Текст книги "Аринка, Жена Ваньки_Каина (СИ)"

Автор книги: Ярослав Николов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

АРИНКА. Знахарка сказку говорила, как парень вырезал волшебную дудочку, чтобы на её звуки вышли бы все крысы города и последовали бы за ним, когда сам он, играя, сел в лодку и отплыл в море; крысы пошли за песней и утопли.

ОСИПОВ. Ты – не крыса.

АРИНКА. Пойду тогда домой, раз свободна. Или остаться. С первого взгляда, там, в овраге, когда ты чуть не растоптал меня, девчонку. С той поры не было ночи, чтобы не снился, не было дня, чтобы не думался, даже в застенке, на дыбе, под плетью, в чёрном углу на гнилой соломе с крысами. И так было обидно, что сделал из сватовства твоего ко мне скоморошью частушку, горше каземата и плети палача.

ОСИПОВ. О чём ты?

АРИНКА. Люблю тебя.

ОСИПОВ. Вон оно как.

АРИНКА. Замуж за тебя желаю.

ОСИПОВ. Ишь ты, надо же. Зачем же было претерпевать муки в застенках...

АРИНКА. Никому не дозволю сильничать меня. Я по доброй воле, по своей.

ОСИПОВ. Гадюка. Знаешь, что тебе меня открыто не убить, задумала влезть под мышку и вонзить нож в бок. Пошла прочь, покуда я не разгневался, пошла.

АРИНКА. Доброй ночи, Иван Осипович, я – прежним путём. (Уходит за портьеру.)

ОСИПОВ. Умом тронулась девка. Чтоб так любить Каина, как ты говоришь, нужно быть ангелом небесным! Не мне ждать такой божьей щедрости. Вот была бы радость...

Входит Корытин.

ОСИПОВ. Чёрт, чего тебе, сыщик?

КОРЫТИН. Вор Яков Полещиков при попытке сопротивления аресту в виде побега был убит одним из наших полицейских.

ОСИПОВ. Мне-то что до полицейских трудностей, а так-то бы я всё видел в окно. Или ещё что, Корытин?

КОРЫТИН. Аринка, дочь моя... она сегодня пришла домой. Не хочу, чтобы вышла та же коллизия, что и с женой моей, когда меня отставили от службы на целый месяц, ради того, что я дал ей бежать вместо того, чтобы арестовать.

Из-за портьеры выходит Аринка.

ОСИПОВ. Чёртова семейка, Аринка, зачем вернулась...

АРИНКА. Тятя, прости. Подумалось, другого раза может не быть. (Обнажается.)

ОСИПОВ. Заголяешься, что ли...

АРИНКА. Я не гадюка, Иван, и не держу за пазухой ни ножа, ни камня.

КОРЫТИН. Бесстыжая...

АРИНКА. Пусть я не ангел и по небу не летаю, но я могу быть тебе радостью, хочу.

ОСИПОВ и КОРЫТИН (разглядев нагую Аринку). Чёрт возьми...

ОСИПОВ. Возьми икону, Андрей Афанасьевич. Возьми, я сказал. Утром венчание. (Встаёт рядом с Аринкой). Благослови, отец.

КОРЫТИН (берёт икону). "Достойной есть". Дети... совет вам да любовь. Целуйте икону, пусть Богородица милует вас, детей ваших, нашу семью. (Подносит икону.)

ОСИПОВ. Ступай, Корытин.

КОРЫТИН. Доброй ночи. (Уходит.)

ОСИПОВ. Прикажу постелить тебе в другой комнате, здесь грязно. Пойду прощаться с холостяцкой дружбой, без молодечника семейная жизнь пойдёт наперекосяк, а мне уже так не хочется. Не возражаешь?

АРИНКА. Нет.

ОСИПОВ. Утром вернусь. Жди. (Уходит.)

АРИНКА. А я дождалась, Иван, дождалась.

СЦЕНА 17. Болото.

ГОЛОС КАМЧАТКИ. Спасите! Господи, тону! Ааа...

Вбегает Василий, в руке – слега, конец которой он подаёт в болото.

ГОЛОС КАМЧАТКИ. Боже, что? Да! Взял... держу! Тяни! Да... да!

Василий вытягивает из болота Камчатку.

