Текст книги "Кузнецы грома"

Автор книги: Ярослав Голованов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

21

После обеда на испытательном стенде, где должны запустить ТДУ Редькина и Маевского, стало оживленно и празднично. Пришел Кудесник и Ширшов. Кудесник, хоть и начальник, ни во что не вмешивается, считая, что хозяйничать сейчас ему глупо.

Все готово. Михалыч включил сирену. Два протяжных воя: в бокс входа нет.

– Бах просил позвонить, – тихо говорит Редькин Маевскому.

– Если просил, надо звонить, – лениво отвечает Юрка.

– Позвони ты, – говорит Игорь.

Маевский звонит, но, оказывается, Бахрушин у Главного.

– Ждать не будем, – говорит Редькин. – И так уже времени много. Насмотрится еще.

Давайте начинать. Вспыхивают лампы, освещающие приборную стенку.

– Юрка, поснимаешь? – спрашивает Игорь.

– Давай. – Маевский берет в руку маленькую деревянную ручку, похожую на ручку от детской скакалки, с маленькой кнопкой на конце. От ручки тянется провод к фотоаппарату. Нажал кнопку – снимок. Дело, впрочем, не простое: нажмешь чуть раньше, установка не вышла на режим, стрелки шевелятся, снимок смазанный.

Задержишься – прогоняешь зря установку, не успеешь все отснять.

Петька Сокол лезет в шкафчик с красным крестом на дверце, достает пук ваты, раздает всем по щепотке. Затыкают уши. Потом Петька, Михалыч и Юрка надевают шлемы и пристегивают ларингофоны. Маевскому шлем очень к лицу. Он похож на знаменитого аса. Игорь шлем не надевает, просто затыкает уши ватой. Он знает, что ларингофоны – "для колорита": они давным-давно испорчены. Поэтому команды надо отдавать руками. Команду на запуск он дает еще в тишине. А дальше все и без команд знают, что надо делать. Если вдруг потребуется остановить установку, он поднимет над головой скрещенные руки. Вот и все. Только уши намнешь этим шлемом…

Все расходятся по местам. Кудесник и Ширшов как гости – к приборной стенке.

Ширшов думает о том, что всякое может случиться. Вдруг ТДУ действительно поставят на "Марс", и тогда очень важно, не запорет ли она систему стабилизации, над которой ему пришлось попотеть, не водит ли ее вправо-влево и еще бог знает как и куда. Он смотрит на циферблаты динамометров подвески. Кудесник знает, что тревоги Ширшова – это "тревоги второго порядка". Важна тяга! Господи! Если бы их тяга была хоть немного больше, чем у Егорова! Ведь расходы компонентов у них меньше. Тогда все. Тогда победа. Тогда Егоров погорел. Редькин стоит у пульта, Маевский поодаль, ближе к фотоаппарату. Михалыч – за главным пультом. Петька в углу, у другого щита, присматривает за насосами.

– Сигналь, Михалыч, – тихо говорит Игорь. Три надсадных, за душу берущих вопля сирены предупреждают: сейчас запуск. Игорь облизал губы. Юрка оглянулся на Игоря. Борис и Сергей не отрывают глаз от приборной стенки.

– Пуск, – громко, но совсем спокойно говорит Редькин.

Все услышали тихий сухой щелчок – это открылись главные клапаны, и в тот же миг налетел страшный, нарастающий с каждым мгновением грохот. Звук этот трудно описать. Он не имеет ничего общего с ревом турбореактивных самолетов. Там рев.

Он совершенно не похож на яростные, с присвистом удары гигантских молотов. Там удары. Это и не разламывающийся на разные тона раскат фугасного взрыва и не гром июльской грозы. Нашего акустического словаря не хватает, Это просто Звук, ровное, неимоверной силы ликующее: "А-а-а!"

Разом, словно в испуге, прыгнули стрелки приборной стенки. Игорь увидел в окошко, как, накаляя докрасна края люка в полу бокса, росла голубоватая, прозрачная, ярко освещающая все вокруг колонна раскаленных газов. Он не смотрел сейчас на приборы, весь отдавшись этой незабываемой, ни с чем не сравнимой, всегда глубоко волнующей его картине укрощенного металлом непрекращающегося взрыва – так работает ракетный двигатель. Не видя секундомера, он знал: надо останавливать – и поднял скрещенные руки. Бесцветное пламя втянулось в сопло.

