Текст книги "Записки белого кирасира"

Автор книги: Ю. Мейер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

Другой военной операцией для меня была посылка моего взвода в глубокую рекогносцировку за 40 верст с целью выяснить присутствие противника в большой слободе Марчихиной Буде. Она была уже в Севском уезде Орловской губернии. На этот раз мы на полпути натолкнулись на советский разъезд и вступили с ним в перестрелку, в которой был ранен в живот один из моих кирасир. Его удалось отправить на реквизированной телеге местного крестьянина, в сопровождении другого кирасира, за 50 верст в ближайший полевой лазарет. Бедный молодой гимназистик скончался там через несколько дней от перитонита. За отсутствием пенициллина тогда ранения в область живота почти всегда кончались смертью. Это было первым напоминанием для моих новичков, что война – не шутка. В Марчихиной Буде мы побывали, но противника в ней не оказалось. Это был самый северный пункт, которого мне удалось достичь в нашем наступлении.

Сохранилось и меланхоличное ощущение возвращения в родную губернию. В середине октября мы продвинулись в г. Глухов. На эти полтора месяца наш эскадрон, как, впрочем, и другие эскадроны нашей бригады, не обслуживался обозами, да их, в общем, и не было. Жили мы за счет «благодарного населения», как цинично называли такое снабжение наши старшие офицеры. Квартирьеры высылались вперед, выбирали лучшие дома для постоя офицеров и кирасир, а вестовые и денщики, попав в деревню или село, немедленно устраивали ловлю гусей, уток и, в крайнем случае, кур. Так мы питались за счет населения, уж не говоря о хлебе и молоке. В каком-то районе вблизи Глухова наши кирасиры установили наличие у баб очень нарядных черных нагольных тулупчиков и начали их отбирать. Выпал снег, начались морозы, и подбитые ветром шинели вынуждали солдат самим позаботиться о теплой одежде. О помощи нашего интендантства не было и речи. Вот все эти мелочи рисуют определенную картину взаимоотношений между населением и частями Добровольческой армии. Я хочу подчеркнуть, что настоящих грабежей и изнасилований не было. На моей памяти было несколько расстрелов и повешений местных коммунистов из солдат-дезертиров, которых выдавали местные жители.

Только позднее, когда вместо младенческого задора стали приходить в голову более серьезные мысли, я понял, что именно такого рода поведение по отношению к крестьянам таило залог нашей неизбежной неудачи. Никто из участников Гражданской войны с белой стороны не понял, что суть гражданской войны совсем не та, чем в войне с другими государствами. В ней борьба оружием играет второстепенную роль, первую играет борьба идеологий. Красные это прекрасно понимали и целиком использовали идеологическое оружие. В любом занятом ими месте они развертывали яростную пропаганду, не стесняясь выдвигать самые заманчивые и лживые лозунги. У них было и то преимущество, что заманчивые обещания преподносились населению что называется своими людьми, теми же сыновьями крестьян и рабочих. С нашей же стороны даже не было самой простой попытки объяснить народу, за что мы боремся.