КАМЧАТКА. Живой... живой, живой-живой-живой. Дай отдышаться. Мужик, я за тебя свечку поставлю самую дорогую, тебя мне Бог послал, все свечки в Покровском храме зажгу, клянусь. Ха, да ты ещё и монах! Нет, я давно понял, что чудеса бывают только в жизни. Ну-ка, ну-ка... едрёна мать, Василий!? Брат ты мой ненаглядный, выжил. Вот он, промысел Божий. А ты сразу понял, что меня спасаешь или только сейчас разобрал? Чего молчишь, понятно, с ненавистным врагом словами обниматься никому не хочется, разве облаять, обгадить. Нет, понятно, откуда поймёшь, кто там болотную жижу хлебает, так-то, небось, слеги не подал бы, наоборот, прибил бы по макушке, чтоб наверняка сдох. Я так и сделал бы, каюсь... хоть и не Каин. А вот мне, Василий, совсем непонятно, ты мне что ли и звука не подашь, что ли?

Василий жестами объясняет, что дал обет молчания.

КАМЧАТКА. Не понимаю... А, ты дал обет молчальника? Вон оно как. Живёшь здесь, что ли?

Василий жестами объясняет, что живёт здесь на острове.

КАМЧАТКА. На острове? Это хорошо. А как выбраться отсюда, мне же дальше надо идти? Ага, лодка. И где твоя каюта, хижина где? Ага, там. Переодеться в сухое найдётся? Ага, совсем хорошо. Бежал я из Бутырок, ну, ты понял. Чёрт знает, послали погоню, нет ли. По мне так врага надо добивать непременно, мы с тобой русские, знаем, что отомстить обидчику дело святое, пусть через сто лет. Вот ты молчишь, и я прямо самым донышком изнанки утробы чую, как ты меня ненавидишь. Злобные мы людишки, правда, брат, если по правде, не любим друг друга, нет? Улыбаться не умеем, смеёмся только по праздникам, да и то больше ржём, как кони-лошади. И праздники ничуть не церковные, у нас Христос мало кому нужен, кроме попов да царей, ну, да ты сам знаешь, живём по-дедовски, погоду на год вперёд нюхом определяем, кланяемся колдунам с ведьмами, лечимся мухоморами с коноплёй, от лекарей на лошадях ускакиваем. Беда в соседней деревне – радость, горе у сельского попа – тихая радость, у соседа корову волки задрали – светлая радость. Со мной мужик сидел откуда-то из деревни под Епифанью, так у них святая завелась, слепенькая, хворая, и совсем девчонка, важное дело, от недугов исцеляет, в засуху дожди устраивает, чуть только луною не повелевает ради рожениц. Ну, мужиков-то с некоторыми бабами заело, мол, родилась, как все, ни рожи, ни кожи, семья обыкновенная подлая, а вот поди ж ты святая вся из себя, особенная. Взяли и подожгли ночью дом семьи девчонки, мол, если она реально божья посланница, то пожара не будет. Понятно, дом сгорел, семья – по миру, поджигателей – под суд. Девка выжила. А мужик, что со мной сидел, не кается, доволен даже, мол, не спасла она дом от пожара, значит, никакая не святая, так что и нечего ей было выделываться, жила бы, как все, вот и было бы как надо. Я ведь думал, мне всё, амба, одно радовало, всё же моряк, не на землю паду мешком костей, а правильно и красиво, как шхуна, на дно, ну, не шхуна, скорее, лоханка, корыто дырявое, но не сдох, утонул, истинный моряк, гордости полные штаны. Будет погоня, будет. Я ж моряк, ходил по многим морям, видел много стран. И везде народ как-то жизни радуется, Христа любит так радостно, как будто он им отец родной, святые праздники – сплошное веселье, озорство, братание. Годами же России не видели, ни родных, ни товарищей. Возвращаешься, а тут мрак, грязь и никакой любви. Погоню уже отправили, а как же, без погони нельзя, до Бутырки отсюда рукой подать, уходить надо. У нас-то праздники по царскому указу радуют, а там сами гуляют, без кнутов и пряников, от души. Так-то бы весь мир, что не Россия, дурной какой-то, взбалмошный, не наш. Насмотрелся я, глаза б мои не видели, чужого лучше и не знать бы, живёшь как живёшь и не выёживайся. А, ваше монашье величество, а, твоё монаршье преподобие, брат мой спаситель, прав я, нет ли, вася величество? Вот и молчи. Каину хочу шею свернуть, что предал братство, наставника своего благодетеля меня в острог заткнул, как ветошь. Как он? Ну, да, откуда тебе знать. Говорят, жирует, царствует на Москве, император, не меньше... Как ты. Да скажи же ты, никто не слышит нас, не видит, ты царь или не царь? Чего застыл? Не любишь ты меня, ох, не любишь. Ну, да свиданий-то нам и не надо.

