Текст книги "Норне-Гест"

Автор книги: Йоханнес Йенсен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

В ГОСТЯХ У БЕЛКИ

В самой глубине фьорда, на берегу которого родился Гест, находилось устье реки. Население Становища хорошо знало лишь нижнее ее течение, на расстоянии полдня пути; никто не решался подниматься дальше вверх, где река терялась в лесной чаще и протекала по неведомым землям. Туда-то и отправились Гест с Пиль в своем новом челне.

Сначала Гест хотел выйти из бухты в море и пробраться вдоль берега к чужим островам и в ту далекую огромную страну, о которой рассказывали старики, но мать отсоветовала ему. В тайной беседе перед его отъездом она предложила ему подняться вверх по реке в глубь страны и попытать счастья сначала там; он мог ведь потом вернуться назад и вновь пуститься в более далекие странствия, если у него не пропадет к ним охота. Гро смерила его взглядом и, прищурив глаза, постаралась представить себе Пиль и сравнить их обоих по возрасту; затем посоветовала Гесту пробыть в отлучке два лета. С тем он и уехал.

Челн был длинный и прямой. Пиль гребла на своем конце не хуже Геста, и они продвигались вперед с изрядной скоростью. Выехали они очень рано утром, пока в Становище никто еще не просыпался, кроме матушки Гро, и к полудню уже прошли весь фьорд и знакомую им часть реки. Отсюда начинались совсем новые места, и беглецы могли считать себя в полной безопасности в смысле погони сзади; впереди же их, конечно, могли ожидать всякие напасти.

Почувствовав, что между ними и Становищем пролегло достаточное расстояние, и сделав вместе с рекою несколько поворотов, скрывших их след, они решили отдохнуть и закусить – то есть сначала наловить рыбы. Гест вышел на берег накопать червей для удочек; рыбы они видели в реке много и за несколько минут наловили достаточно; червяк не успевал погрузиться в воду, как из глубины поднималась вверх целая стая темных рыб и кидалась на добычу; крючок прыгал во все стороны, леска натягивалась, уходя в глубину. Первые пойманные рыбы были широкие, с крупной чешуей и красными плавниками; Гест отправлял трепещущую рыбу прямо в рот и грыз зубами; рот наполнялся пресной водой и вкусным рыбным соком; он глотал с удовольствием; рыба так и скользила между губами, целиком входя в один угол рта и выходя из другого в виде обглоданного хребта. Долгая работа веслом прибавила ему аппетита!

Гест был доволен своими удочками; недаром он сделал крючки из рыбьих костей: рыбу надо ловить с помощью рыбы, да и само по себе забавно, что рыба давится собственной костью!

Пиль сидела на своем конце челна спиной к Гесту и ела мелкую рыбку, которую сама наловила. Девочка была уже настолько воспитана, чтобы не есть на виду. Ни одна из женщин Становища не позволяла себе этого; все они, конечно, перехватывали в течение дня по кусочку-другому, но всегда украдкой, никогда не присаживаясь за общую трапезу. Никто никогда не видел, например, чтобы матушка Гро ела.

Рыбы тут было вдоволь, и она билась, как бешеная, стремясь попасть на крючок. Гест с подругой скоро насытились, свернули свои лески и отправились дальше, освежившись несколькими пригоршнями пресной свежей воды.