Генералы, возглавлявшие белые силы, были беспомощными политическими неофитами. Единственно, что они могли придумать, это был лозунг созыва Учредительного Собрания, которое все разрешит. Если крестьяне спрашивали, что будет с помещичьей землей, агитатор Освага отвечал: «Учредительное Собрание решит». Само собой разумеется, что крестьяне не имели никакого представления о таком учреждении. Большевистские же агитаторы сразу били по этому единственному и ничего не говорящему доводу с нашей стороны. Им было достаточно сказать, что Учредительное Собрание уже имело место и было без сопротивления разогнано матросом Железняковым. Наша пропаганда могла вестись двояко: фронтовым частям должны были быть приданы чины Освага – центрального пропагандного учреждения. Их задачей было бы созывать в любой деревне или селе, которое мы занимали, сход и разъяснять народу, за что мы боремся и почему население должно нас поддерживать. За полтора года моего пребывания на фронте я таких пропагандистов ни разу не видал. Мысль о том, что необходимо вести идейную борьбу, не приходила в голову нашему военному начальству. Его поведение было чем-то средним между карательной экспедицией и занятием враждебной территории, без повальных репрессий против мирного населения. Как обстояло дело с активной идейной пропагандой в новых формированиях Добровольческой армии, в их военных основах – дивизиях корниловцев, дроздовцев, алексеевцев и марковцев, – сказать не могу. По существу, они боролись с большевиками, отстаивая демократию, и этим определенно отличались от нас, восстанавливавших императорские части и бывших откровенными реставраторами. Но я никогда не слышал о том, что и в этих частях существовал хорошо организованный пропагандный персонал. По мере продвижения вперед высшее командование должно было позаботиться об организации гражданской администрации. При маневренной войне и наличии партизанского движения по тылам организовать гражданское управление на местах было явно невозможно. Слабые попытки, которые в этом направлении предпринимались, только убеждали население, что наступающие белые – реставраторы. Так, например, высшее командование и состоявшее при нем правительство в 1919 году последовательно назначало курским губернатором А. С. Римского-Корсакова, орловским – Ф. Д. Свербеева и даже, в порядке анекдота, тульским – моего отца, хотя из Тульской губернии был к моменту общего наступления занят только один Новосильский уезд. Для обывателей оставалось полной тайной, как эти губернаторы должны были устанавливать твердый порядок в своих губерниях, какой создавать полицейский аппарат. Мой отец три месяца был заведующим продовольственной частью при киевском генерал-губернаторе А. М. Драгомирове. Для начала управления Тульской губернией он в Киеве нашел только чиновника для особых поручений.

Наступила зима, и наш полк сделал своей базой город Глухов. Меня откомандировали в штаб полка в качестве временно исполняющего обязанности адъютанта при командире полка полковнике графе Бенигсене. Со своей обязанностью я справлялся с грехом пополам. На фронте было затишье, хотя на главном московском направлении, несомненно, произошел решающий психологический перелом. Гражданская война, несомненно, доказывала, что военный порыв ограничивается определенным сроком, по истечении которого он выдыхается и иссякает даже без поражений. Здесь, конечно, играет роль и сознание непосильной задачи: в нашем случае – расширение фронта с каждым шагом на север и сознание недостаточности наших сил.

Под самый конец нашей стоянки в Глухове я сдал обязанности адъютанта ротмистру Безобразову, вернувшемуся из отпуска, и присоединился ко второму эскадрону нашего дивизиона. Мой третий эскадрон действовал в отделе. Это дало мне возможность принять участие в кавалерийской атаке. Советский батальон повел наступление редкими цепями из соседнего села Слоута на Глухов. Цепям противника надо было преодолеть версты три до околицы города. Они медленно шли по довольно глубокому снегу. Два эскадрона нашего полка пошли в встречную атаку. День был серый. На далеком фоне темных перелесков виднелись отдельные темные фигурки солдат, медленно шедших нам навстречу, ложившихся в снег и, судя по доносившейся трескотне, выпускавших по нам обойму или несколько выстрелов. Из-за глубокого и рыхлого снега мы тоже двигались довольно медленно. Со мной случилась тут постыдная история. Моя лошадь попала передними ногами в глубокую рытвину, спрятанную в заносе. Я не успел осадить ее поводом, и мы вместе полетели через голову. Соседние кирасиры бросились ко мне, считая меня первой жертвой. На самом деле падение было, как на перину. По мере нашего наступления противник растерялся. Перебежки прекратились, и, наконец, когда мы были совсем близко, советские солдаты повернули и побежали к околице села, сбиваясь из цепи в толпу. Нам удалось окружить их до входа в село. Они стали бросать винтовки. Несколько человек из них было убито кирасирами, имевшими револьверы. Мы взяли 113 пленных, которых под конвоем погнали в Глухов.

