355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Юхан Пээгель » Рассказы » Текст книги (страница 3)
Рассказы
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 11:33

Текст книги "Рассказы"


Автор книги: Юхан Пээгель



сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

– Я давно могла бы вас, спящих, прикончить, – так же бесстрастно добавила молодая женщина.

– Русские ушли? – спросил Матс.

– Ни русских здесь больше нет, ни шведов. Вообще ни одной живой души, весь остров вымер...

Весь остров вымер... А они? Их же ни много ни мало – трое!

Женщина, казалось, угадала мысли Матса:

– На этот хутор тоже пришла смерть. Сейчас мы живы, а к ночи, может статься, отдадим богу душу...

Из всего разговора Бенгт понял одно: эта отчаянная женщина не собирается их тут же, немедля, зарубить, Он толкнул Матса в бок, прошептал:

– Brod... Хлеба попроси...

– Женщина, дай нам хлеба... Мы целую неделю ничего не ели... Дай нам чего-нибудь, и мы сразу уйдем...

– Куда вам идти-то – повсюду пепелища и мертвецы. И голод... Пол-лепешки и ковш воды я могу вам принести. Только...

– Ты даже не спрашиваешь, кто мы такие? – удивился Матс.

– Чего тут спрашивать, – устало ответила женщина, – вы солдаты короля Карла. Я вас еще вчера вечером увидела, когда вы в горнице в сундуках рылись. Я за печкой пряталась, под тулупом, вы меня не заметили...

Женщина собралась было уйти, но вдруг обернулась и промолвила, обращаясь скорее к самой себе:

– Столько смертей, столько страху пережито, что и бояться-то устанешь...

Тут она вспомнила про шпагу, которую все еще держала в руке. Не долго думая, она швырнула оружие на земляной пол предбанника и медленно направилась по тропинке к дому.

Беглецы, как были, в краденой одежде, вышли из пропахшей дымом бани. Бенгт, правда, скользнул взглядом по валявшейся на полу шпаге, но тут же оттолкнул ее ногой. Они сели рядышком на пороге и стали ждать. Матс пытался растолковать товарищу, что русские ушли, война кончилась, только чума все еще делает свое дело.

Быстро темнело, сырой холод проникал под одежду, пронимал насквозь.

Женщина вскоре вернулась.

В сгущающихся осенних сумерках беглецы не очень-то различали черты ее лица, но то, что она молода и, несмотря на трудные времена, еще сохранила силы и живость, это они видели и понимали по ее походке и голосу.

Она молча протянула каждому хлеба, дала напиться воды из ковша.

Это был хлеб голодных дней, легкий, мякинный, черствый, но они с жадностью вонзили в него молодые, крепкие зубы. Рот наполнился слюной, они не ощутили вкуса пищи, она кончилась прежде, чем они поняли, что едят.

Женщина молча стояла перед ними, спокойная, в большом платке, в накинутом на плечи коротком легком полушубке.

– Коли начнутся у вас теперь корчи и блевота, то дело плохо, вполголоса промолвила она, когда беглецы осушили ковш с водой. – Значит, голод доконал вас, не жильцы вы на белом свете.

Они продолжали сидеть на порожке бани, не находя слов, чтобы выразить свою благодарность.

Женщина шагнула ближе и протянула Матсу несколько сухих лучин.

– А теперь залезайте-ка обратно на полок, и спать. Утром видно будет, выживете вы или нет.

В предбаннике Бенгт дрожащими руками высек искру на трут. Потребовалось немало времени, пока лучина зажглась, и при ее неверном свете они, спотыкаясь, вошли в темную баню.

Женщина захлопнула дверь предбанника, заперла ее изнутри на засов, затем закрыла и другую дверь.

– Я в предбаннике переночую, – все так же спокойно сказала она Матсу, как-никак люди рядом... а то ведь сколько ночей под одной крышей со смертью провела...

Только теперь Матсу вспомнилось то, что они увидели вчера вечером, войдя в дом.

Если б женщина могла в темноте разглядеть выражение глаз солдата, она прочла бы в них безмолвное восхищение: одинокая молодая женщина на одиноком хуторе спокойно противостояла смерти и страху. Как это она сказала: "Столько смертей, столько страху пережито, что и бояться-то устанешь..."

