Текст книги "Калигула или После нас хоть потоп"

Автор книги: Йозеф Томан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 43 страниц)

Глава 39

Золотая труба сверкает на солнце. Лоснятся надутые щеки трубача. Визг трубы прокладывает дорогу обеим повозкам. Ту-ру, ту-ру-ру!

Сбруя черной кобылы, запряженной в первую повозку, расшита блестками, на голове ее султан из розовых перьев фламинго. Цокают копыта по каменным плитам Кассиевой дороги. В повозке, размалеванной красными цветами, трясется на поклаже Лукрин в зеленом тюрбане на голове и трубит время от времени. Рядом с ним сидит Волюмния, у нее в левой руке вожжи, в правой кнут.

Тяжело груженные телеги с товарами из Рима съезжают на обочину, чтобы пропустить вперед этих сумасбродов, возчики пялят на них глаза.

Волюмния разукрашена, как ярмарочный балаган. На ней индиговый плащ с серебряными звездами, в волосах красные бантики, в ушах огромные жемчужины, плащ скреплен золотой пряжкой, на толстой голой руке браслет из слоновой кости.

Крестьяне останавливают своих мулов и глазеют на это великолепие. Что им до того, что золото – всего лишь позолота, слоновая кость – кусок бычьего рога, а огромные жемчужины из египетского стекла. Да они и не поймут этого, ослепленные блеском мишуры.

На другой повозке, в которую была впряжена пегая лошадь с белым султаном из перьев, сидело пятеро. Кроме Фабия. сплошные недомерки, так что груз на обеих повозках был примерно одинаковый. Они не были разодеты так крикливо, как Волюмния, и все же с первого взгляда было ясно, что и они принадлежат к актерскому клану. Квирина – в зеленом сидоне, черные волосы рассыпаны по плечам, Памфила – в розовом, на белокурых волосах венок из листьев хмеля, Муран – в лиловой тунике и со взбитыми кудрями, а редкозубый Грав завернут в поношенную тогу, вид у него, как у мумии. Фабий был возницей, на плечи он накинул свой шафрановый засаленный плащ и строил рожи прохожим.

Ту-ру, ту-ру, ту-ру-ру!

Металлический рев лукриновой трубы летит вперед, предупреждая о пестрой актерской труппе, которая криком и смехом будоражит всех на Кассиевой дороге.

У каждого трактира повозки останавливаются. Актеры вваливаются и растекаются, как талая вода, закручивая в водоворот всех распивающих дешевое вино посетителей. Актеры приносят новости из Рима, они все видят, всюду суют свой нос. до всего им дело. Из каждого вытянут что-нибудь то лестью, то шуткой. Кое-кому шпильку подпустят, за сестерций заплачут, за другой рассмеются, позволят себя угостить да еще и долгов наделают, а то и курицы после них не досчитаешься.

Но вечером, когда на двух кольях натянута черная материя и слабый свет скрытых за ящиками огней освещает сцену, перед зрителями открывается красочная жизнь, безумный вихрь, огневая пляска, страстная серенада под аккомпанемент лютни, шутки такие, что от смеха живот надорвешь, – и вот уже забыт должок, а курицу злой дух украл, пусть и комедиантам кусок перепадет за то, что устроили такое зрелище, такое веселье!

Каждый день на новом месте, кругом новые люди. Все менялось вокруг них, и только одно было неизменно – представление. Они играли там, где оказывались к вечеру, независимо от того, был ли это город или несколько покосившихся домишек. Фабий с шутками и прибаутками представлял своих собратьев публике. Волюмния и Грав жонглировали, Лукрин неуклюже пытался им подражать и всех смешил; Памфила и Муран изнывали в любовном дуэте, Квирина исполняла танец нимфы. Никто особенно не утруждал себя, только Фабий работал больше других.

Особенно полюбился зрителям его насмешник Саннио, хотя доставалось всем от него изрядно. Никому спуску не давал.