Я задерживаюсь на этом случае, так как он представляет собой военно-юридический казус в ведении Гражданской войны. Тогда никому из нас и в голову не приходило думать об ответственности, которую мы принимали, решая судьбу этих пленных. А с ними произошло следующее. Они поступили в ведение нашего коменданта города Глухова, гвардейского полковника. Через два или три дня пришел приказ о спешном очищении нами Глухова, которому угрожал заход с тыла красных. Комендант был человек решительный, гнать и кормить пленных при отступлении он не мог, движение по железной дороге прекратилось. Недолго думая, он приказал всех пленных расстрелять. Полэскадрона, который был в его распоряжении, на эту задачу хватило. При отступлении, при боях с наступающим противником, большого внимания на этот случай не обратили. И только через много лет в эмиграции этот инцидент подвергся обсуждению и вызвал резкое осуждение со стороны нескольких прямых участников тогдашней военной кампании.

В гражданской войне точное определение правового положения гражданского населения еще более усложняется. Военные действия ведутся сторонниками двух различных политических идеологий. Они являются не только военными в форме, но еще в большем проценте штатскими, зачастую действующими в помощь военным частям своей стороны. Практически перед участниками гражданских войн ставится вопрос – в какой мере можно рассматривать такого рода штатских врагами наравне с военными?

Вспоминая о нашей атаке под селом Слоутом, я подумал о следующем противоречии. Никто не будет оспаривать, что одной из главных задач воюющих является убийство противников. Поскольку участие в войне считается исполнением патриотического долга, казалось бы, участники должны гордиться числом убитых врагов и у них в памяти должны запечатлеваться все детали такого рода столкновений. На самом деле, однако, я устанавливаю, что за мою долгую жизнь, невзирая на сотни самых откровенных разговоров со своими боевыми товарищами, эта тема убийства врагов на войне никогда не затрагивалась. Никто не рассказывал, сколько он убил людей и как. Я помню, что я в шутливой форме, уже здесь в Америке, спросил милейшего коллегу по школе Петра Петровича Зубова: «Петр Петрович, сколько Вы убили в боях противников?» Хочу пояснить, что Зубов пошел на Первую мировую войну против немцев вольноопределяющимся Кавалергардского полка и за свою доблесть заслужил до производства в офицеры полную колодку – 4 солдатских Георгия. Потом в армии генерала Юденича он командовал единственным конным полком Юго-Западной армии. Уже в Америке Петр Петрович, будучи глубоко верующим, из года в год собирал до 100 000 долларов для Владимирской духовной академии, добиваясь субсидий у американских обществ. Нужно было видеть круглые от изумления глаза Зубова при моем вопросе. «Конечно, никого!» – прозвучал его ответ.

Вернусь, однако, к Слоуту и опишу один момент, свидетелем которого я стал. Красноармейцы, как я уже сказал, бежали по глубокому снегу к селу, смешно прыгая и проваливаясь в снег. Остался и не бежал один рослый парень в полушубке и черной кожаной фуражке с красной звездой. Он бросил винтовку, очевидно, расстреляв патроны. В руках у него был наган. Мы с одним унтер-офицером из конногвардейцев скакали к нему. Мой сосед вложил шашку в ножны и вытащил парабеллум. Он был ближе к комиссару, но я слышал хлопки выстрелов из его нагана. Когда конногвардеец был уже в нескольких шагах от комиссара, у того револьвер дал осечку. В этот же момент я услышал выстрел парабеллума. Фуражка комиссара взлетела на аршин в воздух, а повыше переносицы на лбу расплылось кровавое пятно. Он сделал два падающих шага назад и упал в снег мертвым. Это подскакивание головного убора при попадании в голову мне живо вспомнилось десятки лет спустя, когда я в американском журнале смотрел фотографии расправы с чиновниками Батисты. На фотографии был шеф полиции, и за ним шел коммунист Кастро. Снимок был сделан в тот момент, когда коммунист выпустил пулю из револьвера в затылок полицейскому. И вот у него тоже взлетело прямо вверх на аршин канотье, точно так же, как под Слоутом фуражка комиссара.