Следующий день выдался прохладный и светлый, насколько светлым вообще может быть короткий день предзимья.

Женщина разбудила их рано утром, дала каждому большую деревянную лопату с оковкой, сказала Матсу, что мертвых следует предать земле.

Теперь, при свете ясного утра. Матс с Бенгтом увидели, что женщине лет тридцать, что она широка в кости, с крупным открытым лицом, пшеничными волосами, как у многих здешних женщин. Одета она в короткий полушубок, голова повязана платком, из-под которого выглядывает маленький черный чепец – признак замужней женщины. Нельзя сказать, чтоб она была красавица, отнюдь нет, – женщина с заурядным округлым лицом крестьянки, на котором труды и заботы до времени оставляют свои неизгладимые следы. Но и дурнушкой ее не назовешь – черты лица правильные, взгляд прямой. Раньше, до лихолетья, женщина, без сомнения, была живее, красивее, пышнее телом.

Не дожидаясь ответа, она повернулась и пошла, как бы приглашая следовать за собой. Они пересекли двор, перебрались через перелаз и на краю покоса скрылись за деревьями. От осенних дождей дернистая почва редколесья совсем раскисла, под ногами хлюпало. В это безветренное утро на землю падали лишь редкие желтые листья, печальное, усталое солнце и светить не светило, и греть не грело, – его лучи как бы терялись в кронах деревьев, в побуревшей траве, во мху.

Далеко идти им не пришлось. Равнина стала полого подниматься, образуя плоский холм, какой в этих краях называют не иначе, как горой. Там высилось несколько дубов и кленов, росли стройные березы и молодые рябинки, у огромного гранитного валуна раскинули густые кроны две-три кряжистые дикие яблони. Вся эта гора была покрыта невысокими кучами булыжника, теперь они поросли травой, а кое-где пустил корни темно-зеленый можжевельник.

Это был древний могильник, заброшенный с тех пор, как вошло в обычай хоронить покойников на погосте при церкви. Теперь старое кладбище снова понадобилось: не стало тех, кто мог бы по-христиански предать земле всех, кого уносили война и мор. Не стало пастора, причетника, даже звонаря, да и самого колокола тоже не стало, как, собственно, и церкви – ее обгоревшие своды и обезглавленная колокольня стояли открытые непогоде.

На южном склоне не росло ничего, кроме низкого, редкого вереска, который всегда выбирает песчаные земли. Свежие могильные холмики размокли от дождя – как видно, хоронили тут недавно.

Все трое молча остановились.

– Муж... двое детей... бабка... большак и большуха... их дети, перечисляла женщина, глядя на ряд безмолвных могил. – Царство им небесное.

Бенгт стянул с головы шапку. Матс последовал его примеру. Так они в полном молчании, опустив глаза в мокрую землю, немного постояли.

Они решили вырыть одну могилу, но пошире. Хоть песок и рыхлый, а как трудно копать. Силенок у них осталось не больше, чем у малых ребят. То и дело они без стеснения передавали лопату женщине, и тогда копала она, давая им передышку. К полудню неглубокая могила была готова. Они вернулись на хутор совсем разбитые, и только женщина, она одна, нашла в себе силы продолжать начатое. Бесстрашно вошла она в жилую ригу и принялась завертывать покойников в рядна. Лишь тогда Матс с Бенгтом отважились переступить порог, чтобы помочь ей, хотя прикосновение к чумным трупам, пусть даже через рядно, казалось, жжет руки. Во дворе они уложили покойников на большие еловые лапы, по одному сволокли их на древнее кладбище и, как сумели, опустили в могилу. Перед свежей насыпью Матс с Бенгтом вновь обнажили головы, а женщина беззвучно, одними губами, прочла молитву, – на том погребение было завершено.

– Вот и похоронила деда и мать, – сказала женщина на обратном пути. – А меня зовут Хэди, я одна из всей семьи осталась в живых. И спасибо вам, что подсобили.