Фабий умел еще до представления, сидя в трактире, заставить людей разговаривать по-свойски и вытянуть из них всю подноготную, он нюхом чуял и мотал на ус, кто у кого в печенках сидит, кто кому свинью подложил, словом, выведывал больное место каждого. А вечером зрители лопались от хохота, когда Саннио с обсыпанным мукой лицом, с карминными губами от уха до уха, в заплатанной дерюге и дурацком колпаке вытаскивал из публики ничего не подозревавшую жертву. Ха-ха! А сосед-то наш, Эмакс! Купил вола по дешевке, а уж как доволен-то был своей хитростью, даже на вола венок нацепил, будто это драгоценность какая, а привел домой – оказалось, дармоед! А вот сосед Делий, ребятишек своих посылает у соседей инжир воровать! А вот… Но злорадный смех крестьян замирал, едва Фабий брал на мушку их собственные грешки. Они начинали беспокойно ерзать, кому приятно слышать о себе то, что стараешься утаить, но Фабий ни перед кем не оставался в долгу. Каждый получал свою долю, и в конце концов это примиряло всех. освежало атмосферу, словом, приносило пользу.

Когда после представления актеры садились в свои повозки, крестьяне махали им вслед и просили приезжать снова. И долго стояли на дороге, когда уж не было слышно и стука колес, лишь полночная луна освещала пустую дорогу. И наконец, посмеиваясь, расходились, вспоминая представление.

Квирине нравилось путешествовать. Ее не смущали дорожные неудобства, не смущало и то, что каждый день приходилось повторять одно и то же надоевшее представление. Она была счастлива, потому что Фабий был с ней. Она смотрела на него с восхищением, он казался ей владыкой маленького царства, где все подчинялось его воле. Фабий заботился обо всем, поспевал всюду.

Устанавливал сцену, готовил факелы и лучины, укреплял занавес. В следующий миг он уже был в соседнем доме, где одалживал стол или сундук. И Квирина была там, где был Фабий. Она помогала ему, как умела. У нее были ловкие руки, поэтому ее заботам поручили костюмы. Она стирала и зашивала туники, хитоны, плащи, покрывала, расшитые блестками пояса, чинила занавес.

После представления она обходила зрителей с медной тарелкой. Тут даже вечно недовольный Кар изумленно поднимал брови. Клянусь крылышками Меркурия! Как ей удается собрать больше, чем опытной Волюмнии или кокетке Памфиле, что она такое делает?

И опять от селения к селению громыхали повозки, рассыпая радость и веселье, в праздник превращая будни, и исчезали так же внезапно, как и появлялись.

***

Стоило актерам остановиться, как к ярким повозкам сбегались стайки детей. Босоногие, кудлатые ребятишки с благоговением следили за каждым движением, они буквально пожирали глазами невиданные сокровища, которые Квирина и Волюмния сгружали с повозок. Чумазые карапузы были просто счастливы, когда им позволяли подержать в грязных ручонках эти волшебные предметы. А вокруг Квирины, самой юной из труппы, собирался целый рой. Она украшала девочек сверкающими блестками. учила танцевать, рассказывала разные истории, и дети слушали разинув рты. Взамен они приносили ей из дома сушеный инжир, а один маленький почитатель Квирины принес даже клетку с дроздом. И она приняла этот дар.

Крестьяне приходили под вечер после работы поболтать с актерами и приносили с собой немного оливок или рыбы на закуску. Все тут было так же, как в Риме, за Тибром. Люди приходили к Фабию и поверяли ему свои заботы:

– Ты бы про нас сочинил да сыграл! Да только смеяться тут будет нечему.

Приходили со своими ежедневными хлопотами: как вылечить овец от парши?

Как избавиться от долгоносика в амбаре? Вол не ест ничего…

Фабий припоминал то немногое, что знал из Марка Порция Катона. В его трактате "О земледелии", предназначенном для владельцев больших имений, много хороших советов. "…больному волу дай проглотить сырое куриное яйцо. На другой день натри дольку чеснока, смешай с вином и, пренебрегая собственной жаждой, дай выпить волу натощак". От долгоносика? "Обмажь амбар глиной с оливковым жмыхом и мякиной. Если у овцы парша, выкупай ее в бобовом отваре с вином и оливковым жмыхом".

