Текст книги "Калигула или После нас хоть потоп"

Автор книги: Йозеф Томан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 43 страниц)

 
"А брюхо полым быть должно.
Я прикажу спалить его в огне.
Приговорю в утробу бычью бросить.
Пусть жарится живьем он в этой печи.
Хочу я крик его из бычьей пасти слышать.
 

Хор народа жалуется. Гекатомбы мертвых растут, растет гнет. Жизнь приобрела цвет пепла, вкус грязи, над ней постоянно висят тучи ужаса.

В стенание хора вплетается звук охотничьего рога. Фаларид возвращается с охоты на диких кабанов. Загонщики и охотники проносят через сцену пойманных зверей. Фаларид со своей свитой приближается, хор советников радуется предстоящему пиру. Потом наступает тишина.

Внезапно в воздухе раздается шум крыльев. Командир личной охраны Фаларида Телемах показывает вверх:

 
Вон голубиная стая в страхе от ястреба мчится!..
 

Все актеры смотрят в небо. Тиран Фаларид разражается смехом.

 
Вы посмотрите-ка, как голубиную стаю,
Целую сотню, наверно, ястреб один напугал!
А догадалась бы в строй она тесный сомкнуться,
Ястреба этого насмерть вмиг заклевать бы смогла…
 

На сцене воцарилась тишина. Фаларид взглядом следил за ястребом и вспугнутыми голубями и весело смеялся, как умеет смеяться только Мнестер.

Пифагор подтащил Телемаха к краю сцены:

 
Слышал? Всего один ястреб сто голубей разогнал!
Не догадались глупые птицы сомкнуться,
Не догадались, не то бы вмиг заклевали его!..
 

Последние слова потонули в аплодисментах. Апеллес был великолепен. Во время большого перерыва зрители дружно принялись за еду и питье.

***

За воротами театра недалеко от актерских уборных стояли Вентон и солдат Муций. подчиненный Вентона, которому вскоре суждено было стать центурионом. За ними невдалеке расположились солдаты, они скучали. Скучали и Вентон с Муцием.

– Странный приказ, не так ли? – высказался Муций. – Для театра всегда хватало манипула парней. Виданное ли это дело тащить сюда столько когорт?

Вентон пожал плечами:

– Я тебе кое-что скажу, только ты не болтай. Претор ожидает бунта. И если что случится, мы должны сцапать актеров, сначала этих главных. Но смотри, не проболтайся.

Муций присвистнул от удивления:

– Да-а-а? Гром и молнии. Значит, им придется солоно. Бедняги. Хм, Фабий. Этот всегда умел человека рассмешить. Я его знаю по Затиберью.

Парень что надо. И Волюмнию тоже знаю. И очень хорошо. Невероятная женщина. А что, если бы. – прошептал он начальнику в ухо, – что, если бы они все-таки улизнули? А!

Старый центурион посмотрел на него и понял.

– Ты мерзавец, – разозлился он, – только попробуй, и я прикажу избить тебя до крови! Мне доверяют претор и сам Херея, понятно?

Муций замолчал и подумал об актерах. Такие парни, и что их ждет. Громы и молнии.

Вентон – старый преторианский волк. Изнуренный пятнадцатилетней службой, по характеру молчун. Через год он закончит службу в императорской гвардии и должен получить обещанное всадническое звание. На звание Вентону наплевать, что с ним делать? Но к этому он получит ценз, соответствующий его положению, в размере четырехсот тысяч сестерциев. Это уже кое-что.

Всего год! А этот ублюдок может ему все испортить! Ты слюнтяй! Я отвечаю перед императором и Хереей. Я тебе покажу, мягкотелый болван!

– Я пойду проверить посты у ворот. Не двигайся с места, иначе пеняй на себя! – сказал Вентон и выразительно подбросил в руке центурионскую дубинку. Муций остался у ворот один. Он осмотрелся по сторонам, приоткрыл ворота и проскользнул в коридор. К актерской уборной шло несколько человек. Он узнал среди них Квирину, кивнул ей и прошептал быстро: "Скажи своему Фабию, что театр окружен войсками. Если произойдет какая-нибудь драка, то мы его арестуем. Я его знаю. Скажи, пусть сматывается через эти ворота, понятно? Я буду здесь…

Муций осторожно вышел и прикрыл ворота.

