Текст книги "Книга Звезд"

Автор книги: Йен (Иен) Уотсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

– Ну разве здесь не прекрасно? – сказала я. – Никто бы и не подумал, что в этих местах шли бои.

– Здесь не было боев, – сказал Мартан. Обогнув холм, мы увидели седого старика, который стоял на дороге опершись о грабли.

– Хо, – сказал капитан Мартан, – там на дороге разрушено ограждение. Ты не знал?

Старик сплюнул в дорожную пыль.

– А вы станете меня охранять, пока я буду его чинить?

– Зачем? Здесь что, прячутся беглые Сыновья, раз тебе нужна охрана?

– Откуда мне знать? Если в мире много бед, лучше дома места нет.

– Думай, что говоришь, – сердито сказал Хассо. – Капитан Мартан бросил свой дом, чтобы приехать сюда. Если бы он тоже считал, что лучше дома места нет, вы бы до сих пор сидели под Сыновьями.

– А мы и сидели. Еще как сидели. Уж мне-то не нужно о них рассказывать. Работаешь годами, стараешься изо всех сил, но тут какому-то ненормальному приходит в голову начать войну. И все идет прахом. Кому теперь нужны хорошие вина? С таким же успехом люди могут пить уксус. Как там Веррино? Там начали делать новые бутылки?

– Начнут, как только отремонтируют мастерские, – сказал Хассо.

– Значит, в этом году придется оставить вино в бочках? Или разлить в старые бутылки, или вообще вылить, а?

– Здесь есть беглые Сыновья или нет? – повторил свой вопрос Мартан.

– А если и есть, и одного из них схватят у нас, или на холмах в Литл-Римо, или в Брузе, то что с ним делать – закопать в землю, как мы закапываем мертвых, чтобы дожди смыли его останки и напитали ими корни нашего винограда?

Мартан вздохнул:

– Немного от тебя помощи, старик.

– Помощь пришла к нам слишком поздно, солдат. Эти Сыновья убили моего мальчика и мальчика моего мальчика, когда пришли к нам и начали грабить. Зачем нужно было их убивать?

– Мне жаль слышать эта

– Не жалей. Мне уже полегчало. К тому же я у себя дома, а ты нет. И мне никто не приказывает топать с граблями в Веррино.

Мы оставили желчного старикана и пошли вверх по дороге, ведущей в деревню, посреди которой заметно выделялось просторное здание винокурни. Несколько жителей, стоя в дверях своих Домов, молча глазели на нас. Возле маленького декоративного озерка, образовавшегося от воды, с тихим бульканьем вытекающей из трубы, стояла коза и, обмакивая в озерке бороду, срывала папоротник. Козу сторожил мальчишка с хворостиной; при нашем появлении он удрал по извилистой улочке. Мы вышли на маленькую базарную площадь. Торговля, по-видимому, шла бойко – на прилавках лежали оливки и хлеб, связанные куры, масло и сыр; но как только нас увидели, все товары мгновенно исчезли в сумках и коробках. Возле уличного кафе сидели три толстые тетки, прочесывая шерсть и напевая; при нашем появлении они сразу замолчали.

Я не заметила явных признаков войны, у людей не было ран, даже признаков голодания, однако атмосфера в этой деревне приобрела какой-то горький привкус; а для Тичини почва, вода, минералы и воздух имели огромное значение: пролей кровь на склоне холма, и запах страха отравит атмосферу любви и заботы, старательно оберегаемую на протяжении сотни лет.

Одним явным признаком разрухи стали огромные деревянные двери винокурни, выходящие во двор, – они были сорваны с одной петли и косо висели в проеме.

Мы зашли на винокурню в сопровождении одетого в фартук мальчишки, который суетился рядом, бросая на нас подозрительные взгляды, и спросили хозяина или хозяйку, если, конечно, он или она были живы. Хассо уверил нас, что этот человек и будет «мэр» Тичини.

Им оказался мужчина по имени Бери. Он был такой низенький и толстый, что казался почти квадратным. Он тепло нас поприветствовал и вовсю старался нам угодить. В мгновение ока был организован ночлег: на винокурне буду спать я, Хассо и Мартан, остальные джеки проведут ночь в домах жителей. Он приказал открыть все двери; он приказал своим односельчанам выйти к нам и улыбаться.