Фабий учил, как узнать, есть ли в вине вода, как хранить чечевицу, советовал, как сделать питье от запора, как заговаривать вывих, знал, что делать, если быка укусила змея…

Пока Фабий демонстрировал свое врачебное искусство, Волюмния предсказывала крестьянам по руке судьбу. Хитрая гадалка всегда угадывала что-нибудь из прошлого своей жертвы и этим приводила всех в изумление. Она советовала, чего следует остерегаться, говорила, чего избежать не удастся, ничего не поделаешь, но эти предсказания были, как правило, приятными…

***

Весна проглядывала из липких почек, а на южных склонах гор уже вспыхнули розовые цветы миндаля.

Кассиева дорога тянулась к северу и вела актеров в Тревиниан, где, по приглашению Федра, Фабий должен был остановиться со своей труппой на некоторое время. Уже остались позади Сторта, Вейи и Баккан, расположившийся у подножия потухшего вулкана. Целью сегодняшнего дня была Паккувиана, латифундия сенатора Паккувия. Управляющий имением Перенний был двоюродным братом мужа Волюмнии Ганио.

Почему бы не навестить богатых родственников? Волюмния живо изображала щедрость Перенния. Актеры смеялись: у нашей Волюмнии знакомые по всей империи! Ей все приятели: и преторианцы, и доносчики, и землевладельцы.

Может, ты и с императором в родстве? – поддразнивали они ее.

Под скрип повозок Волюмния рассказывала, что управляющий Перенний всегда у нее одалживался, почему бы теперь, свидетель Меркурий, и из него не вытянуть чего-нибудь? Потешим их там немножко, а уж налопаемся на неделю вперед!

Они галдели, перебивая друг друга, и каждый уже видел перед собой полную миску и глотал слюнки, а дорога убегала назад. Солнце начинало припекать. Даже утром было жарко.

Они не проехали и десяти стадий, как Памфила заметила, что их нагоняет отряд римских вигилов на конях.

– Великолепно, – шепнул Грав, толкнув Фабия в спину. – Теперь у нас будет вооруженная стража.

Фабий оглянулся и стиснул зубы. На шутку он не ответил. Он смотрел на всадников, которые галопом приближались к ним, и ему казалось, что у каждого из них злобное лицо Луция Куриона. "Так, значит, он приказал меня схватить!" – промелькнуло у него в голове. Месть за оскорбление. Он оглянулся на Квирину. Та сидела, прислонившись спиной к мешкам, прикрыв глаза от солнца, и напевала что-то под стук колес. Ничего не подозревает даже, маленькая моя…

Всадник догнал повозки, старший остановил лошадей.

– Кто такие?

Грав выпятил птичью грудь и провозгласил: "Мы, дражайший, римская труппа актеров. Прославленная труппа Фабия Скавра, которого имеешь возможность лицезреть. В его руках поводья нашей колесницы…"

Фабий метнул на Грава сердитый взгляд. Солдат улыбнулся и погладил усы:

– Привет, Фабий! Так это ты, я тебя узнал. Куда путь держите?

Фабий почувствовал, что он не та добыча, за которой гоняются вигилы.

– По свету, центурион, несем веселье людям…

Тот дружески махнул ему рукой, тронул коня, и всадники понеслись дальше, миновав первую повозку, из которой Волюмния обеими руками посылала им воздушные поцелуи.

***

Паккувиана была деревенькой сенатора Паккувия, живущего в Риме. Рядом с пышным господским домом находились конюшни, хлевы для быков, волов, коров, овчарня, птичник, мельница, сараи, амбары, сушильни, прессы для выжимания вина и масла, печи для обжига извести, мастерские. За постройками – поля, пастбища, луга, огороды, фруктовые сады, пруды, а по склонам – бесконечные виноградники.

Несколько раз в году сенатор Паккувий наведывался сюда, чтобы выжать из своего управляющего Перенния все, что удастся. Прошли для владельца хорошие времена: хозяйство больше не оправдывало себя. Рабов теперь стало мало. старые источники иссякли, а новые не появились, потому что был мир, а рабов поставляли в основном войны. Рабы работали с неохотой, медленно, нарушали правильный ход сельскохозяйственных работ, портили инструменты, притворялись больными, убегали. Управляющий Перенний, вольноотпущенник хозяина, как и положено управляющему, не забывал своих интересов. Земля поэтому истощалась, поля зарастали, оливковые деревья и виноградники были заброшены. Чтобы хозяйство вконец не развалилось, он добрую часть земли отдал внаем колонам, имеющим поблизости небольшие усадьбы, а они платили ему натурой и работали на хозяйских полях; ничего больше управляющий для хозяина сделать не мог.

