Текст книги "Три новеллы"

Автор книги: Ясуси Иноуэ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

После ранней проповеди, которой завершился праздник просветления Будды, я сразу же покинул храм Тэнрюдзи и направился в Оцу. Как сейчас помню, было часов около восьми, сосны у храма припорошил снег. Даже для Сага утро выдалось на редкость холодное. Особенно мерзли уши и кончик носа. Вся моя одежда состояла из легкого хлопчатобумажного кимоно и гэта на босу ногу. Выйдя из Сага, я оставил позади Китано и через Ямасину добрался до Оцу – без отдыха проделал пешком весь тот путь, который сегодня проехал на машине. В воздухе уже кружились снежинки, когда я миновал харчевню «Канэё», славившуюся жареными угрями. Я вдохнул доносившийся из харчевни аромат, мгновенно ощутил зверский голод и лишь неимоверным усилием воли заставил себя идти дальше. Почему я тогда отправился в Оцу? Теперь уж не припомню. Навряд ли следует искать объяснение в том, что я вспомнил фотографию в журнале и меня потянуло взглянуть на Хира. Скорее всего, я искал подходящее место для самоубийства, и меня инстинктивно потянуло к озеру Бива. А может, я, словно лунатик, шел, не разбирая пути, набрел на озеро Бива, взглянул на его гладь и лишь тогда впервые подумал о смерти. До чего же холодным был тот день! Меня и теперь, при одном воспоминании, пробирает дрожь. Миновав Оцу, я вышел к берегу и двинулся вдоль озера на запад. Я шел, и мысль о самоубийстве ни на минуту не покидала меня. Справа простиралась холодная, неподвижная гладь озера. Временами из прибрежного камыша с шумом вылетали птицы. Наконец, слева за краем озера показались покрытые снегом горные вершины. Они отличались какой-то дикой, нездешней красотой, и мне, привыкшему в последнее время к плавным линиям горных склонов в Сага, поросших лесами, эти круто устремленные в небо вершины казались явившимися из иного мира. У бродячего торговца, который встретился мне на пути, я узнал, что это и есть горы Хира. Временами я останавливался и любовался ими. И вместе со мной глядел на них не выпускавший меня из своих когтей дух смерти. С первой же минуты меня покорила неземная красота этих горных вершин.

Когда я добрался до буддистского храма Укимидо в Катаде, который, казалось, плыл по водам озера Бива, пошел настоящий снег, и все вокруг заволокла белая пелена. Озябшими пальцами я развязал свой дорожный мешок и вынул из него кошелек. В нем оказалась единственная бумажка в пять иен. Зажав в кулак бумажку, я вышел из храма и направился к ближайшему дому. Это и был «Отель призрачных вершин».

Я вошел внутрь, показал пять иен гревшемуся у печурки пожилому хозяину и спросил, смогу ли за эти деньги переночевать в его отеле, добавив, что расплачусь за постой завтра. Хозяин вначале стал подозрительно меня разглядывать, потом, видимо, что-то про себя решил и с неожиданной вежливостью пригласил меня в отель. Молоденькая служанка принесла таз с горячей водой, я подоткнул полы кимоно и с наслаждением погрузил в воду окоченевшие ноги. Потом служанка проводила меня в эту комнату – лучшую в отеле.

Уже совсем стемнело, когда я покончил с принесенным мне ужином, сел на циновку, прислонившись спиной к стенной нише, и подумал, что лучшего места для самоубийства, чем крутой берег у храма Укимидо, мне не найти. Меня беспокоило лишь одно обстоятельство: сможет ли мое тело погрузиться в воду столь же быстро, как брошенный с берега камень?… Много раз в тот вечер рисовал я в своем воображении, как лежит мой труп на дне озера.

На землю опустилась ночь – такая же тихая, как ночи в храме Тэнрюдзи, где я предавался медитациям. Несколько часов я провел в раздумье, потом почувствовал сильную усталость и, хотя в углу комнаты была приготовлена постель, лег прямо на циновки и, подложив под голову руку, задремал.