Вернувшись еще раз в штаб полка, я нашел телеграмму от отца. Он с матерью вернулся из Ростова в Киев, собирается уезжать и спрашивает, могу ли я приехать на несколько дней. Граф Бенигсен дает мне отпуск. Путешествие от Глухова до Киева в товарных вагонах с рядом пересадок занимает три дня. Особенно изводит, когда паровоз ползет на подъем, все тише и тише, и ты, лежа на полу в темноте, гадаешь – вытянет или не вытянет? Если нет, то это новая проволочка в несколько часов.

Родители уезжают через три дня в Одессу и дальше в Новороссийск. Все мои розыски через штабы, где находится мой полк, ни к чему не приводят. Из Глухова он ушел и, очевидно, влился в общий поток отступления. Что все-таки значит молодость и еще нетронутая нервная система! Мы вовлечены во всеобщую катастрофу, предвидение будущего ограничивается двумя-тремя днями, а в пути – таким же количеством часов. С двоюродным братом Аликом решаем ехать с моими родителями в Одессу и искать полк с юга. Отцу отведен товарный вагон. Его заполняют служащие Продовольственного отдела при штабе генерал-губернатора Киева. Путешествие до Одессы длится 32 дня, туда мы попадаем на Рождество. Удивляться нечему. В вагоне мы сталкиваемся с врагом, давшим осенью 19-го года победу большевикам, – вшами и сыпным тифом. Они почти целиком разгромили белую рать. Первым заболевает Алик. В Кременчуге помещаем его в госпиталь и, по существу, оставляем на произвол судьбы. Но вечером, в том же Кременчуге, за ужином в вокзальном ресторане я чувствую такой предсмертный холод-озноб, который врезается в память на всю жизнь. На узловой станции Знаменка меня кладут в железнодорожную больницу. Родители не бросают меня и остаются в Знаменке. И вот тут в течение 15 дней судьба решает вопрос – погибнуть всей семье или нет. Прежде всего, все основания предполагать, то отец и мать тоже заболеют. Но главное, того и гляди Знаменку займут большевики и, конечно, поспешат ликвидировать таких врагов народа, как тульский губернатор и кирасир Его Величества.

Но, представьте себе, по милости Божьей мы преодолеваем этот критический период. Мой тиф не был особенно тяжелым, и я почти не терял сознания. Через 15 дней нас принимают на бронепоезд, и мы опять начинаем движение на юг. Через несколько дней я в состоянии помогать команде поезда грузить дрова на тендер. Вот тут мы оказываемся в тупике. В глубокой лощине речонка. На том берегу магистраль на Одессу. Но один из быков моста взорван, и наши военные инженеры возводят из шпал и бревен высоченный бык, на который натягивают уцелевшую ферму. Ждем дня три окончания работы. Удается перевести паровоз, хотя все сооружение качается и грозно и отчаянно скрипит. Бронированные платформы с орудиями, каждую в отдельности, перекатываем на руках. Они легче паровоза. А после этого пассажирские вагоны уже не представляют собой проблемы. Канун Нового года встречаем с родителями в Вознесенске в купе первого класса и распиваем раздобытую бутылку вина. На следующий день мы уже в Одессе. Один из рискованнейших периодов нашей жизни преодолен. Живем в Лондонской гостинице две недели, дожидаясь отплытия «Саратова». Он переполнен до отказа, удается получить три сидячих места на диване за обеденным столом в кают-компании. Приходим в Севастополь. Любопытно, как в молодости упрямо отказываешься считаться со всей ненормальностью жизненных условий и упорно играешь комедию нормальной жизни. С Графской пристани упрямо идешь в Океанографический музей – мы не беженцы, а туристы!