Свист, потом шипение, потом тишина. Только услышав Звук, понимаешь, какой бывает тишина. Кудесник радостно обернулся.

– Братцы! Ведь, ей-богу, не плохо! А ну, повторим…

Повторили. И еще раз повторили.

– Перекур пять минут! – скомандовал Маевский, расстегивая шлем.

– Подожди, давай еще, – возразил Редькин, – с медленной остановкой.

– Перекурим и попробуем, – сказал Михалыч. – Времени еще только три часа.

На стенде курить нельзя. Все вышли. Остался только Кудесник с Редькиным.

– Игорек! Хорошо! – Удивительно радостная физиономия у Кудесника. Редькин грызет заусеницы.

– Еще, еще надо… Боря! А как работает! А? Хоть на мотоцикл ставь! Ишь ты, курить ушли, сукины дети!

– Ладно, я пойду, может, уж шеф вернулся…

– Скажи им там… Нашли время курить! На весеннем солнышке у входа на стенд, сидя вокруг врытой в землю железной бочки с окурками, курят Юрка, Петька и Михалыч. Юрка – "Новость", Петька – "Ароматные", Михалыч – "Прибой".

– Читал я в "Комсомолке", – говорит Михалыч, ни к кому не обращаясь, – в Англии научились прямо из травы молоко гнать. Без посредства коровы. Молоко как молоко, запах только немного…

– Бесспорно, возможная вещь, – подтверждает Петька. – А что такого? – И смотрит на Маевского.

Тот молчит, думает о своем. О том, что отсекатели надо было прогнать отдельно на всех режимах, поглядеть, как сработают магниты. Ну да теперь что ж об этом думать? Поздно. И он стал думать о том, что надо не забыть попросить у Никиты из семнадцатой лаборатории магнитофонные ленты с "новой Имой Сумак" и переписать.

Вот вышел Кудесник. Щурится на солнце.

– А где Сергей?

– Пошел в лабораторию, – отвечает Маевский.

– Я тоже пойду… Давайте, Михалыч, запустим еще пару-тройку раз с мягким остановом…

– Сейчас сделаем, – отвечает Михалыч, не двигаясь с места и не глядя на Бориса.

Его немного обижают слова Кудесника: будто он сам не знает, что надо делать.

Кудесник уходит. Его фигура на прямой асфальтовой дорожке видна еще долго. Он идет быстро, размашисто.

Потом вдруг начинает скакать через лужи, как козел. Весна! Солнце! Запустилась ТДУ! И вообще все отлично! Михалыч видит это, чуть улыбается и говорит категорически: – Пошли,

22

И снова стенд. Все снова стоят по местам.

– Пуск, – снова громко и спокойно говорит Редькин, и снова все заливает Звук.

Правая рука Игоря сжата в кулак, большой палец оттопырен и смотрит вниз. В древнем Риме зрители этим жестом приказывали гладиаторам добить поверженного врага. Тут – это знак постепенного торможения. Палец кверху – постепенного разгона. Михалыч видит палец и медленно вращает штурвальчик на пульте. Звук плавно меняет тон. И вдруг прерывается с захлебывающимся посвистом.

– Насосы стоп! – кричит Михалыч Петьке, прежде чем Редькин и Маевский успевают сообразить, что произошло. Руки Петьки молниями ударяют в кнопки пульта.

– Все стоп, – уже спокойно говорит Михалыч и оборачивается к Редькину. – Отсекатель. Какой, не знаю.

– Пошли посмотрим, – говорит Игорь.

– Все вырубил? – спрашивает Михалыч Петьку. – Включи вентиляцию.

Михалыч, Игорь и Юрка склоняются над хитросплетениями трубопроводов. Петька стоит поодаль, готовый каждую секунду прийти на помощь.

– Вот он, – говорит Маевский и тычет пальцем. – Наверное магнит втягивает иглу рывком.

– Я плавно регулировал, – говорит Михалыч. Маевский молчит, потом расстегивает шлем, снимает пиджак.

– Петя, подверни мне рукава, – просит он Соколова, – а то руки в масле.

Петька, долго сопя, возится с запонками. Запонки у Маевского какие-то хитрые.

– В твои годы, – назидательно говорит Юрка, – надо уметь обращаться с запонками.

– А я вот их не уважаю, – говорит Петька.