– Чего нас-то благодарить, – ответил Матс, – это тебе спасибо за ночлег, за хлеб.

– Вижу, опасаетесь вы, да только поздно вам беречься, – продолжала Хэди, словно не слыша слов Матса. – Вы как только пришли, сразу со смертью повстречались. Тут уж как вам на роду написано – умереть, так умереть, жить, так будете жить. Это я о чуме. А голодать вы еще наголодаетесь, коли живы останетесь, да только голод – это не так страшно, его можно перехитрить, а чуму нет...

Когда они вернулись на хутор, Хэди дала мужикам топор и велела нарубить можжевеловых веток. Ими они хорошенько окурили жилую ригу. Лишь после этого они развели огонь в давно остывшем очаге, и дым медленно потянулся в волоковое окошечко. Другой столб дыма поднялся в ясное осеннее небо из двери бани, истопить ее пожарче – таков был строгий приказ Хэди.

Снова наступил вечер, но теперь в доме было тепло, и в нем вместо двух покойников находилось трое распаренных после бани людей, они только что закончили пир – с наслаждением поели мучной похлебки. Все трое почувствовали, что жизнь на этой вымершей земле все-таки возможна, хотя прекрасно понимали, что дальнейшая судьба их еще не решена.

"Надо бежать, – подумал Матс. – Куда? И далеко ли не евши уйдешь? Захочешь в пути погреться, откроешь дверь, и повторится, наверное, то же самое, что увидели здесь. Отправиться домой, в родной приход Каркси, это, пожалуй, умнее всего, только как туда через пролив и вымершую землю доберешься? Долгий это путь, еды взять неоткуда. Повстречаешь живого человека, так ведь он от тебя как от зачумленного прочь кинется. Да и неизвестно, цел ли родной дом, может, осталось от него одно пепелище, ведь самая война-то как раз по тем местам прошла".

Белобрысый Бенгт думал примерно ту же думу, только на шведском языке, и вспоминалась ему родная Швеция. Сесть бы на корабль, и домой. Только вот перед законом он – дезертир. Накажут его, как положено, и снова – в строй, королю Карлу, небось, все еще нужны солдаты. А воевать, ох, как не хочется...

Размышляла и Хэди, единственный свой человек в доме – жена младшего из братьев этой семьи. Вот только бежать ей отсюда некуда. Ей здесь жить. Но как? Прежде была большая семья, теперь она одна-одинешенька. Кроме Пеструхи и двух ярок, с которыми она укрывалась на островке посреди болота, кроме пестрого петуха да одной курицы, которых она в тот раз прихватила с собой в корзинке, – кроме них, на хуторе не осталось никакой живности. Даже собаки нет, чтоб лаяла на чужих. Лошадей, взятых в военный обоз, так и не вернули, последнего бычка забрали на мясо.

Если б можно было, если б достало сил начать жизнь сначала... Слез не удержать, как подумаешь, что все твои сошли в могилу. Там воистину покой ни слез, ни горя. Если б можно было все забыть, не думать о тех, кого не стало... Есть ли такой источник, чтоб испить и забыться...

Но раз дана тебе жизнь, надо жить. Только как жить-то?

Хэди подняла глаза, полные слез, и при тусклом свете лучины посмотрела через стол на двух чужаков, и в их тяжелом взгляде она прочла тот же вопрос: если мы не обречены, то надо жить, только как?

Хэди проснулась в холодной горнице с поздней зарей и тут же поспешила на гумно – напоить вконец отощалую Пеструху, задать ей соломы. Корова раньше времени перестала доиться, одному богу известно, удастся ли прокормить ее до весны. Голодно двум яркам, голодно петуху с курицей, правда, старый кочет кукарекает вовсю. Справляться ты, петя, справляешься, и немудрено – юна, хохлатка-то, у тебя единственная!

"Надо же, какие только мысли в голову не лезут, – содрогнулась Хэди, и острая боль раскаяния, пронзив сердце, охватила все ее существо. – Слезы должна ты лить, горючие слезы, наплакать целое озеро, ведь никогда еще, наверное, тяжелая десница господа не подвергала землю и народ такому испытанию. Смерть кругом, а ты, дурная, думаешь о глупом петухе и курице. Но я же, пойми, о господи, не хочу умирать! Не хочу".

