Текст книги "Кузнецы грома"

Автор книги: Ярослав Голованов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

9

Вечер застал их в огромном зале, где установлены счетные машины – серые тысячеглазые существа, то низко гудящие, то громко прищелкивающие, то как-то хлестко, с присвистом постукивающие. За окнами уже совсем темно. Нина, усталая, расстроенная путаницей со шторками, сидит у одной из машин. Они с Виктором только что отладили программу, и «задача пошла». Что получится, еще неясно.

Виктор Бойко в конце зала курит, выпуская дым в приоткрытую дверь. Но дым почему-то не хочет уходить, лезет обратно в зал.

Внимание Виктора привлекают два пыльных, видно, очень давно уже висящих на стене плаката. "Вступайте в ряды ДОСААФ!" – написано на первом из них под тремя фигурами очень красивых молодых людей: девушки-санитарки, летчика и радиста.

"Странное какое-то слово получилось: ДОСААФ, – думает Виктор, – Библейское…

Авраам, Исаак и ДОСААФ…" На втором плакате – флаги, цветы и надпись: "Да здравствует наша любимая Родина!"

"А зачем он? – думает Виктор. – Для кого? Жил-был, не любил Родину, прочел плакат – полюбил. Так, что ли? Да здравствует Родина… Мурманск, где он родился и вырос… Белые ночи, крики кораблей в порту, эти сосенки за домом деда…

Потом Ленинград… Какое это счастье, что на свете есть такой город… Москва, музыка курантов… А затем Сибирь… А у Нины свое. Разве можно все это забыть?

Или можно не любить? Вот была Космодемьянская Зоя. Она, что же, плакат такой читала? Или те ребята, трактористы в Казахстане, которых он узнал, когда студентом ездил на уборку… Он никогда не забудет, как Мухтар тогда ночью спросил: "Сколько лет самому старому городу на свете?" Виктор не знал, но сказал: "Три тысячи лет". – "Вот тут мы построим город, который простоит тридцать тысяч лет! – сказал Мухтар. – Разве есть земля красивее?" Кругом без края стояла пшеница… Может быть, сейчас Мухтар уже строит его – город тридцати тысячелетий… А у них "Марс"… А зачем плакат? Ведь тогда надо выпустить плакаты: "Любите мать", "Не бейте стариков"… Он бросил окурок в урну и пошел к Нине.

– Интересно, – спросил Виктор, – какие чувства ты испытывала, когда читала вон тот плакат? Нина прищурилась.

– Откровенно говоря, я его первый раз вижу.

– Он висит года три.

– Серьезно? Я не замечала.

– В этом вся штука, – задумчиво сказал Виктор. – А ты хочешь, чтобы здравствовала наша любимая Родина?

– Отстань, я устала…

– Нет, ты отвечай: хочешь или нет?

– Ты что, спятил?

– Я серьезно спрашиваю: хочешь или нет?

– Хочу.

– А Кудесник, Юрка, Игорь, Сергей, Бах, – они хотят?

– Хотят.

– И без плаката хотят?

– И без плаката.

– А кто не хочет?

– Все хотят.

– А враги?

– Какие враги?

– Ну всякие… Империалисты, скажем. Они хотят?

– Не хотят.

– Правильно, Нинка! Вот их и надо агитировать, сволочей! Так зачем его тут повесили?

– Отстань… Значит, надо.

– Кому надо? Если никому из нас не надо, то кому же надо?

– Художникам надо рисовать плакаты, – нехотя, только чтобы отделаться от него, сказала Нина. Виктор помолчал, подумал и заключил:

– Тот, кто это рисовал, безусловно, не художник… Не художник, потому что он холодный человек. Впрочем, он, может быть, даже любит Родину. Но ему думать лень. И боязно: вдруг что не так! А тут он спокоен: у кого поднимется рука критиковать такой плакат? Он холодно спекулирует высоким и дорогим. Да, он спекулянт… В двадцатых годах он спекулировал хлебом, в войну – дровами, продовольственными карточками, потом книгами, сейчас – словами. Он всегда спекулировал тем, чего всем нам не хватало. А сейчас, мне кажется, очень часто не хватает именно настоящих слов…

– Ну, ладно, давай поглядим, что она теперь насчитала. – Нина встала.

И они склонились над свежей лентой – ответом электронного математика.

Электронному математику было легко: он ведь только отвечал на вопросы. А задавали их люди.

10

Чудесное прозрачное апрельское утро.

Последнюю неделю они работали так много, что воскресенье явилось неожиданным маленьким чудом.