Гребли они весь этот день и весь следующий, плывя по извилинам реки. Она текла им навстречу широким спокойным потоком; мимо мелькали чужие берега в тростниках, заслонявших вид. В узких местах, с более быстрым течением, водная поверхность слегка вспучивалась и волновалась, а в широких и глубоких заводях лежала гладким зеркалом; кое-где над глубиной кружились водовороты, слышалось журчанье и плескание струй, потихоньку подмывавших берега; у реки свои тайны, это всякий знает. Если челн, особенно быстро обогнув какой-нибудь мыс, вдруг выскакивал из-за поворота, то он непременно пугал какое-нибудь существо, которое мигом ныряло перед его носом в глубину, разводя большие круги на воде, – не то крупная рыба, не то выдра, а может быть, и морской зверь. Часто откуда-нибудь поблизости вспархивала цапля и летела, тяжело махая крыльями, изогнув шею и болтая ногами. Ласточки словно кувыркались в воздухе, на лету хватая мошек с поверхности воды; у берега слышались глухие всплески – это бултыхались в воду лягушки или водяные крысы; уж переплывал реку с берега на берег, подняв над водой голову с двумя желтыми пятнами на затылке. Стаи диких уток снимались с места задолго до приближения челна; лысуха пряталась в тростник или ныряла; в одном месте, где открывался вид на берег, путники увидели стадо ланей, прыгавших по траве и словно застывавших на миг в воздухе с поднятыми ногами. По обеим сторонам реки в отдалении вздымались лесные своды.

Как у самого своего устья, так и на дальнее расстояние вверх река извивалась между обширными моховыми болотами, порослями кустов и непроходимыми трясинами, но мало-помалу речная долина сузилась, леса по обоим берегам стали придвигаться ближе друг к другу, и местность приняла вид настоящей долины с луговинами, кустарниками и рекой посередине и сплошными стенами леса по краям.

На другой день Гест с Пиль забрались уже так далеко, что могли считать себя совсем затерявшимися в чужих краях, поглощенными тишиной и одиночеством дикой безлюдной местности; изгиб реки подвел их к самому лесу; берег здесь был отлогий, и высокие деревья, росшие свободно и не слишком густо, подходили близко к воде. Место понравилось путникам. Солнце стояло уже довольно низко над долиной у них за спиной. Тростники расступались как раз у берега, образуя широкую бухту, так и манившую путников; у самого берега было совсем мелко, дно покрыто песком и галькой; многочисленные звериные следы на берегу указывали, что тут было место водопоя, и Гест решил высадиться тут. Они вытянули из воды челн, чтобы он не уплыл, и осмотрелись кругом.

Перед ними стоял лес, они очутились с ним лицом к лицу и чувствовали, что надо познакомиться: что бы он ни таил в себе, им предстояло жить в нем и с ним. Они взялись за руки и медленно пошли между деревьями; лесная тень накрыла их, они слышали звуки своих собственных шагов; пусто, гулко и уединенно было вокруг.

В кустах что-то хрустнуло, они замерли на месте, вздрогнув всем телом, и насторожились, но ничего не было видно; только листва орешника в нескольких шагах подальше трепетала: верно, какой-нибудь зверек шмыгнул туда. Они переглянулись, кивнули друг другу и открыли было рот, но не нашлись что сказать.

Осторожно и тихо ступая по земле, они исследовали окрестности. Лес был расположен на длинном покатом холме, вдававшемся в речную долину сбоку; с обеих сторон к нему примыкали луговые долины; великий неведомый лес как будто протягивал здесь руку реке. На пришельцев успокоительно подействовало осознание того, что этот участок леса открыт с трех сторон, и они решили пока остаться здесь.

В одной из боковых долин они нашли ручеек, который ниже впадал в реку. Следуя по течению ручейка, они дошли и до самого источника. Он находился в конце глубокой ложбины, прорытой ручьем и образовывавшей как бы вход в лес и в глубь страны.

Ключ бил между камнями и узловатыми корнями большого дерева, вокруг которого росли другие высокие деревья. Здесь был прохладный глубокий овражек с дном, усыпанным мелким белым песком, а в песке удивительная ямка, словно живая, похожая на рот, выдувающий из себя песок, взбалтывающий его языком, округляющийся, выплескивающий воду, то открываясь, то закрываясь совсем беззвучно; да и вода вытекала не только бесшумно, но и незаметно для глаз – такая она была прозрачная, – и только по движению песка в ямке можно было догадаться, что вода все время вытекает: песок вспучивало и взмывало светлой прозрачной влагой, которую рождала какая-то подземная сила и неустанно гнала из глубины наверх; ямка наливалась до краев, затем вода переливалась и текла дальше ручьем.