Бери относился к тем людям, которых невозможно обескуражить, он схватывал ситуацию на лету. И, как мы скоро обнаружили, являл собой кладезь человеческой мудрости и получал огромное удовольствие, играя на чужой слабости и глупости, важно излагая вслух общественное мнение, всем все объясняя и поучая. В другой ситуации он мог бы показаться надоедливым и напыщенным занудой. Однако, учитывая апатию жителей Тичини, эта его особенность была в определенной степени им полезна. Казалось, что деревня, затаившись, ждет, что он скажет: выкинуть нас, красавцев, вон или принять по-дружески. И Бери старался изо всех сил, чтобы показать, как он рад нашему приходу.

Он показал нам винокурню и ее подвалы, особо отмечая, где что было разрушено и разграблено, хотя все эти разрушения не казались такими уж страшными, особенно если хорошенько прибраться.

Показывая нам деревенские достопримечательности, он постоянно подчеркивал, как обращался с Сыновьями.

– И я сказал этим дьяволам, ну что ж, говорю, если вы так считаете, ваша честь, пусть так и будет. Но мы тут живем на холмах и нечасто Спускаемся к реке, так что мало чем отличаемся от вас, если уж на то пошло. В самом деле, ваша честь, разве люди так уж сильно отличаются друг от друга, даже если у них разный взгляд на одни и те же вещи? Они были скоты, капитан Мартан, к тому же убийцы, но, держу пари, я поставил их на место, хоть и смотрел несколько раз в лицо смерти за свою прямоту. Я думаю, они стали меня за это уважать, хоть и побили один или два раза. Они нас ограбили и так перевернули все вверх дном, что мы до сих пор еще не успели как следует прибраться. И они изнасиловали трех наших женщин, включая мою собственную племянницу; а что женщины могли сделать? И что мне теперь остается, как не пропадать от стыда и горя и молча терпеть?

В тот вечер Бери устроил праздник во дворе винокурни, на который пришли некоторые жители деревни—в основном те, в чьих домах остановились джеки. Разожгли костер. Зажарили несколько кур. Были открыты бутылки вина, уцелевшие за время войны. (Надо сказать, этих бутылок оказалось очень много.) Струнная бузука издавала бренчащие, тренькающие звуки. А Бери с видом знатока рассуждал о причинах и обстоятельствах войны, сидя в кругу джеков, принимавших в этой войне непосредственное участие. Выяснив, что мы ищем беглых Сыновей и в течение нескольких недель проводили допросы, он принялся разглагольствовать о психологии жителей запада, основываясь на своих собственных многочисленных наблюдениях. Потом он высказал мнение по поводу черного течения и гильдии реки и порассуждал на тему, не стоит ли гильдии выплатить компенсацию всем гражданским лицам, ставшим жертвами войны, например жителям Тичини. Ну и конечно, жителям Веррино. Он вызывал нас на разговор; он соглашался или не Соглашался с нами.

Через некоторое время Мартан отвел меня и Хассо в сторону.

– Как вы думаете, – спокойно спросил он, – а не занимался ли наш хозяин тем, что… сотрудничал с Сыновьями, пока они были здесь?

– Почему ты так думаешь? – спросил Хассо.

– Бери слишком напирает на то, как он владел ситуацией. Я уверен, что это сплошное вранье, особенно в отношении разбоя Сыновей.

– А как насчет погибших, Мартан? Разрушений? Сломанных дверей? А как насчет насилия?

– Почему же эти двери до сих пор не починили? Чтобы показать, что здесь творилось? А почему винокурня выглядит так, словно Сыновья там хорошенько похозяйничали, хотя на самом деле все разрушения…

– Это одна видимость, – досказала я.

– Вот именно. И тем не менее их держат напоказ. Что касается его племянницы и тех двух женщин, то как можно доказать, что женщина была изнасилована? Если кого-то проткнут мечом, это видно. А как это их виноградники остались в таком прекрасном состоянии – ведь Сыновья жгли и громили другие деревни, когда поняли, что проигрывают войну?

