Текст книги "Все рассказы о коменданстве в Бугульме"

Автор книги: Ярослав Гашек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

КОМЕНДАНТ ГОРОДА БУГУЛЬМЫ

В начале октября 1918 года Революционный Военный Совет левобережной группы в Симбирске назначил меня комендантом города Бугульмы. Я обратился к председателю Каюрову.

–        А вам точно известно, что Бугульма уже взята нашими?

–        Точных сведений у нас нет,—ответил он.– Весьма сомневаюсь, что она уже сейчас в наших руках, но надеюсь, что, пока вы туда доберетесь, мы ее займем.

–        А будет у меня какое-нибудь сопровождение? – спросил я тихим голосом.– И еще одно: как я туда доеду? Да и где она, собственно, находится?

–        Сопровождение вы получите. Мы вам даем команду из двенадцати человек. А что касается второго, посмотрите по карте. Думаете, у меня только и забот, что помнить, где лежит какая-то там Бугульма?

–        Еще один вопрос, товарищ Каюров: где я получу деньги на дорогу и прочие расходы?

Моя наивность заставила его всплеснуть руками.

–      Да вы с ума сошли! Вы же будете проезжать деревнями, где вас накормят и напоят. А на Бугульму наложите контрибуцию...

Внизу, в караулке, меня уже ждала моя «свита» – двенадцать статных парней чувашей, которые очень плохо понимали по-русски. Я даже никак не мог у них добиться,    мобилизованы   они    или    же   добровольцы.

Но их боевой, устрашающий вид позволял предполагать, что скорее всего это были добровольцы, готовые на все.

Получив мандат и командировочное удостоверение, в котором весьма внушительно предлагалось всем гражданам от Симбирска до Бугульмы оказывать мне всевозможную помощь, я отправился со своими провожатыми на пароход, и мы пустились в путь по Волге, затем по Каме до Чистополя.

Дорогой никаких особых происшествий не случилось, если не считать что один чуваш из моей команды, напившись, свалился с палубы и утонул.

Итак, у меня осталось одиннадцать провожатых. Когда мы в Чистополе сошли с парохода, один из них вызвался пойти за подводой, и... только мы его и видели. Мы решили, что он, наверно, захотел повидаться со своими родителями, поскольку от Чистополя до его родной деревни что-то не больше сорока верст. Осталось десять провожатых...

После долгих расспросов у местных жителей я наконец-то все записал: и где находится эта Бугульма и как до нее добраться. Оставшиеся чуваши достали подводы, и по непролазной грязи мы тронулись на Крачалгу, затем – через Еланово, Москово, Гулуково, Айбашево.

Во всех этих деревнях живут татары, только в Гулу-кове есть и черемисы.

Поскольку между чувашами, лет пятьдесят тому назад принявшими христианство, и черемисами, которые и по сей день остаются язычниками, господствует страшная вражда, в Гулукове у нас произошло небольшое столкновение. Мои вооруженные до зубов чуваши, совершив обход деревни, приволокли ко мне старосту – Давледбея Шакира, который держал в руках клетку с тремя белыми белками. Один из чувашей, тот, что лучше других умел говорить по-русски, дал мне такое разъяснение:

– Чуваши – православные... один, десять, тридцать, пятьдесят годов. Черемисы – поганые свиньи.

Вырвав из рук Давледбея Шакира клетку с белками, он   продолжал:

– Белая белка – это их бог. Один, два, три бога. Этот человек их поп. Он скачет вместе с белками, скачет, молится им... Ты его окрестишь...

Чуваши выглядели столь угрожающе, что я велел принести воды, покропил Давледбея Шакира, бормоча нечто невразумительное, и после этого отпустил его.

Потом мои молодцы забрали всех черемисских богов и... теперь я могу заверить каждого, что суп из черемисского господа бога получился просто замечательный.

Затем меня навестил также магометанский мулла Абдулгалей, который выразил свое удовлетворение тем, что мы этих белок съели.

– Каждый должен во что-то верить,– изрек он.– Но.белки... это свинство. С дерева на дерево скачет, а посадишь в клетку – гадит. Хорош господь бог!..