Меня разбудил душераздирающий крик. Наверно, кричала ночная птица. Я открыл глаза и прислушался. Вокруг царила тишина. Только я стал засыпать, как снова послышался крик. Мне показалось, что он доносится с галереи, расположенной под моей комнатой. Я встал, зажег фонарик, вышел на веранду и слегка отодвинул перегородку, отделявшую ее от озера. Снаружи царила непроглядная тьма. Свет от фонаря пробил в ней узкую дорожку, которая достигала края дома, и в этой световой дорожке кружились мелкие снежинки. Я перегнулся через перила веранды и посмотрел вниз. В тот же момент раздался крик еще более громкий, и из-под веранды, вплотную примыкавшей к берегу, метнулась тень, послышалось громкое хлопанье крыльев, и большая птица, чуть не задев меня, исчезла во тьме. Я не успел ее разглядеть, но мощные взмахи ее крыльев словно ударили по моему сердцу и позвали его за собой в крутящуюся снежную мглу. Я отшатнулся и долго еще стоял, не в силах шевельнуться. И такую мощь, такую жажду жизни ощутил я в этой ночной птице, что от меня в тот же миг отлетел дух смерти. На следующий день, невзирая на метель, я покинул эти места и пешком отправился в Киото, так и не решившись расстаться с жизнью.

Во второй раз я побывал в Катаде осенью тысяча девятьсот двадцать шестого года. Мой приезд был связан с трагическим случаем, постигшим моего сына Кэйсукэ. В тот год меня назначили руководителем кафедры в университете К. Значит, я приехал в Катаду, когда мне исполнилось пятьдесят пять. Последующие пять лет вплоть до шестидесяти, когда я вышел в отставку по возрасту, были для меня наиболее тяжелыми: самоубийство Кэйсукэ, кончина жены Мисы, женитьба Хироюки и замужество Ацуко – честно говоря, ни то, ни другое не доставило мне радости, наконец, уход к левакам Садамицу… Да и моя работа не приносила мне тогда удовлетворения. Я пребывал в постоянном раздражении, поскольку начальство всячески помыкало мною и я был лишен возможности продолжать свою собственную научную работу.

Поступок Кэйсукэ явился для меня полнейшей неожиданностью. Однажды нас вызвали в университет, где учился Кэйсукэ. Пошла Миса. Ей сообщили, что сын исключен из университета за связь с женщиной. Когда Миса рассказала мне об этом, я не поверил своим ушам. Кэйсукэ с детства отличался безвольным характером, учился ниже среднего, поэтому его и пристроили во второразрядный частный университет. В то же время он, в отличие от большинства детей, вел себя примерно, был честен и порядочен. Так, по крайней мере, думал я. И вот этот мальчишка обрюхатил восемнадцатилетнюю служанку – должно быть, публичную девку. Ума не приложу, как он мог совершить такой безрассудный поступок!

Но случилось самое худшее, то, чего я больше всего опасался. Просматривая вечерний выпуск газеты, я обнаружил статью под заголовком «Амурные похождения студента» или что-то в этом роде, в которой подробно излагалась любовная интрижка Кэйсукэ. Мало того. В статье был прозрачный намек на то, что отец Кэйсукэ – правда, имя стояло другое, но всякому было понятно, о ком идет речь, – занимает ответственный пост в неком университете и известен в педагогических кругах. По моему авторитету был нанесен сокрушительный удар. С этим я мог бы еще примириться – никогда не считал себя педагогом, а всегда – ученым. Но мог ли я как отец простить Кэйсукэ то, в какое ужасное положение он поставил меня своим постыдным поведением.

В тот вечер я заперся у себя в кабинете и никуда не выходил. Кэйсукэ вернулся поздно. О его приходе я узнал по ласковому голосу Мисы. Я прислушался и по звуку передвигаемой посуды понял, что жена потчует его ужином.

Я вышел из кабинета, прошел по коридору к столовой и раздвинул фусума.[19]19
  Фусума – раздвижные перегородки в японском доме.


[Закрыть] Кэйсукэ как ни в чем не бывало сидел, скрестив ноги, на циновке в расстегнутой студенческой куртке и ел рис. Меня взбесил его самодовольный вид, и я закричал:

– Вон! Таким негодяям не место в моем доме!

Кэйсукэ побледнел и виновато опустил глаза.

– Вон из моего дома! – повторил я.

Кэйсукэ молча встал с циновки, вышел в коридор и поднялся на второй этаж в свою комнату.