Через минуту явился Вентон с центурионом четвертой когорты и сказал строго Муцию:

– Он останется здесь со мной. А ты дуй к своему манипулу!

– Но почему? Ведь я… – Муций что-то невнятно бормотал, но Вентон был неумолим:

– Давай чеши, а не то я прогуляюсь по тебе дубинкой.

Муций ушел. Бедные актеры, бормотал он дорогой. Плохи их дела. От Вентона им не уйти. Но может быть, все обойдется…

Испуганная Квирина побежала к Фабию. Путаясь, она передала, что сказал ей Муций. Фабий был поражен. Кто-то предал. Но кто?

– Никому ни слова! – сказал он строго Квирине и вошел в раздевалку, она вошла следом за ним. Актеры окружили их.

– Ну что, Квирина, интересно? Что говорят зрители? Нравится?

– Она мне сказала, что это великолепно, – весело ответил Фабий, внимательно переводя взгляд с одного на другого.

– Люди! – раздалось взволнованно от дверей. В раздевалку вбежала Волюмния. – Театр окружен войсками!

Ужас охватил всех. Наступила мертвая тишина. Ее нарушил истерический крик Манускулла:

– Они идут за нами! Мы в ловушке! Они нас арестуют! Они нас казнят!

Квирина бросилась к Фабию:

– Ради богов – не выходи больше на сцену.

Он оттолкнул ее, подскочил к Манускуллу и прошипел ему в лицо:

– Продажная свинья!

Схватил его за горло и вытолкнул из уборной.

За спиной Фабия раздались взволнованные голоса:

– Фабий! Ты слышал, солдаты? Снова изгнание? Нет, с нас достаточно!

Что же делать? Не доиграть! Не доиграть! Бросить!

– К чему эта паника, детки? Чего вы боитесь! Не доиграть? Из-за одного предателя? – Он посмотрел на Апеллеса. – Мы должны это доиграть!

– И даже если это будет стоить нам головы? – выкрикнул кто-то.

– Мы живем только раз! – присоединился другой.

Мнестер смотрел на Апеллеса, словно не слышал этих голосов, возможно, он и действительно их не слышал и сказал спокойно:

– Фабий прав, мы должны это доиграть, друзья.

Прозвучал гонг, возвещая конец главного перерыва.

– Кто больше не хочет играть? – спросил Фабий.

Двое артистов из хора подняли руки.

– Вы свободны, – сказал он им сухо. – А мы, друзья, на сцену! Нас ждут!

Звуки флейт, задыхаясь, взвивались вверх и вниз по рядам амфитеатра.

Известие о том, что театр окружен войсками, распространилось и среди публики. Десять человек при таком сообщении испугались бы и отступили.

Тысячеглавая толпа – наоборот. Такая угроза пробуждает в ней гнев и готовность сопротивляться. И еще появляется сознание, что невозможно наказать сорок тысяч человек, что нельзя из такого количества вытащить истинного зачинщика, поэтому смелость и отвага в народе возрастают.

Теперь представление стало более динамичным. Сцены сменяли одна другую.

Зрители взволнованно следили за развитием действия.

Скульптор Перилай показывает на заднем плане сцены Фалариду свое произведение. Умело замаскированные светильники освещают тело быка и создают впечатление, что тело его раскалено добела. Как первую жертву Аполлону в чрево быка Перилай бросает живого барана. Из бычьей пасти раздается отчаянное блеяние. Фаларид аплодирует. Потом вскакивает с кресла, со злорадством смотрит на скульптора: "А теперь ты!" – и приказывает бросить Перилая в страшную печь. Крик истязуемого покрывает буйный смех Фаларида. Ему понравился этот способ казни. Он приказывает бросать в бычью утробу все новые и новые жертвы.

Телемах выводит на сцену одного за другим из хора.

Хор подсчитывает злодеяния тирана и призывает на помощь против деспота бессмертных богов.

Телемах утверждает, что боги не помогут. И рассказывает хору случай с ястребом и голубями. Хор напряженно слушает.

Зрители в театре напряженно слушают.

Приходят Фаларид и его мать.