***

Обе повозки громыхали по полевой дороге. Небо затянулось тучами, южный морской ветер усилился, собиралась гроза. Волюмния и Фабий погоняли лошадей, повозки с грохотом неслись по разбитой дороге, так что ездоки чуть было не пооткусывали себе языки. Был почти полдень, до цели было недалеко, но неожиданно налетел вихрь.

Начался дождь. Потоки воды залили людей, лошадей, повозки, дорогу, сверкали молнии, насквозь промокшие актеры въехали в ворота имения. Рабы выбежали навстречу, отвели повозки под навес, где хранился инвентарь.

Когда актеры переоделись, управляющий принял их со своей супругой как вельможа.

– Мой дом принадлежит вам, – изрек Перенний, как будто он и был хозяином имения, а сам тем временем жадно разглядывал прелести своей могучей родственницы. Его супруга подарила Фабию полную восхищения улыбку.

"Кто же не знает прославленного Фабия Скавра! Я сама видела тебя в Риме.

Будьте как дома!"

Потом они принялись в триклинии за роскошный обед из запасов Паккувия.

Жена управляющего усадила Фабия рядом с собой, сама наливала ему вино. расточая лесть и улыбки. А он улыбался хозяйке, набив рот жареной индейкой, с вызывающим изумлением смотрел на белые плечи и возвращал хозяйке комплименты с большими процентами. Когда комплимент был особенно удачен, Фабий толкал под столом Квирину. Девушка усердно жевала, чтобы не расхохотаться.

Актеры выделывали нечто сверхъестественное: не успевал раб поставить на стол полное блюдо, как оно оказывалось опустошенным. Благословите боги Волюмнию и ее сородичей!

После обеда рабы помогали актерам подготовить сцену для старого фарса "О неверной жене". Они были веселы. Из-за грозы на работу их не послали, в честь приезда актеров им дадут сегодня мяса да к тому же удастся посмотреть комедию.

Ударили в медный котелок.

На сцену вышел Фабий, он эффектно сбросил рициний, прикрывавший желтую тунику, на которую Квирина нашила красные кружочки. В этой тунике он играл впервые. Фабий тронул струны гитары, выбежала Квирина и пляской начала представление. Потом играли фарс.

"Неверная жена" относилась к старинным римским мимам, народным представлениям. Франтиха Флора наставляет рога своему мужу – сапожнику Сексту с его подмастерьем Примом. Застигнутая на месте преступления, она утверждает, что Прим лечит ее от глистов.

Флору на этот раз играла Волюмния, ей хотелось блеснуть перед управляющим. Она складывала губки бантиком, изображая невинность, и стыдливо, как девочка, слушала своего соблазнителя – Мурана. Муран закатывал глаза, таял, вздыхал, будто бы от любви, но скорее оттого, что ему не хватало рук, чтобы обнять Волюмнию. Любовники изнывали в объятиях друг друга, когда на сцену прокрался сапожник Секст – Лукрин. Он заскрежетал зубами, сдернул с себя плащ и. вытянув руки, закрылся им, как занавесом. Из-за плаща он следил за неверной женой и ее любовником. А те предавались весьма смелым ласкам. Соблазнитель Прим начал раздеваться.

Лукрин замер. Прим повесил тунику на руку сапожника! Сапожник с криком выскочил из-за плаща. Флора завизжала, Прим пустился наутек…

Во время этой суматохи прибежал надсмотрщик. Он что-то взволнованно прошептал, Перенний вскочил и направился к выходу.

На сцене все завершалось грубоватыми куплетами:

 
Сказала Флора, рассмеявшись вслед за ним:
– Прошу тебя, не трать напрасно слов.
Не видел разве ты того, как Прим
Меня лечил однажды от глистов?..
 

Фабий громко произнес:

 
Но этот Секст был глупым, как осел,
И не увидел ничего смешного в том.
Хоть средство от глистов он все ж нашел –
Задрал подол и выпорол ремнем.
 

Жена управляющего корчилась от смеха, она так хлопала, что чуть не отбила ладони. Актеры раскланивались. Зрители поднимались с мест. Рабов надсмотрщики выгнали во двор. Там они узнали, что раб Агрипор сбежал!