Я не верил, что этот безвольный мальчишка на самом деле уйдет из дома. Но когда спустя некоторое время Миса зашла в его комнату, Кэйсукэ там уже не было.

На следующий день у Мисы начались боли в сердце и она почти не притронулась к еде. Меня же отсутствие Кэйсукэ нисколько не тревожило: я был уверен, что этот лишенный собственного достоинства бывший студент обязательно вернется с повинной.

Каким-то путем Миса дозналась, что служанка, которую обрюхатил Кэйсукэ, не по годам опытная женщина и еще до Кэйсукэ от кого-то заимела ребенка. Кэйсукэ же находится у нее под каблуком. Мне было все равно, кто из них кого обманул. Важен был плачевный результат.

Как я и предполагал, Кэйсукэ долго выдержать не смог: на третий день после его ухода раздался телефонный звонок. Я случайно оказался в соседней комнате, где искал старый медицинский журнал. К телефону подошел Хироюки. Последовавший затем приглушенный разговор показался мне странным. Когда я вышел из комнаты, Хироюки о чем-то шептался с Мисой. «Звонил Кэйсукэ?» – спросил я. Хироюки вначале замялся, потом утвердительно кивнул головой. Видимо, он и Миса хотели утаить от меня правду. Но я все же заставил Хироюки признаться, и он рассказал, что Кэйсукэ с этой женщиной находятся в Сакамото, поселились в отеле на берегу озера, и Кэйсукэ просил привезти ему денег.

На следующий день, несмотря на уговоры Мисы, я отправился на машине в Сакамото. Войдя в отель, я попросил швейцара вызвать Кэйсукэ. Вскоре послышалось шарканье домашних туфель, и по лестнице стала спускаться коротко стриженная молодая женщина в кимоно, подпоясанном мужским красным поясом. Она уже достигла середины лестницы, когда поглядела вниз и наши взгляды встретились. Тут она мгновенно повернулась и с проворностью белки помчалась наверх. Трудно было поверить, что она беременна.

Через несколько минут появился Кэйсукэ. Мы сели в холле по разные стороны стола. Я вынул из кармана пачку денег, протянул их через стол и сказал:

– Сегодня же возвращайся домой. Будешь сидеть взаперти. С этой женщиной ты больше встречаться не должен. Миса с ней повидается и все уладит.

– Но, – попытался вставить слово Кэйсукэ.

– Ты немедленно должен вернуться домой, – повторил я.

– Разрешите мне подумать до завтра, – попросил сын.

Меня буквально затрясло от негодования, но я сдержался.

На нас стали обращать внимание какие-то нарядные мужчины и женщины, суетившиеся в холле: видимо, в отеле шли приготовления к свадьбе.

– Выбирай: либо эта ничтожная женщина, либо твой отец.

Завтра ты должен дать ответ.

Я потребовал, чтобы свой ответ он сообщил мне в «Отель призрачных вершин» в Катаде.

Кэйсукэ поблагодарил и поднялся к себе на второй этаж. Я попросил служащего позвонить в «Отель призрачных вершин» и заказать комнату. Так я вновь, спустя тридцать лет, оказался здесь. Происшествие с Кэйсукэ утомило меня не только душевно, но и физически, и я решил хорошенько отдохнуть – тем более что следующий день падал на воскресенье.

Хозяин отеля, уже очень состарившийся, специально зашел в мою комнату поздороваться. Пока мы с ним беседовали, давнишние воспоминания нахлынули на меня. Потом я позвонил домой и коротко сообщил жене о своей встрече с Кэйсукэ. Впервые за много лет я провел вечер в одиночестве – ничего не писал, не читал, лишь наслаждался тишиной. Дикие утки еще не прилетали, и мне не удалось полакомиться жареной утятиной. Зато я с наслаждением поел свежей озерной рыбы и в ту ночь крепко уснул.

На следующий день часов около десяти утра, когда я заканчивал поздний завтрак, из Киото позвонила Миса и убитым голосом сказала:

– Сейчас сообщили из отеля, что Кэйсукэ и его женщина покончили жизнь самоубийством – бросились в озеро Бива. Немедленно отправляйтесь туда, мы тоже сейчас выезжаем.

