Текст книги "Мифы (сборник)"

Автор книги: Йоханнес Йенсен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

КОЛЫШЕТСЯ РОЖЬ

В эту пору по всей Северной Европе растет и зеленится рожь. Повсюду, куда ни кинешь взгляд, можно видеть обширные колышущиеся поля до самого горизонта, и мы знаем, что за горизонтом они таким же образом простираются дальше. А если едешь поездом, то неизменной особенностью любого ландшафта за окном остаются ржаные поля, и весь день час за часом видишь лишь иссиня-зеленые живые поля ржи. Они заполонили земное пространство. Таким же образом колышутся они миля за милей в больших поместьях Мекленбурга и в глубине России. Дания – сплошная тучная ржаная нива; волнами ходит рожь в изумрудно-зеленых степях вблизи Упсалы, а в Норвегии рожь колышется повсюду, от долин на юге до края полуночного солнца.

Рожь растет в пору белых ночей. Теперь, когда пишутся эти строки, рожь стоит во всем своем летнем великолепии, все еще зеленая, поскрипывающая при росте, густая, как шкура молодого животного. Ветер пробегает по ней, клоня каждый стебелек, колос колеблется, раскачивается одновременно с другими непомерно разбухшими колосьями, стоящими рядом, и все вместе они образуют волну, отчего поле начинает напоминать бурную, неспокойную морскую поверхность. А до чего роскошно ржаное поле вблизи! У края межи стебли его мечутся, волнуемые ветром, и точно стремятся дошвырнуть до неба свою зеленую юность, усеять его колосьями. Но отраднее всего смотреть на рожь, колышущуюся вдали, на дальней ниве, где волны видятся едва заметной рябью, медленно движущейся вверх по склону.

На краю ржи, зеленеющей, словно гигантский обломок стекла, пестреющей тысячами стеблей, пробиваются похожие на синие искорки васильки; в глубине ржаного поля, в его зеленом полумраке тропических джунглей видны пригожие красные куколи, а у корней ржаных стебельков, но на воле, вдоль межи, растет мак, и в безветрии едва заметно трепещут пламя лепестков и обугленный зев. Какой это девственный лес для полевой мыши, которая спозаранку отправляется на промысел и шмыгает среди мириад головокружительно высоких хрустально-зеленых стволов! А муравьи, которым здесь недолго и заблудиться!

Крепкая, зеленая стоит теперь рожь в лучшей своей поре. Она ходит волнами, ласточки реют над ней по ветру и против ветра, быстрые, как колибри, и щебет их – как движение секундной стрелки таинственных часов дня. Шмель на живой изгороди не спеша перебирается с цветка на цветок. Чудится, то ли солнце благоухает, то ли тишина; ни с чем не сравнимый, прогретый солнцем аромат пропитывает всю эту безмолвную ширь, весь этот ветреный день. Это сухой аромат ржи. Какое синее небо! Не знаю отчего, но когда я гляжу на колышущуюся вдалеке рожь, когда я вижу эти легкие волнистые ряды, которые, как бы догоняя друг друга, движутся к горизонту далеко и так медленно, словно они вот-вот остановятся, мне представляется, что это движется само время. Такова поступь лета.

Далекие ряды волн напоминают мне острова Южных морей, где длинные параллельные валы Тихого океана накатываются на коралловый риф; на первый взгляд, они почти неподвижны. Невольно мне вспоминаются окаменелые обломки, миллионы лет пролежавшие на дне моря, в которых морская волна запечатлена такой же живой, как сегодня волны ржи на поле! И то же ощущение вечности охватывает меня при виде волнующегося ржаного поля.

И все же рожь не может бесконечно зелениться. В один из этих прекрасных дней она начинает цвести. В погожий день, при умеренном солнце и ветре, нива начинает куриться и благоухать, как райский сон, чем-то вызревающим, горячим, это начинается безумный гон пыльцы. После того как все это будет позади, рожь успокоится, она утратит свою прозрачную, нежную зеленость, и тогда начнется вызревание зерна.

Поразительное это зрелище – цветение ржи; оно поистине достойно удивления! Бесчисленное, несметное количество пыльцы расточается при этом – миллиарды и миллиарды.