Ночью в Феодосии я схожу с «Саратова» и расстаюсь с родителями. Они едут дальше в Новороссийск. Увижу я их опять только через 11 месяцев в г. Нише, в Югославии. В Одессе я выяснил, где находится запасная часть нашего полка. Она стоит в колонии Окреч у станции Грамматиково, на железной дороге Джанкой – Владиславовка. В 3 часа ночи схожу с поезда на пустынной маленькой станции, справляюсь у дежурного. Надо только перейти пути, там ряд одноэтажных домиков, стучу и попадаю в комнату Всеволожского из моего эскадрона. Даже есть свободный диван. Сергей радостно кричит: «Мемка! А мы думали, тебя уже нет в живых!» Еще одна страница жизни переворачивается.

ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА. 1920 ГОД

Начался последний этап моего участия в Гражданской войне. Грамматиково представляло собой крохотный поселок у железнодорожной станции, ряд небольших одноэтажных домов, вытянутых в один ряд вдоль путей, ни кустика, ни деревца, никакого хозяйства во дворах. Зато колония немецких колонистов Окреч в версте от Грамматикова, равно как потом Аблеш, которую мы, кирасиры, сделали своей штаб-квартирой на весь 1920 год, производила на нас глубокое впечатление. В ровной степи эти колонии были настоящим оазисом. Вдоль улицы стояли большие кирпичные дома с подвалами, по несколько комнат в каждом. Во многих домах были паркетные полы. Служебные постройки во дворах поражали своей солидностью. Вдоль улицы были асфальтовые тротуары, и все селение было в густой тени садов и аллей. В полуверсте от Аблеша лежала убогая татарская деревенька, состоящая из глинобитных мазанок под соломенными крышами, в которые можно было войти, лишь пригнув голову. Вокруг них не было признаков хозяйства, только пыль и грязь. Такую же бедность и запустение мне пришлось увидеть еще раз в жизни через полвека в испанской эстрамадуре по дороге из Бадахоса в Севилью. Такие же мазанки, ни кола, ни двора, и на рыжеватом безграничном фоне необработанной степи на горизонте сделанная из досок громадная фигура быка для коррид. Крымская же степь в 20-м году являла громадную разницу жизни пришельцев – немецких колонистов, богачей-помещиков – и нищих татар, то есть основного населения, а также убогое существование русских поселенцев. Возникал вопрос, неужели за полтораста лет, со времен Екатерины, немецкий пример не оказал никакого влияния на коренное население этой части Крыма?

Грамматиково было возвращением для нас к разбитому корыту. В 40 верстах к югу был тот Ак Манай, с которого мы начали ровно год тому назад наше победное шествие к северным пределам Черниговской губернии. Наша запасная часть сумела отойти с Шарковщины прямо в Крым. На запасном пути в Грамматикове стоял ее эшелон из 36 вагонов. Был товарный вагон с небольшой платформой, ступеньками и дверью, в вагоне были окна, и он был обставлен несколькими стульями, столом и двумя топчанами для спанья. Это была штаб-квартира заведующего хозяйством полковника Заботкина. Содержимое других вагонов хранилось в тайне, но ликвидация этого имущества дала нам возможность летом обернуть деникинские «колокольчики» в массивные американские золотые доллары, которые после эвакуации в начале эмиграции, несмотря на ограниченность суммы, были спасительным эликсиром при первых шагах в новой жизни. Здесь я должен дать объяснение. Читателю может показаться, что наша запасная часть при отступлении занималась грабежом. На самом деле она вывозила вполне законно товар, не желая, чтобы он достался врагу. Мне могут возразить, что такая военная добыча в Крыму не могла принадлежать одной войсковой части, а должна была быть передана правительству. Со слов полковника Заботкина я знаю, что это и было сделано, и в порядке соглашения с интендантством нашей запасной части причиталась только часть из реализации всего товара. Никаких нарушений закона не было.