– Это почему же?

– Время отнимают: вдевай – вытаскивай…

– Кончайте вы с запонками! – зло кричит Игорь. – Нашли время! Как бабы!

Он уже залез туда, куда показывал Маевский, и тянет что-то двумя пальцами.

– Горячая, зараза! Так и есть. Ты плавно регулировал, и магнит тянет плавно, а у иглы тугой свободный ход, и она идет рывком… Давайте еще попробуем, я ее покачал, вроде теперь ничего…

Они выходят из бокса, и все повторяется. Только теперь Михалыч может не кричать Петьке. Петька внимателен, весь подобрался, как кот у мышиной норы. Двигатель снова захлебывается.

У Игоря бешено злой вид. Едва отключили коммуникации, он влетел в бокс и, шепча ругательства, опять что-то тянет, обжигая руки, скалясь и гримасничая.

– Опять она? – спрашивает Маевский за его спиной. Он сохраняет завидное хладнокровие.

– А то кто ж? – огрызается Редькин, – Придется разобрать отсекатель…

Игорь что-то яростно дергает к себе – от себя, к себе – от себя…

– Еще раз попробуем, последний раз, – говорит он. И снова все на местах.

– Пуск.

И снова Редькин жестом римлянина тормозит двигатель. Палец нетерпеливо тычет: вниз, вниз, вниз! Михалыч, уже не глядя на палец, вращает осторожно, словно штурвальчик хрустальный и он боится его отколоть. И опять Звук срывается в клокочущий посвист.

– Сволочь! – кричит Игорь и рывком кидается к двери бокса.

– Куда?

Но крик Михалыча обрывает короткий, глухой, будто далекий взрыв.

Руки Петьки на кнопках. Красивое лицо Маевского в шлеме. Он обернулся от приборной стенки и так застыл, судорожно сжав рукоятку с кнопкой. Из приоткрытой Игорем тяжелой двери в бокс стелется по полу голубоватый дымок. Михалыч бросается в бокс и очень быстро вновь появляется в двери, держа под мышки обвисшее, неживое тело Редькина. Его мокрая, липкая от крови голова свесилась вниз и чуть в сторону.

– Помоги, – хрипло говорит Михалыч Маевскому. А Маевский все еще не знает, куда девать ручку с кнопкой, беспомощно оглядывается по сторонам, непонятно спокойный и медлительный. Наконец он вешает шнур на фотоаппарат, подходит, очень осторожно берет и поднимает ноги Игоря.

– Ничего, ничего, – шепотом говорит Михалыч, – об дверь его чуток…

23

У дверей стенда, там, где совсем недавно курили, маленькая толпа окружила тупоносый санитарный автобус. Двое в белых халатах выносят из дверей носилки.

Белая, вся в чистых бинтах голова Игоря. Почерневшее лицо. Перед дверцами автобуса санитары чуть замешкались. Борис Кудесник подходит к самым носилкам, берет руку Редькина. Секунду они молча смотрят друг на друга очень серьезно.

Потом Игорь подмигивает Борису. Подмигивает, как только может весело. Весело изо всех сил.

24

Подмигивающий кот над столом Редькина. Пять инженеров сидят на своих местах.

Просто сидят, не читают, не пишут, не двигают движками линеек. Сидят прямые, спокойные, все опаленные взрывом там, в боксе. И у всех какие-то неживые руки, в неживых, странных позах. За окном уже сумерки.

"Почему врач сказал, что ему ничего не нужно? – думает Кудесник. – Что значит – не нужно? Что он имел в виду? Ничего ему не поможет? Или, действительно, пока ничего не нужно? Группа крови у него вторая. Как и у меня. Кровь – не проблема.

За час можно поднять всю лабораторию, весь институт. Надо – цистерну крови дадим. Юркин отец уже там. Это хорошо. А ведь Юрка, подлец, никому не сказал, что звонил отцу…" "Клапан не закрылся, в камере переизбыток горючего и, разумеется, взрыв, – думает Ширшов. – Ничего, кроме взрыва, быть не могло. У двигателей с таким диапазоном регулирования все зависит от работы клапанов.