Это одновременное взрывообразное опыление представляется мне колоссальной микроскопической эстафетой, при которой крутящаяся вихрем многочисленная пыльца неизбежно ударяется о пыльники других колосьев, они при этом лопаются, и летучие их зародыши присоединяются к остальному полчищу. Это гигантское поветрие, этот шелест в мгновение ока распространяется по всему полю; повсеместно стук и высвобождение, полет, треск соседнего пыльника, и вот уже вся нива курится пожаром оплодотворения. И теперь самое главное – как можно дальше уйти от своего, материнского колоса к наиболее отдаленному и чужому; таков слепой закон в мире растений, впрочем, не столь уж чуждый и человеческой среде. Как только пыльца перестает кружиться, колос начинает наливаться зерном; теперь хлеба будут вызревать и желтеть. Однако многое еще может случиться до того, как хлебное поле выполнит свое предназначение.

Белые ночи на Ивана Купалу с пением птиц и зеленеющей рожью – пусть дольше длится это время, мы благословляем его и благодарны ему. Цветет бузина. До тех пор, пока рожь стоит на полях зеленая и предоставлена самой себе, можно предаваться мечтам, в которых хлебу нет места; после наступят времена забот и страхов.

Отцы семейств станут постукивать по барометру, и тысячи жизней будут зависеть от капризов погоды. Немалое богатство заключено в ржаном поле, на нем вызревает судьба всей страны и всего населения. А осенью придет пора жатвы.

Пора зеленеющей ржи – это пора белых ночей, когда кукует невидимая кукушка; и никто не знает, точно ли это кукушка или, может быть, это эхо другой кукушки, другого лета. Белые ночи обращают свой зов всем живущим, но лишь сравнительно немногие способны при этом испытать эстетический экстаз.

Многие прямолинейные натуры из числа представительниц слабого пола выходят из поры белых ночей с зародышем крошечного существа, которое появится на свет где-то в январе, а другие, не менее прямолинейные, являются виновниками этого. Иные люди, те, которые и вовсе из железа, по крайней мере бывают выбиты из привычной колеи; это они теряют сон в короткие белые ночи и предпочитают проводить их на вольном воздухе. Я слышу сквозь сон их ночные забавы, но стараюсь пропускать все это мимо ушей. Что до меня, то я как раз наслаждаюсь белыми ночами во сне, хотя сплю я вполглаза. Я предпочитаю перемежать белые ночи со снами. Мне не так уж важно, сон это или явь, сплю я или бодрствую. Я предоставляю вечности идти своим путем; с удовлетворением замечаю я, что кругом светло, и в доме, и во дворе и… пусть проходит вечность!

Что это там за галдеж? Дерутся они, что ли, насмерть в четыре часа утра?

Мухи возбужденно летают кругами; они точно выписывают что-то крайне важное в воздухе, а затем зачеркивают.

В прозе Тургенева есть исполненный чувства отрывок о том, как поэзия является к нему в образе маленькой крылатой женщины в одеждах всех цветов радуги. Ко мне поэзия является во сне в белые ночи, и тогда мне снится, что я играю с лошадьми, либо снится, что я летаю.

Отчего бы и не видеть во сне лошадей, особенно если ты сам хороших кровей и к тому же любитель поспать! Когда ты спишь, а в душе у тебя царят белые ночи, ты чувствуешь себя беспечным и счастливым, как жеребенок. Атмосфера моего сна – это лошади, кругом одни лошади, сияющее солнце, южный ветер, и наше бытие – игра, беспечное и золотое парение во вселенной. Мы носимся по лужайке, какой-то жеребенок перепрыгивает через меня, да и сам я прыжками преодолеваю фантастические препятствия. О Боже, как мы свободны, как мы можем во сне все!

А вот теперь я летаю. Я снова летаю во сне, как летал много раз до этого. Я в том состоянии, когда человек может все; я напрягаюсь и отталкиваюсь от земли, взлетаю в воздух, невысоко, всего на несколько аршин, однако ноги у меня вытянуты, какая-то сила распирает меня изнутри, и я чувствую, что она держит меня в вышине. И вот я просто-напросто парю над землей, свободно держусь в воздухе и лечу с равномерной приличной скоростью все на той же небольшой высоте, беспокоясь, как бы не задеть верхушки деревьев и другие предметы, встречающиеся на пути. Наверняка многим знаком этот полет во сне. Этому явлению даже пытались дать физиологическое объяснение. Некоторые считают, что это своего рода воспоминание о тех временах, когда мы были птеродактилями, первобытными летающими ящерами – весьма милая теория, продукт немецкого ума.