Он принес нам много жареной баранины и трех гусей и заверил, что если вдруг ночью черемисы взбунтуются, то все татары будут с нами.

Но ничего не произошло, поскольку, как сказал Давледбей Шакир, явившийся утром к нашему отъезду, белок в лесу сколько угодно...

Наконец мы проехали Айбашево и к вечеру без всяких приключений добрались до Малой Письмянки, русской деревни в двадцати верстах от Бугульмы.

Местные жители были хорошо информированы о том, что делается в Бугульме. Белые три дня тому назад без боя оставили город, а советские войска стоят по другую сторону города и не решаются войти, чтобы не попасть в засаду. В городе безвластие, и городской голова вместе со всем городским управлением уже два дня ожидает с хлебом и солью, чтобы почтить того, кто первым вступит в город.

Я отправил вперед чуваша, который умел говорить по-русски, и утром мы двинулись к Бугульме.

На границе города нас встретила огромная толпа народа. Городской голова держал на подносе каравай хлеба и солонку с солью.

В своей речи он выразил надежду, что я смилуюсь над городом. И я почувствовал себя по меньшей мере Жижкой перед Прагой, особенно когда заметил в толпе группу   школьников.

Отрезав кусок хлеба и посыпав его солью, я в длинной речи поблагодарил присутствующих и заверил, что прибыл не для того, чтобы лишь провозглашать лозунги, но что моим стремлением будет установить спокойствие и порядок.

Напоследок я расцеловался с городским головой, пожал руки представителям православного духовенства и направился в городскую управу, где было отведено помещение для комендатуры.

Затем я велел расклеить по всему городу приказ № 1 следующего   содержания:

«Граждане!

Благодарю вас за искренний и теплый прием и за угощение хлебом-солью. Сохраняйте всегда свои старые славянские обычаи, против которых я ничего не имею. Но прошу не забывать, что у меня как у коменданта города есть также свои обязанности. Поэтому прошу вас, дорогие друзья, завтра к 12 часам дня сдать все имеющееся у вас оружие в городскую управу, в помещение комендатуры.

Я никому не угрожаю, но напоминаю, что город находится на военном положении.

Сообщаю также, что имею полномочия наложить на Бугульму контрибуцию, но настоящим приказом город от контрибуции освобождаю.

Подпись».

К двенадцати часам следующего дня площадь наполнилась вооруженными людьми. Их было не меньше тысячи человек, все с винтовками, а некоторые притащили и   пулеметы.

Наша маленькая группа из одиннадцати человек совсем бы потерялась в такой лавине людей, но они пришли сдавать оружие. Эта процедура затянулась до самого вечера, причем я каждому пожимал руку и говорил несколько теплых слов.

На следующее утро я распорядился напечатать и расклеить везде приказ № 2:

«Граждане!

Приношу благодарность всему населению города Бугульмы за точное исполнение приказа № 1.

Подпись».

В тот день я спокойно отправился спать, не предчувствуя, что над моей головой уже навис дамоклов меч в образе Тверского Революционного полка.

Как я уже сказал, советские войска стояли невдалеке от Бугульмы – на расстоянии примерно пятнадцати верст к югу от города – и не решались вступить в него, опасаясь ловушки. В конце концов они получили приказ от Революционного Военного Совета из Симбирска во что бы то ни стало овладеть Бугульмой и создать тем самым базу для советских войск, оперирующих к востоку от города.

В результате командир Тверского полка товарищ Ерохимов отважился в ту ночь на завоевание Бугульмы, где я уже третий день был комендантом города и в страхе божием  исполнял свои обязанности, ко всеобщему удовлетворению всех слоев населения.

«Ворвавшись» в город и проходя улицами, Тверской полк сотрясал воздух залпами. Сопротивление оказал ему только патруль из двух моих чувашей, разбуженных на посту у комендатуры, которые не хотели пустить внутрь здания товарища Ерохимова, шествовавшего во главе своего полка с револьвером в руках, чтобы овладеть городской управой.