– Хм, я понимаю, что ты имеешь в виду, – сказал Хассо. – Но как мы это докажем? А если и докажем, что потом?

– Вот я и думаю, а станет ли Бери сообщать нам о беглых Сыновьях, потому что если мы кого-нибудь схватим, тот может рассказать, как вел себя Бери на самом деле. А если уж и Сын не скажет, тогда, держу пари, от жителей Тичини мы не узнаем ничего. Даже от племянницы, которую предложили Сыновьям. У них тут у всех рыльце в пушку. Бери показывает им, как себя вести.

– Нам не в чем его обвинить, – сказал Хассо.

– Да, не в чем. К тому же я могу и ошибаться. Я вмешалась в их разговор:

– Так вы что, не верите, что у того старика с граблями убили мальчика и мальчика его мальчика? И он просто торчит на дороге и рассказывает всем встречным всякие небылицы о страданиях жителей деревни?

Мартан покачал головой:

– Не знаю. Возможно. Может быть, мы смогли бы все узнать в других местах, за холмами, в Брузе или Литл-Римо. А может, мы и там попусту потеряем время.

Треньканье бузуки зазвучало громче и быстрее. По каменным плитам двора застучали башмаки. Бери был в центре всеобщего внимания, щедро раздавая мудрость и вино.

– Мы теряем время, – сказал Мартан. – Определенно. Когда целыми неделями занимаешься допросами и в каждом слове видишь ложь, начинаешь подозревать вообще всех и каждого. Давайте лучше пить, петь и притворяться, что жизнь прекрасна. Потанцуешь со мной, Йалин?

Я согласилась, потому что он меня попросил. А потом я танцевала с Хассо. Но через некоторое время сказалась его голодовка. Он выдохся. Он еще не совсем оправился от последствий осады.

Возможно, что и Тичини еще не пришла в себя после того, что ей пришлось испытать во время войны, а именно, свое поистине удивительное везение.

На следующий день мы вернулись в Веррино. На обратном пути я спросила нескольких джеков, как их приняли жители Тичини; но они ответили, что поздно отправились спать, как следует накачавшись вином, а наутро уже ничего не могли вспомнить. К тому же хозяева вели себя отменно вежливо.

Итак, загадка осталась неразгаданной. И возможно, что Бери и его деревня добились того, чего хотели, – добились очень умно. По крайней мере, они сохранили будущее виноторговли. А их старик с граблями до сих пор не удосужился починить дорогу. Видимо, в Тичини считали, что в таком деле торопиться не следует.

Через день после нашего возвращения я отправилась домой, в Пекавар, на борту – отгадайте чего? – брига «Любимая собака».

Мы медленно проплывали мимо бледно-зеленых коричных деревьев, а когда повернули к берегу, я ощутила аромат корицы, а также забытый запах пыли. Даже на воде возле берега лежал ее тонкий слой. Я несколько раз чихнула. Мой нос уже отвык справляться с пылью, которую ветер поднимал от иссушенной почвы и приносил из пустыни. Может, пока меня не было в Пекаваре, волосы у меня в носу стали тоньше.

Все портовые здания и склады со специями были тускло-желтого цвета, словно низкие и длинные песчаные замки.

Придя в город, я зашла в кафе выпить чашку коричного кофе, чтобы собраться с мыслями. Этих мыслей было так много, что мне было просто необходимо привести их в порядок; поэтому я сидела и смотрела, как вокруг меня кипит жизнь: носильщики, докеры, рабочие, мальчики от булочника, которые тащили на голове подносы горячих булочек с кунжутом. Парень, торгующий холодным лимонадом: его тут же прогнал официант.

И вдруг среди прохожих я увидела своего отца, куда-то шагающего по улице. На его плечах сидела маленькая девочка.

– Папа!

Он остановился и оглянулся.

Я замахала руками, стоя на веранде кафе:

– Это я! Я здесь!