И Пеструха не хочет, и ярки, и петух на насесте со своей хохлаткой. Они тоже должны жить, чтоб жизнь людей продолжалась.

Опуская в ясли перед Пеструхой скудную охапку соломы, Хэди уже не могла совладать с собой и зарыдала, громко, неудержимо. Слезы лились ручьем, словно прорвало какую-то плотину. Женщина оплакивала всех, кого схоронила на древнем кладбище. Но что делать, если ей, вопреки всему, хочется жить, пусть она десятки раз и молила господа, чтобы страх и скорбь убила и ее. Что это за жизнь, когда все хутора вокруг обезлюдели, когда непостижимая злая сила несет гибель – войну, голод, черную смерть, убивает все живое. Что это за жизнь, когда потеряно все, что у тебя было Грешно в такую годину хотеть жить. Но, обливаясь горькими слезами, она вместе с тем чувствовала, что все равно грешит, и в душе стыдилась этого.

Так она стояла в сумраке гумна, в голос стеная и казня себя, как вдруг услышала скрип отворяющейся двери. В низком дверном проеме против света стоял Матс. На нем был короткий полушубок, из-под которого торчали концы опояски на чистой рубахе. Свою диковинную королевскую шляпу он выбросил, взамен ее Хэди достала ему из сундука новый дедов треух, шапка была парню, правда, великовата и сползала на его оттопыренные уши.

– Гляди-ка, скотины у тебя еще вон сколько, – заметил он.

Затем шагнул ближе.

– Ты не плачь, – сказал он. Не участливо, а коротко, деловито.

Подошел еще ближе, облокотился на ясли. Коровенка, это он сразу увидел, ледащая, разве что чудом дотянет до весны. Да нет, не то... Он хотел сказать женщине совсем другое...

– Сколько отсюда до большой земли?

– Надумал все-таки уйти? – в свою очередь спросила Хэди.

– Хотелось бы, если сумею добраться.

– До зимы вряд ли. Кто тебя сейчас через пролив переправит? Да и как ты пойдешь – чума еще повсюду гуляет.

– Случись, помру я, помрешь и ты. А вообще-то... – Он осекся, так и недосказав то, что собирался.

Много страшного перевидано. В скольких битвах бились они и убивали, жгли и грабили, бражничали и любодействовали. Казалось бы, все испытано, ан нет. Уже не раздается вокруг яростное гиканье калмыков, но тем страшнее неслышное присутствие черной смерти. Тем горше ждать ее после того, как удалось спастись от тысячи ужасов и смертей. Хотя, как подсказывает разум, она может настичь тебя всюду, но все же было бы легче, если б можно было куда-нибудь уйти. А тут еще это проклятое холодное море вокруг. Может, не уходить?

– Да, – промолвил Матс.

К чему это относится, он и сам не знал.

Пеструха жевала солому, овцы шебаршили в своем углу.

Оба они вышли из гумна во двор – молодой мужчина и молодая, с заплаканными глазами женщина.

Бенгт, швед, ждал под навесом. Был он высокого роста и когда-то, наверное, крепче и плотнее, этот молодой батрак из Смоланда, что стоит сейчас у дома, касаясь светлой макушкой застрехи. Рассеянно поглядев на небо, он сказал на своем языке:

– Будет погожий день.

Все трое пошли в дом. Когда они уселись за обеденным столом, то стало особенно заметно, как их мало, всего-навсего три озабоченных человека двое мужнин по эту, одна женщина по ту сторону стола. И еды у них тоже было мало: две печеные репы, чуточку соли и ни крошки хлеба.