Чувашей арестовали, и Ерохимов вступил в мою канцелярию (она же и спальня).

–   Руки вверх! – воскликнул он, упоенный победой, направляя на меня револьвер.

Я спокойно поднял руки кверху.

–   Кто такой? – начал допрос командир Тверского полка.

–   Комендант   города.

–   От белых или от советских войск?

–   От советских. Могу я опустить руки?

–   Можете. Но, согласно военному праву, вы должны немедленно передать мне управление городом. Я завоевал Бугульму.

–    Но я был назначен,– возразил я.

–    К черту такое назначение! Сначала нужно уметь завоевать! Впрочем... Знаете что...– великодушно добавил он после паузы, – я назначу вас своим адъютантом. Если не согласитесь, через пять минут будете расстреляны!

–    Я не возражаю против того, чтобы быть вашим адъютантом,– ответил я и позвал своего вестового: – Василий, поставь-ка самовар. Попьем чайку с новым комендантом города, который только что завоевал Бугульму...

Что слава?   Дым...

АДЪЮТАНТ   КОМЕНДАНТА   ГОРОДА   БУГУЛЬМЫ

Первой моей заботой было освободить арестованных чувашей. Потом я пошел досыпать – наверстывать упущенное из-за переворота в городе.

Проснувшись к полудню, я установил: во-первых, что все мои чуваши таинственно исчезли, оставив засунутую в мой сапог записку весьма невразумительного содержания: «Товарищ Гашек. Много помощи искать туда, сюда. Товарищ Ерохимов секим-башка»; и во-вторых,– что товарищ Ерохимов с утра потеет над составлением своего первого приказа к населению города.

–  Товарищ адъютант,– обратился он ко мне.– Как вы думаете, так будет хорошо?

Из груды проектов приказа он взял листочек с перечеркнутыми строками и вставленными словами и начал читать:

«Всему   населению    Бугульмы!

В связи с занятием мною Бугульмы с сегодняшнего дня я беру управление городом в свои руки. Бывшего коменданта за неспособность и трусость я отстраняю от должности и назначаю его своим адъютантом.

Комендант города Ерохимов».

–   Да, здесь сказано все,– похвалил я.– А что вы собираетесь делать дальше?

–   Прежде всего,– ответил он торжественно и важно,– объявлю мобилизацию конского состава. Потом прикажу расстрелять городского голову и возьму десять заложников из местной буржуазии. Пусть сидят в тюрьме до окончания гражданской войны... Затем я произведу в городе повальные обыски и запрещу свободную торговлю... На первый день этого хватит, а завтра еще что-нибудь   придумаю.

–  Разрешите мне сказать,– попросил я.– Не имею решительно никаких возражений против мобилизации конского состава, но решительно протестую против рас стрела городского головы, который встретил меня хлебом и   солью.

Ерохимов   вскочил.

–  Вас встречал, а ко мне даже не изволил явиться!

–   Это можно исправить. Пошлем за ним. Я сел к столу и написал:

«Комендатура   города   Бугульмы,

№ 2891

Действующая   армия. Городскому голове города Бугульмы.

Приказываю вам немедленно явиться с хлебом и солью по старославянскому обычаю к новому коменданту города.

Комендант города Ерохимов. Адъютант Гашек».

Подписывая это, Ерохимов добавил: «В противном случае будете расстреляны, а дом ваш сожжен».

–   На официальных бумагах,– заметил я,– не пола гается делать подобных приписок, иначе они будут не действительны.

Я переписал послание, восстановив первоначальный текст, дал Ерохимову на подпись и отослал с вестовым.

–    Затем,– обратился я к Ерохимову,– я категорически возражаю против того, чтобы посадить в тюрьму и держать там до окончания гражданской войны десятерых заложников из местной буржуазии. Такие вещи решает лишь Революционный Трибунал.

–    Революционный Трибунал,– важно возразил Ерохимов,– это мы. Город в наших руках.

–    Ошибаетесь, товарищ Ерохимов. Что такое мы? Ничтожная двоица – комендант города и его адъютант.