 
Сегодня ночью, сын, ужасный сон мне снился:
Наш светлый бог Гермес стоял возле меня
И рог держал в руках. Из рога, поднимаясь,
Неудержимо била кровь. Она текла, текла,
Пока не залила весь дом до самой крыши.
В крови тонула я и ты тонул со мной…
Сыночек мой! Сынок! Богами умоляю –
Страшись насилия. Невинной крови капли не пролей…
 

И снова Фаларид смеялся, отвечая матери, что сон ничего не значит, что это глупый сон, поскольку он наказывает только виновных.

Плач матери перерос в рыдание, рыдали лютни. Без перерыва началось последнее действие пьесы.

Философ Пифагор обращается к тирану со смелыми словами. Упрекает его в том, что его развратные и сластолюбивые прихоти обходятся в миллионы драхм, а у народа нет денег даже на хлеб. Фаларид хочет с помощью захватнической войны подчинить себе всю Сицилию и потом Остальной мир, но народ жаждет мира. Плохим властителем стал Фаларид. Пифагор его предупреждает, поскольку мера жестокости уже перелилась через край.

Фаларид трясется от гнева и спрашивает Пифагора, как он смеет с ним так разговаривать. философ заявляет, что оракул Аполлона сказал ему, что он не умрет от руки тирана, Фаларид рассвирепел и приказал привлечь философа к суду. Он сам вынесет ему смертный приговор, и тогда Пифагор увидит, у кого больше власти – у оракула или Фаларида.

За сценой звучит очень спокойный голос Пифагора:

 
Если удастся кому-то страну от тирана избавить,
То не тиран, а спаситель в памяти жить остается.
Так Аристогитон и Гармодий вовеки
Над ненавистным Гиппархом будут в анналах сиять.
 

Театр содрогнулся от аплодисментов. Фабий, приготовившийся к последнему выходу, слышит град рукоплесканий, чувствует, как слова, которые он написал, захватывают толпу. Чувствует, как тысячи людей с ним заодно, как они стоят за ним. Все мешается у него в голове: он сам. его пьеса, взволнованные зрители.

Удары тимпанов поддерживали флейты и кларнеты, музыка призывает к наступлению. Вся атмосфера в театре призывает к наступлению. Фабий должен говорить, но взволнованный автор забыл роль Телемаха. Он выбегает во главе хора народа на сцену. Нет, нет, он не помнит, что должен говорить Телемах, но подбадриваемый атмосферой, царящей в театре, лихорадочно и страстно выкрикивает в зал:

– Долго ли еще, народ акрагантский? Разве вы не можете избавиться от чудовища? Вспомните о ястребе, вы, голуби! Ваше спасение не в бегстве, а в наступлении!

По театру Помпея пронесся ураган. Выкрики тысяч зрителей, повскакавших с мест с поднятыми и сжатыми кулаками, звучат угрозой:

– Убить кровавого зверя!

– Долой тирана!

– Довольно судов и казней!

– Не произвол, а справедливость!

– Справедливость!

Луций подал знак претору. Рев горнов, продолжительный, дребезжащий, перекрыл крики толпы. Через все ворота в зрительный зал ринулись преторианцы с мечами в руках. Шум и смятение. Толпа бросилась на солдат.

Актеры, и с ними вместе Фабий, схвачены преторианцами раньше, чем они успели подумать о бегстве.

Ливилла медленно поднялась с кресла и через плечо кинула Луцию:

– Очень тебе благодарна за предусмотрительное вмешательство. Из-за тебя я не знаю, что произошло с Фаларидом. Вечно ты все испортишь!

Луций не ответил. Он смотрел на драку, происходившую на сцене, и злорадно наблюдал, как уводили Фабия. Этот мятежник! Устроить бунт!

Свергнуть Калигулу с трона! Луций покраснел. Если падет Калигула, падет и он. Судьба Калигулы стала теперь судьбой Луция.

– Ты не соизволил заметить, моя золотая головушка, что я тебя жду?

Мечтаешь? Видимо, тебе тоже хочется увидеть конец? – Ливилла засмеялась.

– Конец фаларидов бывает невеселым, тебе это не кажется, дорогой? Что посеешь, то и пожнешь. Ты ведь слышал, как Фабий Скавр призывал: "Не знаете, как избавиться от чудовища?"

Чудовище. Она права, эта циничная девка. Прав и Фабий. Прав и этот ревущий сброд. Но Калигула не должен пасть! Луций выпрямился, лицо его окаменело, он уверенно шагал рядом с Ливиллой.