Я буквально остолбенел. Что за дурацкую штуку он выкинул, подумал я. Значит, Кэйсукэ от меня отказался и выбрал женщину. Ну и пусть! Но зачем он дал мне это понять столь недопустимым способом?

Я решил оставаться на месте и ждать.

Около трех часов появился Хироюки. Я сидел в плетеном кресле на веранде и, когда повернулся к Хироюки, будто споткнулся о его пристальный взгляд.

– Отец, неужели вам нисколько не жаль Кэйсукэ? – удивленно спросил он.

– С какой стати жалеть человека, совершившего столь глупый поступок?

– Труп Кэйсукэ до сих пор не могут найти. Поисками занято очень много людей. Хотя бы из уважения к ним вам следовало приехать туда.

Хироюки резко повернулся и пошел к дверям. Неужели он специально приехал сюда, чтобы мне нагрубить?!

Спустя час появились Миса, Ацуко и ее жених Такацу. Войдя в комнату, Миса хотела было приблизиться ко мне, потом, наверно, раздумала, пошла в угол, упала на циновки и долго так лежала не шевелясь. Наверно, не хотела, чтобы я видел ее слезы.

– Хорошо бы до вечера нашли, – сказал Такацу, имея, наверно, в виду трупы Кэйсукэ и его женщины.

Мне было неприятно присутствие Такацу в такой момент. Я вообще с самого начала был против их помолвки с Ацуко. Отец Такацу – один из крупнейших предпринимателей в Осаке – неграмотный выскочка, который ученого человека ни во что не ставил. Меня тошнило от его наглости. Уже при первом знакомстве он с улыбочкой заявил, что может без труда покрыть расходы по изданию моих трудов. Миса и дети побывали в его доме и были сражены наповал богатством обстановки. Мне противно было слушать, как они, перебивая друг друга, с восхищением описывали дом и его внутреннее убранство, рассказывали, что, кроме того, у отца Такацу есть загородные виллы в Ясэ и Такарадзука.

Сам Такацу три года учился во Франции, а о Лувре ничего толком не мог рассказать. Ничему он не научился, даже местного вина не попил. Просто болтался по музеям, хотя сам далек от искусства. В общем, бесцельно потратил время. Вел себя нахально: мы еще и словом не обмолвились, что отдадим за него дочь, а он что ни суббота приходил в гости – и дождь ему нипочем. Это выше моего понимания. Когда я сказал, что не согласен на замужество дочери, первой ударилась в слезы сама Ацуко. Ее поведение меня крайне раздосадовало. Мало того, оказалось, что и Миса, и все остальные домочадцы были за то, чтобы Ацуко вышла замуж за Такацу. Видимо, на всех, кроме меня, Такацу произвел неотразимое впечатление. Поскольку ни Кэйсукэ, ни Хироюки не проявили интереса к научной деятельности – о Садамицу и говорить нечего, – я рассчитывал, что хотя бы Ацуко сможет посвятить свою жизнь науке, и предполагал выдать ее замуж за ученого. Но и эти мои надежды рассыпались в прах. И меня раздражало, когда Такацу еще до бракосочетания сажали в нашем доме на почетное место. – Пусть мать останется здесь, а вы с Ацуко отправляйтесь обратно в тот отель, – сказал я.

Они сразу же заторопились, заказали машину и уехали. Помчались так, будто их ожидало веселое развлечение.

Когда Такацу и Ацуко ушли, в комнате воцарилась тишина. Мне хотелось успокоить Мису, сказать ей какие-то ласковые слова, но вместо этого я стал ее ругать:

– Именно ты виновата в случившемся. Слишком нянчилась с Кэйсукэ.

Миса по-прежнему лежала на циновке – даже головы не подняла.

– Из-за тебя наши дети – Хироюки и Ацуко – растут никчемными бездельниками. Больше я этого не потерплю, – добавил я.

Миса поднялась с циновки, шатаясь, вышла на веранду, прислонилась к перилам и, сжимая ладонями виски, повернулась в мою сторону. Не произнося ни слова, она поглядела мне в глаза. Не припомню, чтобы до или после у нее был такой взгляд! Потом Миса бессильно опустилась на пол и сказала:

– Половину вины вам бы следовало принять на себя. Сами-то вы что сделали для детей?