Высокие деревья охраняли величавый сумрак этого места, смыкая над ручьем свои густолиственные кроны, ведущие разговор с небом. Дальше лес сливался в темную массу; дерево за деревом, держась корнями за землю, возносили вершины к небу; воздушная стена дальних деревьев уходила во мрак, и оттуда веяло какою-то торжественной тайной. Но с другой стороны, в просветы между деревьями виднелись луга, залитые солнцем, прорезанные голубыми извивами зеркально-синей реки. Под сенью деревьев, там, где сумрак был всего гуще, и бил ключ…

Гест с Пиль, набравшись храбрости, наклонились к источнику. Он отразил в своем зеркале их лица, и, приняв это как знак приветствия, они прильнули устами к устам молчаливого поильца и стали большими глотками пить воду – напиток, приветливо поднесенный гостям новым миром, насыщенный живительными соками земли, чистый и прохладный.

Напившись, они омыли и освежили себе лица и встали, обновленные духом и телом. И оба рассмеялись, почувствовав, как всякий гнет слетел с них, развеянный словно чудом. Они как будто возродились; по всем жилам разливались свежие соки – так живительна была вода источника. И сразу после этого они почувствовали себя здесь как дома, почти забыли и свое Становище у бухты, и все прочее, оставленное позади, хотя и провели в пути всего два дня. Все прошлое стало каким-то нереальным, уступив место новой действительности. Вот какой силой обладала вода источника!

Поэтому, напившись и освежившись, они решили, что должны как-нибудь отблагодарить источник. У Пиль не было ничего, кроме ожерелья из волчьих зубов, подаренного ей матерью как талисман от диких зверей; тяжело ей было расстаться с этим единственным своим достоянием, а в данную минуту и одеянием, но она решилась пожертвовать им и бросила в источник. Подарок был принят благосклонно и прочно лег на песчаное дно. Гест явился в новую страну таким же нагим, как Пиль; и на нем не было ничего, кроме талисмана с огарком, подаренного матерью; пожертвовать этим никак было нельзя. Но он пошарил у себя в густых кудрях и выудил оттуда длинное шило из кости, пощупал в других местах и вытащил вместе с клоками волос несколько рыболовных крючков, моток жил, несколько кремневых осколков и еще кое-какие необходимые предметы; все это он принес в жертву источнику, который благосклонно принял и эти дары. Теперь отношения с духом источника были налажены, и они чувствовали, что могут остаться около него, пока не подружатся также с лесом.

Здешний лес был выше и крупнее, чем знакомый им с детства, и был, по крайней мере, столь же грозен и недоступен. Пока, однако, не видно было, чтобы он относился к ним неприязненно, – он только долго бормотал что-то про себя, следуя привычке всех лесов и стариков; но ведь и они вовсе не собирались поступать бесцеремонно, задевать видимые и невидимые силы этого нового края.

Гест провел свой челн вверх по ручью, насколько это было возможно, чтобы спрятать понадежнее. Под вечер они опять наловили в реке рыбы и вдоволь наелись форели; крупная рыба сама гнала прочь мелкую, чтобы схватить приманку.

Но после того, как они поели и присели на траву возле источника, оба задумались. Их занимали одни и те же мысли, хотя они и не говорили ничего друг другу, – оба вспоминали свой родной покинутый берег. Сырая рыба вкусна только на первый раз; во второй она уже кажется пресной, а здесь не сбегаешь ведь с раковиной за морской водой, чтобы приправить еду солью.

Да, на родном берегу можно было целый день жевать, лишь была бы охота ходить да собирать устрицы. И какие устрицы-то! Крупные, жирные, сочные, соленые, с такой силой сжимавшие свои створки, что их приходилось разбивать камнем, положив на другой камень; только тогда можно было полакомиться самой устрицею. А ракушки, хрустевшие на зубах и брызгавшие соком из соленой воды! А улитки, которых можно было вылавливать терновой веткой, а сердцевидки и даже водоросли, пахучие, горько-соленые и все-таки вкусные!.. Гест вздохнул. Если вдобавок вспомнить о настоящих трапезах из горячих устриц, которые варятся на огне в собственном соку из соленой воды, причем раковины сами вскрываются от жара… о трапезах из аппетитно дымящихся устриц, в меру приправленных золой, то… Да, пожалуй, в сущности, было понятно, почему старики оставались сидеть на месте и не выражали желания удаляться от берега дальше, чем на расстояние в полдня пути!.. Да и костер… Гест невольно вздохнул.