Постой, где же я видел отличный клапан? Ну да, у отца. Последний номер журнала "Угольная промышленность". Примерно на их расходы и давления клапан. Надо будет завтра снести Игорю в больницу журнал… Обрадуется…"

"Это совсем не ерунда: открытый перелом правой теменной кости, – думает Маевский. – Коммоция мозга, субдуральная гематома в правой теменной области…

Это не ерунда. Все решится сегодня-завтра. Если ему сумеют аккуратно вытащить все осколки и не затащат никакой инфекции, все будет в порядке…" "Рядом жил человек, работал, хохотал, расстраивался по пустякам… – думает Нина. – И вдруг разом все обрывается… Чудовищно! Ведь сегодня он выиграл у Юрки шахматную партию и ликовал. Я еще спросила: "Когда же вы кончите?" А он засмеялся и сказал: "Все кончается, Нинка, даже зубной порошок в коробочке соседей…" И убежал на стенд…" "Все космонавты живы, – думает Бойко. – Все, кто летали, живы и здоровы. И вот Игорь… Почему? Взорвалась камера. А почему он испытывал ее? Хотел сделать лучше, чем было сделано до него. А что Седову, или Скотту, или Ливингстону не хватало радости открытой другими Земли? А язвы на руках Марии Кюри, перчатки, всю жизнь, заставил ее одеть радий… Игорь с ними. Он еще мало сделал, но он с ними…"

Вдруг резко зазвонил телефон. Борис Кудесник сидит неподвижно, будто не слышит.

А может быть, и не слышит. Ширшов взял трубку.

– Да… А, простите, кто его спрашивает?

Сергей прикрывает рукой трубку и говорит, обращаясь ко всем:

– Это из дома… Как же им сказать?

Нина быстро закрыла лицо руками, ткнулась в стол.

25

Ночь. Бахрушин медленно выходит из проходной, идет к «Волге». И вдруг останавливается, увидев мотоцикл Редькина. Пустая площадка, только «Волга» и мотоцикл. Железная глазастая зверюга с детенышем. Бахрушин долго стоит и смотрит на мотоцикл. Одна мысль: «Неужели он умрет?»

26

Ночь. За столом под абажуром перед большой чашкой чая, неподвижно глядя куда-то вдаль, сидит Главный Конструктор. "Редькин, – думает он. – Какой же он, этот Редькин?.. Никак не могу вспомнить его лицо… Фамилию помню. Редькин, который у Бахрушина делает мягкую ТДУ. Хорошо помню… А вот лицо… Очень трудно, и… очень надо запоминать лица… Я обязан помнить тысячи лиц… Редькин, Редькин…

Говорят, увлекся и забыл обо всем… Но где-то, в главном, он прав: что стоят те, которые не увлекаются! Увлеченность должна быть постоянным состоянием человека… Редькин, Редькин, никак я тебя, дружище, не вспомню…" Вошла жена.

– Пей чай, Степа. Совсем остыл… И ложись, уже поздно.

"Надо заехать к нему", – думает Степан Трофимович.

И сейчас ему кажется, что он съездит, завтра же съездит в больницу, выберет время и съездит… Он не съездил: утром он улетел в Москву.

27

Прошло два месяца.

Вечер. Пустынная набережная. Вдалеке две маленькие фигурки. Погромыхивая бортами, летят грузовики. А легковые машины – сами по себе. И даже как-то не верится, что в них – люди. Сидят, смотрят по сторонам, видят эти две маленькие фигурки у гранитного парапета. Слепые, деловитые легковые машины, вроде бы живущие своей, не связанной с людьми жизнью.

Андрей и Нина идут по набережной: там всегда мало народа. Андрей в штатском.

Серый костюм, модный такой, "пижонский", с разрезами по бокам пиджак.

– А вот еще, – весело говорит Андрей. – Вспомнил. Американец, француз, англичанин, русский и еврей летят в самолете…

– Раздолин, что с тобой? – перебивает Нина.

– А что?

– Вот я и спрашиваю: что?

– Ничего…

– Почему ты сегодня все скользишь из рук, похохатываешь… Что-нибудь случилось?

– Ничего не случилось.

– Это неправда. Но ты можешь не говорить. Только не надо вот так…

Андрей молчит. Идут дальше, вроде бы как и шли, а уже не так: произошло еле уловимое смещение фигурок на пустынной набережной.

Слушай, – говорит Андрей. Он останавливается, берет ее за плечи. – Хорошо. Я скажу. Ну кому же я еще могу сказать?.. Нина, это очень важно. Сегодня было решение: полетят Воронцов и я.