Другие считают, что это всего-навсего своеобразный рефлекс, при котором особенно свободное, приятное и полное дыхание появляется у нас во сне или в полусне. Но как бы там ни было, мы летаем; во сне мы умеем летать. Разумеется, ощущение совсем иное, чем то, о котором может поведать настоящий летчик с борта «Блерио» – прежде всего, во сне мы абсолютно лишены веса и просто взмываем вверх от блаженства.

Я лечу и вижу, как подо мной колышется рожь. Светло, но день еще не наступил; все вокруг нереально, и в то же время подлинно, как и сами белые ночи. На небе стоит изумительная луна, теневая половина ее видна очень ясно, а внизу, наискосок, – спокойно светит Венера. Сердце мое настолько переполнено, что я могу подняться чуть выше, чтобы лучше видеть луну и прекрасную летнюю звезду. Я лечу долго в белой ночи, над рожью, которая беспокойно колышется прямо подо мной и вдали, на горизонте, едва заметно переходит в колышущиеся волнистые ряды.

Что это? Я, кажется, лечу над городом с красными крышами и сиреневыми садами? Кажется, я вижу длинные пустынные дороги, обсаженные с двух сторон деревьями? У голубой бухты я вижу пухленькую хорошенькую девушку, которая наклоняется и плещется в воде, как чайка. Но мне кажется, что и она движется как во сне. Небо впереди горит золотом, и я чувствую, как сливаюсь с этим золотым пламенем, оно проникает мне прямо в душу, и этот огонь несет меня. Я узнаю рожь, над которой парю, это она обрамляла мне детство своими волнами, уходящими в широкий мир.

Я дома. Я лечу, держусь в воздухе, потому что теперь я это могу, и единственное, что удивляет меня, это то, что вообще существует нечто, недоступное нам.

Нужно только верить, нужно только хотеть.

И почему бы нам не грезить, если в грезах все вокруг становится нам милее?

КАМБАЛА

Как писатель, я вошел в пору зрелости, когда начинаешь становиться известным; подрастающие дети слышат о знаменитых людях, в частности о нас, и мы должны с этим смириться. Они знают, что я сочинитель, и стоит мне появиться среди детей, как они с жадностью набрасываются на меня и требуют, чтобы я рассказал им сказку – добрую старую сказку Ханса Кристиана Андерсена – или какую-нибудь новую, они полагают, что голова у меня набита ими.

Я люблю детей, и когда они меня как следует допекут, я сажусь в большое кресло и прошу, чтобы мне дали стакан воды с сиропом. Вот она настала, прекрасная минута. Если кто-то из малышей вдруг вскрикнет во время моего рассказа, не подумайте, что я тайком ущипнул озорника, скорее всего у этого божьего ангела появились нездоровые галлюцинации. Я уже говорил, что не щиплю детей, когда они слушают невнимательно, не наказываю их, но чувствую себя оскорбленным.

Вот кто-то фыркнул, неужели я? Да, в самом деле это я; перед тем как начать рассказ, я всегда вхожу в раж. Итак, слушайте прекрасную сказку про камбалу…

Я начинаю рассказывать, а лица окруживших меня детей отражают бездну любознательности. У этой бездны нет дна, опусти в нее новый длинный рассказ про солнце и луну, про волосатых троллей и тому подобное, она проглотит его, и зияющая пустота потребует от тебя новый: а что было потом? У них зверский аппетит, трудно бывает придумать иногда, что же еще бросить им в раскрытые рты.

Что же до сказки про камбалу и Исебиль, то дети готовы слушать ее вновь и вновь с неослабным вниманием. Я сам очень люблю эту сказку и, рассказывая ее, невольно начинаю доверительно покачивать головой, как делали в старину.