Двое мужчин поглядывали в полутьме избы через стол на молодую женщину с опухшими от слез глазами и осунувшимся от голода и горя лицом. Молодая женщина угадывала эти взгляды, она отчетливо представляла себе лица двух чужаков-солдат, хотя ни разу не посмотрела на них. В гумне на насесте он и она, петух и курица, а здесь два петуха на одну, – женщина невольно усмехнулась, правда, усмешка эта потухла прежде, чем успела тронуть ее губы. "Господи, не вводи в грех! – пронеслось у нее в мозгу, и сердце сжалось от жгучей боли. – Слезы надо лить, рыдать, ослепнуть от слез, стенать в неутешной скорби и печали". – "Нет, нет, нет, – кричал в ней другой голос, – зачем мне ждать смерти, когда я, живая, сижу вот и ем. Зачем мне заживо хоронить себя, раз на этой вымершей земле мне, пусть только мне одной, суждена жизнь. Не убивай себя – это грех", – взывал этот голос. Ах, есть ли такой источник, чтоб испить и забыться!

Глаза Хэди снова наполнились слезами. Вот те источники, из которых пьешь ты соленую, горькую влагу. Но забвения это не приносит.

Хэди положила на стол недоеденную половинку репы и подняла глаза.

– Надо жить, пока живется, – серьезно сказала она. – На троих в этом доме еды не хватит. Одному из вас придется уйти. Мне отсюда уходить незачем, я пришла сюда невесткой, а теперь я – безмужняя хозяйка. Тому, кто решит уйти, я дам харчей на три дня, палку в дорогу пусть найдет себе сам, может повесить и шпагу на бедро.

Хэди немного помолчала.

– Растолкуй ему, как умеешь, – велела она Матсу.

Швед выслушал путаную речь Матса и, по-видимому, кое-что в ней все-таки разобрав, наконец кивнул.

– Один может остаться... Я – хозяйка... и я хочу, чтоб это был Бенгт, по-нашему – Пент... Конечно, вы можете отправляться оба... Давай переводи, только точь-в-точь!

Когда все было переведено, Бенгт даже забыл кивнуть. Впервые он посмотрел женщине в глаза прямо, и она выдержала его взгляд.

– Почему ты меня не хочешь? – спросил Матс.

– Потому что Пент мне больше по душе. Он красивый, и он смирный и терпеливый, – ответила Хэди. – Да и идти ему некуда, а у тебя на большой земле, может, близкие живы, родной дом в целости.

– На каком это языке вы объясняться будете? – спросил Матс, и в его голосе прозвучала откровенная насмешка. – К тому же он вон какой дюжий, и ест он куда больше меня, вы оба к весне с голоду подохнете.

– Не твоя это забота. Я от себя оторву, ему дам. – Ответ был твердый и ясный. – Только неизвестно еще, как Пент, останется ли... – Это было сказано тихо-тихо.

...На следующее утро Матс вышел из ворот с перекинутым через плечо чистым холщовым мешком, в котором лежали три сероватых от золы лепешки, несколько печеных реп и завернутая в тряпочку щепотка соли.

Он направился, как ему указала Хэди, к лесной деревне, до нее было верст пять. Дома в ней уцелели, может, и какая живая душа встретится. А не хватит у него сил или не захочет он добираться до большой земли, так, глядишь, в этой деревне и приют найдет. Поди знай, может, девушка какая жива осталась... А не то шагай себе дальше, покуда к морю не выйдешь.

Но Матс не дошел до деревни. В лесу его стала бить жестокая лихорадка, все тело покрылось крупными каплями пота. Матс сел на сырой мох, прислонился спиной к стволу молодой березки. И без того ослабшее тело тряслось и дергалось, он впал в беспамятство и там же умер, даже не сняв с плеча данный ему Хэди новый белый мешок с едой, которую он так и не попробовал.

По этому мешку Хэди с Пентом следующим летом на сенокосе и узнали его останки, растерзанные волками.

"Он был-таки отмечен, – подумала Хэди и скрестила руки на своем округлившемся животе. – Это он отвел от нас черную смерть". Наверное, так оно и должно быть: Одни, умирая, спасают других, хотя сами, поди, и не подозревают об этом.

Пент похоронил кости соратника на том же самом месте, в скудной островной земле, прочел над могилой короткую солдатскую молитву, а на стволе березки вырезал косарем крест.

Стоял погожий, теплый июльский день, когда Матс был предан земле, весь лес кипел жизнью, полнился птичьим гомоном и звонкими трелями.