– А Толя? – рассеянно спрашивает Нина.

– Толя – дублер Воронцова.

– Ну как же так? Бахрушин говорил, что вероятнее всего Агарков и Воронцов…

– Я сам не знаю как… Я очень хотел… Я очень счастлив, Нинка…

– Раздолин… Ты летишь на Марс? А как же я?

– Как ты? Но ведь я же прилечу.

Она обняла его крепко и, зажмурившись, прижалась головой к его груди.

– Я глупая, Раздолин… Да-да, все верно, все верно… Ведь ты же прилетишь…

– Нинка, послушай, – быстрым шепотом говорит Андрей, – я вчера еще ничего не знал… И вот вчера я не спал долго и все думал… Я мальчишкой жил в Гурзуфе одно лето… Помню море и скалы в зеленых водорослях… И ночью луну, очень большую… Мы поедем туда, Нинка, когда я вернусь… Я хочу просыпаться рано-рано и гладить тебя по голове, когда ты спишь. А потом мы побежим на море… Ты будешь такая сонная, растрепанная… Потом будем пить молоко и молчать… А вечером, когда луна, мы уйдем в черную тень деревьев, и я буду тебя целовать и говорить самые ласковые слова, какие знаю… Но все это должно быть после Марса, понимаешь… Я думал вчера, что, если я не полечу, так, наверное, не будет… Понимаешь…

– Так будет, так обязательно будет… Какое сегодня число?

– Двадцать второе.

– Уже скоро. – Я буду ждать тебя. Ты даже не знаешь, как я буду ждать тебя, Раздолин! Две маленькие фигурки стоят, прижавшись друг к другу на большой пустой набережной. Только машины снуют взад-вперед по своим машинным делам, и плевать они хотели на людей.

28

И вот настал день их отлета на космодром.

Они вылетели поздно вечером. Самолет долго выруливал на старт, и Нина смотрела, как за иллюминатором медленно проплывали цветные фонарики у края бетонированной дорожки. Потом самолет остановился. Взревели двигатели, он задрожал, возбужденный предстоящим бегом. Он стоял еще несколько секунд, словно глубоко вздыхая перед трудным делом, которое ему предстоит. Потом побежал быстрее, быстрее, вздрагивая на стыках бетонных плит. Потом Нина почувствовала, что он перестал вздрагивать: они уже летели. В самолете человек двадцать. Нина сидела со своими ребятами, но впереди, одна. "Он приедет через неделю, – думала Нина, – и, конечно, ему будет не до меня… А потом… Потом еще шесть месяцев. Целых шесть месяцев я не увижу его… Он спрашивал: "Не забудешь?" "Глупый мальчик…

Господи, какой он глупый, мой мальчик…"

За Ниной, уткнувшись в журнал, сидел Маевский, решал кроссворд. Рядом Ширшов с английской книжкой в руках и словарем на коленях. Он заглянул в словарь и тронул локоть Юрки:

– Смотри, "credit" по-английски – это кредит – честь, вера, уважение, влияние.

Неплохо, а? Маевский посмотрел на него невидящими глазами. Такой взгляд бывает у людей, когда они на ощупь ищут что-нибудь в карманах и не могут найти.

– Вот дьявол! Остров в Эгейском море, пять букв, кончается на "ос".

Сергей призадумался, потом сказал убежденно:

– Там все острова на пять букв и у всех на конце "ос": Родос, Милос, Самос, Парос…

– А есть такой – Парос?

– Вроде бы должен быть.

Юрка мгновенно отключился, нырнул в кроссворд, зашептал беззвучно губами.

Через проход от них – Борис Кудесник и Виктор Бойко. Кудесник откинул спинку кресла и закрыл глаза. Виктор задумчивый. Впрочем, он всегда задумчивый. Смотрит в иллюминатор. Там просто темень, ни огонька.

– Боря, – тихо спрашивает Виктор, – кто твой любимый поэт?

– Пушкин, – отвечает Кудесник, не открывая глаз. – Тебе это не кажется примитивным?

– Чудак, – ласково говорит Виктор.

Кудесник тихо, почти шепотом, вдруг начинает читать стихи:

Я новым для меня желанием томим:

Желаю славы я, чтоб именем моим Твой слух был поражен всечасно, чтоб ты мною Окружена была, чтоб громкою молвою Все, век вокруг тебя звучало обо мне.