Кто первоначально придумал эту бесподобную сказку, которая при всей своей лаконичности обнажает всю человеческую натуру и воссоздает картину морской стихии, как ни одно пространное описание? Кто этот человек, некогда проникнувший в самое существо этой темы и исчерпавший ее раз и навсегда? Таких сказок нынче не пишут, мы им не верим, но они являются всеобщим достоянием, как древние пагоды и готические церкви, которые земля создала однажды и никогда более не создаст. Ибо детство человечества не возвратится. Но у нас есть дети…

Итак…

Слушай, слушай сказку-быль про злодейку Исебиль. У скалы на дне морском камбала лежит пластом.

Я обычно читаю эти стихи монотонно, низким голосом, нараспев, вроде того как крестьянские дети читают псалмы; по мере того как Исебиль утверждается в своей карьере, голос мой звучит все более зловещим заклинанием, и под конец, когда камбала теряет терпение, сгущается до страшного, утробного. Это всегда производит эффект, дети дрожат от восторга до мурашек на коже.

Эта сказка совершенствовалась, округлялась и сокращалась, ведь ее столетиями рассказывали детям, в ее современном виде мы получили эту сказку из-под пера Эленшлегера. И то, что для детей всегда огорчительно, здесь вызывает их полное удовлетворение: когда они узнают, что она снова сидит в грязной канаве, они невольно хлопают в ладоши!

В блистательной сказке Асбьёрнсена «Отец в доме голова» конец глупый, детей сильно волнует судьба собачки, которая служит приманкой, они разочарованы тем, что в сказке не восстановлена справедливость. Поэтому я позволяю себе добавить – мол, когда собачка вернулась домой, ее напоили жирным молоком, накормили горячими блинами и уложили на шелковые подушки, и тогда моя публика считает эту сказку прекрасной.

Когда сказке про женщину в грязной канаве приходит конец, дети хотят услышать новую историю про камбалу и пожирают меня глазами; от меня ее ждут, и мне ничего не остается делать, и вот вам «Сказка про золотую камбалу».

Где берут камбалу?

Ясное дело, у торговца рыбой. Он живет в лавке и достает рыбу из большого бассейна; можно увидеть, как она там плавает, пуская пузыри, и сует голову в угол, откуда течет свежая вода. Камбалу можно купить и у рыночных торговок на Гаммельстранне, и еще у тех, кто катит по улицам тележку и распевает:

– Отменная камбала!

Но откуда они берут ее?

Сперва надо ее поймать. Каждое утро рыбаки в зюйдвестках и высоких сапогах уходят в море на лодках с компасами и якорями; они плывут в штиль и непогоду к рыбным садкам на канале возле музея Торвальдсена и ловят камбалу сеткой, прикрепленной к концу шеста. На долю рыбака выпадает больше бед, чем радости, радости, радости… (Смех!) Ну ладно, я вижу, вы тут все шибко умные, вы знаете, что рыбак ловит рыбу в открытом море, что в садке ее держат, чтобы она была живая до того, как ее начнут готовить нам обед. А сейчас вы услышите, как камбала появилась в море.

Вначале камбалы ничем не отличались от других рыб, плавали на брюхе, и было у них по два глаза.

Но вот однажды тихой ночью в море окунулась луна, и там, где ее отражение качалось на волнах, появились плоские золотые рыбки одна за другой, и все они были принцессы, дети луны. Найти подобных себе они не могли и потому породнились с семейством камбалы, чем это семейство ужасно гордилось, хотя у них народились плоские дети. От них и пошли в море камбалы; они происходят из знатного рода и смотрят на своего божественного предка, поэтому глаз у каждой камбалы обращен к небу.

Камбалы появились давно, на заре времен, далеко отсюда, в Атлантическом океане, но постепенно, мало-помалу, они приплыли в Данию, и тут по большей части и живут, потому что дно у нас очень плоское.

– Тому, кто сам плоский, – говорит камбала, – удобно жить на плоском месте. Не плавать же, в самом деле, каждый день через Гибралтар. Там-то рыбам приходится держаться перпендикулярно дну, ведь надо же сохранять равновесие.