При этом я хочу предупредить читателей. В дальнейшем повествовании о моей жизни им придется столкнуться с описанием юридических положений, которые могут вызвать у них сомнения в их допустимости. Устранить такие положения с жизненного и делового пути не было возможности, особенно если учесть наше положение эмигрантов. Можно было вообще о них умолчать, но тогда картина была бы неполной и на ней остались бы белые пятна. Конечно, могу вас заверить, что их было очень немного, но они были настолько характерны, что без них не удалось бы составить ясное представление о нашем бытии.

До приезда генерала Врангеля из Новороссийска крымским участком фронта командовал генерал Слащев. Войск у него на Сиваше у Перекопа и Танганаша не было. И велика была оплошность красных, что они в январе и феврале не заняли Крыма, оставив нашей армии, отходящей через Кубань в Новороссийск, последний клочок русской земли, откуда мы смогли опять начать наступление. Слащев назначил нашего полковника Николая Александровича Петровского командующим гвардейским отрядом. Под его командой от корпусов и дивизий гвардии остались: одна рота, взвод кавалерии, наша пулеметная команда и два полевых орудия. Петровскому с громадным трудом удалось в марте вырваться из красного окружения. Положение было безнадежное. Спасти его могло только чудо или собственная пуля перед пленением.

В этих боях пал наш офицер, командир пулеметной команды, маркиз делли Альбици. Его мать была русская, но сам он вышел, очевидно, в отца. Это был настоящий итальянский кондотьер, брюнет, красавец, громадного роста, силач. Мне казалось, что он был прямым подобием венецианского полководца Колеоне, чья конная статуя в латах высится на одной из площадей Венеции. Он был настроен трагически, ждал смерти и в ее преддверии вкладывал всю свою страсть в жаркую любовь к молодой русской женщине, жившей в Грамматикове. Его тело не удалось вывезти с поля битвы, и горе этой женщины было так велико и неподдельно, что до конца жизни резко врезалось в мою память. Пришли к нам горькие вести и о бое под станицей Егорлыцкой, где были убиты наши офицеры – старший Кучин и Алеша Черкасский. Все говорило за то, что нашей вооруженной борьбе с красными приходит определенный конец. Ведь когда удалась эвакуация нашей армии из Новороссийска, то в Феодосии с транспорта сошли и прибыли вместо трех эскадронов нашего полка всего несколько взводов по несколько рядов. Помимо потерь в боях, тиф косил наши силы, и люди оставались в больницах по пути. Те счастливцы, которых везли в обозе, а их за недостатком места было немного, переносили болезнь лучше, чем лежащие в затхлых больницах, так как они имели возможность днем дышать ледяным воздухом на дорогах.

Замечательно все-таки, как сильна нервная система у молодежи. Несмотря на перенесенный разгром, болезни, ранения, отчаянное положение и беспросветное будущее, у меня и у моих сверстников настроение было жизнерадостное. Я помню шумную попойку в Грамматикове, после которой мы хотели топить «Капельдудкина», дирижера хора трубачей, в каком-то пруду и подняли шум на весь поселок. Командир полка Корсиковский посадил нас на три дня под арест на гауптвахту.

Другое отношение к событиям было у старших офицеров. Г. А. Доленга-Ковалевский, командир 3-го эскадрона, был в полной прострации, в припадке фаталистического безволия. Еще в сентябре прошлого года он был полон энергии и самоуверенности, когда в Полтавской губернии формировал свой любимый третий эскадрон и потом повел его на фронт. Но за эти зимние месяцы все пошло прахом, и не было уже сил начинать все сначала.

Надежда была на нового Главнокомандующего, генерала Врангеля. Я уже писал о том, что наши вожди, генерал Алексеев, Деникин, Драгомиров и другие, оказались не политиками и не поняли, что гражданская война выигрывается не силой оружия, а политическими лозунгами. В этой области они проявили полную неподготовленность. Но, кроме того, сказался, очевидно, и опыт войны с немцами. Война была окопной, неподвижной, маневра не было. А Гражданская война вся была построена на маневре. Постоянных фронтов не было. Победу давал обход противника, молниеносное окружение, собственный прорыв из поставленной врагом западни.