Он поглядел на небо и на землю – конечно, у них нет огня; негде взять его и не к кому сбегать за головешкой. Гест машинально протянул руку за двумя палочками, приставил их одну к другой и стал быстро-быстро вращать верхнюю, как мудрый старец на празднике солнцеворота, когда добывался • огонь. Но скоро он устал и пал духом, решив, что для получения огня нужна особая сила – дело вовсе не в этих кусочках дерева, а в колдовстве, в тайну которого он не посвящен; кроме того, наготове должна быть жертва – по меньшей мере, лань, чтобы предать ее огню; иначе, пожалуй, и сам не рад будешь, что вызовешь огонь! Гест бросил палочки и перестал ломать голову над непонятными ему вещами.

Его начинала пробирать дрожь; вечерело, в воздухе становилось прохладнее. Потом стало смеркаться, день сменялся ночью!

Оба падали духом, становились такими жалкими, не похожими на себя по мере того, как дело подвигалось к ночи. Ночью бывало страшно даже дома, в Становище, но там они могли вовремя спрятаться в надежное место, в одну из теплых землянок женщин, заползти в гнездо из звериных шкур, захватить в объятия пару щенят, которые так славно грели. А тут они одни, совсем беззащитные, без огня и без крова… перед лицом ночи!

Скоро обоим стало совсем не по себе; солнце зашло, из лесу поползла тьма. В глубине леса уже давно было темно, и они не смели даже взглянуть туда. Отсвет зари лежал еще на лугах и на реке, и верхушки деревьев по другую сторону долины еще зеленели при слабом свете сумерек, но скоро и они угасли, и вся долина погрузилась во мрак. Всюду стало так тихо; небо и земля совсем изменились, все предметы один за другим теряли свой дневной облик и наливались тьмой; даже воздух переменился, стал другим, земля дышала холодом, растения и камни покрылись каплями росы, словно слезами.

Умолкло последнее щебетание дневных птиц, сладко грустивших на вечерней заре; зато из невидимого мира стали доноситься звуки, наводившие жуть и тоску. Стая ворон кружилась в поднебесье с хриплым карканьем; потом они улетели, и без них стало еще тоскливее. В лесу протяжно-зловеще вопило какое-то неведомое существо.

Гест с Пиль притихли, сидя на траве между лесом и рекой, на том самом месте, где их застиг вечер; они уже не смели шевельнуться.

Что-то вдруг прогудело прямо над их головами; звук замер так же быстро, как появился, растаял в воздухе, как чей-то одинокий возглас, но они перепугались насмерть; каждый звук насквозь пронизал их до самого сердца леденящим ужасом; они больше не в силах были выдержать, бросились ничком на землю и, тщетно ища, куда бы спрятаться, зарыли свои лица в волосах друг друга.

Наступившая ночь была ужасна. Таинственная сущность леса, смутно чувствовавшаяся днем, все сильнее и сильнее давала себя знать во мраке. Земля, лес и небо сливались в одну чудовищную шершавую яму, наполненную предательскими шумами; звуки неведомых голосов сливались в один неумолчный, гудящий и рокочущий хор, который как будто доносился с болота; то тут, то там слышалось завыванье; шорох и шелест шел по лесу, кто-то фыркал, сопел и хохотал, чьи-то мохнатые крылья задевали за верхушки деревьев; и вдруг завыло какое-то сверхъестественное существо, наполняя ужасом весь окружающий мир; а где-то вдали, в сокровенных недрах леса, нарастал протяжный и пронзительный вопль, летевший в самое небо, падавший оттуда в глубокие ущелья, и, отражаясь от каменных стен, катился волнами по всему миру, – вопль предостережения, дававший знать, что мир в лесу нарушен.