ДЕВУШКИ ДЕРЕВНИ ВЫЛЛА

Помните, девушки Мяла,

вспомните, девушки Тусти,

тех девушек Вылла,

что с песней в море входили

по самую шею, по самые очи,

в синюю воду, где плавают рыбы.

Из старинной мухуской народной песни,

дальше певец запамятовал

Деревня Вылла [Вылла – родительный падеж от слова vollas, что по-эстонски значит виселица] находится на острове Муху, неподалеку от Куйвасту. Каждый раз, когда едешь по шоссе и путевой указатель равнодушно сообщает мрачное название этой деревни, тебе становится не по себе, ибо виселица – нечто очень страшное. У меня как-то не нашлось до сих пор времени углубиться в этимологию этого названия, возможно, что первоначально это было все-таки что-нибудь совсем другое. В действительности Вылла – славная кучевая деревня, ее отдельные разбросанные усадьбы доходят до Большого пролива. В этой деревне, еще будучи студентом, я записывал диалектные слова и географические названия, она нравилась мне еще тогда, как, впрочем, и большая часть мухуских деревень, где дома и участки, пожалуй, лучше ухожены, чем на Сааремаа. В сущности, эта деревня знакома мне еще с начальной школы, потому что в учебнике истории у нас была картинка, изображавшая жертвенный дуб в деревне Вылла. К стыду своему, должен признаться, что до сих пор не удосужился выяснить, сохранился ли этот дуб (вряд ли!), ибо погоня за лингвистическим материалом вытеснила у меня из головы все остальное.

В последней диалектологической экспедиции мы снова несколько раз побывали в Вылла, беседовали с несколькими славными женщинами на "мухуском языке", записали кое-какие интересные обряды и диалектные слова. И одна, впрочем, для филолога несущественная деталь, связанная с этой деревней, у меня надолго осталась в памяти. Речь идет о довольно смешном факте, который подтверждает уже сложившееся и ставшее традиционным представление о женщинах с островов: принято говорить о решительности островитянок.

До недавнего времени в деревне Вылла жила женщина, которая в свои почти восемьдесят лет раскатывала на работу в колхоз и обратно на мотороллере, причем она носилась на полной скорости и наверняка совершала и более далекие поездки. Если еще вспомнить тех женщин, ее землячек, которые несли на своих плечах тяжелое бремя труда вместе с выпавшей на их долю не менее тяжкой судьбой, то вполне понятно, что в моих глазах деревня Вылла занимает совсем особое место.

В связи со всем этим мне вспомнилась одна древняя руна, а в связи с ней – предание о девушках деревни Вылла, и я думаю, что решительность современных вылласких женщин вполне закономерна, ибо она унаследована ими от их прародительниц.

История, по поводу которой сложили эту руну, могла быть такой.

Когда-то, давным-давно, господь наслал на Муху и на Сааремаа жестокий бич. Поздней осенью все небо над деревнями заволокли дымы пожаров: то вражеские войска вторглись в те земли. Едва лишь остыли пожарища и голодные люди, прятавшиеся в зарослях тростника и болотах, вернулись к своим очагам, как к ним подкрался еще более страшный враг – то была чума. То ли под видом никому не известной черной старухи, то ли горбоносой барыни, то ли какой-то собачонки явилась она на остров, кто его знает, но гостья была здесь. Уже поумирали люди в Тамсе и Палласмаа, уже раздавались горестные похоронные причитания в Альяза и Раэгма, уже говорили о жертвах, которые унесла чума в Вийракюла и Соонда. Уже перестали носить покойников к церкви, их уносили на другие кладбища, на песчаные холмы, хоронили без гробов и напутственного слова. Мызники сбежали в город или за море, на материк, безжалостны были руки у чумы, они не пощадили и пастора, он умер в своем разоренном доме, не успев внести в церковную метрическую книгу: omnes mortui [все умерли (лат.)] – два страшных слова, которые мы так часто встречаем во многих приходах, среди записей тех лет, когда на злополучный остров Сааремаа обрушилась лютая кара.