Он бегом бросился ко мне. Маленькая девочка подскакивала у него на шее, вцепившись кулачками в его волнистые волосы. Отец полысел еще больше с тех пор, как мы виделись последний раз. Там, где раньше у него была густая темная шевелюра, похожая на жесткую овечью шерсть, теперь остались всего лишь редкие пряди. И я подумала, уж не Нарйа ли в этом виновата. Неужели он так ее любил, что позволял выдирать остатки своих кудрей? (Мои мягкие каштановые волосы достались мне от матери.) Казалось, ребенок не обратил никакого внимания на то, что размеренный шаг отца внезапно перешел в галоп. Она весело засмеялась, но, когда отец поднялся по ступенькам веранды и подошел к моему столику, сразу замолчала. Он опустил ее на пыльный дощатый пол, где она осталась неподвижно стоять, молча разглядывая меня… пока мы на время о ней забыли.

Отец обнял меня; я обняла его.

– Так-так-так! – засмеялся он. – Блудная дочь возвращается домой. Или, по крайней мере, находится близко от своего дома…

– Я как раз иду домой, не беспокойся.

– Ох и тяжелые были времена! Мы так волновались. Хорошо, что ты была далеко на юге…

– На юге? Я?

– Ты писала об этом в последнем письме… как же давно это было! Что творится: в городе полно мужчин из Джангали. Вооруженных до зубов! А ты действительно была на юге во время войны?

– Ну не совсем, па. Ой, мне столько нужно вам рассказать. Какое счастье, что я тебя встретила. Я так волновалась, как там ты и мама…

– Волновалась? – Он удивленно поднял бровь. – Кто бы мог подумать. – Но в его голосе звучали веселые нотки, а не упрек.

– Поэтому я и задержалась здесь, чтобы выпить кофе. Чтобы все обдумать и подобрать подходящие слова. У меня плохие новости.

– Ты о Капси, да?

– Вы уже знаете! Отец покачал головой!

– Мы догадывались. Веррино, Шпиль, война. Глупо было на что-то надеяться! Кроме того, Капси давно сделал выбор, никого не спрашивая, и с тех пор даже о нас и не вспоминал, – Он говорил печально и без злости.

Ну конечно! Я могла сказать им, что Капси погиб на войне… А потом, через полгода, они бы все узнали из моей книги.

Я пожевала губу:

– Это было не на войне…

Отец прижал палец к моим губам:

– Давай пока будем просто радоваться твоему возвращению. Если придется надеть траур, мы подумаем об этом позже. Мы с мамой уже свыклись с мыслью, что больше не… увидим Капси. – Отец откинул голову, разглядывая меня. Он не был высоким, но все же был выше меня на целых пол пяди. – Хорошо выглядишь, дочка.

– Правда?

– Нет. Вообще-то неправда. Не «хорошо». Видно, что ты немало натерпелась. Но твое сердце все выдержало. Ты стала взрослой. Ты ушла из дома девочкой, а вернулась взрослой женщиной.

– О, – сказала я, – не заставляй меня краснеть. – Отец до сих пор не знал, что именно я отвела Червя вниз по реке. Об этом событии знали все, а вот имени героини не знал никто. Пока не знал. Гильдия хранила молчание, дожидаясь выхода моей книги.

– Кстати, о девочках, – сказала я, – а как там моя сестричка? – И тут я впервые внимательно посмотрела на Нарйу. Она едва доходила мне до колена, была худенькой, с копной темно-коричневых кудряшек. Этим она походила на отца. Ее глаза были карими, так же как и мои. Я думала, что она будет для меня совершенно чужой, но, взглянув в ее глаза, я словно увидела в них свое странное отражение. Должно быть, все это время она внимательно меня разглядывала, поскольку не двинулась с того места, куда ее поставил отец. И вдруг она мне подмигнула.

Ей что, пыль попала в глаз? Как только я подумала о пыли, она принялась тереть кулачком глаз. Потом, озорно улыбнувшись, заковыляла к столу и уцепилась за его край.

– А кто это такая большая здоровая девочка? – спросил отец, ероша ее кудряшки. (Она была не особенно большой.) – И такая воспитанная. Ты знаешь, Йалин, я почти не слышал, чтобы она плакала. Вообще-то, – он перешел на шепот, – я иногда, думаю, что она слишком уж воспитанная.