Революционный Трибунал назначается Революционным Советом Восточного фронта. Понравилось бы вам, если бы вас поставили к стенке?

–    Ну, ладно,– отозвался со вздохом Ерохимов.– Но повальные обыски в городе – этого-то уж нам никто не может запретить.

–    Согласно декрету от 18 июня 1918 года,– ответил я,– повальные обыски могут быть проведены лишь с санкции Местного Революционного Комитета или Совета. Поскольку таковой здесь еще не существует, отложим это дело на более позднее время.

–    Вы просто ангел,– нежно сказал Ерохимов.– Без вас я пропал бы. Но со свободной торговлей мы должны покончить раз и навсегда!

–    Большинство из тех,– продолжал я,– кто занимается торговлей и ездит на базары,– это крестьяне, мужики, которые не умеют ни читать, ни писать. Чтобы прочесть наши приказы и понять, о чем в них идет речь, им нужно сначала научиться грамоте. Думаю, что прежде всего мы должны научить все неграмотное население читать и писать, добиться, чтобы они понимали, чего мы от них хотим, а потом уже издавать всякие приказы, в том числе и о мобилизации конского состава.

Ну, вот скажите мне, товарищ Ерохимов, зачем вам нужна эта мобилизация лошадей? Ведь не собираетесь же вы превратить пехотный Тверской полк в кавалерийскую дивизию. Учтите, что на это существует инспектор по формированию войск левобережной группы.

–    Пожалуй, вы опять правы,– снова со вздохом согласился Ерохимов. – Что же мне теперь делать?

–    Учите население Бугульминского уезда читать и писать,– ответил я.– Что же касается меня, пойду посмотрю, не вытворяют ли ваши молодцы какие-нибудь глупости, да проверю, как они разместились.

Я вышел из комендатуры и отправился в обход по городу. Солдаты Тверского революционного полка вели себя вполне прилично. Никого не обижали, подружились с населением, попивали чай, ели «пеле-меле», хлебали щи, борщ, делились своей махоркой и сахаром с хозяевами – словом, все было в порядке.

Пошел я посмотреть, что делается и на Малой Бугульме, где был размещен первый батальон полка. Там я нашел ту же идиллию: пили чай, ели борщ и держались   дружески.

Возвращаясь поздно вечером, я увидел на углу площади свежий плакат, который гласил:

«Всему   населению   Бугульмы   и   уезда!

Приказываю, чтобы все жители города и уезда, которые не умеют читать и писать, научились этому в течение трех дней. Кто по истечении этого срока будет признан неграмотным, подлежит расстрелу.

Комендант города Ерохимов».

Когда я пришел к Ерохимову, он сидел с городским головой, который, кроме хлеба и соли, аккуратно сложенных на столе, захватил с собой и несколько бутылок старой литовской водки. Ерохимов был в великолепном настроении и дружески обнимался с городским головой. Он встретил меня словами:

–   Читали? Видите, как я выполняю ваши советы? Я сам пошел с этим в типографию. Пригрозил заведующему револьвером: «Немедленно напечатай, голубчик, а то я тебя, сукина сына, пристрелю на месте!» Тот, сво лочь, аж затрясся весь, а как прочел, его начало трясти еще сильнее. А я – бац в потолок!.. Ну и напечатал. Здорово напечатал! Уметь читать и писать – это вели кое дело! Издал приказ—все читают, все понимают, и все довольны. Верно, голова? Выпейте, товарищ Гашек.

Я   отказался.

–   Ты будешь пить или нет?! – крикнул он угро жающе.

Я вытащил револьвер и выстрелил в бутылку с литовской водкой. Потом нацелил его на своего начальника и выразительно   произнес:

–    Или ты сейчас же идешь спать, или...

–   Иду, иду, голубчик, душенька, это я так... Немножко повеселиться, погулять...

Я отвел Ерохимова и, уложив его, вернулся к городскому голове:

–   На первый раз я вам это прощаю. Можете идти домой и будьте довольны, что так легко отделались!