Все это пригибало двух детей человеческих к земле, заставляло их крепче прижиматься к ней и теснее жаться друг к другу, плотно зажмурив глаза; кровь стыла в их жилах, а лес продолжал шуметь и стонать; они забыли от страха, кто они и где, мрак и ужас наполняли их души, мрак и ужас были владыками всего окружающего мира.

Наконец, сами того не сознавая, они уснули и снова безотчетно проснулись; кругом была та же ночь, но от нее веяло безумием смерти. Под соседним кустом сверкали раскаленными угольями два глаза, шевелилась чья-то тень… С воплем вскочили они, и какие-то длинные тени метнулись в кусты… Тут произошло нечто страшное, до сих пор неслыханное в этом лесу: безумный вопль двух человеческих голосов пронзил воздух; они оба вопили, испускали протяжный дикий вой, пока хватало духу; голоса обрывались, но они начинали снова, сами не узнавая своих голосов, отчего исступление их еще увеличивалось, и они завывали раз от разу все громче, неистовее, страшнее.

Волки бросились во мрак, и долго, должно быть, у них в ушах звенело. Лес замер, прислушиваясь к дикому воплю. Все вокруг смолкло, ничто не шелохнулось; лишь где-то далеко-далеко замирало трепыханье уносящих кого-то крыльев да топот чьих-то убегающих ног. И когда вопли человеческие наконец прекратились – последний пронзительный визг, короткий вой и два-три отрывистых, глухих обиженных выкрика, – в лесу все еще стояла мертвая тишина: человек подал свой голос!

Но это были уже не люди, а два барахтавшихся на земле черных клубка; они встали на четвереньки, чтобы уползти куда-нибудь, скрыться, и дико озирались вокруг, но глаза их встречали один мрак; они выли и кусали друг друга со страха, а потом, зажмурившись, снова ползли в лес. Наконец они на ощупь добрались до деревьев, на ощупь же стали карабкаться на одно из них; не раскрывая глаз, они лезли по сучьям все выше и выше, пока не заметили, что ветви стали тоньше и гибче; тогда они остановились и задремали на ветвистом суку, одной рукой обняв друг друга, а другой охватив сук, и так провисели весь остаток ночи.

Отдохнуть они не отдохнули, но забылись в тяжкой дреме, потеряв представление о том, во сне все это или наяву, где они и кто такие. Им было холодно на дереве, и они дрожали с зажмуренными глазами всю долгую страшную ночь.

А ночь тянулась без конца, целую вечность; никогда ничего и не было, кроме этой ночи с ее ужасами и страданиями; никогда они и не спали иначе, как на жестком суку; полный зловещих лесных шорохов мрак вокруг них, мрак снаружи и ужас у них внутри; и во сне ли все это было, наяву ли – ничего, кроме мрака и ужаса, на свете не существовало. Они ослепли и застыли в черной бесконечности, налитой ужасом, а время не двигалось.

Но все на свете имеет конец. Они заметили, что ночь понемногу изменила свой облик. Лес затих, и, приоткрыв чуть-чуть веки, они увидали, что вокруг уже не так темно. На одной стороне неба сиял белый рог луны, а на другой алели облака; они поняли, что оттуда должно взойти солнце.

Скоро оно проглянуло между стволами деревьев, словно пылающий костер, и они ощутили тепло его лучей на своей коже. Лес скинул с себя зловещую ночную маску и снова стал просто скоплением деревьев, словно никогда и не был ничем иным; тихо защебетали птички в знак того, что природе снова дарован мир. В лесу стало тихо-тихо, и только птичий щебет становился все громче по мере того, как солнце подымалось и озаряло своим светом верхушки деревьев.

Тут обоими овладела такая усталость, что они заснули на своем суку, но тревожным сном, то и дело просыпаясь в страхе, когда руки их разжимались, и они готовы были слететь вниз головой. Они еще плохо сознавали, кто они и где находятся, смотрели друг на друга мутными глазами и хотели только одного – спать, спать!..