– Не то, что я, верно?

– О, она всем интересуется, наша Нарйа. И похоже, все схватывает на лету. Но иногда часами сидит на одном месте, как курица-наседка. Даже не догадываешься, что она здесь. Думает о чем-то своем, не иначе. Ее не перекормишь, даже когда твоя мать пытается засунуть ей ложку в рот. Ну и хорошо, а то превратит ее в пампушку.

– Привет, Нарйа, – сказала я. – Меня зовут Йалин. Я твоя сестра.

Нарйа молча смотрела на меня.

– Она еще плохо говорит, – доверительно сообщил отец.

– А как насчет «ождь»? Когда идет дождь. Ты писал мне.

– Она начала говорить. Сказала несколько слов. И после этого замолчала, как, знаешь, когда кто-нибудь находит свисток, а потом его выбрасывает. Честно говоря, нас это немного беспокоит.

– Я думаю, с некоторыми детьми такое бывает. Те, кто скрытен по природе, просто не хотят, чтобы на них обращали внимание. Но в один прекрасный день все, что они скрывали, прорвется наружу, и вы не будете знать, куда деваться от бесконечной болтовни. – Сама я знала об этом очень немного, только то, что помнила из рассказов Джамби о ее собственном ребенке. Однако мне казалось, что я обязательно должна что-то сказать. Потому что на самом-то деле я думала, что моим родителям в их возрасте не следовало заводить ребенка.

– Ты ведь моя большая девочка? – Отец усадил Нарйу на плечи. – Пойдем домой, Йалин.

Нарйа уцепилась за его скудный такелаж, словно управляя движением судна с вершины мачты.

Напрасно мечтала я качать свою сестренку на коленях! Напрасно надеялась, посмотрев ей в глаза, что нашла родную душу! Как только Нарйа увидела, что я поселилась в доме, она начала старательно меня избегать. Думаю, что она просто ревновала. Должно быть, она подумала, что я, появившись неизвестно откуда, решила встать между ней и ее родителями. Нет, она не закатывала скандалы и не плакала. Она не приставала ко всем и не путалась под ногами. Напротив! Она просто от всего отстранилась, насколько это возможно для маленького ребенка. Сначала меня это удивляло, но потом я разгадала ее игру – до чего же она была хитрым ребенком! Отец и мать беспокоились, что Нарйа была замкнутой, малоподвижной и не говорила. И тут появилась я. Отлично! Теперь Нарйа стала вдвойне более замкнутой, чтобы заставить их беспокоиться еще больше и отвлечь от какой-то чужачки их любовь и заботу.

Ее план сработал отлично. Видимо, она была не столько отсталой, сколько себе на уме. Она умела манипулировать людьми. Она уже уяснила самый, наверное, тонкий ход в игре, которая называется жизнью: хочешь победить – умей выжидать. Научись править, уступая. Брать свое, не показывая вида; никому и ничего не говорить. Она выиграет особый приз, если будет тщательно ограничивать свое питание. Поскольку родителям изредка преподносились дары в виде ее самой, ей удалось их убедить, что она и В самом деле их сокровище, их радость.

Вот как я все это видела в те редкие случаи, когда вообще видела Нарйу.

Чтоб ей провалиться!

Я уже рассказала матери и отцу о своих странствиях, хотя о своих чувствах распространялась меньше, чем в книге. Как странно, что свои самые сокровенные мысли я спокойно излагала на страницах книги перед всеми, кто будет ее читать, но доверить то же самое своим родителям не смогла! Впрочем, если подумать, это можно было объяснить. Все, о чем я писала, для моих родителей было выше их понимания. Я попадала в такие ситуации, что они даже не понимали, о чем идет речь, – ну все равно что сказать умирающему от голода: «Вы хотите на ужин баранину или жареную рыбу?» Поэтому, рассказывая о своих похождениях, я старалась описывать их как можно проще, не вдаваясь в подробности. Но даже тогда возникали моменты, когда у меня просто руки опускались. («А что это за Божественный разум, который пришел из Игема? – Нет, нет, это называется Идем. И Божественный разум оттуда не приходил, это мы когда-то пришли оттуда. – А при чем тут Червь? – Но я же только что вам об этом сказала!» – И так далее.)