Ерохимов спал до двух часов следующего дня. Проснувшись, он послал за мной и, неуверенно глядя на меня,  спросил:

–    Вы, кажется, хотели вчера меня застрелить?

–    Совершенно верно,– ответил я.– Хотел тем самым предотвратить то, что сделал бы с вами Революционный Трибунал, узнав, что вы, будучи комендантом города, позволили себе напиться.

–    Голубчик, я надеюсь, что вы об этом никому не скажете. Я больше не буду. Буду учить людей грамоте...

Вечером появилась первая депутация крестьян из Кар-лачинской волости: шесть старушек в возрасте от 60 до 80 лет и пять старичков примерно такого же возраста.

Они упали мне в ноги:

–    Батюшка, не губи ты души наши. Не одолеть нам грамоты за три дня. Голова уж не та стала. Спаситель ты наш! Смилуйся над волостью!

–    Приказ недействителен,– ответил я.– Все это натворил тот глупец, комендант города Ерохимов.

Ночью пришло еще несколько депутаций. Но наутро по всему городу были расклеены новые объявления, такие же разосланы были и по всем деревням Бугульминского уезда. Текст гласил:

«Всему  населению Бугульмы  и   уезда!

Сообщаю, что я сместил коменданта города товарища Ерохимова и снова приступаю к своим обязанностям. Тем самым его приказ № 1 и приказ № 2, касающийся ликвидации неграмотности в течение трех дней, отменяется.

Комендант города Гашек».

Теперь я мог себе это позволить, так как ночью в город вступил Петроградский кавалерийский полк, который привели мои чуваши.

КРЕСТНЫЙ ХОД

Итак, я сместил Ерохимова с поста коменданта, и он отдал приказ Тверскому полку в полном боевом порядке выступить из Бугульмы и расположиться в ее окрестностях, а сам пришел попрощаться со мной.

На прощание я заверил его, что если он со своим полком попытается еще раз выкинуть какую-нибудь штуку, то Тверской полк будет разоружен, ему же придется познакомиться с Революционным Военным Трибуналом фронта. В конце концов играем в открытую.

Ерохимов, со своей стороны, не преминул с полной искренностью пообещать мне, что, как только Петроградский полк покинет город, я буду повешен на холме над Малой Бугульмой, откуда буду хорошо виден со всех  сторон.

Расстались мы лучшими друзьями.

Теперь нужно было подумать, как поудобнее разместить петроградскую кавалерию, состоящую сплошь из добровольцев. Мне хотелось, чтобы петроградским молодцам понравилось в Бугульме.

Кого же послать убрать в казармах, вымыть там полы и вообще навести в них порядок? Разумеется, того, кто ничего не делает. Но из местных жителей каждый чем-то занят, где-то работает...

Долго размышлял я, пока наконец не вспомнил, что в Бугульме есть большой женский монастырь Пресвятой богородицы, где монашенки томятся от безделья: только молятся да сплетничают друг про друга.

Я составил следующее официальное предписание игуменье монастыря:

«Военная   комендатура    г.   Бугульмы. №3896.

Действующая армия.

Гражданке игуменье монастыря

Пресвятой богородицы.

Немедленно направьте пятьдесят монастырских девиц в распоряжение Петроградского кавалерийского полка. Пошлите их прямо в казармы.

Главный комендант города Гашек».

Предписание было отослано. Не прошло и получаса, как из монастыря донесся необычайно гулкий, могучий трезвон. Гудели и рыдали все колокола монастыря Пресвятой богородицы, и им отвечали колокола городского храма.

Вестовой доложил, что старший священник главного собора с местным духовенством просят принять их. Я согласился, и в канцелярию сразу ввалилось несколько бородатых попов. Их главный парламентер выступил вперед:

–    Господин товарищ комендант, обращаюсь к вам не только от имени местного духовенства, но и от всей православной церкви. Не губите невинных дев – невест Христовых! Мы только что получили весть из монастыря, что вы требуете пятьдесят монахинь для Петроградского кавалерийского полка. Вспомните, что есть над нами господь!