– Не спеши так, дорогой. Мне жмут ноги новые сандалии. Сжалься над ножками боготворимой тобой Ливиллы.

Луций замедлил шаг, привел в порядок мысли. Рим ненавидит Калигулу, но боится его, говорил он себе. Он будет бояться и меня!

Глава 55

Через три часа после ареста актеров посланец Луция достиг Остии и передал императору донесение о пьесе, представлении и волнениях в театре.

Луций советовал императору вернуться в Рим и для устрашения толпы немедленно учинить суд над мятежниками. Херея советовал то же самое, и вскоре после полуночи император, сопровождаемый Хереей и отрядом преторианцев, въехал в Остийские ворота Рима. Уже на Дельфийском холме, рассекающем Авентин на две части, был слышен отдаленный рокот толпы. Перед Большим цирком императорская свита наткнулась на сборище людей. Народ узнал императора.

– Долой тирана! – орали сотни охрипших глоток.

– Долой Калигулу!

Император все это слышал. Сначала он почувствовал злобу к этому неблагодарному сброду, потом его охватил страх. Преторианцы мечами пробивали ему дорогу на Палатин. Калигула не переставая дрожал: как поверить, что сегодняшний день – просто недоразумение, ошибка, dies nefastus[59]59
  Несчастливый день (лат.).


[Закрыть], кошмарный сон? Как поверить, что завтра ощутимой реальностью снова станет слава, верховная императорская власть, рабская покорность и безграничное поклонение черни? Как добиться этого, если еще и теперь, когда после представления прошло столько времени, этот сброд не унимается?

Где мои сенаторы? Спрятались, заперлись в своих домах, а меня бросили на произвол судьбы? Собаки!

Калигула спрыгнул с лошади и, беспокойно озираясь по сторонам, вошел в атрий дворца. Он не поклонился ларам и пенатам, как делал это обычно, мысли его путались от бешенства и злобы. Калигула весь кипел, ибо чувствовал себя безмерно и несправедливо оскорбленным. В ярости он кусал пальцы, обрывал занавесы, пинал кресла и выл, как раненое животное, но потом вдруг вспомнил о своем могуществе и успокоился. Выслушал подробный доклад Луция, одобрил принятые им крутые меры к подавлению мятежа и приказал позвать Херею.

– Что ты намерен предпринять, Кассий?

Неразговорчивый префект претория пожал плечами:

– Надо заставить чернь заткнуться.

– Ну, а актеры?

– Этих смутьянов я бы отстегал и выгнал из города, – сказал Херея, но, почувствовав смутную симпатию к актерам, несколько смягчил свой приговор:

– Они небось и представить себе не могли, что из этого выйдет… Это все нищий сброд.

Херея лучше знал население Рима, чем император. Херея считал, что во всем виновата продажная чернь. Калигула этой разницы не понял и нахмурился.

– Что ты будешь делать дальше?

Херея, спокойно глядя на императора, сказал:

– Сегодня прикажу прихлопнуть одного-другого. Несколько дней подержу солдат в боевой готовности. Завтра этот сброд пошумит еще немного, а послезавтра успокоится. А ты, господин, устрой им зрелище, выпусти сотню пантер в цирке…

То же советовал и Луций.

– Хорошо. Спасибо. Можете идти.

Император прилег и сквозь полуприкрытые веки рассматривал красные пятна светильников. До его слуха доносился шум. Ревела толпа. Ему казалось, что он слышит "Долой тирана!", и видит перед собой перекошенные рты. Он сердито махнул рукой, чтобы прогнать видение, но рокот и рев не прекращались. Калигула в ужасе приподнялся – нет, это не галлюцинация, это реальность. Он прислушался, шум нарастал. Он выбежал на длинную узкую террасу, опаясывающую северную часть дворца. В свете луны Калигула увидел переполненный людьми форум. Теперь он ясно слышал выкрики "Долой тирана!" и слышал также топот и звяканье солдатских панцирей и щитов: солдаты теснили толпу. Калигула бросился назад. Вернулся в спальню, окна которой были обращены на юг, к Большому цирку. Отсюда шум с форума был слышен меньше, казалось, что шумит река. Калигула затравленно озирался.