Среди всех событий особое место занимала, конечно, судьба брата Капси, подвергнутого пыткам и живьем сожженного на костре… Рассказывать об этом было труднее всего. Прежде всего потому, что, как мне казалось, я все время идиотски улыбалась. Я просто не знала, какое выражение придать лицу.

Родители восприняли это известие с подобающим достоинством. Выслушав мой рассказ, отец торжественно произнес: «Мы должны быть благодарны мужчинам Джангали за то, что подобные ужасы больше не повторятся. Война пошла нам на пользу, ты не находишь?»

Нет, война не пошла нам на пользу. Сколько человеческих судеб она сломала. Я сама дошла до того, что чуть не приказала пытать человека. А что говорить о западных, чья жизнь со всей ее жестокостью потекла как и прежде? С той только разницей, что теперь мы о ней кое-то знали. А как быть с сотней других вещей, – например, космической войной между Божественным разумом и Червем? Нерешенные проблемы остались повсюду. Послевоенный мир стал похож скорее на клубок шерсти, разодранный котенком, чем на аккуратно починенную одежду! Мои родители не понимали этих проблем, а я понимала. Я молча кивнула и уставилась в пол; они приняли это за согласие.

А я думала: а кто вот так однажды посмотрит на меня, когда я стану старше, и будет знать, что я чего-то не понимаю, а потом опустит глаза, замолчит и потеряет ко мне интерес?

Я не сказала матери и отцу, что написала книгу. Их дилетантские комментарии стали бы меня раздражать.

Может быть, это было реакцией на то, что родители не смогли меня понять; может быть, я думала, что смогу поправить дело, представив себя бараниной или рыбой, обычными земными вещами. В общем, я обнаружила, что начала думать о замужестве, о том, чтобы завести собственного ребенка – ребенка, который через несколько лет станет моим другом и будет меня понимать.

А за кого выходить: за того, кто меня понимает? Или за того, кто сделает меня обыкновенной женщиной, живущей простой, повседневной жизнью?

Вернуться в Веррино и сделать предложение Хассо? Ха! Или в Аладалию к Тэму (при условии, что он смог бы преодолеть свое слепое обожание)? Xo!

Я отказалась от этой идеи. Вместо этого я некоторое время носилась с мыслью удалиться в пустыню, чтобы вести там жизнь отшельника и писать стихи. Не потому, что я написала хоть одно стихотворение, а потому, что так поступают все поэты перед тем, как отправиться бродить по свету.

Возможно, мне следовало (как я решила немного погодя) просто вернуться к работе на судне и быть хорошей женщиной реки. Но постойте! Скоро опубликуют мою книгу, и тогда я стану знаменитой. Может, мне лучше поступить на какое-нибудь судно под вымышленным именем и попросить гильдию сохранить это в тайне? Вряд ли такое удастся на нашей маленькой речке! (Наша длинная, длинная река с некоторых пор, казалось, сильно уменьшилась в размерах.)

Честно говоря, я начала бояться публикации своей книги. Когда я ее писала, то не слишком думала о людях, которые будут ее читать; поэтому могла позволить себе говорить правду. Но скоро вся эта правда предстанет перед читателями, – лично мне нечего бояться, но увидят ли люди все события так, как видела их я, или увидят меня такой, какой я сама видела себя.

Ввиду того, что на меня надвигалось, я могла бы выплеснуть все свои переживания в Пекаваре. Если бы я осуществила хоть одну из своих фантазий, я спасла бы себе жизнь.

Через две недели после моего возвращения домой неожиданно умерла кузина моей матери по имени Чатали. Накануне она что-то съела, ночью у нее началась рвота, и во cне она задохнулась. Чатали жила одна недалеко от города в маленькой деревушке, жители которой занимались выращиванием специй. Ее сосед сообщил нам о смерти, так что матери, конечно, нужно было немедленно выезжать, чтобы позаботиться о похоронах и прибрать в доме, поскольку она была единственной близкой родственницей покойной. Матери предстояло провести в ее доме одну или две ночи.