Василий перехватывает руку Камчатки с заточкой, что тот едва не воткнул в него. Мужчины борются, то отскакивают друг от друга, то наскакивают.

КАМЧАТКА. Молодца Васёк, врасплох тебя не цапнешь. И догадался же, что мне его кончить надо. Настороже или ангел шепнул? Прости, брат, такая наша планида: мне жить, тебе червей кормить. Где ж ты так драться наловчился. Верно мыслишь, заточка – не нож, не метнёшь.

В борьбе Василий отбрасывает Камчатку и тот падает в болото.

ГОЛОС КАМЧАТКИ. Тону! Вася, родной, вытащи! Клянусь, не посягну на тебя. Не молчи, брат, спаси!

ВАСИЛИЙ. Врёшь, Христа у нас любят, и люди мы сердечные. А ты пёс, я по тебе даже свечку ставить не буду. Все обеты, все заветы из-за такой поганой сволочи похерил, ничего святого, ничего человечьего... Что ж я наделал, Господи, что учудил... И что теперь делать... как жить...

СЦЕНА 18. Май. Овраг. Аринка обхаживает цветущий боярышник.

АРИНКА (поёт). «Калина с малиною в поле расцвела, Эх, рано меня маменька замуж отдала. Рано меня маменька замуж отдала. Эх, рассержусь на маменьку годика на два. Рассержусь на маменьку годика на два, Эх, а на третий годик я в гости не пойду. А на третий годик я в гости не пойду, Эх, на четвертый годик я пташкой прилечу, На четвертый годик я пташкой прилечу».

Осипов, спустившись с откоса, подходит к Аринке со спины, протягивает руку, чтобы схватить её за шиворот. Аринка, сориентировавшись по тени, борцовским приёмом через плечо кидает Осипова на землю.

ОСИПОВ. Ох, ты ж дрянь.

АРИНКА. Боже мой, Иван? Не знала, что ты, прости.

ОСИПОВ (поднявшись). Драться!? Она ещё и борьбу знает. Да, жена, это я, муж твой. (Даёт Аринке затрещину.) Тебе сколько говорено, чтобы не шлялась по Москве одна или ты думаешь, я всех моих бойцов отправлю тебя охранять? В твою тупую голову никак не уместиться, кем ты стала из-за меня? Я – хозяин города, а хозяина не любит ни один раб. Может, раба присмотрела для утех? Иначе чего тебе делать тут, в овраге? Боевая язва, а молчит ведь, отвечай, когда я спрашиваю.

АРИНКА. Боярышник зацвёл, что я сюда пересадила в память о нашей первой встрече.

ОСИПОВ. Когда я тебя чуть не ссильничал? Ушибленная ты, что ли? Чего молчишь, говори.

АРИНКА. Ушибленная.

ОСИПОВ. Застенок поминаешь.

АРИНКА. Любовь. Мой первый взгляд с тобой, глаза в глаза.

ОСИПОВ. Боярышник-то зачем, ведьмино дерево?

АРИНКА. Я не колдовка, хоть и ведаю кое-что, как и все русские жёны, моё дерево растёт в надежде на упрочение супружества.

ОСИПОВ. Когда же ты его посадила?

АРИНКА. Два года как.

ОСИПОВ. Врёшь, его пересаживают не позже четырёх лет, а первое цветение бывает не раньше восьми.

АРИНКА. А наш зацвёл, вот я и стала ходить сюда, дивиться.

ОСИПОВ. Два года назад ты решила укрепить наш брак, которому только теперь два месяца? Балаболка ты.

АРИНКА. Я так сделала, Иван Осипович.

ОСИПОВ. Дивлюсь тебе рядом с цветами. Вчера снилась на лугу, а я, как дурак, тебе веник рвал.

АРИНКА. Веник?

ОСИПОВ. Ну, не венок же. Прости, ударил, не хотел, кругом глаза охраны, а ты меня, как куль сухарей о земь, надо было, не молчи.

АРИНКА. Твоя воля мужа над женой.