Утро Кудесника, как и полагалось воскресному утру Кудесника, началось с похода в детскую молочную кухню. Тетя Дуся, старушка, которую с великим трудом удалось ему отыскать, когда родился Мишка, в воскресенье уезжала "к племеннице", или по святым праздникам шла в церковь, или летом – просто в парк, где играл духовой оркестр, а иногда даже показывали бесплатно кино. Поэтому в воскресенье в кухню ходил он сам. Бутылочки с делениями через пять граммов ставил в маленькую корзиночку, плетенную из цветных стружек. Что-то было смешное и трогательное в этой корзиночке. Что-то от Красной шапочки и Серого волка.

Борис любил эти воскресные походы, потому что никуда не надо было торопиться, можно было посмотреть на город и людей, на все, что делается вокруг. В обычные дни он стремглав кидался в автобус, в котором он знал всех пассажиров в лицо. В обычные дни он не видел города. И вот сейчас он шел, не торопясь, с интересом оглядывая все, что видел. Вот лежит под "Москвичом" несчастный "частник". Вот в подворотне мальчишки играют в "расшибец". Отличная игра! Требует меткости руки и глаза. И он ловит себя на мысли, что он, кандидат технических наук, с удовольствием бы сыграл в "расшибец". А тот дом на углу уже застеклили…

Борис разглядывает афиши. Открывались парки и танцзалы. Приехал дирижер из Чили и скрипач из Англии. Гастроли театра "Современник": "Стряпуха". Постановка И.Кваши. Странная какая фамилия: И.Кваша… Волейбол: "Химик" – "Буревестник".

"Прогулки на катерах – лучший отдых". Подписка на собрание сочинений М.Е.Салтыкова-Щедрина. "Левитин. Мотогонки по вертикальной стене". Конкурс цветов. "Обманутая мать" – новый египетский кинофильм. Вечер поэзии… Когда он читал афиши, настроение портилось. Весь этот пестрый, может быть, и не всегда такой интересный, как о нем рассказывали афиши, мир городских развлечений и увеселений уже давно катился мимо него. Он чувствовал, что ушел из этого мира, потерял с ним всякую связь. И не то чтобы он не смог пойти на этот вечер поэзии, например. Конечно, смог бы. Он ходил. Очень редко, но ходил. Но вот, когда он ходил, когда слушал стихи и оглядывал сидящих рядом людей, он чувствовал какую-то непонятную свою отчужденность, чувствовал, что это случайность: он в этом зале. Им всегда владело не осознанное до конца желание множить свои контакты с миром. Он любил новых людей. Он вообще от природы любил узнавать.

Самой сильной чертой, определяющей его характер и поступки, была любознательность. Наверное, меньше, чем кто-либо из тех шести человек, которые сидели в одной из комнат седьмой лаборатории, годился он в начальники, потому что любознательность его была глубоко индивидуальна и наибольших успехов он мог бы достичь именно как исследователь, а не как руководитель исследователей.

Просто в этом никто не разобрался.

Он защитил диссертацию раньше других, и ему "дали сектор".

Вот эта жажда нового и мучила его, когда он читал афиши. Мучила не потому даже, что он не мог утолить ее сегодня, а потому, что (он чувствовал это) он не утолит ее и завтра. Едва он выходил из проходной, как подступали к нему со всех сторон бесчисленные маленькие заботы. Они облепляли его, как рыжие лесные муравьи, забирались под одежду, жалили, и не было никакой возможности ни убежать, ни стряхнуть их с себя. То матери требовалось какое-то лекарство, а его не было ни в одной аптеке, то в квартире начинался ремонт, долгий страшный месячник какой-то пещерной жизни и средневекового произвола прорабов. Потом надо было отдать в чистку плащ, и это пустяковое дело тоже вырастало в проблему, потому что вещи в чистку принимали почему-то по утрам, когда они с женой уезжали на работу. Потом надо было начинать думать о даче для Мишки, начинать "подыскивать". И еще, и еще, и еще. Как в сказке, когда на месте отрубленной головы Змея-Горыныча сразу вырастала новая голова, не было конца этим заботам.

Остро чувствовал он их бесконечность, и от этого иногда ему хотелось послать все к черту, уехать очень далеко, заняться чем-нибудь совсем другим. Жить где-нибудь в деревне, работать в колхозе. Или носиться, как вот этот самый Левитин, по стене на мотоцикле, путешествовать с этой стеной по всему Союзу… Но в свои тридцать два года слишком глубоко уже пустил он корни в эту жизнь. Слишком крепко был спутан по рукам и ногам тонкой цепочкой, каждое звено которой было маленьким "надо", чтобы изменить что-нибудь… И еще были ребята: Игорь, Витька, Сергей. И была работа, которую он ни за какие деньги и блага не мог бы бросить.