Отец вызвался ей помочь, и мама быстро согласилась. После чего они вопросительно посмотрели на меня.

Это я должна была поехать с матерью. Все это прекрасно знали, и я сначала никак не могла понять, зачем отец так быстро предложил свою помощь и почему мама сразу согласилась. Если только (абсурдная мысль) мои родители не хотели побыть наедине в пустом доме Чатали, чтобы устроить себе что-то вроде второго или третьего медового месяца и чтобы при этом под ногами не болталось ни одного карапуза.

А во-вторых, может, отец просто почувствовал, что матери не хочется ехать со мной? Какой от меня толк? Чем я могу помочь или утешить? Не слишком-то лестная мысль.

В-третьих, они, вероятно, надеялись, что, оставив меня с Нарйей, заставят ее тем самым подружиться со взрослой сестрой – чего сами добиться не смогли. Ну и конечно, Нарйи еще рано видеть смерть, так ведь? Малышку нельзя пугать!

Четвертая моя мысль была почти такой же, как третья, с небольшой разницей. Мама и папа просто хотели показать мне свою любовь, доверив самое ценное, что у них было.

Ах да, еще в-пятых! Им хотелось, чтобы я поселилась на берегу и завела свою собственную семью. Вот прекрасная возможность наглядно показать, какие радости меня ожидают.

В общем, не важно, какая мысль была у них в голове – первая, вторая или пятая, но результат был один: мне предстояло остаться одной на один или два дня, чтобы присматривать за домом и ухаживать за своей маленькой сестренкой.

Итак, отец и мать объяснили Нарйе, что им нужно уехать на пару ночей. Нарйа молча посмотрела на них, кивнула один-два раза и принялась сосать палец. Где-то через час, когда было далеко за полдень, они уехали. Их отъезд, казалось, не произвел на Нарйу никакого впечатления. Стоя в дверях, она с какой-то особой грацией даже помахала им ручкой.

Мы остались вдвоем, и укладывать ее спать было еще слишком рано. Что делать? Почитать ей сказку? Или десять сказок? Поиграть во что-нибудь? Поставить ее в угол, пусть похнычет? По крайней мере, мне не нужно было менять ей штаны; мама говорила, что мочевой пузырь Нарйа контролирует великолепно.

– Может, скушаем что-нибудь вкусненькое? – предложила я и скрылась на кухне. Нарйа не пошла за мной, поэтому я спокойно занялась приготовлением особого пудинга со специями по собственному рецепту, постоянно прислушиваясь, не раздастся ли из комнаты звон разбитой посуды, крики и прочее. Стояла полная тишина, особенно среди горшков и сковородок.

Через полчаса я решила, что так нельзя и нужно ее найти. О да, она по-прежнему играет в свою любимую игру, уж мне ли это не знать? Чувствуя себя полной дурой, я отправилась на поиски. Сначала я обыскала весь первый этаж, потом заднее крыльцо, думая, что через его сетчатую дверь она выскочила в наш маленький садик, обнесенный стеной.

Я немного побродила по нему, притворяясь, что занята поисками.

У нас в Пекаваре все сады в основном воспроизводят пейзаж пустыни; и в нашем садике был «горный хребет», состоящий из живописных черных валунов, расположенных вокруг «озера», выложенного белыми камешками. Полдюжины тыкв с бугристой кожицей занимали песчаные «равнины» по обеим сторонам озерка. Эти тыквы были покрыты блестящей зеленой кожурой в ярко-оранжевую и желтую полоску. Когда я была маленькой, то думала, что наши тыквы – это такие круглые города с ярко освещенными окнами, города, которые попали к нам из пустыни, где еще никогда не бывал ни один житель речного берега. Пустынные тыквы растут очень медленно; нашим было лет сто, не меньше. В раннем детстве я верила, что тыквы – это головы страшных чудовищ, закопанных по шею в нашем саду, и после захода солнца я ни за что туда не выходила. Но как только я открыла для себя пристань и реку, наш сад, конечно, превратился для меня в ужасно скучное место.