Когда наконец совсем рассвело, они спустились вниз, почти окоченев от холода, и, еще не совсем очнувшись, отправились искать выход из лесу, чтобы согреться и зевками выгнать из тела сонливую усталость. Был ясный день. Блистающая рябь реки отражала небеса; разводя круги по воде, охотилась на залитых солнцем мошек форель; высокая трава клонилась к земле, отягощенная и омытая росой.

Из глубины долины, с той стороны, откуда брызнуло потоками ослепительных лучей солнце, доносился какой-то рев, могучие, словно трубные звуки, будившие в долине многоголосое эхо, отскакивая от стен леса и долго перекликаясь в боковых долинах. Не само ли солнце подает свой голос? Хотя до сих пор им никогда не приходилось слышать, чтобы солнце ревело!.. Море света разливалось над долиной и лесами, выявляя малейшую былинку, возрождая серые камни; весь мир расцветал милостью дня.

Солнечная дымка одела лес, и со всех сторон, из всех укромных уголков его неслось томное, интимное воркованье – лесные голуби подавали свой голос. Между грудами камней змейкой извивался горностай, облизывая освещенную солнцем остренькую мордочку.

На солнцепеке, где трава уже просохла, Гест с Пиль упали и заснули по-настоящему, почувствовав себя в безопасности. Солнце припекало им лица, но они спали, хотя сначала и не совсем спокойно, вскрикивая во сне, вздрагивая и просыпаясь с судорожным всхлипыванием. Взглянув друг на друга одичалыми глазами и признав, хоть не сразу, один другого, они вздыхали с облегчением и снова засыпали, уже покрепче; наконец дыханье их стало ровным и сон спокойным. С реки доносилось чмоканье рыбьих ртов, в тростниках играли стрекозы, а в лесу все звонче и звонче заливались птичьи хоры.

Они отлично выспались и проснулись с легким духом, спокойно огляделись вокруг и снова признали и лес, и реку, и все прочее, включая самих себя. Ночь со всеми ужасами осталась позади, и они встретили новый день со всеми его благами.

Форель жадно клевала на удочку, и с такой же жадностью набрасывались на все съедобное, что им попадалось под руку, двое странников, еще сердитые спросонья, с горькими морщинками, проведенными вокруг их рта этой ужасной ночью; она чуть было не поглотила их, теперь они поглощали все, что могли отправить себе в рот, – и слизней, и улиток прямо с раковинками. Улитка так улитка, лягушонок так лягушонок – его и жевать не стоит, целиком можно глотать. От жадности они даже немного ссорились и ворчали друг на друга из-за лучших кусочков.

Но когда они поели и успокоились, то вернулись обратно к ручью напиться, и когда они подняли от воды свои мокрые лица, на них уже промелькнуло какое-то подобие улыбки. Рассматривая же свое отражение, они с удивлением убедились, что в воде видны не одни их лица, но и опрокинутое небо, и перевернутые кронами вниз деревья, и легкие облака, плавающие на такой глубине, что, глядя туда, приходилось держаться за камни, чтобы не упасть в бездну от головокружения: чудеса, да и только!

Пиль пришла к ручью взлохмаченная, пряди волос лезли прямо на глаза; теперь она подвязала их, открыла лоб и украсила голову цветами. Гест стал искать глазами кремень – у него руки чесались от прилива рабочей силы.

Ночь вернула их к первобытному мраку, приобщила к бессловесным животным; день снова сделал их людьми.

Много было у них хлопот в этот день. Гест понимал, что нельзя проводить все ночи так, как эту первую ночь в лесу, и принялся устраивать на одном из деревьев настоящее гнездо.

Самую первую свою ночь в пути они провели очень уютно на реке, в своем челне. Они причалили к берегу, когда начало смеркаться, и уснули, не подозревая никакой опасности; сон их не был никем потревожен, они проспали всю ночь беспробудным сном до самого рассвета; но это могло удаться раз, повторять же было опасно. Ночевать на деревьях вернее.