ОСИПОВ. Ой, да ладно тебе, небось, готова меня не то, что переломать, зарезать всего перерезать, третий месяц пошёл, а я до сих пор не вошёл к тебе.

АРИНКА. Ничего, придёт час всей Аринкиной радости. Ты же ночами правосудие чинишь, утром спишь, днями обязанности правишь, занят всегда, вечером видимся за столом, мне уже славно.

ОСИПОВ. Ври-завирайся, всякая баба, однажды вкусившая, хочет ещё, всегда и много.

АРИНКА. Вчера у нас были графини Шакировы, мать с двумя дочерьми, и купчихи Помысовы из Вятки. Графини рассказывали про Париж, Львов, Прагу, а купчихи про Истамбул, Дамаск, Флоренцию, восторгались, умилялись, а мне всё равно до зарубежных прелестей, потому как я там не бывала.

ОСИПОВ. Стало быть, я теперь в долгу перед Федькой Половцевым.

АРИНКА. Ни перед ним, ни перед кем-то, только перед любовью. Ты взял меня в жёны, подарил жизнь свою, а это такой чудесный мир, где не только день, но и ночь, не только дары, но и тайны.

ОСИПОВ. Думаешь, меня отталкивает то, как над твоим телом палач надругался?

АРИНКА. Твоя воля.

ОСИПОВ. Верно, моя. И ты так думаешь. Так верно, что куст на том самом месте, где мы встретились?

АРИНКА. Верно.

ОСИПОВ. Не сделал тогда, исполню сейчас. (Подхватывает Аринку на руки.)

АРИНКА. Люди же смотрят.

ОСИПОВ. Пусть их, на то они и люди.

СЦЕНА 19. Два года спустя. Весна. Двор дома. Дарья колет дрова. Входит Федька, с дорожным мешком.

ФЕДЬКА. Бог в помощь, тётя Дарья.

ДАРЬЯ. Лучше мужика бы.

ФЕДЬКА. Может, я сгожусь?

ДАРЬЯ. Как ты меня разыскал?

ФЕДЬКА. А помните, два года назад мы с тобой столкнулись на крыльце знахарки, ну, а язык меня и до Киева доводил, и далее. Вернуться решил, нет русскому человеку радости ни в славянских краях, ни в заморских.

ДАРЬЯ. Как же ты на Ваню похож.

ФЕДЬКА. Пришёл просить тебя, чтобы замолвила словцо перед ним, без него в Москве мне не жить, а в других городах привыкать надо, времени жалко.

ДАРЬЯ. Может, и сгодишься.

ФЕДЬКА. Так давайте, поколю.

ДАРЬЯ. Коли, коли делать нечего. Но я с Осиповым дружбы не вожу и чаи мы с его женой не гоняем.

ФЕДЬКА. Говорят, у них – душа в душу.

ДАРЬЯ. Светлая девчонка, мне ли не знать, не того полюбила бы да тут уж, как выросло, так и срослось. В избу не пущу, там сынок хозяином, а вот в баньке поживи покуда, дальше видно будет.

ФЕДЬКА. Ты светлее, тётя Дарья, правда-правда, вот тут уж мне лучше знать. Сын Корытин?

ДАРЬЯ. Старая я уже, Федя, да и время безмужних особенно не щадит.

ФЕДЬКА. Ты мне всегда виделась краше всех жён на Москве, я и Аринке честно признавался.

ДАРЬЯ. Ты ко мне клинья бьёшь, что ли, весна разум мутит?

ФЕДЬКА. Рад был бы да не смею. Нет, тётя Дарья, за помощью пришёл, искренне, по ходу и полюбоваться. Вслух почему не сказать, чтоб знала. Когда честно с близкими людьми, надёжнее крыша над головой и сон всегда в руку.

ДАРЬЯ. Аринку любишь...

ФЕДЬКА. Не знаю, обманула она меня с возвращением, обидела. Так-то бы только хорошее от неё помнится, а вот про себя не очень. Нет, наверное, любви нет, одна печаль и та лёгкая, приятная.

ДАРЬЯ. Ладно, потом доколешь, пойдём, покажу тебе крышу над твоей головой. Мешок не забудь. (Уходит за дом.)

ФЕДЬКА. Главное, голову не забыть. (Уходит за Дарьей.)