Нынче камбалы, разумеется, не золотые, однако видно, что в жилах у них течет божественная кровь; они усыпаны веснушками, можно подумать, будто это следы заржавленных трехдюймовых гвоздей, но это родимые пятна; а у некоторых на коже золотистые брызги – знак того, что они сродни полной луне.

Рот у камбалы искривлен в презрительную гримасу – это означает, что она из рода знатных рыб. Гримаса говорит о том, что она слишком хороша для этого мира, однако в аппетите у нее недостатка нет! Аппетит у нее не хуже чем у акулы; только вот беда – верхняя челюсть у камбалы устроена так, что ей приходится переворачиваться во время еды, но она с этим прекрасно справляется.

Неплохая идея смотреть с презрительной гримасой на всю пищу, чтобы другие рыбы не стали ее есть, боясь проявить дурной вкус, тогда вся эта еда достанется тебе самой. Такова сегодня камбала, вполне возможно, что благородные замашки у нее от луны, а аппетит от речной камбалы.

Однако слушайте, что я хочу рассказать вам. Камбала не может забыть свое происхождение. Она лежит на дне, но глаз ее устремлен вверх, она находится в своей стихии, ведь она дышит жабрами, но ее настоящий дом наверху, она в этом не сомневается. Древняя традиция этого рода, ее удел – лелеять неясную мечту о луне. Камбала живет в своей стихии, но неизменно проявляет тягу к возвышенному, это чувство естественно для нее, как голод; и каждая камбала знает с детства: если хочешь однажды осуществить свою мечту, выполнить свое назначение – подняться до луны, нужно есть.

Однажды, вовсе не так уж давно, жила-была молодая камбала, которую ужасно мучила тоска. Она принадлежала к старинной знатной семье, о чем свидетельствовало множество пятнышек у нее на коже, делавшее ее почти золотой. Ее родичи были выходцами из Северного моря и эмигрировали в Ниссумфьорд, где они вместе с сотнями других своих сверстников величиной не более монетки в пять эре сновали по песчаному дну в поисках пищи.

Надо вам сказать, что в Ниссумфьорде нет почти ничего, кроме песка, и молодь камбалы растет там ужасно медленно, ее мальки до того тощие, ну просто призрачные. Молодой камбале, поверьте, приходилось там несладко. Лежа на дне, испытываешь голод и тоску, а это, собственно говоря, одно и то же, и маленькая камбала в это время ужасно тосковала о луне.

Она была мечтательницей и поспевала всегда раньше всех, когда какой-нибудь червячок поднимал голову с песка и целая стая мальков падала на дно, как осенняя листва; нашей юной камбале больше всех хотелось попасть на луну, поэтому она плыла быстрее всех и хватала червяка. Она выросла самой сильной, и когда рыбак тянул невод по фьорду, менее удачливые рыбки были еще малы и проскальзывали сквозь ячейки, а наша молодая камбала попалась!

Вот награда мечтателю!

За свои успехи она получила знак отличия – контрольную отметину на плавнике, по которой можно было определить, когда ее поймали. Потом ее с честью отпустили подальше от берега, в устье Лимфьорда, где дно устилает прекрасный ил – настоящий рай с червяками и ракушками, так что маленькая камбала было подумала, уж не на луне ли она очутилась. Но это продолжалось недолго, вскоре голод снова дал себя знать, нет, это не настоящий дом для нее. Искривив рот, набитый илом, камбала сказала:

– Поднимайся выше, избранница.

Разумеется, камбала все время полагала, что она сама хозяйка своей судьбы, то, что мы называем этическим моментом истории. Невероятно, но Дания ухитряется разводить камбалу так, будто засеивает и возделывает поля; отловленные и помеченные маленькие камбалы выпускаются на новые места в Лимфьорде, чтобы они здесь подкормились, а когда они вырастают и набирают вес, «урожай» снимают. Можно сказать, таково провидение по отношению к камбале, оно послано ей свыше. Все, что требуется от нее, покуда она обитает на дне, для чего она как бы и создана, это давать волю своему здоровому аппетиту. И это высокое чувство – желание послужить всеобщему благу – возникает мгновенно; чем эгоистичнее и жаднее камбала, тем полезнее она для общественного хозяйства, только она этого не ведает. Кто это там смеется?