Он прочел где-то, что Эдисон неделями не выходил из лаборатории… И он очень понимал Эдисона и завидовал ему. Завидовал работоспособности Бахрушина и извечному кипению Эс Те. Он любил и умел работать. Это чувствовал каждый, кто был рядом с ним. Но сколько бы ни сделал он, он хотел сделать больше. Он хотел большего, чем мог физически. Он не успевал жить… Может быть, поэтому афиши портили ему настроение… Кудесник вернулся домой в веселом перезвоне маленьких бутылочек, а на кухне его уже поджидал участковый оперуполномоченный Гвоздев.

– Ну как? – спросил Гвоздев с надеждой.

– Да пока никак, – ответил Кудесник.

– Та-ак, – с грустной раздумчивостью сказал Гвоздов и потянул с бока планшетку, в которой лежали чистые бланки протоколов.

Дело в том, что у тети Дуси кончилась временная прописка. Оставить Мишку, кроме как с тетей Дусей, было не с кем. Все об этом знали: и в домоуправлении, и в милиции. Знали, понимали, что тетю Дусю прописать надо. Знали, понимали, но не прописывали и регулярно штрафовали Кудесника во исполнение какого-то параграфа, который, по словам Гвоздева, "нарушишь – костей не соберешь"…

– Та-ак, – сочувственно повторил оперуполномоченный и добавил: – Ну, неси чернила… Начался воскресный день у Бориса Кудесника.

11

А в это время Виктор Бойко сидел на скамейке в парке Победы, думая о своем: скворечник – что это, просто удобство или необходимость для скворцов? И вообще, хватает ли им скворечников? И что делают те, которым не хватает? Виктор задавал себе эти вопросы не только потому, что обладал редкой способностью выбирать необычную точку, откуда он смотрел на мир, что и позволяло ему видеть по-новому давно известное, но и подсознательно, потому что весенние жилищные заботы скворцов были ему близки и понятны. Дело в том, что Виктор снимал комнату, маленькую, сыроватую, но сравнительно дешевую. Он очень не любил ее. Приходил туда только ночевать. Конечно, можно было найти что-нибудь получше, да неохота было искать. «Четыре года терпел, теперь уж дотерплю» – таков был его смиренный жилищный девиз. За эти четыре года пять раз, подавляя в себе необъяснимое чувство стыда, которое охватывало его всегда, когда нужно «просить за себя», ходил он к профоргу лаборатории Синицыну. Ходил просить комнату. Синицын, толстенький, с маленькими блестящими глазками, похожий на морскую свинку, завидев его, всякий раз сразу начинал суетиться, перекладывать на столе с места на место бумаги, хватался за телефонную трубку, мелко дергал носом, отчего еще больше становился похож на морскую свинку. Потом Синицын принимался обещать.

Нет, не обещать, а "заверять". – Заверяю тебя, – говорит он, – ты у нас в первой десятке. И не сомневайся… Я тебя заверяю… Люди опытные советовали Виктору жениться, а женившись, поторапливаться с наследниками. Молодожёнам действительно жилье давали быстро, а с детьми и того быстрей. Виктор отнюдь не был женоненавистником, и принципиально у него не было никаких возражений против женитьбы. Но не мог же он жениться ради квартиры! А не "ради" не получалось.

Каждый раз он, как говорил Редькин, "сходил с дистанции". Однажды, когда они после защиты Кудесника "гульнули" в ресторане, Виктор, обняв Редькина, сказал:

– Я убежден, существует девушка только моя. Для меня рожденная… Как Джульетта для Ромео… Где? Не знаю… Может быть, на Таити… А может, в Исландии…

Конечно, общность языка, политических взглядов, морали говорит в пользу СССР, но понимаешь ли ты, что духовное сродство определяется…

– Понимаю, – перебил его Игорь. – Понимаю. Если бы Ромео был таким слюнтяем, Тибальд заколол бы его, как поросенка…

Короче, Игорь, как говорится, наплевал ему в душу. От бесед на подобные темы Виктор с тех пор уклонялся. Почему-то он вспомнил об этом разговоре сейчас, сидя на скамейке в парке.

Тут славно, уже пахнет немного летом. Пахнет дождем, землей, молодой горькой листвой. Оказывается, уже появились листья… Червяк, толстый, розовый, вылез греться на солнце… Пробили черную землю первые яркие и острые листья травы…

Отовсюду лезет, прет жизнь. Бесстыдно, жадно, весело… "Наверное, Рубенс любил это время", – как всегда неожиданно для самого себя, подумал Витька и, запрокинув голову, подставил солнцу лицо. Так отдыхал Виктор Бойко.