Управляющий приказал пустить по следу гончих. На темных лицах рабов горели испуганные глаза. Горе нам! Сколько голов полетит теперь!

Сарай был освещен двумя фонарями. Актеры молча смывали грим. Они заметили, что управляющий ушел еще до окончания представления. И теперь недоуменно размышляли, что бы такое могло произойти.

Лукрин мыл руки, Муран и Памфила убирали грим в ящик, Волюмния старательно причесывалась: у нее с управляющим назначено свидание, когда его жена заснет. Квирина сняла зеленое покрывало нимфы и, сидя на ящике и обхватив колени руками, смотрела снизу на Фабия. Фабий снял новую тунику с красными кружочками. Обнаженный до пояса, он снимал с лица остатки грима и улыбался девушке.

И лишь жужжание запутавшейся в паутине мухи нарушало напряженное молчание.

Дверь сарая скрипнула. Вошел Грав и закрыл ее за собой. Все вопросительно смотрели на него.

– Когда мы играли, сбежал раб. Они. говорят, уже напали на его след. С собаками.

В тишине раздался шепот Квирины: "Что с ним сделают, когда поймают?" Ей никто не ответил, и она обратилась к Фабию: "Скажи, что?"

– Когда мне было пятнадцать лет, у господина сбежал раб. Десяток рабов распяли, остальных избили… Меня тоже. Пятьдесят ударов каждому.

В неясном свете Квирина увидела шрамы на спине Фабия. Она вздрогнула. И опять наступила тишина.

Издали послышалось заунывное пение. Возле ям, куда сваливают остатки еды, вечером после работы собираются рабы.

Там они разговаривают, поют или молчат. Господин разрешает это, ведь за ними следят надсмотрщики с собаками. Гортанный голос затянул печальную, протяжную песню:

 
Газель, золотая как летнее солнце,
От стада отбившись, в лесу потерялась.
Пять дней, понапрасну из сил выбиваясь,
Искала она и звала безответно
Своих убежавших куда-то подружек…
И вот погибает газель золотая.
 

Песня оборвалась. Лай и топот копыт. Все ближе и ближе. Крики, причитания. Ближе, ближе. Актеры застыли. И голос управляющего как бритва.

– Так ты говоришь, что не хотел убегать? Что ты только спрятался, чтобы сожрать украденное сало? Замолчи! Не визжи! Надсмотрщик! Пятьдесят ударов! И неделю с ядром на ноге! Я тебя проучу, падаль!

Причитания усилились. Было слышно, как раб, всхлипывая, умоляет, потом его поволокли по земле. "В эргастул", – подумала Квирина.

Волюмния вдруг отложила гребень. Не пойдет она к управляющему. Напрасно он будет ждать ее.

– Уйдем? – повернулась она к Фабию. Тот понял и кивнул.

Стоны осужденного удалялись, слабели, затихали, даже собак не было больше слышно. В напряженной тишине жужжала муха.

Сюда не долетело ни звука. Ни стонов, ни крика истязуемого. но Квирина слышала все это. Кровь стучала в висках, будто сквозь сон доносились звуки, крик. который все разрастался и разрастался: как ужасна эта невидимая сцена и безумное жужжание мухи.

Квирина прижалась к Фабию, дрожа как в лихорадке.

– Фабий! Пятьдесят ударов! Это ужасно!

Фабий гладил ее по голове, успокаивая этого испуганного ребенка.

– Знаешь, Квирина, ему повезло. Пятьдесят ударов – это не смертельно.

Он их выдержит, раны заживут, и опять все будет в порядке. Только несколько шрамов останется. Что значит боль в сравнении с тем. что завтра он опять увидит солнце! Ведь он мог погибнуть, он же раб.

Фабий притянул Квирину к себе и коснулся губами ее губ:

– Что значит лишения? Ведь и это жизнь. Пусть мне будет больно, только бы ты была со мной. Только бы ты была со мной!

***

Тревиниан, небольшой городок, амфитеатром расположившийся на крутом берегу озера, тонул в зелени миндаля и акаций. В мраморном фонтане на площади журчали хрустальные струи, вода сюда поступала с Сабинских гор.