Генерал Врангель еще в июле 1917 года был назначен начальником 11-й кавалерийской дивизии, и на нем опыт окопной войны глубоко не отразился. У него были способности настоящего вдохновенного полководца. Он мог поднять дух войск, люди шли за ним и верили ему. Наша крымская кампания 1920 года осталась малоизвестной военным историкам, но она замечательна тем. что после сильнейшего разгрома, длиннейшего отступления, морской эвакуации генерал Врангель смог поднять остатки сил на новый победоносный поход, на выход в Северную Таврию, на выдвижение до Александровска. Победы давались нам летом 1920 года гениальностью задуманного маневра. Военные эксперты, изучая походы Наполеона, считают, что он свой военный гений больше всего проявил в зимней кампании 1814 года, когда он стремительностью маневра отбивал натиск немецких, австрийских и русских армий, во много раз превосходивших его силы, и бил их в боях под Бар ле Дюк, Бар сюр Об, Вошан, Шампо бер, Монтеро, Монмирай и Фер Шампенуаз. Такая же серия побед с крохотными силами давалась нам благодаря военному гению Врангеля, и имена Узкуев, Большого и Малого Токмака, Алексеевки, Константиновки, Мелитополя достойны войти в военную историю наравне с названными местами во Франции.

Когда я думаю об этой блестящей кампании и сравниваю ее с кампанией Наполеона, хотя обе кончились поражением, передо мной встает картина баталиста Мейсонье «1814». В серой мути тусклого зимнего дня движется группа всадников во главе с французским императором. Его лик мрачен, он погружен в глубокую думу. И по аналогии таким же полководцем представляется Врангель, тоже главной фигурой на картине под названием «1920-й». Только вместо зимнего пейзажа на ней серо-бурая степь Северной Таврии. Гениальный маневр приносит победу. Боевые части, высадившись в крымских портах, идут прямо на фронт. От Гвардейской кавалерийской бригады чуть ли не в 16 эскадронов остался полк в 6 эскадронов. Отдельные дивизионы из трех эскадронов сведены каждый в эскадрон неполного состава. Генералу Врангелю предстоит трудная задача назначить командира полка. Принимая во внимание старшинство полковников первой и второй дивизий, имеется очень много кандидатов с равными правами, но выбор крайне труден, так как может повлечь обиду у других. Поэтому последним командиром того, что осталось от императорской гвардейской кавалерии, назначается армейский гусар, полковник Генерального Штаба Сергей Николаевич Ряснянский.

Я не попадаю на фронт, а исполняю обязанности адъютанта запасной части при полковнике князе Н. М. Девлет-Кильдееве. Жизнь в Аблеше привольная. Время от времени посылают в командировки. Один раз за американским обмундированием еду в Феодосию к американскому майору Тейлору. Секретарша у него была Ася Старицкая, хорошая моя знакомая по Орлу. Мне выдают 60 комплектов, больше, чем я ожидал и просил. Тут произошло недоразумение: Тейлор думал, что я получаю вещи для всего гвардейского полка, а на самом деле я хлопочу за запасную часть лишь одного эскадрона. Другой раз посылают в Джанкой, чтобы привезти оттуда из госпиталя нашего офицера Петю Максимова, лежавшего там в сыпном тифе. Еду в уже описанном вагоне. На носилках переносим Максимова в вагон: он без сознания. Потом хлопоты, чтобы вагон прицепили к поезду, идущему в Феодосию, и возвращение в чудный весенний день. На горизонте синеют горы, солнце сияет, в душе нет никаких забот.

Началось наше наступление, и Северная Таврия занята нами. Власти объявляют мобилизацию призывных коренного населения. Воинский начальник присылает бумагу – такого-то числа забрать 29 новобранцев, предназначенных для пополнения нашей части. Это все парни из громадного села Узкуи, имеющего репутацию гнезда разбойников. С двумя кирасирами я принимаю мобилизованных. На ночь приходится запереть их в сарай. Утром двоих не досчитываемся. Они ночью подкопали стенку и ушли. Но, как ни странно, оставшиеся до самого конца прослужили в полку и часть их даже эвакуировалась с нами.