В то время, когда еще оставшиеся в живых, голодные люди с тупым безразличием ждали своего конца, когда те редкие семьи, которых не коснулась ни война, ни чума, не пускали к себе на порог никого постороннего, когда люди в ужасе пытались спастись от чумы на необитаемых островках, разбросанных в море, или уходили на мухуские болота, деревню Вылла чума еще не затронула. Но однажды, это было в начале лета, она незримо явилась и туда – в жалкие хижины, после военного опустошения наспех сложенные из плитняка, жердей, дерна и остатков обгоревших бревен.

Несчастье постигло и эту деревню. Некоторые семьи, взяв с собой испеченные в золе лепешки и сильно просоленную вяленую рыбу, бежали на островки в море у Хийумаа и в Соэласком проливе, где будто бы были источники питьевой воды. Но кто решился бы утверждать, что их и там не подстерегала чума в виде уже заразившегося беглеца или трупа, покрытого бубонами?

А июньская погода была так пленительна. Сухой восточный ветер гнал по синему небу отдельные ярко-белые облачка, пахли березы на лужайках, по-весеннему буйно цвели луга. Над клочками всходов, не вытоптанных войной, заливались невидимые жаворонки, словно не было им никакого дела до человеческих горестей, каменки вили гнезда в плитняковых оградах, чибисы на прибрежных пастбищах, касатки искали в полусгоревшей, разоренной деревне место, где лепить себе глиняные комнатки. Бурно жила природа своей жизнью, смеясь в лицо смерти, уже подкравшейся к деревне Вылла.

В один такси чудесный день на деревенской площадке с качелями сошлись несколько девушек, это было под вечер в субботу, и ноги как бы сами привели их туда, где когда-то бывало так весело. Неподвижно висели качели, тихо стояли девушки, каждая думала; кого же из них первой унесет чума? Несмотря на пережитые страхи, все они были еще цветущие, под белыми сорочками вздымались высокие, жаждущие жизни груди, в глазах, которым бы смотреть на парней, светилась, несмотря ни на что, надежда: а может быть, все-таки минует...

Из деревни к ним приближалась еще одна девушка, – она шла с поникшей головой и досуха выплаканными глазами. Без слов все поняли, что она потеряла последнего близкого человека, что умерла ее сестра-близнец, такая же, как она, светловолосая и розовощекая. Не помогут здесь ни молодость, ни здоровье, ни самое сильное жизнелюбие, не поможет и надежда, что все пройдет, как проходит дурной сон.

Пришедшая остановилась. Ее усадьба была отмечена чумой, и она знала, что у людей есть основание ее бояться.

Тогда одна из девушек (ее звали Эбу) решительно пошла ей навстречу. Темная юбка натянулась и била Эбу по икрам, как будто она бежала к хороводу. Эбу взяла девушку за руку и подвела к остальным.

Увы, мы не знаем, что именно сказала Эбу на деревенской площадке с качелями вылласким девушкам в этот субботний предвечерний час. Наверно, она говорила о том, что если суждено им умереть, так лучше умереть не дрожа по углам, не задушенным чумой, чтобы потом трупы их не терзали голодные псы, не клевали вороны, а умереть смерти наперекор!

...Девушки побежали домой, и, когда они снова пришли на площадку с качелями, лица у них были умыты, волосы прибраны, на всех чистые льняные рубашки и самые красивые кяйсед [элемент народной эстонской одежды, короткие, как фигаро, вышитые блузки], на ногах чулки с самыми красивыми узорами. Здесь же, на площадке, они нарвали цветов и сплели венки, которыми украсили свои головки. Потом они взяли друг друга под руки, с песней прошли по деревенской улице и стали спускаться к Большому проливу. Они шли по вымершей от чумного поветрия, почти сгоревшей деревне со светлой рунной песней на устах. Звонче всех пела Эбу. Она обращалась к цветущей земле, горящему солнцу, сверкающему проливу, который с каждым шагом все приближался. Девушки деревни Вылла шли в море, они шли дружно и смело, шли и пели до тех пор, пока соленая вода не сомкнула им уста. Еще мгновение – и только венки полевых цветов остались на поверхности выбившейся на ветру воды...

Как же островитянкам не быть сильными в жизни, если они могли быть сильными в смерти, как рассказывает эта давняя история!