Повозки свернули на уходящую вверх улицу; стайка собак и ребятишек проводила их до самых ворот белого, уединенного домика. Фабий постучал.

Через некоторое время калитку открыл всклокоченный, заросший мужчина, он был немного старше Фабия, но в сравнении с ним выглядел маленьким и щуплым. Неприветливое лицо прояснилось, когда он узнал гостя, холодные колючие глаза потеплели. Он обнял Фабия, обнял остальных и тех троих, которых видел впервые. Потом помог завести повозки во двор и распрячь лошадей. Это был Федр, баснописец.

Федр, по происхождению македонянин, в молодости был рабом Октавиана Августа. Император отпустил юношу, чтобы тот мог посвятить себя переложению басен Эзопа, а впоследствии и сочинению своих собственных.

Федр начал издавать их, непомерно гордясь плодами своего творчества. Но скоро его карьере пришел конец: при Тиберии префект претория Сеян принял на свой счет одну из издевательских басен и поставил сочинителя перед судом, где сам был истцом, свидетелем и судьей. Федру пришлось отправиться в изгнание. После падения Сеяна он не захотел вернуться в неблагодарный Рим. На деньги, вырученные от своих басен, которые снова можно было распространять, он купил домик в Тревиниане, подальше от Рима, подальше от мира.

Федр повел своих гостей в сад, расспрашивая по пути о своих римских знакомых. На одной из террас сада стояла пергола, изящная беседка, сплошь увитая виноградом, ионические колонны из шлифованного туфа поддерживали крышу. Они уселись за большой каменный стол, и Федр сам со своим рабом Транием принес гостям хлеб, сало, овечий сыр, вино. В углу беседки на подставке из песчаника стояла мраморная фигурка какого-то животного.

– Этого раньше не было, – сказал Фабий. он был тут не впервые. – Кошка?

Федр усмехнулся. В его кривой улыбке была ирония и издевка:

– Это символ нашего Рима. И давно это уже не волчица, а просто лицемерная кошка. Эта старинная этрусская работа. Крестьяне принесли. Они выкопали ее из могильника, там она оберегала покой давно умерших древних обитателей этих краев. Должно быть, невысокого они были мнения о своих согражданах, – улыбнулся Федр, – раз их покой приходилось охранять таким образом. Этруски давно уж прах и тлен, кошки покидают могилы, но недоверие человека к человеку осталось прежним, ежели не возросло. Ничего не ново под луной, друзья.

– Рим теперь полон кошек, – заметил Грав.

– А все осталось по-старому, правда? Человек человеку волк. так было во времена Плавта, так и теперь, – прервал его Федр и рассмеялся. – А все-таки этот зверь мне милее, чем изображение богов и императоров. Этих я не держу.

– Наш Федр иначе понимает красоту, чем римские богачи. Посмотрите: вместо Аполлона листья, которыми играет ветер, вместо бюста императора гибкий можжевельник, – вставил Фабий.

– Разве увитая плющом колонна не прекраснее, чем наш Сапожок?

Хозяин и гости рассмеялись.

Федр добавил:

– Вещи и люди не суть только то, чем они являются в действительности.

Главное в них то, что хотим видеть мы сами.

Из сада открывался прекрасный вид на Сабинское озеро.

– Сколько бы раз я тут ни бывал, этот край не перестает поражать меня, – говорил Фабий, меж тем как хозяин разливал вино по глиняным кружкам. – Меня нисколько не удивляет, что тут и не вспоминаешь о Риме.

– Здесь тебе, наверно, хорошо писать, – отозвалась Волюмния. – Но ты так одинок…

Федр метнул взгляд в сторону состарившейся героини:

– Писать здесь хорошо. А если человек одинок, значит, он уже в неплохом обществе.

– Над чем ты теперь работаешь, дорогой Федр? Ты много пишешь? – спросил Грав, с трудом разжевывая сало.

– У меня есть несколько новых басен.

– Когда ты их издашь? – поинтересовался Фабий.

Опять эта ироническая и скептическая улыбка.

– Когда благороднейшему Сосию заблагорассудится: я ведь не отказываюсь от гонораров в пользу его благороднейшего кармана, как римские поэты, и не пьянствую с ним. – Он пригладил светлую бородку. – Я пока читаю басни здешним рыбакам. Одна понравилась им, и они сделали из нее песню. Теперь, когда я ее слушаю, я и сам не знаю: Федр это или нет?

