Эй, как вы думаете, кого нужно убить сейчас в Японии, если убивать самого главного. Кого, чтобы после его смерти Япония стала хоть немного чище.

– Может, Дзюгоро Ицуи, – вертя в пальцах полученный цветок, предположил Сагара.

– Да нет! У него есть деньги, но он так, мелюзга.

– Барона Синкаву? – спросил Идзуцу, подошедший к Исао, чтобы отдать ему лилию. Глаза у него уже горели.

– Если бы речь шла о десяти, он, наверное, стал бы одним из них. Но в деле пятнадцатого мая он колебался, метался туда-сюда. Я думаю, он просто отступник. Конечно, его нужно наказать за то, что он не патриот, но не таким способом.

– Премьер Сайто?

– Этот вошел бы в пятерку. Но кто стоит за ним из финансовых кругов?

– А, так, наверное, Бусукэ Курухара?

– Вот именно, – подытожил Исао, украдкой пряча за пазуху полученный цветок. – Если убрать этого, в стране станет лучше.

Взгляд ухватил белые женские руки, лежащие под светом лампы на столике красного дерева, и посверкивающие маленькой лужицей ножницы. Макико обычно не вмешивалась в разговоры друзей, но определенно обратила внимание на этот громкий, будто затеянный специально для нее спор. Нежные, обращенные на Исао глаза светились материнской любовью, они словно искали на нем отблески кровавой зари, утонувшей во влажной зелени вечернего сада, они смотрели на него, но были где-то далеко, за садом, к которому Исао стоял спиной.

– Дурную кровь следует выпустить. Может быть, это излечит страну. Трусливые люди бесцельно слоняются вокруг тяжело больного. Если оставить все как есть, то мы потеряем страну. – Макико произнесла это легко, как стих, и это согрело застывшую душу.

Исао обернулся, услышав за спиной частое дыхание и шорох травы. Устыдился того, как учащенно забилось его сердце. Наверное, в сад забралась бродячая собака. Об этом говорило прерывистое дыхание и грубое, словно раздвигавшее траву сопение.