СЦЕНА 20. Спальня в особняке. Аринка больна, лежит в постели. Входит Осипов, в руках – ящик с пистолетом.

ОСИПОВ. Жива? Сейчас отец твой придёт.

АРИНКА. Обедал?

ОСИПОВ. Глянь, какой пистолет. (Демонстрирует.) К столу вместе пойдём.

АРИНКА. Кто-то поднёс оружие? Ванечка, чёрт побери, ты сбрил бороду!?

ОСИПОВ. Нельзя долго лежать, Аринка, поверь стреляному воробью хождение и свежий воздух лечат добрее. Ты же просила посмотреть, что у меня за лицо на самом деле.

АРИНКА. А я думаю, что такое, ужели и с глазами что-то стряслось.

ОСИПОВ. Зря?

АРИНКА. Ну, нет, я так и знала, что ты красивее красоты...

ОСИПОВ. Французский атташе подарил, шпион чёртов, его вздёрнуть бы, а он танцует из дома в дом, мозги тёткам пудрит, молодец шельмец, уважаю, и штукарь ещё тот. Всё, про бороду хватит.

АРИНКА. Женские хвори, Ваня, требуют покоя. Хотя знахарка моя, вспомнилось, говорила твоим речами. На свежем воздухе по мне не бывать надо, а жить, там хочешь не хочешь и находишься, и намашешься.

ОСИПОВ. Может, ну её, Москву, уйдём в лес, в поле, куда хочешь, и заживём деревней?

АРИНКА. Шутишь?

ОСИПОВ. Поднялся я в гору, стою, под ногами весь мир, солнце светит, красота, а кругом и в душе стынь... хорошо вдвоём, один застыл бы, заледенел.

АРИНКА. Я-то рада бы, да ты уже вниз не спустишься, там-то бы тепло, но за деревьями леса не видно, а за людьми – света.

ОСИПОВ. Девчонка, вроде, а понимаешь. И что же делать?

АРИНКА. Или стой до конца, или примечай новую гору, если скучно.

ОСИПОВ. Выше Москвы только Санкт-Питерсбурх, императорский трон.

АРИНКА. Мне думается, что Россия повыше их обоих будет. И трон на свете не один.

ОСИПОВ. Так ведь все заняты, лапушка. Хотя можно отобрать, купить с нашими-то с тобой деньжищами.

АРИНКА. Не любишь ты компаний, бесед с гостями, а зря.

ОСИПОВ. Ну, их, толкутся, чирикают днями напролёт.

АРИНКА. А я люблю послушать. Что на востоке, что на западе, хоть где, трон отобрать можно, но их народы любят знать, уважают родословную, не как у нас.

ОСИПОВ. Точно, наши барина за милостыню чтут, подаёт – хорош, не подаёт – могут и на вилы поднять, нашим и надо-то немного, так, для сознания собственного уважения, а на прокорм сами наворуют, намутят, награбят. Намекаешь, сбросят меня с насиженного трона?

АРИНКА. Кто знает, ты у меня могуч.

ОСИПОВ. Ну, и какой берём?

АРИНКА. Ты – хозяин, Иван Осипович, тебе выбирать. А лучше не выбирать бы, воевать же придётся, людей обездоливать, лучше новый наладить, свой престол, собственный. Велика Россия, Ваня, в ней всегда готово место для нового дома...

ОСИПОВ. А старый пусть гниёт себе... ишь ты. Может, и бабья дурь, может, и небесная мудрость, недаром на российском престоле опять баба...

Входит Корытин.

ОСИПОВ. Проходи, Андрей, я покуда оружие рассмотрю, а вы потрепитесь.

КОРЫТИН. Чёрт, Осипов, ты!? Хочешь быть моложе?

ОСИПОВ. Получилось?

КОРЫТИН. Не мне судить. Плохо, дочь?

АРИНКА. Здравствуй, отец.

КОРЫТИН. Не надо было с лекарями завязываться, есть же надёжные повитухи.

ОСИПОВ. Ты, папаша, лаяться пришёл на дочь или что?

КОРЫТИН. Не пойму, когда это я тебе отцом стал, Аринка, всю жизнь тятей был.

АРИНКА. Пойду, прослежу за обедом. Отвернись, тятя, мне встать надо.

КОРЫТИН. Вчера только рожала, а сегодня уже встаёшь, не рано ли.

АРИНКА. Ваня, помоги.

КОРЫТИН. Я ближе.