1964

НЕНУЖНЫЙ ЧЕЛОВЕК

В один прекрасный день Оад выкинул совсем неожиданный номер, такого с ним прежде не случалось: взял он и помер. А был ведь крепкий мужик. И когда он уже спал вечным сном на смертном одре, все вдруг увидели, какие у него руки: будто две хлебные лопаты скрещены на груди, жилы на них как корни можжевельника. А ведь, как говорится, где копыто, там и конь. Когда-то Оад был кучером, однажды у него понесли лошади, и он одним махом остановил их, только рванул, и передняя пара оказалась на коленях, а все остальные сбились в кучу...

А видишь вот, смерть все равно к нему пришла, не помогли тут ни собственная силища, ни крепкие настои целебных трав, ни самогон, ни заклинания. Холодный страдальческий пот выступил у него на лбу; дюжего старика уложили на солому. Там он и отдал богу свою грешную душу. Отверстие для дыма в стене риги было открыто, и душа Оада могла хоть напрямик, хоть в обход направиться, куда ей надлежало.

Распустила она свои легкие крылья, полетела и достигла небесных врат. Постучался тогда Оад в небесные врата, обитые золотом, и стал ждать, когда впустят. Только трижды пришлось ему стучаться, прежде чем врата приоткрылись и показался блестящий лик и клок рыжей бороды апостола Петра.

– Ты, мужик, кто такой будешь?

– Ежели высокочтимый господин апостол изволят меня помнить, я – Оад, бывший кучер на мызе. На старости лет жил бобылем.

– А отчего же ты помер?

– Не могу сказать. Стар я уже... сильная боль у меня внутри, она, должно быть, душу и забрала.

– Грешен?

– Во грехе родила меня баба, и грех нам на роду написан... Воровал я у мызника овес, и не единожды. Вино другой раз было мне мило, а нашло бы сильное искушение, дак я бы и сейчас от глотка не отказался... И трубку сосал, и сквернословил...

Апостол Петр ухмыльнулся и поскреб свое лысое темя, сиявшее, как новый медный полуштоф, потом вымолвил:

– Человече, твой грех не стоит того, чтобы о нем говорить. В эту дверь входили большие грешники, которые смиренно на коленях замаливали свои грехи. А твои прегрешения не закрывают перед тобою райские врата. У всех у нас плоть бывает слаба, – закончил он весьма самокритично.

Оад сильно обрадовался, что его считают избранником среди паствы. Он поклонился апостолу в ноги.

– А что ты умеешь делать? – вдруг спросил Петр.

– Как же это досточтимый Петр могут такое спрашивать? Бедный человек все умеет делать. Десять лет был кучером, умею сруб ставить, даже с венцами без заугольников, поле обрабатывать, могу кузнечить и плотничать, могу и кобеднишные башмаки тачать.

Похоже, что Петр попал впросак. Он молча перебирал в руках ключи, потом сказал:

– Домостроители нам не требуются, у нас все на облаках держится. С обработкой полей тоже нет смысла возиться, наши виноградники и без того цветут. Кучер и сапожник нам тоже без надобности, ежели нужно, так мы летим, обуви мы не носим – круглый год босиком ходим. Мы больше на инструментах играем, поем и обмахиваемся пальмовыми листьями.

– На волынке могу играть и деревенские озорные песни знаю, – ответил Оад.

– Что ты, что ты, – обеими руками замахал на него Петр, – у нас играют на каннеле да на кимвале и песни поют Давидовы... Нет, твое уменье нам не подходит.

Тут взгляд Петра случайно упал на Оадовские руки, которые, как две огромные лопаты, висели у него по бокам. Жилы на руках как корни у можжевельника. И тут Петр сказал уже совсем уверенным голосом:

– Нет, Оадушка, такими руками не на кимвале играть, не пальмовой веткой махать, не благовонные цветочки в саду рвать. Нет у нас для тебя работы, а ежели не трудиться, так и душу можно без толку разбазарить. Поди погляди, может, в аду для тебя дело найдется.

Оад заметно с лица сошел.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю

  • wait_for_cache