Но в конце концов успокоился: ведь у него есть Херея и тысячи тяжеловооруженных солдат. Дворцовая стража – это железная стена. Чего же бояться? Он бросился на ложе.

И затаив дыхание, закрыв глаза и заткнув уши подушками, лежал на спине.

Отдаленный шум этой проклятой реки усиливался, приближался, рос. Почему так ясно теперь слышен этот шум? Возможно ли это?

Он набросил плащ и потайной лестницей поднялся на крышу дворца. Толпы народа, теснимые преторианцами на Священной дороге и на Новой дороге, обошли Палатин с юга, у подножия Целия, и ворвались в Большой цирк.

Многоголосый, хотя и не такой громкий, ропот доносился и справа, от Велабра, и сзади, с Большого форума. "Они меня обложат, как лису в норе".

Император стучал зубами. Крики, рев, звон мечей, вопли наполняли ночь.

– Долой тирана!

– Меньше налогов, больше хлеба!

– Хлеба, а не зрелищ.

– Долой Калигулу!

– Долой братоубийцу!

Луна ушла за тучи. Ночь напоминала огромную черную пасть, изрыгающую крики и проклятия. Вопли раздирали уши. Император искал убежища, метался по дворцу, звал Херею, но того во дворце не было. Это хорошо, что он там, там… Император искал места, куда не проникали бы эти ужасные звуки, и наконец нашел его. Библиотека Тиберия под сводами перистиля, самая тихая комната во дворце.

Обессилев от страха, Калигула свалился в кресло. Библиотеку освещали два светильника на подставках, там было полутемно. Пергаментные свитки заканчивались планками из кедрового дерева и висели на простых шнурках. Ни золота, ни драгоценных камней, которыми пестрели библиотеки римских патрициев. Вглядываясь в полумрак, Калигула напряженно прислушивался.

Ничего. Ничего и ничего. Он перевел дух. Повернулся к бюсту Тиберия.

Непроницаемо загадочным было лицо Тиберия, лишь Клавдиеву гордость и презрение можно было прочесть на нем. Глаза под сросшимися бровями отливали металлом.

Калигула испытующе смотрел в лицо деда. Тебя боялся весь Рим. "Пусть боятся, лишь бы слушались", – говаривал ты. Калигулу передернуло. Они слушались тебя и молчали. А меня? Меня они ненавидят. Он заскрежетал зубами: пусть ненавидят, лишь бы боялись. Но разве они еще боятся меня?

"Долой тирана!" – снова послышалось ему. Кто имеет право назвать меня тираном? Разве не все мне позволено?

Теперь рев толпы доносился и сюда. Рев дикий и остервенелый. Как будто поблизости разыгралось сражение. Калигула вскочил. Холодный страх подступал к сердцу. в висках бешено стучала кровь. Шатаясь, он рванулся куда-то, схватился за ковер на стене. Страх, безумный страх его душил.

Бежать! Да! Но куда? На Капри, как Тиберий. В Анций, Тускул или Байи. где у него есть виллы, неприступные, как крепости? Или на Сицилию, в Сегесту? Но разве это поможет? Они найдут его и на Сицилии. Может быть, спрятаться на яхте? Нет. Они разыщут его всюду. На лице Тиберия ирония и издевка: ты убил меня, но и тебе не миновать руки убийцы!

Император стал исступленно звать Херею. Вскоре префект пришел, усталый, заспанный.

– Они разбушевались еще хуже, чем в театре. Я приказал применить оружие. Крови пролилось достаточно.

Объятый ужасом, император бросился из комнаты. Он распахнул первую попавшуюся дверь. Это был один из покоев Ливиллы. Ливилла готовилась ко сну и расчесывала золотым гребнем волосы. Калигула упал в кресло.

– О, владыка мира! – усмехнулась Ливилла. – Что с тобой, Гай? Ты дышишь, как Инцитат после скачек. Что случилось?

– Ты разве не слышишь? – Калигула заскрипел зубами.

– Слышу. Ну и что? Сам виноват, братец. Ты думаешь, что сенат и народ римский будут тебя любить за то, что ты их обираешь и наслаждаешься видом пыток?

– Ливилла! Я прикажу отстегать тебя кнутом! – заорал император.

Она расхохоталась.