–    Над нами, между прочим, только потолок,– ответил я.– Что же касается монашенок,– приказ должен быть выполнен. В казармы нужно их пятьдесят. Если же окажется, что там хватит тридцати, остальных двадцать я отошлю обратно. Но если пятидесяти будет недостаточно, возьму из монастыря сто, двести, триста. Мне все  равно.

А вас, господа, ставлю в известность, что вы вмешиваетесь   в   служебные   распоряжения,   по   сему   случаю я должен наложить на вас взыскание. Каждый из присутствующих должен будет доставить сюда три фунта восковых свечей, дюжину яиц и фунт масла. Вас же, гражданин старший священник, уполномочиваю выяснить у игуменьи, когда она пришлет мне своих пятьдесят монашенок. Скажите ей, что они действительно очень нужны и что они вернутся обратно. Ни одна не пропадет.

В скорбном молчании покидало православное духовенство мою канцелярию. В дверях старший, с самыми длинными усами и бородой, обернулся ко мне:

–    Памятуйте: есть над нами господь!

–    Пардон,– ответил я,– вы принесете не три, а пять фунтов свечей.

Был ясный октябрьский день. Ударил крепкий морозец и сковал проклятую бугульминскую грязь. Улицы начали заполняться людьми, которые спешили к храму. Торжественно и величаво звонили колокола в городе и в монастыре. Это был уже не набат, как незадолго перед тем, сейчас они созывали православную Бугульму на крестный  ход.

Лишь в самые тяжкие времена устраивался в Бугульме крестный ход: когда город осаждали татары, когда свирепствовали чума и черная оспа, когда разразилась война, когда застрелили царя, и... вот теперь.

Колокола звонят жалобно, как будто собираются расплакаться.

Вот открываются монастырские врата. В них появляется процессия с иконами и хоругвями. Четыре старейшие монахини во главе с игуменьей несут большую тяжелую икону, с которой испуганно взирает пресвятая богородица. За иконой– череда монашенок, старых и молодых, все в черном. Звучит скорбное песнопение.

...И повели его, чтобы распять его...

Там распяли его и с ним двух других по ту и по другую сторону...

Тут из храма выходит бугульминское духовенство в ризах, расшитых золотом; за ним с иконами православный люд.

Оба шествия сливаются воедино, раздаются возгласы:

«Христос живет! Христос царствует! Христос побеждает!»

И   все   это   множество   людей   затягивает   псалом:

В день скорби моей взываю к тебе...

Крестный ход огибает храм и направляется к комендатуре, где я подготовил уже приличествующую случаю встречу. Перед домом поставлен накрытый белой скатертью стол, на нем каравай хлеба и солонка с солью; в правом углу икона с горящей перед нею свечой.

Когда голова процессии приближается к комендатуре, я важно выхожу навстречу и прошу игуменью принять хлеб-соль в знак того, что не питаю никаких враждебных умыслов. Предлагаю православному духовенству также отведать хлеба-соли. Подходят один за другим и прикладываются к иконе.

–  Православные,– произношу торжественно,– благодарю вас за прекрасный и необычайно заниматель ный крестный ход. Мне пришлось видеть его впервые в жизни, и он произвел на меня незабываемое впечатление. Я вижу здесь поющую массу монахинь, это напоминает шествия первых христиан во времена императора Нерона. Может быть, кто-нибудь из вас читал роман Сенкевича «Quo vadis?» .

Не хочу долго злоупотреблять вашим терпением. Я просил всею пятьдесят монашенок, но уж если здесь собрался весь монастырь, дело пойдет гораздо быстрее. Прошу барышень-монашенок отправиться со мною в казармы.

Люди  стоят  передо мной  с обнаженными  головами и   поют:

Небеса проповедуют славу божию,

и о делах рук его вещает твердь...

Выступает вперед игуменья – старенькая, подбородок у нее трясется – и спрашивает:

– Во имя господа бога, что мы там будем делать? Не губи душу свою!

– Православные! – кричу я в толпу.– Там нужно вымыть полы и привести все в порядок, чтобы можно было разместить Петроградский кавалерийский полк! Идемте!