Так заговорила эта женщина, которая в жизни рта не раскрывала. Наверно, рехнулась, решил я. А Миса продолжала:

– Когда дети были маленькими, вы уехали в Германию учиться, думали, на три года, а оказалось на целых восемь. Последние пять лет ни министерство просвещения, ни мы не получили от вас ни единой весточки. Вы и представления не имеете, что нам пришлось пережить за эти годы…

Миса сказала правду. Я экономил деньги, отпущенные мне министерством на три года, и растянул их на целых восемь лет. Я снял самую дешевую комнату, сидел на сухарях и грыз науку, стремясь постичь ее сверкающие вершины. Поступи я иначе, не появилось бы научного труда, который я пишу сегодня.

А Миса продолжала жаловаться:

– Наука, наука! Вы посвящали ей все воскресенья и праздники. Если выдавалась свободная минута, вы проводили время в анатомичке среди трупов. Возвращаясь домой, говорили, что вас преследует трупный запах, и пили сакэ. Хоть бы одно веселое, шутливое слово сказали вы, напившись. Куда там! Вы пили и писали, пили и писали по-немецки. А что сделали вы для детей? Хоть раз поинтересовались их успехами в учебе? Или, может быть, сводили в зоологический сад? Вы принесли в жертву своей науке и меня, и наших детей.

Эти слова в устах Мисы были для меня полной неожиданностью. Неужели это сказала женщина, которая с удивительной покорностью, не щадя себя, всю жизнь обслуживала меня, облегчала мои занятия научной работой? Мне надоело выслушивать ее глупые жалобы.

– Замолчи! Разве я сам не принес себя в жертву?! – сказал я и, отвернувшись от жены, стал снова смотреть на озерную гладь. Потом я перевел взгляд на горную цепь Хира.

– Поеду в тот отель. Не знаю, что вы вчера наговорили Кэйсукэ, но боюсь, он ушел из жизни, ненавидя вас, – холодно сказала Миса. Глаза ее были сухи, наверно, она уже выплакала все слезы. Она накинула на плечи платок, быстро собрала свои вещи и, не оборачиваясь, пошла к двери. Казалось, будто она уходит навсегда.

Невыразимая грусть охватила меня. «Хорошо», – прошептав я, поднимаясь. Хотя не мог понять, что во всем этом было хорошего. И снова опустился в кресло.

Я позвал хозяина и попросил принести мне бумагу – ре шил написать письмо Кайгэцу Танио, о котором не вспоминав уже много лет. Танио не был ни анатомом, ни антропологом Знакомство наше состоялось в Голландии. До этого я вел научную работу в Страсбурге под руководством профессор: Швальбе. Потом около года находился в Голландии в Лейденском музее, где занимался обмером черепов филиппинцев. Это было одним из моих побочных исследований, связанных с основной работой. Тогда-то я и познакомился с Танио в кабачке. где обычно собирались приезжавшие из Японии ученые и хозяйкой которого была миловидная японка.

Танио чуть старше меня. Он был священником, но в Лейденском музее занимался изучением санскрита. Большой любители вина, он, как бы ни напивался, всегда говорил только о науке, и это мне импонировало. Мы сразу почувствовали друг к другу симпатию – и как ученые, и как люди, одинаково понимающие ценность науки. Когда я покидал Лейден, Танио сказал что в знак дружеского расположения он хотел бы подарить мне лучшее, что у него есть, но не знает, чего желаю я. И я сказал Танио: «Когда ты умрешь, разреши мне вскрыть твой труп».

Танио тут же взял два листа бумаги и начертал кистью: «После моей смерти завещаю передать мой труп анатому Сюнтаро Миикэ». Один лист он передал мне, а на втором, который оставил для себя, приписал: «Мои родственники не должны препятствовать исполнению данного завещания».

Я расстался с Танио у входа в Лейденский музей в 1911 году. С тех пор мне ни разу не довелось с ним встретиться. По слухам, спустя несколько лет он вернулся в Японию, стал настоятелем небольшого буддистского храма в Синано, где живет и здравствует по сей день. При желании его точный адрес я мог бы без труда узнать в университете на кафедре буддистской философии.