– Вот те на! Видали? Уж ты таков! Стоит сказать тебе правду – и ты сразу "отстегать". А в быка раскаленного не хочешь меня живьем засунуть, как делывал Фаларид? Не ерепенься. Я знаю, что ты изверг. Ведь я такая же, братец. Такая уж у нас семья.

Она подошла и провела рукой по его побелевшему лицу.

– Ну, не бойся! Не стучи так зубами! Ну и герой! Вот Луций – другое дело. Какой император вышел бы из него! Ляг, закрой уши подушкой и поспи.

– Я хочу к Цезонии, – пролепетал Калигула.

Ливилла усмехнулась:

– Вон что! Наша дорогая императрица! Прибежище покоя! Кладезь премудрости! Беги. Подожди, давай я тебя отведу.

Цезония спала. Он разбудил ее. Она, зевая, выслушала его. Улыбнулась, будто ничего не произошло, и подвинулась, чтобы он мог сесть к ней на ложе.

– Чего тебе бояться, Гай? Орут? Ну и пусть орут. Ведь у тебя есть солдаты, не так ли?

Голос у нее был спокойный, твердый. Ее решительность немного подбодрила императора.

– Может быть, ты выпьешь макового отвара и ляжешь? Уже светает. Тебе давно пора спать.

Он сидел неподвижно и молчал, раздумывая о бегстве.

– Прикажи, чтобы тебе приготовили ванну и сделали массаж. Это освежит тебя, дорогой.

Но Калигула не сделал ни того, ни другого. Занятый своими мыслями, он приказал позвать авгура и вместе с ним поднялся на крышу. Помощники авгура несли в клетках белых священных голубей.

Небо было ясное, безоблачное, над Альбанскими горами поднималось солнце. Город из мрамора и золота сверкал в его лучах. Вечный город потягивался, залитый золотым светом, и напевал обычную утреннюю песенку, как будто не было ночью никакого кровавого побоища, как будто ночью город сладко спал.

Голуби взлетели, императора всего передернуло: как в этой проклятой пьесе, только ястреба не хватает! Стая птиц полетела на северо-запад, к Рейну. Белые крылья так ослепительно сверкали в солнечных лучах, что глазам было больно смотреть. Что это? Стая летит с трудом, ах, это северный ветер, он мешает, разбивает стаю, голуби растерянно мечутся в воздухе, но вот вдруг все резко повернулись, собрались вместе и, словно серебряные стрелы, понеслись на юго-восток, в Египет.

Цезарь вскрикнул.

Авгур, исподтишка поглядывая на императора, пытался вычитать в полете птиц доброе предзнаменование.

– Это ветер им помешал, они летели прекрасно, все вместе, ты же сам видел, божественный, ты ведь сам великий авгур, – лепетал он.

Движением руки Калигула заставил его замолчать. Он уже знает то, что хотел знать. Да, да, бежать в Египет!

Давняя мечта! Перенести столицу в Александрию, сделать ее главным городом империи и центром мира. И в облике фараона, в ореоле божественности вступить на трон египетских царей! Там он будет в безопасности. Нет, не на Рейн, а в Александрию, прочь от этой горящей под ногами земли, прочь от этого римского сброда, страшный, неукротимый ураган проносится над Римом, буря может разразиться здесь в любой миг, раз уж и эта актерская мелочь отваживается… Где Луций? Где Херея? Калигула в ярости спустился вниз. Внизу Херея и Луций ждали императора с донесением.

…за ночь столько-то и столько-то убитых жителей, столько-то преторианцев…

Калигула прервал их:

– Ну, а что делается сейчас?

Херея отвел глаза в сторону, не решаясь сказать, но солгать не сумел:

– Паршивцы. Они разукрасили все стены…

– Говори!

– Надписи опять…

– Против меня? Обо мне? – неистовствовал император.

Херея смущенно кивнул, – Что за надписи? Я хочу знать!

Херея повернулся к Луцию. Тот вынул навощенную табличку и неуверенно протянул ее императору. Цезарь прочитал:

 
Хотел построить Август Рим из мрамора и золота,
А я его построю вам из грязи и из голода.
Я был когда-то Сапожком, стал Сапогом Кровавым,
Поскольку, что такое власть, узнать давно пора вам!
 