Чтоб гласу верному внимая в тишине, Ты помнила мои последние моленья В саду, во тьме ночной, в минуту разлученья…

– Ты понимаешь, это Пушкин писал. Пушкин! – Он помолчал и добавил: – Вот за это я его и люблю: за правду. Самое главное в поэзии – правда.

– И не только в поэзии, – сказал Виктор.

– Да, не только…

– Ложь накапливается в человеке, как ртуть, – отвернувшись к иллюминатору, сказал Виктор. – Ртуть ничем из человека не достанешь, не залечишь… Так и ложь… Можно, конечно, скрыть ложь ложью… Как скрыть ртуть в своем теле, улыбаться… Но если доза большая, это приводит к смерти… Да, ты хорошо сказал: главное – правда… Что такое коммунизм? Наверное, уничтожение всякой лжи… Кудесник открыл глаза.

– Этого мало, Витя. Кажется, Наполеон говорил: есть две силы, способные двигать людьми, – личная выгода и страх. Для меня коммунизм – в уничтожении этих двух сил. А ложь – уже потом. Ложь – это первая производная от страха. Подлость – вторая производная…

– Когда мы прилетаем? – обернулась Нина.

– В четыре утра, – сказал Кудесник.

29

Скоро рассвет. И все предметы в комнате являются из темноты, начав светиться, словно изнутри, чуть приметным мягким светом. Это даже не свет, а воспоминание о свете. Наступает редкое время, которого не бывает вечером: время призрачной темноты. Свет уже незримо проник в нее и разрушает, растворяет сумерки…

Окно распахнуто настежь, и легкий ветерок чуть трогает тонкую занавеску, за которой, топая по железу карниза, стонут голуби. Они воркуют с какой-то фальшивой страстью, напоминающей стоны человека, который притворяется, будто ему действительно тяжело. Воронцов лежит в постели на спине, закинув одну руку за голову, а другой обняв жену. Вера как-то уютно ткнулась носом ему в шею.

– Ты вернешься в декабре, – говорит Вера. – Будет уже холодно, кругом снег…

– …и мы поедем в лес кататься на лыжах, – добавляет Николай.

– Который год мы все собираемся…

– Даю слово: в этом году мы обязательно поедем… Только мне надо купить новые ботинки… Купи-ка ты мне ботинки, а?

– Коля, ну до лыж ли тебе будет?

– А почему не до лыж?

Вера приподняла голову и взглянула на Воронцова.

– Хорошенькое дело: прилетел человек с Марса и уехал кататься на лыжах!

– Именно так. А почему человек, слетавший на Марс, не имеет права покататься на лыжах? – Воронцов покосился на Веру.

– Колька, ты у меня самый наивный человек на свете, но я тебя люблю, – шепотом говорит Вера и снова уютно прижимается к Николаю.

Они лежат тихо, слушая надрывные стенания голубей.

– Знаешь, что мы забыли сделать? – говорит Николай.

– Что?

– У нас там есть магнитофон. Надо было записать птичьи голоса. Я слышал такую пластинку: пение разных птиц. Вот ее надо было переписать на пленку и взять с собой…

– Марсианам заводить? – сонно спрашивает Вера.

– А что? И марсианам… Вот я все думаю: в космос всегда будет нелегко летать… потому что ни на каком корабле нельзя взять с собой все: ветер, дождь, птиц, речку, людей, которые идут по улице… В космос может улететь очень большой корабль, но человеку нужна вся Земля, понимаешь?

– Угу…

– Ты спишь?

– Не…

– Вот мы слетаем на Марс, а за нами полетят другие, десятки, сотни ракет… Там построят сначала станцию, как на Луне, потом вырастут целые города. Люди будут жить, родятся ребятишки – первые настоящие марсиане… Представляешь, в графе "место рождения" они будут писать: Марс. И это никого не удивит. И все-таки Марс не будет для них родиной. Не будет хотя бы потому, что там нельзя пройти утром босиком по росе… Ты спишь?

– Не…

– Ну, спи! Уже светает.

Они лежат, прижавшись друг к другу, и лица их тоже чуть-чуть светятся.

Засыпая, Воронцов думал о том, что завтра Роман Кузьмич обязательно заметит, что он не спал в эту ночь. Но ведь это последняя ночь дома, должен же он понять…