Но куда интереснее были командировки в Севастополь, что неизменно было связано с заездом в Ялту. Полковник Заботкин вручает мне толстые пачки «колокольчиков» и даже керенок. Задание – приобрести на них твердую валюту. В Севастополе у меня налажена связь с рядом агентов, между прочим с лицеистом В. В. Крыловым, моим бывшим сослуживцем по тайному секретариату министра Афанасьева в Киеве. Боюсь покупать бумажки, хотя бы они были английскими фунтами. Заказываю золотые доллары и французские луидоры. Приходится ждать, пока они придут из Константинополя. Севастополь полон знакомых и друзей. После завтрака в Морском собрании английские морские офицеры приглашают к себе на эскадренный миноносец – на дринк. Кажется, первый раз в жизни пью виски с содой. Но из этого двухчасового общения выношу убеждение в полном взаимном непонимании. Англичане смотрят на нас свысока. Стоянка в Севастополе им надоела, ведь война кончилась, их тянет домой, а тут их заставляют быть свидетелями внутренней драки русских, результат которой их совершенно не интересует. Поэтому и помощь этим русским весьма эфемерная, в лучшем случае – несколько френчей и башмаков. Оружия и боеприпасов не дают или пытаются закончить всю эту авантюру предложением помирить Врангеля с Троцким, пригласив их на Принцевы острова.

Итак, наступило последнее лето нашей жизни на родине. Крым в 1920 году, особенно южное побережье – Ялта, Гурзуф, – был тем крохотным клочком, на котором очутились последние представители русского общества из Петрограда, Москвы и других больших центров. На этой пяди русской земли оставались еще немногие представители Династии, спасшиеся от казни большевиков. Государыня Мария Федоровна, Великие Князья Николай и Петр Николаевичи, Великая Княгиня Ксения Александровна с многочисленной семьей. Они жили в имениях Дюльбэре и Ай-Тодоре, и еще в 1919 году там была организована военная охрана, состоявшая из молодых гвардейских офицеров. Этим отрядом командовал георгиевский кавалер полковник Федотьев. Приспособляемость русских была изумительна. Несмотря на отсутствие настоящих квартир, скученность жизни, недостаток в питании, настроение было веселое. Развлекаться отпрашивались в Симферополь. Необходимость охранять упомянутые дворцы отпала, когда сестра Государыни Марии Федоровны вдовствующая королева Англии прислала за ней дредноут. Государыня настояла у англичан принять на борт несколько сот русских из Ее окружения, которые этим самым стали гостями короля английского. Дредноут ушел на Мальту, где многие русские высадились, а потом в Англию.

В Ялте средоточием последних остатков монархической России была гостиница «Россия». Она была населена целиком генералами императорской армии, которые числились в резерве Главнокомандующего и не могли получить назначения в действующие части, так как эти части были наперечет. Большой обеденный зал гостиницы «Россия» был в те три-четыре месяца 1920 года точной копией петроградской «Астории» и «Европейской» гостиницы. Не судите строго людей, доживавших последние дни на родине. Под защитой молодежи, героически дравшейся в степях Северной Таврии, они убивали время игрой в бридж и покер. Все свободные помещения Ялты были забиты до отказа. Даже свитские флигеля в Ливадии были предоставлены в распоряжение привилегированных беженцев с севера. Я несколько раз летом приезжал в Ялту, и мы весело проводили время в компании молодых барышень, знакомых еще по Петрограду. Вместе с Таней и Софой Швецовыми, Надеждой Щербатовой, Мальцевой и другими мы гуляли, ездили в Массандру дегустировать вино, ездили в Дюльбэр к знакомым. Постоянным участником был и Стенбок-Фермор, влюбленный в Надежду Щербатову.