Крестный ход поворачивает за мной, и к вечеру – при таком-то количестве старательных рук! – казармы блистали образцовой чистотой.

Вечером молодая монашенка принесла мне маленькую иконку и письмо от старушки игуменьи с одной лишь простой фразой: «Молюсь за вас».

Теперь я сплю спокойно, потому что знаю, что еще и сейчас под старыми дубовыми лесами Бугульмы стоит монастырь Пресвятой богородицы, где живет старушка игуменья, которая молится за меня, грешного.

СТРАТЕГИЧЕСКИЕ ЗАТРУДНЕНИЯ

В конце октября 1918 года ко мне в комендатуру поступил приказ Революционного Военного Совета Восточного фронта: «Шестнадцатый дивизион легкой артиллерии в походе. Подготовьте сани для отправки дивизиона на позиции».

Эта телеграмма повергла меня в страшное замешательства Что может представлять собою такой дивизион? Сколько тысяч людей в его составе? Где я возьму такую уйму саней?

В военных делах я был полнейший профан. В свое время Австрия не предоставила мне возможности получить настоящее военное образование и всеми силами сопротивлялась моему стремлению проникнуть в таинство военного искусства.

Еще в начале войны меня исключили из офицерской школы 91-го пехотного полка, а потом спороли и нашивки одногодичного вольноопределяющегося. И в то время, как мои бывшие коллеги получали звания кадетов и прапорщиков и гибли, как мухи, на всех фронтах, я обживал казарменные кутузки в Будейовицах и в Мосте на Литаве. А когда меня наконец отпустили и собрались отправить с «маршкумпачкой» ^{1} на фронт, я скрылся в стогу и пережил таким образом три  «маршкумпачки».

С тех пор счастье мне улыбалось. Во время похода к Самбору я присмотрел для господина поручика Лукаша квартиру с очаровательной полькой и великолепной кухней – и меня сделали ординарцем. Когда же, позднее, в окопах под Сокалем, у нашего батальонного командира завелись вши, я обобрал их с него, натер своего начальника ртутной мазью – и был награжден большой серебряной медалью «За храбрость».

Но при всем этом никто не посвящал меня в тайны военного искусства. Я и до сих пор не представляю себе, сколько полков в батальоне и сколько рот в бригаде. А теперь в Бугульме я должен был знать, сколько потребуется саней для отправки на фронт дивизиона легкой артиллерии. Ни один из моих чувашей этого также не знал, за что я присудил их условно к трехдневному заключению. Если в течение года они каким-нибудь путем разузнают это, наказание с них снимется.

Я велел позвать городского голову и строго сказал ему:

–   Ко мне поступили сведения, что вы скрываете от меня, сколько человек входит в дивизион легкой артиллерии.

В первый момент у него просто язык отнялся. Потом он упал на колени и, обнимая мне ноги, запричитал:

–   Ради господа бога не губи меня! Я никогда ничего подобного не распространял!

Я поднял его, угостил чаем, махоркой и отпустил, заверив, что убедился в его полной невиновности в данном случае.

Он ушел растроганный и вскоре прислал мне жареной свинины и миску маринованных грибов. Я все это съел, но все еще не знал, сколько же людей в дивизионе и сколько для них потребуется саней.

Пришлось послать за командиром Петроградского кавалерийского полка. В разговоре я попытался незаметно подвести его к нужной теме.

–   Это просто удивительно,– начал я,– что Центр все время изменяет количественный состав в дивизионах легкой артиллерии. Особенно сейчас, когда создается Красная Армия. В связи с этим возникает масса всяких неудобств. Вы не знаете случайно, товарищ командир, сколько раньше было солдат в дивизионах?

Он сплюнул и ответил:

– Вообще-то мы, кавалеристы, не имеем дела с артиллерией. Я, например, сам не знаю, сколько у меня должно быть солдат в полку, потому что не получал на этот счет никаких директив. Мне был дан приказ создать полк, ну, я его и создал. У одного есть приятель, у другого – тоже приятель, вот так понемногу и набралось. Если людей будет слишком много, назову хотя бы бригадой.