Я решил написать Танио письмо, чтобы как-то убить время в этот бесконечный день. К тому же чувствовал себя ему обязанным, поскольку его завещание представлялось мне единственным стоящим подарком, какой я когда-нибудь получал.

Я положил перед собой лист бумаги, взял перо и задумался, не зная, с чего начать и как передать то глубокое чувство доверия, какое сегодня я вдруг к нему испытал.

Я отложил перо и поглядел на озеро. В лучах заходящего осеннего солнца оно было непередаваемо прекрасным. Вдали виднелись десятки суденышек, похожих отсюда на упавшие в воду листочки деревьев. Наверно, с этих суденышек люди разыскивают тела Кэйсукэ и этой девушки, подумал я. Почему-то женщина, которую я увидел тогда на лестнице в отеле, стала теперь казаться мне молоденькой девушкой.

Письма Танио я так и не написал. Откинувшись на спинку кресла, я пристально вглядывался с веранды в озерную гладь, будто пытался что-то в себе перебороть. Когда стемнело, я вернулся в комнату, сел за стол и погрузился в размышления. Временами я выходил на веранду и всматривался туда, где до глубокой ночи виднелись похожие на иллюминацию неподвижные огоньки, зажженные на десятках суденышек.

В третий раз я увидел горы Хира в самые мрачные для Японии времена. То был год, когда мое сердце, как и сердца всех остальных, было окутано мраком безнадежности.

В те дни мы со страхом ожидали очередного налета вражеских бомбардировщиков. Газеты и радио настойчиво предлагали нам эвакуироваться, военная ситуация ухудшалась с каждым днем, на японцев неумолимо надвигалось безрадостное завтра. И вот в эти-то дни, весной тысяча девятьсот сорок четвертого года, я приехал в Катаду вместе с Нобуко – младшей сестрой Харуко. Она как раз перешла в пятый класс женской средней школы.

С тех пор как Кэйсукэ покончил с собой, миновало почти двадцать лет. Я тогда поселился вместе со служанкой в Киото. В начале года Хироюки переехал в Канадзаву – его назначили туда в отделение фирмы. Хироюки с радостью принял это назначение. Он давно подумывал об эвакуации в провинцию: у него было четверо детей, старшему исполнилось лишь одиннадцать лет, так что назначение пришлось кстати.

Хироюки и Харуко не решались оставить меня, одинокого старика, в Киото и настойчиво предлагали ехать вместе с ними, но я наотрез отказался. Они решили, что я отказываюсь исключительно из старческого упрямства, но это не так. Превыше всего я дорожил своей научной работой, и никто не смог бы заставить меня покинуть свой кабинет.

Хироюки сказал, что я рискую жизнью ради науки. Для меня же вся ценность жизни заключена в моей работе. Вне университета продолжать ее было невозможно: она требовала регулярного посещения анатомички и университетской библиотеки. Поэтому отъезд из Киото вынудил бы меня остановиться на полпути и труд моей жизни остался бы незавершенным.

Тогда мне стукнуло уже семьдесят три, и я очень торопился. Каждое утро, когда я садился за рабочий стол, перед глазами всплывали мои собственные кровеносные сосуды, и я буквально физически ощущал, насколько они стали хрупкими: сожми их пальцами – и они рассыплются, как сухое печенье. Независимо от того, что шла война, я ежедневно вел борьбу за свою жизнь, и каждый прожитый день был для меня подарком. Я подсчитал, что завершить свой труд смогу лишь к девяносто трем годам – и это при условии, если мне ничто не помешает. Я не питал никаких иллюзий, что смогу довести его до конца.

Поэтому я разделил его на несколько частей и по мере готовности очередной главы сразу же отправлял ее в типографию. Но ситуация складывалась так, что типография в любой момент могла прекратить работу. Мало того, даже готовую книгу в ту пору невозможно было отправить за границу. Правда, я рассчитывал, что при содействии германского консульства в Кобе мне удастся послать ее хотя бы в университеты стран Оси, но положение в Европе, видимо, лишало меня и этой возможности.

Я работал без отдыха, дорожа каждой минутой, и непрерывно подстегивал себя мыслью о том, что когда-нибудь, пусть через десять или даже двадцать лет после моей смерти, научный мир даст справедливую оценку моему труду, верил, что сделанные мною выводы подхватят и разовьют дальше новые поколения ученых.