Пока я стояла, притворяясь, что ищу Нарйу, я вспомнила свои детские фантазии и почти представила себе, как она сидит на корточках перед одной из голов чудовищ и что-то ей шепчет: что-то такое, что может слышать только тыква. Я представила себе, как встречу отца и мать с радостным (или печальным) известием: «А вы знаете, она ведь говорит! Она разговаривает с тыквами в саду». А потом они будут раскрашивать себе лица в зеленую и оранжевую полоску, притворяясь овощами, чтобы Нарйа с ними поговорила… Однако в саду ее тоже не было.

Я вернулась в дом, закрыв за собой дверь, и поднялась по лестнице на второй этаж. Когда я была маленькой, это была простая деревянная лестница с натертыми воском ступеньками, но теперь ее покрывал толстый ковер, – несомненно, для того, чтобы Нарйа как-нибудь не ушиблась. Я нашла ее на полу в комнате Капси, которая теперь принадлежала ей. Склонив голову набок, она прислушивалась к тихой музыке ветерка за открытым окном. Ночь была теплой, поэтому можно было не закрывать окно и не бояться, что она простудится, хотя подобная мысль все-таки промелькнула у меня в голове (заботы, заботы).

Чернильно-карандашная панорама Капси, изображающая противоположный берег, все так же висела на стене. Кто-то (отец, наверное) нарисовал на ней смешных скачущих зверюшек. Они были такими большими, что вся остальная земля, этот когда-то такой недоступный западный берег, казалась просто крошечной.

– Все в порядке, Нарйа?

Нарйа соизволила меня заметить; она кивнула.

– Скоро будем кушать, – весело сказала я. – Ням-ням. – Думаю, что развеселить я пыталась прежде всего себя.

Скоро мы съели пудинг, который оказался не так уж плох, и выпили горячего какао. Потом я попыталась сочинить для Нарйи сказку. Этот подарок она приняла с замечательной выдержкой, именно выдержкой, по-другому не скажешь: со стоическим терпением дожидаясь, когда же я наконец доберусь до конца.

Стало совсем темно, и я объявила: «Пора смотреть сны!» – после чего уложила ее в постель, поцеловав в лобик.

Я стала думать, чем заняться. Немного прибралась, потом притушила масляную лампу и уселась с книгой стихов, сочиненных Гиммо из Мелонби, который жил несколько веков назад. Его называли Гиммо-бродяга, он ходил по берегу реки от одного селения к другому и сочинял баллады за несколько монет или ужин.

Должно быть, я задремала. Меня разбудил какой-то шум: скрип, легкий удар.

Наверное, Нарйа встала и ходит по комнате…

Я уже собралась пойти проверить, в чем дело, когда увидела, что в дверях кухни… кто-то стоит.

Высокий мужчина с веснушчатым лицом и лысой головой. Несколько жидких прядей рыжеватых волос свисали из-за ушей. На носу нацеплены очки. Мне очень захотелось проснуться и убедиться, что это дурной сон.

Напрасные надежды. Доктор Эдрик был одет в рваные брюки, заправленные в сапоги с раздвоенными носками, и алую куртку. Такую одежду носили лесные джеки, значит, он снял ее с какого-нибудь мертвого солдата. В большом волосатом кулаке доктор сжимал металлическую трубку с ручкой: пистолет, направленный на меня.

Его некогда аккуратные усы, подстриженные щеточкой, превратились в уныло свисающие рыжие рога.

– Умно, доктор Эдрик, – сказала я, стараясь говорить твердым голосом. – Вы не пробирались тайком. Вы не крались. Вы спокойно расхаживали в краденой одежде. Вы даже не сбрили усы – вы превратили их в собачий хвост.

Он продолжал целиться мне в грудь.

– Путешествовать, Йалин, удобнее, когда идешь по главной дороге и платишь местными деньгами.

Его голос изменился. Он избавился от западного акцента, когда слова смешно растягиваются. Он говорил еще не совсем так, как мы, но обмануть мог уже многих, особенно здесь, где его могли принять за жителя Джангали.