Наша камбала, к стыду своему, не думала об обществе, она жертвовала собой ради себя же, она была коллекционером, ее интересовали червяки и прочие лакомства, и, вовсе не задумываясь об интересах общественных, она собирала частную коллекцию для своего желудка. Что другие тоже хотят есть, она знала, но это ее не волновало.

Итак, она отъелась и выросла. Мечтать она тоже не переставала. На следующий год, когда рыбак закинул невод на откормочной мели, она попалась первой, другие рыбки выскользнули из ячеек сети, которая была намного реже, чем та в Ниссумфьорде, но она выскользнуть не смогла.

– Никак мне в сеть попался золотой самородок, – сказал рыбак. А камбала улыбнулась и сильно ударила хвостом.

– Какой вежливый и остроумный человек, этот рыбак, – воскликнула она.

Теперь камбалу повысили в ранге, перевели в «пруд» – на большое рыболовное судно в Фредериксхавне, одно из тех, что с коричневыми парусами и намалеванными номерами стоят в канале возле биржи; здесь она плавала вместе с другими удостоенными этой чести и смотрела сквозь дырки в дне судна на зеленую глубь воды.

– Интересно, но… разве нам здесь не будут давать никакой еды?

Камбала совершила путешествие через Каттегат в Копенгаген, за все время она не съела ни крошки и обессилела; за прежние заслуги ее поместили в садок у Гаммельстранна. Ночью со дна, переваливаясь с боку на бок, поднялся подкаменщик и заглянул через щель в садок к камбалам; скорчив противную гримасу и пошевелив длинными колючками на морде, он принялся молоть вздор:

– Попались! Завтра узнаете, что камбала рыба отменная. – Но молодая рыбка его не испугалась. Ясное дело, для того ее и поместили в садок, куда постоянно поступает масса свежей воды и где нечего бояться таких вот морских чертей, как этот, которого никогда такой почести не удостоят. И камбала возвела глаза к крышке садка.

На следующее утро пришел рыбак с сачком и выловил из садка дюжины две рыб. Одна из них была необычно светлая, почти золотая и к тому же жирная, любо посмотреть.

– Можно подумать, будто я луну поймал сачком, – сказал рыбак. И камбала от удовольствия сильно ударила хвостом.

«Только не держите меня слишком долго на воздухе, не держите меня слишком долго на воздухе!» – подумала она.

Теперь ей непрерывно оказывали знаки внимания: вначале привезли на берег – правду сказать, эти минуты были неприятными, но ведь ради карьеры можно и потерпеть, – потом пустили в бочку с водой, стоявшую на ручной тележке, повезли в город и теперь уж хвала камбале звенела вовсю:

– Отменная камбала! – распевал этот превосходный человек, толкая тележку, это было настоящее триумфальное шествие.

– Отменная камбала! – продолжал распевать он.

Звуки его голоса ударялись о стены высоких домов, стоявших рядами, и эхо повторяло их. Камбале было даже как-то неловко, хотя эти слова были совершенно справедливы. Она сделала попытку стыдливо спрятаться в бочке за другими рыбками, которых этот человек не имел в виду. Но когда тебе оказывают протекцию, ты всегда оказываешься впереди других, ну просто до неприличия; и ее продали первой!

Да, и так она попала в кухню, и нам подали ее на обед. Стало быть, она ела столь жадно сначала в Ниссумфьорде, потом в устье Лимфьорда, боролась за каждый кусок и набивала себе брюхо лишь для того, чтобы другие могли почувствовать вкус этой еды, значит, это и был венец ее судьбы, на который взирал ее обращенный к небу глаз.

Она была вкусна, эта прекрасная рыба с рисом и карри, слегка подрумяненная в масле. В голове у нее, как вам известно, есть такие кривые косточки, и мы сделали из них ну прямо-таки живого аиста с клювом и длинными ногами-ходулями и воткнули его в ломоть хлеба.

Эта была одна из привилегий, которые получила камбала – она стала птицей, только теперь она об этом не знала.

– А что было после? – спросили дети.

– На этом сказка кончается.

– Расскажи нам лучше опять про Исебиль, это гораздо интереснее… или какую-нибудь сказку Андерсена.

И тут я принялся щипать их.