Меня часто преследовали ночные кошмары, будто мои рукописи сгорают в огне пожара и дым от них высоким столбом поднимается в небо. Всякий раз я просыпался тогда в холодном поту, с мокрым от слез лицом.

В ту пору я старательно обходил стороной небольшую букинистическую лавку близ университета. В углу этой лавки пылилась связка рукописей с географическим описанием Киото. Мне не известны были ни авторы этих рукописей, написанных кистью на хорошей японской бумаге, ни их ценность. И все же было больно видеть, как этот труд – итог работы многих людей – на моей памяти вот уже три года валяется в пыли. Я холодел при одной мысли, что и мою «Артериальную систему японцев» вместе с сотнями таблиц и диаграмм может постигнуть такая же участь. И обходил стороной эту лавку.

Нобуко не оставляла меня в то время. Каждое воскресенье она приезжала ко мне из Асия. Наверно, чтобы сделать приятное старику, она привозила в маленьком платочке ею самой испеченные пирожки или два-три яблока – яблоки в те времена было очень трудно достать – и аккуратно клала гостинцы на край стола.

Я искренне полюбил эту семнадцатилетнюю девушку. Не в пример старшей сестре, которой нравилось пускать пыль в глаза, Нобуко была сама скромность и в то же время отличалась открытым, отзывчивым характером. Честно говоря, я не любил ни своих детей, ни внуков. Но как ни странно, к Нобуко, с которой меня не связывали кровные узы родства, я испытывал некую особую родительскую теплоту. Мне казалось, что и Нобуко по-своему любила меня.

Обычно после завтрака я сразу приступал к работе, но в тот день я не пошел в кабинет, а спустился в сад. Утреннее весеннее солнце пробивалось сквозь кустарник и яркими пятнами высвечивало землю, а я бродил по саду, не в силах унять охватившую меня ярость.

Причиной моего столь необычного настроения было набранное крупным шрифтом сообщение в газете о награждении орденами за заслуги в области культуры шестерых ученых – гуманитариев и естественников.

Разглядывая фотографии награжденных, я подумал о том, что тоже был бы не прочь получить такой орден в знак признания правительством и народом моих заслуг. Никогда прежде я не завидовал чужим наградам, но теперь и мне захотелось на своих плечах ощутить бремя славы.

Разве не совершил я научный подвиг более величественный, чем труды, за которые эти шестеро получили награды?! Разве дело моей жизни не стоит ордена? Разве моя научная работа не заслуживает похвалы правительства, уважения народа, поддержки государства? Ах, как желал я в тот момент хоть какого-то признания моих заслуг, малейшего отблеска славы!

Имя Сюнтаро Миикэ должно запечатлеться в памяти людей, надо сделать все, чтобы они поняли истинную ценность моих научных изысканий… Но жизнь моя на исходе, а страна идет к гибели. Тысячи листов моей рукописи отданы на волю капризной, непредсказуемой судьбы. И может быть, труд всей моей жизни, никем не признанный, превратится в кучку пепла, развеется, как дым в поднебесье. «О мой великий учитель Швальбе! Ты слышишь меня?»– неожиданно воскликнул я, и по моим щекам потекли слезы.

Мои горькие раздумья прервал телефонный звонок. Я вошел в дом. Звонили из университета, просили завтра от имени почетных профессоров произнести речь на заседании по случаю награждения профессора К. орденом. Я отказался.

Не прошло и пяти минут, как позвонил один из моих учеников, профессор Ёкотани, и обратился с той же просьбой.

– Я не располагаю временем на то, чтобы писать и произносить поздравительные речи. Мне и своей работы хватает с избытком. Тем более что в мои годы я могу умереть в любой момент – даже завтра, – сказал я.

Ёкотани извинился и повесил трубку.

И сразу же опять зазвонил телефон. Некая газета просила дать интервью по поводу научной деятельности одного из награжденных.

– Я интересуюсь исключительно своей собственной работой, и не приезжайте ко мне понапрасну, – ответил я и повесил трубку. Потом, опасаясь, что опять кто-нибудь позвонит, отключил телефон.