– А как она поется? – поинтересовалась Квирина.

Федр немного поартачился. Говорил, что не умеет петь. Они просили, настаивали. Наконец он дал себя уговорить и затянул:

 
Рос на дворе зеленый лавр.
И вольно рос, и смело.
Но вот пришла к нему коза
И весь его объела.
 
 
Но хоть коза объела лавр
До малого листка,
Как прежде нету у нее
Ни капли молока.
 
 
Авгуры склонны видеть в том
Загадочное что-то:
Летят на землю из козы
Стихи вместо помета…
 

– А гонорар какой? – задыхаясь от смеха, спросила Волюмния.

– Как и за остальные басни. Золотые на меня не сыплются, зато рыба есть. – Федр самодовольно закончил:

– Тревинианцы ценят своего поэта.

Квирина слушала, приоткрыв рот. Она слышала от Фабия много басен, но автора представляла себе совершенно иначе и теперь была немного разочарована. Римские поэты, которых она встречала, были утонченными и изящными. Этот лохматый остряк вовсе на них не походил. Как далеко от Рима он живет! Она скользнула глазами по крышам Тревиниана и с детским простодушием ляпнула:

– Немного тут у тебя слушателей.

Глаза Федра, как рожки потревоженной улитки, уставились на девушку, и он высокомерно произнес:

– Лучше двадцать хороших слушателей, чем тысячи таких, которые не умеют чувствовать настоящее искусство!

Фабий поспешил исправить промах Квирины:

– Ты прав. В деревне у тебя более благодарная публика, чем в Риме. – Глаза его смеялись. – Хотя мы из Рима. но все-таки надеемся, что ты сочтешь нас достойными своих басен. Прочти нам ту, о которой ты точно знаешь, что ты ее автор!

– Да, да, пожалуйста! – оттопыривая губы, попросила Волюмния, к ней присоединились и остальные.

Федр только этого и ждал. Он еще некоторое время отказывался, потом пригладил рукой всклокоченные волосы и прочитал басни о волке и собаке, о царе зверей льве и обезьяне, о бородатых козах, об орле, и вороне, о лисе и змее и еще разные другие; все они были остроумны.

Актеров особенно потешила басня о кукушке, соловье и осле:

 
Одним прекрасным летним днем
Поспорили Кукушка с Соловьем
О том, чье пенье
Способно большее доставить наслажденье.
Судьей, чтоб истина бесспорною была,
Решили пригласить они Осла.
Петь первой выпало Кукушке:
Стук топора раздался па опушке…
После нее, усевшись средь ветвей,
Светло и празднично защелкал Соловей.
Прослушав спорящих, Осел сказал:
– Понятно.
Трель Соловья искусна, но – невнятна.
А нужно просто петь и живо,
Чем пение Кукушки и красиво…
И потому, любезный Соловей,
Все лавры – ей!
 

Фабий вскочил: «Прекрасно!» И опять начался галдеж.

Фабий схватил Федра за плечи:

– Ты только себе представь, как брала бы за живое каждая твоя басня, если бы ты переделал ее для театра? Ведь театр – это огромный простор!

Напиши для меня что-нибудь! Ты умеешь это делать!

Лукрин, который, набив брюхо, всегда засыпал, при слове "театр" открыл глаза:

– Люди добрые, прошу вас, передайте от меня Фабию, чтоб он хоть теперь забыл слово "театр!"

Просьба Фабия доставила Федру удовольствие, но он не показал этого.

Наоборот, делал вид, что колеблется, пожимал плечами:

– Не знаю, сумею ли я… и потом, как ты себе это представляешь? Какую именно басню… Но я попробую, Фабий. Подумаю. Может быть, что-нибудь и выйдет…

Федр смотрел на озеро, но видел римский амфитеатр. Двадцать тысяч зрителей слушают сочинение Федра, восторгаются, бушуют, аплодируют. Какой успех! Прощай, мой Сосий! Мне больше не нужно ждать, чтобы ты из милости выпустил несколько басен. Ты не волен уменьшить мою славу.

Скрипнуло колесо.