Они выбрали себе для ночевок то самое дерево, у корней которого пробивался источник. Нелегко было взобраться на него: ствол был слишком толстый, чтобы обхватить его руками, а самые нижние сучья росли чересчур высоко от земли; но можно было перепрыгнуть на его крону с соседнего, более тонкого дерева. На одном из сучьев, между ветвями и стволом, нашелся укромный уголок высоко от земли; если огородить его обрубленными ветвями и заплести их прутьями, то выйдет удобное и безопасное гнездо.

Пока Гест лазал на дерево, обрубал ветви и устраивал гнездо, Пиль рвала траву и сушила на солнце, чтобы выстлать гнездо сеном.

На дереве уже гнездился другой, более ранний жилец – белка, которая сначала не знала, как отнестись к Гесту, влезшему на дерево. Она усаживалась на соседнюю ветку с самым любопытствующим видом, распускала свой поднятый кверху пушистый хвост, навостряла ушки и быстро-быстро жевала губами. Ей не сиделось в своем тайнике, хотя она и чуяла, что показываться небезопасно; она перепрыгивала с ветки на ветку – все ближе, но стоило Гесту шевельнуться, как она удирала в самую чащу листвы на макушке дерева и громко кричала оттуда. Немного погодя она снова появлялась, садилась на задние лапки и умывалась передними; поблескивая глазками, вытягивая мордочку, пододвигалась еще ближе и в два-три прыжка удирала снова с громким криком. Гест хорошо знал этого маленького зверька, но никогда еще не видал его так близко, а зверек, видимо, был сильно заинтересован Гестом и только сомневался в причинах его посещения. Когда Гест принялся рубить верхние ветки, белка спряталась на самую макушку и оттуда сердито ворчала; Гест вовсе не хотел беспокоить зверька – кто его знает, какие у того были права на это дерево? Но ведь они с Пиль не собирались причинять зверьку вреда, поэтому Гест считал себя вправе оставаться на дереве. Впоследствии можно будет чем-нибудь отплатить зверьку за гостеприимство. Гест обрубил самые крупные ветви, какие сумел, и уложил их в углу, между суком и стволом, где было намечено гнездо, привязал их стеблями жимолости, а сверху, по примеру аиста, набросал мелких веток и прутьев. Удобное и безопасное ложе скоро было готово.

Начиная обрубать ветви с деревьев и рвать траву, стебли и прочую живую зелень, Гест не скрывал от себя, что дерзко посягает на достояние леса; поведение белки невольно заставляло быть настороже; она, пожалуй, знает про дела леса побольше, чем можно было думать, судя по ее росту! Следовало сразу как-нибудь умилостивить, задобрить лес. И как только гнездо было готово и Гест спустился с дерева, он отправился в глубь леса – с видимой неохотой, повинуясь только необходимости установить с лесом дружеские взаимоотношения.

Он поднялся на поросший лесом холм, мысом выступавший из леса, спустился в долину по другую его сторону и перевалил через следующие возвышения. Лес сомкнулся за ним, и Гест очутился в чаще обширного дремучего леса. Чувствуя себя всецело в его власти, он нерешительно шел вперед, все время ожидая встретиться лицом к лицу с таинственным духом леса. Встречи этой так и не произошло, хотя близость хозяина леса ясно чувствовалась.

Пройдя порядочное расстояние, Гест вышел на лесную полянку, на которой одиноко рос огромный могучий дуб. Сразу видно было, что это дерево непростое – старое, могучее, с чудовищно толстым стволом, длинными узловатыми сучьями и густой раскидистой шапкой – не шапка, а настоящий лес. По соседству росло несколько деревьев поменьше, странно черных и причудливо искривленных, словно ползущих по земле, до жути напоминающих живые существа с глазами на стволах и кривыми членами. Они внушали Гесту страх, большого же старого дерева он не испугался нисколько. Из его огромной ветвистой и густолиственной шапки выглядывали зеленые малютки-желуди. Дерево было на редкость плодовитое, богатое потомством, несомненно самое могучее дерево во всем лесу. Подойдя к дубу вплотную, Гест увидел, что ствол его с дуплом, и, повинуясь внезапному наитию, опустил в это дупло свой лучший кремневый нож, полуготовый топор из красного кремня и пять отличных рыболовных крючков. Ему казалось самым подходящим подарить лесу как раз такие острые орудия, какие он сам пускал в ход, работая в лесу; отныне, стало быть, он может спокойно брать себе в лесу все, что ему понадобится. Последний отрезок обратного пути он, однако, пробежал бегом: не очень-то приятно иметь лес за спиной, особенно если идешь один; и он вздохнул свободно только тогда, когда выбрался снова на простор.