ОСИПОВ. У неё муж есть. (Идёт к Аринке.)

АРИНКА. Сильный, надёжный, богатый, как ты хотел, тятя, да ещё и любимый. Я – скоро, Иван, пусти, самой надо пройти. (Уходит.)

ОСИПОВ. Видал, игрушку поднесли? Хочу опробовать, не серчай, заряжать буду. (Заряжает пистолет.) Что ты в последнее время, Андрей, такой дёрганый, грубый.

КОРЫТИН. На службу мне, зачем звал.

ОСИПОВ. Тебя же на обед звали.

КОРЫТИН. Занят, Иван, очень, прости.

ОСИПОВ. Не любишь ты нас. Из-за меня, понимаю, не такого головореза желал ты дочери. А всего-то и надо было, что не отменять свадьбу её с Федькой Половцевым, потому как не нашего ума это дело учить детей их собственной жизни, ты же не ходишь вместо них до ветру. (Подходит, с пистолетом, к окну, распахивает.) Какая же славная штука весна, не то, что жить, летать охота. Попаду в ворону, нет ли. (Стреляет.) Мимо.

КОРЫТИН. Тебе-то откуда знать родительские заботы, твоя жена мёртвенького родила. Какой нормальный муж зовёт в сваты не друга, не попа, а палача. Похоже, не бывать тебе отцом с Аринкой.

ОСИПОВ (заряжает пистолет). Зато у нас любовь, Корытин, и бог с ними, с детьми. Славное оружие, хочешь стрельнуть?

КОРЫТИН. Нет.

ОСИПОВ. Я почему-то, господин родственничек, совсем от постороннего народа узнаю, что сестра моя собирается выслать на Москву чуть ли не войско.

КОРЫТИН. Сестра твоя – это государыня Елизавета Петровна, что ли? Зарвался ты, Каин. А ещё будет учреждена специальная комиссия с генерал-майором Ушаковым, в пику нашему с тобой Сыскному Приказу. Точнее, в пику тебе, в харю. Как только будет повод, например, пожарище погонит москвичей с пепелищ в чисто поле. Для поджогов из Санкт-Питерсбурха уже и надёжные люди присланы, ждут команду. Каждого пасут по двое наших сыщиков с доносчиками. А молчал потому что я, Осипов, всё же государев человек, и я не главный судья, так что, не мне решать, что делать.

ОСИПОВ. Теперь мне не успеть сделать тебя главным судьёй.

КОРЫТИН. Думай.

Входит Аринка.

АРИНКА. К обеду уже накрывают.

ОСИПОВ. Оставить всё, правда, Аринка, и пусть оно горит всё синим пламенем.

АРИНКА. Да хоть и не синим. Что-то мне дурно.

ОСИПОВ (подхватывает Аринку). В постель, в постель...

КОРЫТИН (хватает пистолет). Сдохни, ирод.

АРИНКА. Тятя!

ОСИПОВ (уложив Аринку). Аринушка, устала... сиди смирно. А что, сыщик, разумно, нет Каина – нет и задачи, ты – на коне, так-то убийца, но герой Отечества.

КОРЫТИН. Москву жалко, опять сгорит, и дочь моя ещё молода, чтобы с тобой гробиться. Аринка, прочь! (Стреляет.)

АРИНКА (закрыв телом Осипова). Ваня! (Падает, раненая в грудь.)

ОСИПОВ (обнимая Аринку). Жена...

КОРЫТИН. Сатана, будь ты проклят. (Убегает.)

ОСИПОВ. Голубушка... (Подбегает к окну.) Держи вора! Корытин, убийца! Закрыть Москву, поймать Корытина! (Обнимает Аринку.) Светик мой... родненькая...

АРИНКА. Прости, Ванечка. Не люби так крепко, пусти.

ОСИПОВ. Мы ж и не жили...

АРИНКА. Больше не могу, больна я. Пусти.

ОСИПОВ. Что мне без тебя...

АРИНКА. Ни к чему я тебе – уродина, калека.

ОСИПОВ. То моя вина...

АРИНКА. Нет, муж мой ненаглядный, нет, так должно было быть, иначе не сошлись бы мы никогда, не разглядели бы друг друга. Прости, что не оставила тебе наследника...

ОСИПОВ. Аринушка, не надо, нельзя таким, как я плодиться. Мне нужна ты.

АРИНКА. Отпусти.