Это раб Траний черпал из бочки воду и при этом насвистывал.

– Ему весело. Ты, очевидно, добрый хозяин, – заметил Фабий.

Федр поморщился:

– Я не хозяин, а Траний не раб. Просто он помогает мне, а иногда я ему. Ведь я сам был рабом, и ты, Фабий, тоже, мы знаем, что это такое.

Поэтому я всегда покровительствую рабам.

– Да, и в Риме тебе было не по себе. Теперь все иначе. Представь: рабы вошли в моду! Все теперь говорят о них, подобно Сенеке. Это не орудия! Это друзья, убогие братья, ну да ты знаешь. Ты со своими взглядами тоже стал бы моден в Риме.

Федр бросил на Фабия колючий взгляд:

– Я в Риме?

– О, теперь там из фонтанов бьет вино, а не вода, по городу развозят сало, в толпу швыряют монеты, император – сама щедрость и великодушие.

Баснописец скептически сощурился:

– Боги страдают капризами, как овцы глистами. – Он хитро улыбнулся.

– Что же ты заманиваешь меня в Рим, а сам сбежал оттуда?

Фабий наклонился к нему через стол, на секунду заколебался, подумал о большой, трагической роли, которую хотел бы сыграть, а потом проговорил:

– Рим помешался, им не нужно ничего, кроме цирка и залитой кровью арены. Я не знаю, что мне делать. Опять эти дурацкие пинки и похабные шуточки? И так бесконечно? Я люблю все делать наперекор, понимаешь? – Он невесело улыбнулся и язвительно продолжал:

– А к чему мне придраться, если все вокруг напоминает олимпийский симпозиум? Ты только оглянись кругом! Все безупречны, просто великолепны. Император прекрасный, сенат прекрасный, магистраты прекрасные, даже преторианцы и те прекрасны; так за что же мне, клянусь фуриями, уцепиться?! Неужели я должен, как это делает римский сброд, бездельничать и клянчить у государства хлеб и двести сестерциев в месяц? – В голосе Фабия была горечь. – Вот мы и тащимся от одного места к другому, словно не актеры, а бродячие комедианты. Но это не то! Во имя бессмертных богов, напиши для меня что-нибудь! Ведь ты сочинял для театра!

Федр молчал и задумчиво барабанил пальцами по столу. Квирина слушала с изумлением. Она и не предполагала, что теперешнее настроение Фабия имеет такие глубокие корни. Она не отрывала глаз от лица любимого, твердая складка у его рта пугала ее. Ведь ей самой так нравились эти переезды!

Фабий продолжал:

– Я не верю, что простая смена правителя, хорошего или дурного, может изменить людей и они сделаются хорошими или дурными. Я не верю, что несколько раздач сделают народ счастливым. – Фабий отпил из кружки. – Арена! Она у всех нас отбивает хлеб. Люди веселятся. только когда видят кровь. Федр, подумай-ка над таким сюжетом. – И он, торопливо глотая слова, начал излагать его:

– Представь, трибуны заполнены животными. В ложе царь – лев – со своими приближенными. Тигры в роли претора и префекта. На втором плане шныряет армия преторианских шакалов, в нижних рядах кресел белые грифы, хищники; над ними – пава и сороки, еще выше – гиены, блюдолизы-ослы, продажные обезьяны и стада блеющих баранов – а теперь смотри! Открываются ворота бестиария, поют фанфары, и на арену вываливаются люди! На трибунах рев, визг, гиканье, клекот, мычание:

"Первосортный товар предлагает наш царь! Ну, давайте, лысые сволочи!

Грызитесь! Кусайтесь! Царапайтесь! Рвите мясо, пусть течет кровь! Вот это зрелище!" Что ты на это скажешь, Федр?

Этот сюжет захватил Федра. У Квирины горели глаза. Волюмния хлопала в ладоши. Лукрин колотил кулаками по столу. Вот это мысль! Грав восторженно заговорил:

– А назначение этого зрелища? Пусть зрители в зверье узнают самих себя, увидят свою кровожадность, пусть видят, на кого они похожи.

– Ах, да, – загорелся Федр. – Это совсем неплохо. Надо только сгустить все, что-то сказать намеками, что-то вложить в уста рассказчика, показать столкновения среди зверей-зрителей…