У Калигулы вздулись жилы на висках и на шее, он задыхался, казалось, что он сейчас потеряет сознание. Луций заботливо усадил его в кресло.

Херея побежал за водой.

– О цезарь, прости меня во имя богов. Но ты сам хотел знать…

Императору удалось справиться с собой. Он жестом остановил Луция и хрипло выдавил:

– Кто… кто это написал?

Луций пожал плечами.

– Этого никто не знает и узнать невозможно. Какой-то гнусный аноним…

Но во всем виноват Фабий Скавр. Это результат его подстрекательства… – После паузы Луций спросил:

– Приказать удушить его в тюрьме?

Калигула не шевельнулся. Мысль о Египте придавала ему силы. Он ответил Луцию:

– Хочешь задушить по моему приказу? Нет. Ты говорил, что через час соберется сенат? Ты пойдешь туда и выскажешь мое пожелание.

И уже спокойно, без возбуждения, объяснил Луцию, что именно передать от него сенату. Луций смотрел на императора с восхищением.

***

В ту ночь, когда римский люд толпами собирался то на форуме, то в Большом цирке, требовал устранения тирана и истекал кровью в заранее проигранной схватке с преторианцами, в ту ночь, когда впервые за много лет народ восстал против главного притеснителя, сосредоточившего в своих руках всю власть, в ту ночь, когда император в страхе метался по дворцу, боясь гнева толпы, и думал о бегстве, в ту ночь патриции римские спали так же спокойно, как и всегда.

Им нечего было бояться. Они знали своих преторианцев, эту железную гвардию, которая, безусловно, сумеет – что значит для них пролитая кровь?

– в зародыше задушить любой мятеж. И все же, хотя на первый взгляд могло показаться, что волнения этой ночи не имеют к ним отношения, они касались и их. Ибо император и они были сообщающимися сосудами, хотя иной раз внешне это выглядело не так и император безжалостно уничтожал многих из них. Они были связаны между собой. Они знали, что народ раздроблен, что римский народ – это всего лишь расплывчатое понятие, водный поток, не имеющий определенного русла, растекающийся тысячами луж, которые быстро высыхают, оставляя после себя лишь нескольких надоедливых комаров. Они знали, что живущий своим трудом народ окружен бесчисленным множеством паразитов, готовых за сестерций назвать сегодня белое черным, чтобы завтра за два сестерция утверждать обратное.

Сенаторы, опора государства, хорошо выспались, приняли ванну и позавтракали. Потом Авиола и Гатерий Агриппа, главные среди них, сошлись на совет с обоими консулами: дядей императора Клавдием и Гаем Петронием Понтием. Всем, кроме, может быть, Клавдия, человека не от мира сего, было ясно, что что-то должно произойти. Primo[60]60
  Во-первых (лат.).


[Закрыть], нужно как-то подсластить жизнь императора, пережившего столько горьких минут из-за волнений, вызванных представлением; secundo[61]61
  Во-вторых (лат.).


[Закрыть] (об этом вслух не говорили), нужно использовать возможность, которую дал им в руки разбушевавшийся народ, и не упустить случая. Склонить императора на свою сторону, чтобы он постоянно чувствовал, что не так называемый народ, но сенат и римские богачи – его опора, защита и спасение.

И последний пункт, главный, хотя немного парадоксальный: заключить с императором мир, чтобы можно было скорее начать войну. Отпраздновать прочное единение двух величайших сил. И все это должно произойти послезавтра на пиру у Авиолы, который сам пригласит императора.

Уже за час до собрания небольшой храм Божественного Августа заполнился сенаторами. Изолированные от жителей города, попрятавшиеся в своих дворцах сенаторы жаждали новостей: что было после представления, что натворила чернь ночью, что было утром. Все старательно понижали голос, но ничего нового сообщить друг другу не могли. Тогда многие из них обратились мыслью и речами к самому заветному, к тому. чем они жили, и мгновенно храмовая святыня превратилась в торжище. Отцы города оживились. Храм стал похож на осиное гнездо. Те, что еще вчера едва здоровались, сегодня, при известии о набегах германцев на границы империи, заключали сделки и улыбались друг другу, словно братья. На первом месте, само собой разумеется, были поставщики сырья для оружейных мастерских. Их предприятия работали вовсю.