Когда он ушел, я знал ровно столько же, сколько и раньше, и в довершение всех несчастий получил из Симбирска еще одну телеграмму:

« В связи с критической ситуацией на фронте вы назначаетесь командующим фронтом. В случае прорыва наших позиций на реке Ик сосредоточьте полки на позиции Ключево – Бугульма. Создайте Чрезвычайную комиссию для охраны города и держитесь до последнего солдата. Эвакуацию города начать с приближением противника на расстояние пятидесяти верст. Мобилизуйте население в возрасте до пятидесяти двух лет и раздайте оружие. В последний момент взорвите железнодорожный мост через Ик и у Ключева. Пошлите на разведку бронепоезд и взорвите пути...»

Телеграмма выпала у меня из рук. И лишь немного опомнившись от потрясения, я дочитал ее до конца:

«...Подожгите элеватор. Что нельзя будет вывезти – уничтожьте. Ожидайте подкреплений. Позаботьтесь о размещении войск и обеспечении их довольствием. Организуйте военную подготовку и регулярную доставку боеприпасов на позиции. Приступите к изданию газеты на русском и татарском языках для информации и успокоения населения. Назначьте Революционный Комитет. Невыполнение приказа или отклонения от него караются по законам военного времени.

Революционный Военный Совет Восточного фронта».

Это было под вечер, но я не зажигал огня. Сидел в кресле... И когда в окно моей канцелярии заглянул месяц, он увидел человека, сидящего в кресле с телеграммой в руках и тупо уставившегося в темноту.

В таком же положении застало меня и утреннее солнце. К утру этого не выдержала даже икона, висевшая в углу: слетела со стены и раскололась. Стоявший перед дверью на посту чуваш заглянул в комнату и укоряюще погрозил ей пальцем.

–   Вот сволочь, упала и человека разбудила!

Я достал из кармана фотографию моей покойной матушки. Из глаз у меня полились слезы, и я зашептал: «Милая мамочка! Когда мы несколько лет тому назад жили с тобой на Милешовской улице в доме № 4 на Краловских Виноградах, тебе и в голову не могло прийти, что через пятнадцать лег твой бедный сыночек должен будет сосредоточивать полки на позиции Ключево – Бугульма, взрывать железнодорожные пути и мосты, поджигать элеватор и держаться при обороне города до последнего солдата, не говоря уже о всяких других вещах... Зачем не стал я бенедиктинским монахом, как хотелось тебе, когда я впервые провалился в 4-м классе? Жил бы себе припеваючи... Служил бы обедни да потягивал церковное винцо...»

И как бы в ответ что-то вдруг подозрительно загрохотало в юго-восточной части города, затем еще и еще раз... – Здорово шпарит артиллерия! – обратился ко мне вестовой, только что прибывший с фронта.– Каппелевцы перешли Ик и вместе с польской дивизией жмут нас на правом фланге. Тверской полк отступает.

Я отправил на фронт следующий приказ: «Если части генерала Каппеля форсировали Ик и вместе с польской дивизией подходят к нашему правому флангу, форсируйте Ик с другой стороны и двигайтесь к их левому флангу. Посылаю Петроградскую кавалерию в тыл противника».

Я вызвал командира Петроградской кавалерии.

–    Наши позиции прорваны,– сообщил я ему.– Тем легче вам будет пробраться в тыл противника и захватить всю польскую дивизию.

–    Ладно,– ответил командир петроградских кавалеристов, козырнул и ушел.

Я отправился на телеграф и дал в Симбирск телеграмму: «Большая победа. Позиции на реке Ик прорваны. Наступаем со всех сторон. Кавалерия в тылу противника. Много пленных».

СЛАВНЫЕ ДНИ БУГУЛЬМЫ

Наполеон был болван. Сколько, бедняга, трудился, чтобы проникнуть в тайны стратегии! Сколько всего изучал, прежде чем додумался до своего «непрерывного фронта». Учился в военных школах в Бриенне и в Париже... Изобрел досконально разработанную собственную военную тактику... А в конце концов дело закончилось поражением под Ватерлоо.