12

Совсем недалеко от парка Победы, на одной из улиц, по которой редко ездят машины и которая граничит с другой улицей, по которой они ездят слишком часто, в большой, с тонким вкусом обставленной квартире профессора Маевского, известного на всю страну хирурга, растянувшись на широкой тахте, курил его сын Юрий. Он откровенно и беззастенчиво наслаждался праздностью, потому что знал, что последние дни работал много и с толком. И сейчас он не испытывал ни малейших угрызений совести от того, что после вкусного, сытного, а главное, неторопливого завтрака он снова лежал на тахте, не спеша раздумывая над тем, что делать дальше.

– Нюра! "Спутник" принесли? – крикнул он в дверь. Домработница Нюра появилась бесшумно, как джин в сказке.

– Нету "Спутника". "Маяк" вот, газеты и "Крокодил".

– Не надо "Маяка"…

Нюра исчезла из рамы дверей со скоростью шторок фотоаппарата.

– Впрочем, давай "Маяк"! – снова крикнул он. Как он и ожидал, "Маяк" был довольно скучный. Длинный рассказ про любовь в зверосовхозе. Запоздалая итоговая статья по хоккею. Заметка о том, как один армянский умелец вырезал из кукурузного зерна памятник Аветику Исаакяну.

В комнату вошла Анюта, Юрина жена. Красивая, длинноногая.

– Так и будешь лежать?

– А что? Хорошо поработали – культурно отдыхаем.

– Звонил Славка. Они взяли нам билеты на сегодня в филармонию. Какой-то чилийский дирижер, забыла фамилию. Равель, Прокофьев…

– Очень хорошо! – искренне обрадовался Юрка. Обрадовался потому, что теперь не надо было ничего придумывать самому.

– Это вечером, а до вечера?

– Ну, я не знаю… Он схватил ее за руку, притянул к себе, обнял и поцеловал за ухом. Он любил целовать ее за ухом и в шею, чувствуя при этом удивительно приятный запах ее волос.

– Юрка, ты тюлень, – сказала она ласково.

– Да, я тюлень… Поцелуй меня…

– Юрка, давай не разлагаться, вставай.

– Ну хорошо, допустим, я встану. А что дальше?

Давай сначала придумаем, зачем мне вставать.

И он снова поцеловал ее.

Таким было утро Юрия Маевского.

13

В отличие от Юрия Маевского Сергей Ширшов не был женат. Он был жених. Жених…

Удивительно глупое слово. Да никто о себе так и не скажет: "Я жених". Смешно, какой он, к черту жених? А кто же он? Ну кто же? Как объяснить… Все намного сложнее… Все ужасно сложно… Как-то Редькин сказал: "Уметь жить – это значит уметь делать из больших проблем маленькие". Редькину что? Сболтнул – и все. И забыл. А Сергей потом подумал и решил, что если Игорь прав, то жить он не умеет, потому что у него как раз наоборот: он делает из маленьких проблем большие.

Сергей Ширшов обладал прескверным характером. Он был подозрителен, вздорен, мнителен и мелочен. И странное дело, на работе все эти скверности сразу как-то улетучивались, а дома… Вернее, даже не дома, а главным образом с Алкой – расцветали пышным цветом. По существу, все их взаимоотношения сводились к одной бесконечной и беспричинной ссоре, раздробленной на части короткими часами примирений. Вот и этим утром у касс бассейна "Водник" разговор шел у них глупый, вздорный, и Сергей чувствовал это, но остановиться не мог… – Бери, бери, – с готовностью согласилась Алла.

– Ты говоришь это так, будто я тебя веду на эшафот…

– Что ты хочешь?

– Я не хочу одолжений.

– При чем тут одолжения? Ты сам сказал, что это интересно. Очень хорошо, пойдем посмотрим. Ты хочешь, чтобы я плясала от восторга?

– Не нужны мне твои пляски. Но если не хочешь идти, не ходи. Я могу один…

Обычно после такого она говорила: "Иди! Иди куда хочешь и оставь меня в покое!"

Но она не видела его целую неделю, если не считать среды, когда он забежал уже в одиннадцатом часу, и она ответила иначе:

– Сережа! Я хочу, понимаешь? Я хочу. Придем на соревнования, а если тебе расхотелось, не пойдем на соревнования…

– Ну, так я беру билеты? – спросил Сергей в четвертый раз…

Тонкая, в черном купальнике девушка подошла к краю трамплина. Чуть потопталась.