ОСИПОВ. Нет.

АРИНКА. Отойду когда, бросай всё. Покайся, Каин, и Бог примет тебя под покров свой... Он будет любить тебя так, как никто... Он уже любит... Он уже ждёт... Он всегда ждёт нас. Здравствуй, Боже мой, вот я. (Умирает.)

ОСИПОВ. Жена моя... жена... жена.

СЦЕНА 21. Хлев. Дарья чистит стойло. Входит Корытин.

КОРЫТИН. Не думал в хлеву встретиться, обыскался.

ДАРЬЯ. А я не пряталась.

КОРЫТИН. Времени нет. Мне нужен Каин.

ДАРЬЯ. Ты бы хоть о сыне спросил.

КОРЫТИН. Спросил, не у тебя, у него самого.

ДАРЬЯ. Андрей...

КОРЫТИН. Сдашь мне Каина, верну мальца, мне чужого не надо.

ДАРЬЯ. Шутишь?

КОРЫТИН. Каин застрелил мою Аринку, обвинил меня, потом понял, что правда сильнее клеветы и бежал от правосудия, московские пожары тоже его рук дело.

ДАРЬЯ. Не пори чушь, Корытин, Осипов столько народу перебил, что из-за одной девки не побежал бы да ещё от жены.

КОРЫТИН. Моя дочь – не девка.

ДАРЬЯ. Твой сын – не вор, чтоб держать под арестом.

КОРЫТИН. Побудет в залоге. Я всегда знал, где ты, а мог бы, ты знаешь, отдать под суд, как беглую преступницу. Ты мне обязана, отдай Каина.

ДАРЬЯ. Да где ж я тебе его возьму!

КОРЫТИН. Ищи, сроку три дня, потом щенка свезу в самый дальний монастырь, какой ни на есть.

ДАРЬЯ. Твой же сын, Андрюша...

КОРЫТИН. Может, и от меня, но не мой. У меня была одна Аринка, её я растил своими руками, врождённым моим сердцем, и больше у меня никого нет. Так и быть, собери сопляку в дорогу одежды там, и еды ему да на нас троих мужиков, а да, ещё же и возница.

Входит Федька.

КОРЫТИН (выхватывает пистолет). Каин!?

ДАРЬЯ. Нет, это Федя! Фёдор Половцев!

КОРЫТИН. Врёшь...

ДАРЬЯ. Голос подай, дурень!

ФЕДЬКА. Дядя Андрей, здорово.

КОРЫТИН. Мама родная, как две капли. Ты здесь как?

ФЕДЬКА. Живу.

КОРЫТИН. Так-так, так ведь ты тоже в розыске. Ты, Заринка, воровская душонка, только разбойников привечаешь. Уж не любовничком ли? Покраснела... Чудны дела твои, Господи.

ДАРЬЯ. Вот ведь, господин протоколист, так похожи, что никто не отличит в полутьме, а когда на свет опять выведут из застенка ничья мать родная дитя не узнает.

КОРЫТИН. Я давно уже судья.

ДАРЬЯ. Не забирай сыночка от матери, Андрюша, не бери грех, не пусти родную кровь!

КОРЫТИН. И правда, пусть будет про запас, тем паче, что всё одно, виновен. И Федька всегда хотел стать Ванькой. Кучерявый у тебя умишко, Заринка Иванова, молодца тебе за это. Но Каина ты мне найди, даю неделю. Соглядатаев поставлю да и соседи не дадут спуску, особенно если власть прикажет. Ладно. (Выглядывает из ворот, кричит.) Эй, Иванов, Петров, отдайте мальчишку матери, а сами сюда, ко мне, оба.

ДАРЬЯ. Господин судья, благодарю вас, Андрей Афанасьевич, сорокоуст закажу сей же час! Одна ещё просьба, пусть Федька напоследок вилы заточит, заберёте, где мне потом мужские руки взять, вилы-то совсем затупились.

КОРЫТИН. Иди уже, не-то передумаю.

ДАРЬЯ. Я вам поесть соберу или отобедаете на дорожку?

КОРЫТИН. Только с собой.

ДАРЬЯ. Благослови вас всех, Господи. Прости, Фёдор, сдуру ты ко мне подлой тётке прибился, так не будь глупее глупого впредь, ты же когда-то дружил с умом, заточи вилы, ты обещал. (Уходит.)