Я снова спустился в сад и стал кружить по нему, ощущая беспричинный гнев, печаль и одиночество. И вдруг из-за кустов появилась Нобуко. В матроске и шароварах, с невинной улыбкой на лице, она была как цветочек (в тот момент я именно так о ней подумал). Она положила на веранду гостинцы, которые привезла из дома, и, повернувшись ко мне, сказала:

– Давайте поедем на озеро Бива.

– На озеро Бива? – переспросил я, удивившись столь неожиданному предложению.

– Прошу вас, поедем! Мне так хочется покататься на лодке. Хотя шла война, девушка была в отличном настроении. Тому причиной, наверно, было ярко светившее весеннее солнце. Как ни странно, я не решился отвергнуть предложение Нобуко.

– Хорошо, я и сам не прочь съездить с тобой на озеро Бива, – сказал я и подумал: единственное, на что я еще способен – это беспрекословно исполнять просьбы этой девушки и сопровождать ее повсюду, куда бы она ни пожелала отправиться.

Мы приехали на станцию Сандзё и пропустили несколько электричек на Оцу, пока не дождались более или менее пустой, и сели на свободные места. Я снова увидел озеро Бива – впервые с тех пор, как Кэйсукэ бросился в его воды. За прошедшие двадцать лет я мог не раз побывать в Оцу – время от времени ученые устраивали там различные банкеты, – но после гибели Кэйсукэ мне было неприятно видеть это озеро, и я под разными предлогами отказывался от поездок. Но когда я приехал сюда вместе с Нобуко, я ощутил лишь чувство восхищения красотой природы. Страшная штука – время! Оно погасило во мне ту боль, которую я некогда испытал в связи с самоубийством Кэйсукэ. Солнце было в зените, и мелкая рябь на озере напоминала рыбьи чешуйки. Вдали виднелись лодки и небольшие суденышки. Здесь совершенно не ощущалось, что где-то идет война.

Я поглядел на горы Хира, и мне неудержимо захотелось побывать в Катаде. Туда как раз отплывал пароход.

Через полчаса мы были на месте и зашли передохнуть в тот самый «Отель призрачных вершин». Хозяин куда-то отлучился, и нас встретила неприветливая служанка. Я заметил, что некоторые окна в коридоре были без стекол. В отеле царило запустение, как, впрочем, и во всей Японии в те дни.

Мы вышли к озеру и по просьбе Нобуко наняли лодку. Я впервые в жизни сел в лодку и чувствовал себя неуютно. Нобуко выпросила на лодочной станции плоскую подушку, усадила меня на нее, посоветовала держаться руками за края бортов, а сама села на весла, и лодка заскользила по водной глади пустынного в этот час озера.

– Дедушка, вам нравится? – спросила Нобуко. Брызги, поднимаемые веслами, попадали мне в лицо, да и само плавание на утлом суденышке не вызывало у меня особой радости, но я ответил: «Конечно нравится». Я все же запретил Нобуко далеко удаляться от берега. С озера были отчетливо видны цветущие вишни на берегу, а за ними сказочные вершины Хира. Воздух был холоден и прозрачен, в нем не чувствовалось присущей апрелю сырости.

Невдалеке от лодки плеснула рыба. «Глядите, рыба!» – удивленно воскликнула Нобуко и быстро заработала веслами, подгоняя лодку к тому месту, где расходились на воде круги. Наблюдая за ловкими движениями девушки, я вдруг вспомнил ту восемнадцатилетнюю женщину, которая ушла из жизни вместе с Кэйсукэ. Я видел ее какое-то мгновение, когда она замерла на середине лестницы, но запомнил навсегда. И сейчас мне показалось, будто Нобуко чем-то напоминает мне эту женщину. То ли выражение детского удивления на лице, когда плеснула рыба, то ли природная ловкость, с какою Нобуко управлялась с лодкой, заставили меня мгновенно вспомнить ту женщину. Ее образ как-то странно наложился на лицо Нобуко, и я почувствовал легкое головокружение. Та женщина, видимо, была столь же проста и бесхитростна, как Нобуко, и я, как ни странно, перестал ощущать к ней, отнявшей у меня Кэйсукэ. ненависть. Я поймал себя на том, что испытываю к ней нечто похожее на любовь, чего не испытывал даже к самому Кэйсукэ.