Чуть-чуть, одними пальцами. Так метатели чуть-чуть перебирают рукой копье перед замахом. И вдруг прыгнула! С гордой веселой силой бросила себя вверх. Этот полет был недолгим: ведь она все-таки падала, но это был полет! Она управляла им, неуловимо и тонко соразмеряя пластику своих движений с ускорением этого свободного, бесстрашного падения. Стройное тело вспороло зеленую воду без брызг, трибуны одобрительно загудели. Под стеклянными сводами бассейна сухо захохотали аплодисменты.

Сергей покосился на Аллу. Она очень нравилась ему, и поэтому стало грустно. Алла достала из сумочки "Мишку" (Сергей купил в буфете) и стала есть. А когда съела, стала свертывать из фантика поддельную конфету-пустышку. Сергей краем глаза следил за ней и задумал про себя, что, если она отдаст конфету ему, будет плохо.

Пустышка олицетворяла обман. Он любил так задумывать и расстраивался от этих своих задумок даже больше, чем от реальных неприятностей. Наконец все было готово. Она положила конфету на колени, любуясь своей работой, потом посмотрела на Сергея и спросила шепотом:

– Дать тебе? Сергей молчал.

– Дать?

Сергей молчал: он хотел, чтобы у судьбы были равные шансы. Скажи он "да" или "нет", все было бы уже нечестно.

Зажав конфету в руке, она отвернулась к трамплину. Сергей очень боялся, что она засунет конфету потихоньку ему в карман, сидел настороженный, ждал, что будет…

Уже поздно вечером, когда он провожал Аллу домой и совсем забыл про «поддельную» конфету, она, пошарив в сумочке, бросила в урну яркий синенький шарик.

– Ты конфету бросила, да? – спросил он зловеще. А когда она сказала, что бросила действительно конфету, Сергей почувствовал сразу такую легкость, радость и нежность, так захотелось сказать ей что-то очень ласковое. Но он не знал, что сказать, и не сказал…

Но это было уже поздно вечером, а утром Сергей Ширшов стоял у касс бассейна "Водник".

14

Игорь Редькин в воскресенье работал. Вернее, еще не работал, но собирался. На утро у него была запланирована статья для журнала «Знание – сила», уже не первая статья, которую он посылал в научно-популярные журналы. И сам про себя и в присутствии других он называл эту свою работу халтурой, убежденный, что пишет только ради денег. А всякую работу, которую делали только ради денег, вне зависимости от качества ее исполнения, он считал халтурой. Писал он действительно и ради денег. Отдавая матери зарплату и премии, которые платили, когда они «проворачивали» что-нибудь досрочно, Игорь постоянно сидел без денег и перед получкой регулярно «стрелял» у Маевского десятку. Но он писал не только ради денег. Он писал потому, что любил писать. Ему это нравилось. Увлечение журналистикой он считал слабостью, недостойной человека, занимающегося каким-либо серьезным делом. Он не знал, что любил писать. Не знал, что это ему нравилось. И эту статью о скачках уплотнения он тоже называл халтурой, хотя относился к ней необыкновенно добросовестно, давно обдумывал ее, набросал неделю назад план и даже придумал первую, как ему казалось, интригующую строчку:

"Самолет не подчинялся пилоту".

Он совсем было засел за работу, но подошел к окну и вот уже стоял минут десять, глядя на залитую солнцем улицу. Там, на улице, было, кажется, очень весело.

Прямо напротив их окон, где находился мебельный магазин, толпился народ, суетились, размахивая чеками, продавцы в синих халатах, мрачно бродили "леваки"-шоферы и, стоя поодаль, выглядывали добычу грузчики. Подъехал грузовик, и на него медленно и нежно грузили шкаф. В большом зеркале шкафа отражался мир.

Мир радостно прыгал: облака, окна домов, пешеходы, автомобили…

Но статью надо писать. Он обещал. И писать надо сейчас, потому что вечером придут Жорка и Вася – старые, еще со школы, друзья. И они выпьют. Они давно все сговаривались выпить. Просто так, "без затей", сесть, выпить, потрепаться. Но вот задача: надо ли звонить Ирочке? Жорка, Вася и Ирочка… Как-то вместе они "не смотрятся". Ребята будут сидеть зажатые. Будут стараться острить. Жорка опять начнет рассказывать, теперь уже для Ирочки, как у пика Семи сестер они попали в буран… Может, позвонить все-таки и наплевать на Жорку? Нет, не позовет он Ирочку… А ведь он знает: обязательно будет минута, когда ему захочется убежать и от Жорки и от Васи, когда он будет жалеть, что не позвонил Ирочке… А может, сейчас позвонить? Но как тогда быть со статьей? Так в муках сомнений начался день Игоря Редькина.