КОРЫТИН. Ну, что стоишь, точи вилы.

ФЕДЬКА. Ладно. (Берёт вилы.) Где она камень задевала. Так вы меня хотите Каином выставить, дядя Андрей?

КОРЫТИН. Смышлёный же был малый, высоко мог подняться.

ФЕДЬКА. Кабы ты ни за что отца моего не погубил.

КОРЫТИН. Постой-ка, что значит вилы затупились...

ФЕДЬКА. Сарынь на кичку! (Вонзает вилы в Корытина).

КОРЫТИН. Кто ж вилы точит... (Умирает.)

ФЕДЬКА. То-то, что никто. Оторвался от народа, господин судья, а мог бы жить. Постой, гляну. (Смотрит в щель стены.) Ага, забирает мальца. Ох и мудра ты, тётя Даша моя. Лучше я тебя, Корытин, в загон к свиньям заброшу. (Поднимает Корытина.) Христос в хлеву родился, тебе за честь здесь помереть, но ясли не для тебя, тебе по рангу свиное корыто. (Перебрасывает Корытина в загон.) Пусть тебя твои подольше ищут. Ну, теперь, Федька, дай бог ноги. (Убегает.)

СЦЕНА 22. Болото. Василий сидит, прислонясь к стволу дерева.

ВАСИЛИЙ (поёт). Возблагодарим тя, Дево, радостью на сердце исполнением. В покаянии зовем тя, ты душевной скорби Победительница Вседержавная Царица, всяким человекам наставление, Христа Бога родшая и веры православной Сохранительница. Пресвятая Дева, Мати Божия, Благая Богородица Не остави нас своею вечною и доброю молитвою.

Входит Осипов.

ОСИПОВ. А я слышу – песня над болотом, дай, думаю, гляну на певца. А ведь я, таки, нашёл тебя, Василий, искал, искал. Здорово.

ВАСИЛИЙ. Ты кто, брат?

ОСИПОВ. Сын божий Иван Осипов Каин.

ВАСИЛИЙ. А я Пётр, раб божий Пётр, по прозвищу Камчатка.

ОСИПОВ. Ишь ты, как тебя прибило, видно, накопилось, что рассказать.

ВАСИЛИЙ. Сыну Божьему исповедаться – великий дар.

ОСИПОВ. Да ты совсем плох, ни черта не разбираешь.

ВАСИЛИЙ. Умираю, отче.

ОСИПОВ. Посидим рядком, поговорим ладком. (Присаживается к Василию.) Послал я всё к чёртовой матери, дай, думаю, теперь схожу к Богоматери, хотел у тебя дорогу расспросить.

ВАСИЛИЙ. Торопиться надо, дух оставляет.

ОСИПОВ. Люди говорили, ты обет молчальника дал.

ВАСИЛИЙ. С детства высказывать или с последнего дня?

ОСИПОВ. Не надо мне твоей жизни, монах, меня своя к земле пригибает, в болото вон вбило. Я не поп, чтоб чужие тайны копить, а Бог и так всё про нас знает, безо всяких разговоров.

ВАСИЛИЙ. Не понимаю.

ОСИПОВ. А в застенке понимал, Вася Величество, и много больше моего.

ВАСИЛИЙ. Я не Василий, отче, я Пётр.

ОСИПОВ. Вот и я не Каин. А знаешь, кто я? Аринкина радость. И смех, и грех, и чудо сказочное. Эх, Вася-василёк, давай-ка, братушка, лучше споём вдвоём, там-то попеть не дадут, там, говорят, только ангелам разрешается. Кто говорит, что говорит, ужели кто бывал и вернулся, а-то и все там были, все вернулись, да память друг другу поотшибали, заодно с рогами. Веселей, Васятка, ходи вприсядку... Вернее, допоём, любимую. (Поёт.) Величит душа Моя Господа, и возрадовася дух Мой о Бозе Спасе Моем. Честнейшую Херувим и славнейшую без сравнения Серафим, без истления Бога Слова рождшую, сущую Богородицу, Тя величаем.

ВАСИЛИЙ (поёт). Яко призре на смирение рабы Своея, се бо отныне ублажат Мя вси роди.

ОСИПОВ и ВАСИЛИЙ (поют). Честнейшую Херувим и славнейшую без сравнения Серафим, без истления Бога Слова рождшую, сущую Богородицу, Тя величаем...