Покончив с этим щекотливым делом, Гест успокоился и принялся охапками таскать в гнездо траву и листву. Он устроил там наверху настоящий маленький островок, плавающий между небом и землей.

Из гнезда видно было далеко вокруг: с одной стороны взору открывалась вся долина с извивавшейся посредине рекой, впадавшей в голубой фьорд, откуда они приехали, а за фьордом сияло безбрежное море, сливавшееся с туманной далью. С другой стороны уходил в глубь страны лес, образуя сплошную волнообразную крышу с куполами древесных крон; всего леса было не окинуть глазом, так он был велик. Вдали, на самом краю горизонта, он вздымался к небу дугой, и на самом гребне ее, между стволами, был просвет, через который виднелось небо – далекие голубые ворота с косыми воздушными столбами, опиравшимися на облака и вздымавшимися к солнцу. Гесту с Пиль казалось, что эти ворота ведут к далекому белому свету, куда и они когда-нибудь попадут.

Окончательно обустроив свое гнездо на дереве, они сели в челн и проплыли порядочное расстояние вверх по реке, чтобы хорошенько познакомиться с долиной. Она уходила далеко в глубь страны, и в тот день они не увидали ее конца. Много нового встретилось им на пути; они пугали разных животных и птиц, никогда ими прежде не виданных, и ближе познакомились с самой рекой. Она была богата рыбой, которая так и сверкала чешуей, всплывая на поверхность; более крупные рыбы держались в глубине, а ближе к поверхности сновали стаи колюшек. В мелкой воде, на плоском дне, стерегла добычу прямая и неподвижная, как палка, полосатая щука с безобразной нижней челюстью, и скрывалась в облаке ила и мути, как только к ней приближались.

Между стеблями кувшинок, в бурой нагретой солнцем тине, извивался угорь. Под самым берегом в маленьких, но глубоких норках прятались раки, которых нетрудно было вылавливать оттуда и которые приятно хрустели на зубах, внося разнообразие в рыбный стол. Гест с Пиль пробовали на вкус, без разбора, и все им нравилось, как и свежий илистый запах воды и острый аромат с берегов – смесь запахов мокрых водорослей, мяты и аира. Луговые травы низко свешивались над самой рекой и роняли свои семена в воду; сами луга были сплошь усеяны душистыми цветами и травами, вокруг которых тучами вились пчелы; медовый туман, куда ни взгляни; в ивняке и болотных кустарниках кишмя кишели птицы; здесь они были в безопасности со своими гнездами и птенцами.

День выдался жаркий, солнце так и палило, стоя отвесно над узким челном, выжимая смолу из его деревянного остова. К аромату смолы примешивался острый и свежий запах рыбы, лежавшей на дне лодки; от волос, опаленных солнцем, пахло гарью; так и тянуло окунуться в свежую воду. И Гест с Пиль принялись нырять в прохладную глубину; вода давила на все члены тела, выпирая его наверх, набиралась в рот; во всем теле ощущалась свежесть; освежился и дух. Как добра река! Потом оба принялись сушиться и жариться на солнце, обжигая себе спину, а голову прикрывая прохладными листьями кувшинок. Неподалеку каталась по прибрежной траве выдра, и, набрав полную шкурку сухих былинок и цветочной пыли; она влажным и важным оком оглядела двух незнакомцев, чихнула и червяком уползла в реку.