Оружейники не смогут обойтись без кож и легкого прочного дерева для щитов, без олова и меди для панцирей, без железа. Цены на металл повышаются: семь, девять, десять. Владельцы рудников пожимают плечами: добыча очень дорога, рабы обходятся дорого. Цена на железо повысилась до десяти, двенадцати, тринадцати. Унизанные перстнями руки трясутся. Чем больше у меня есть, тем больше мне нужно.

Перспектива заполучить новую провинцию действует на них как живительная влага на почву, неимоверно поднимаются цены на медь, на сукно, на мясо, на кожи. на рабов, особенно на рабов. Шум голосов не утихает. Предложение.

Спрос. Купля. Продажа. Комиссионные.

Велика при этом роль должностных лиц императорской канцелярии и римского магистрата. Еще во времена Тиберия образовалась высокопоставленная бюрократия, которая совалась всюду и все держала в руках. Богачи за большие деньги купили этих помощников императора, и теперь все они связаны одной веревкой. Ведь очень выгодно получать жалованье от казны, брать комиссионные справа и слева и пользоваться ежегодными взятками той или иной компании, если эта взятка превышает жалованье в пять раз. Поэтому личный казначей императора вольноотпущенник Каллист – persona gratissima[62]62
  Желательная особа (лат.).


[Закрыть], поэтому с ним говорят здесь, как с равным, поэтому его дочери каждый раз к Новому году получают от отца по роскошной вилле.

Раздается звук гонга, входят консулы. Ликующими возгласами встречают сенаторы Клавдия, дядю императора, консула Понтия и Луция Куриона.

Консул Понтий открывает чрезвычайное собрание сената. Он осуждает актеров и народ за "Фаларида". не скупится на похвалы императору – рукоплескания, божественному цезарю – рукоплескания. Консул садится, начинаются выступления сенаторов, императорские блюдолизы соревнуются в красноречии, на лицах восторг и преклонение перед величием Калигулы. И только это ничтожество, эта размазня Клавдий чистит ногти, поднеся руки к подслеповатым глазам. Ну, дядя императора может себе такое позволить, любой другой поплатился бы головой. Казалось, что нечего больше добавить к блестящему словесному фейерверку. И тут поднялся Гатерий Агриппа. Он предложил сенату доказать свою глубокую преданность, верность и любовь к императору, воздав ему новые почести. "Золотой щит". Этот щит из чистого золота, на котором мастер сделает рельефное изображение солнце-подобного императорского лика, будет храниться в храме Беллоны, богини войны, его будет оберегать специально для этого основанная коллегия жрецов. Во время всенародных торжеств впереди процессии, которую возглавят сенаторы и римская знать, жрецы понесут щит к храму Юпитера на Капитолии, где верховный жрец совершит жертвоприношение. Сопровождаемая пением юношей и девушек из благородных семей, прославляющих мудрость, милосердие и прочие добродетели императора, процессия пройдет по городу, чтобы к ней мог присоединиться весь римский люд.

Храм сотрясался от оваций. Пусть Луций видит это воодушевление, эту любовь, пусть расскажет об этом императору, пусть знает император, кто в этом столпотворении будет его опорой, его "золотым щитом".

Сенека сделал вид, что хлопает, и даже выражение своего лица старался уподобить остальным. Но в эту минуту ему было стыдно, что он римский сенатор, что и он принадлежит к этой банде, да, именно банде, без чести, без совести, банде, которая подло подпевает выскочке и дает пищу его тщеславию.

Овации утихли, все вопросы решены, но консул Понтий не встает. Он предоставляет слово Луцию.

– Досточтимые сенаторы, я с радостью расскажу императору о почестях, которые вы ему воздали. Император благоволил поручить мне передать его приветствие сенату. Когда сегодня утром я сообщил императору, что после представления в театре беспорядки на улицах Рима продолжались всю ночь, что применение оружия было необходимо, что возбуждение народа, вызванное вредоносными действиями актеров, имело своим последствием смерть шестисот человек, из них восьмидесяти шести солдат, что и сегодня утром на стенах были обнаружены надписи, позорящие нашего дорогого императора и науськивающие против него народ, цезарь решил, что подстрекатели и бунтовщики, а особенно актер Фабий Скавр, послезавтра должны предстать перед судом. Суд состоится в базилике Юлия в пять часов пополудни.