Текст книги "О чем не сказала Гедвика"

Автор книги: Яромира Коларова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

– Да, – говорю я, – да.

Хочу сказать «нет», но слышу, как говорю «да, да, да».

Я, кажется, умру, если выброшу, непременно умру, потому что там мое сердце, в этом чемоданчике, но пусть я умру, она сказала: «Доставь мне такую радость» – и я доставлю ей такую радость и умру, я бы хотела умереть сейчас, пока ее рука лежит у меня на голове.

Она убрала руку.

В ведре загремело, это посыпались подарки. Она рвет мой чемоданчик, интересно, что скажет, если выпадет папина карточка?

– Ну вот. А теперь спи спокойно.

– Да. Спокойной ночи.

Спокойной ночи, мама Звездочка, я хотела бы спать с тобой, но я уже большая, ты так сказала.

Она погасила свет. Темнота в Праге зеленая. Зеленая, как вода. В ней можно утонуть.

А тишина в Праге шумная, что-то упало, что-то заскрипело, где-то течет вода, едет машина, слышно радио, а за окном все время стоит зеленая тьма.

На раскладушке лежать неудобно, это потому, что кости у меня торчат, была бы я толстая, как Саша, лежала бы, как на перине.

Что теперь делают ребята? Я даже не знаю, который час, наверное, они тоже спят. Пошушукаемся, говорила Гита, когда забиралась ко мне в постель. У Гиты привычка укрываться с головой, она так взбивает одеяло, что воспитательница думает, будто она там лежит, а Гита в это время болтает со мной. Рассказывает свои секреты, наверное, она их выдумывает, ну и что, она очень хорошо выдумывает.

Если бы не было так холодно. И если бы не хотелось так пить. Попью потом, когда все уснут. Можно даже потихоньку порыться в ведре, найти папину карточку, альбом и все остальное. Но куда спрятать? Пока негде. Наверное, потом мама выделит мне ящичек.

Если бы не такая темнота. Ой, как я ударилась локтем. Ой-ой-ой, как больно, еле сдерживаюсь, чтобы не закричать. Вода течет какая-то теплая, ужасно противная.

Как это ведро открывается? Ага, надо нажать на педаль, такие у нас в детдоме тоже были, гигиенические называются. Только бы в темноте не схватить какую-нибудь гадость: гнилое яблоко или червяка, мне ведь может и померещиться.

Как же так, здесь ничего нет, когда же она все вынесла, в ведре пусто, совершенно пусто.

Она сказала: доставь мне такую радость, но какая от этого может быть радость? Она, видно, хочет, чтобы я забыла про детдом… Теперь у тебя будет настоящий дом, сказала заведующая. Наверное, в настоящем доме нельзя иметь вещи из приюта. Осталась бы хоть фотография, на которой папа снят с густыми, красивыми волосами, теперь они у него уже поредели. Вот бы съесть сейчас пирожное-трубочку, так нет же, карамельки и те пришлось выбросить, как жаль, уж лучше бы Саша их себе оставила.

От этой зеленой тьмы я вся взмокла, подушка мокрая, щеки тоже, хоть бы в носу не чесалось, не знаю, куда я задевала платок.

Как вставать, почему вставать, ведь я еще и не спала и уже вставать?

– Да, сейчас же.

Я вспомнила, что эта красивая дама в розовом халатике – моя мама, халатик вязаный, весь кружевной, мне бы так не связать ни за какие коврижки, чему ж удивляться, что она мою несчастную салфеточку выбросила, зачем она ей?

– Ну-ка, бегом умываться, да пошевеливайся.

Иду, мамочка, бегу, куда же я очки девала, очки надо найти, на стол или на стул положила, неужели сунула под раскладушку?

– Ради бога, быстрее и не мельтеши перед глазами!

Видно, она куда-то спешит. Хорошо, что уже день, по крайней мере можно все как следует рассмотреть, какая красивая уборная, и коврик здесь есть, и календарь, вот у нас мальчишкам бы влетело, если бы воспитательница нашла у них такую бесстыдницу, у которой почти все видно. Это, наверное, месяцы написаны, но не по-нашему, а картинок сколько, все надо рассмотреть. Опять кто-то стучит. Это мне.

Только бы не он, он с ходу может и мне влепить. Да, да, уже иду.

К счастью, это мама с девочкой на руках, какая хорошенькая девочка, ну просто прелесть! И на ней такой же кружевной халатик, как у мамы, только подлиннее, как же он называется, ага, секс-форма, так девчонки говорили, кажется, это не очень прилично. Может, и у меня будет такая секс-форма, если я буду хорошо себя вести.

– Как тебя зовут, девочка?

– Ее зовут Катержина, беги скорей умываться!

В ванной включен свет, я снова ничего не вижу, что же на этой занавеске, ага, рыбки, точно, рыбки. Здесь висят мое платье и пижама, она все выстирала, бедная мамочка, еще вчера все мне выстирала своими красивыми руками.

Опять стучит. Гоняет, как зайца.

– Ну, поживей, поживей, вот платье, вытирайся хорошенько. Чем ты вытираешься, это же детское, твое полотенце и простыня вот тут, сколько раз тебе повторять!

Для рук полотенце тоже темное, в настоящем доме все очень сложно, но, может, потом я привыкну. Катержина – красивое имя, о Катержине я книжку читала, как я рада, что смогу с ней поиграть.

Платье еще теплое, мама его выгладила, и оно приятно греет.

– Живей причесывайся! И посиди минуточку в комнате, пока папа позавтракает.

Вот хорошо, что не надо завтракать с ним. Здесь все как в сказке или как в замке в Градце, куда мы ездили на экскурсию, только еще лучше.

А телевизор какой! Такого я еще не видела, может, даже цветной. А она мне позволит смотреть? В детдоме из-за глаз запрещали.

Гиту бы сюда, она бы все рассмотрела, пощупала, попрыгала бы в кресле, потрогала бы ковер босой ногой. Это только я такая дура, ничего не трогаю и стою как вкопанная.

Ой, что же это?!

– Ты что, другого места не нашла, встала у самой двери! Я тебя не толкнул?

– Нет. Мне мамочка велела здесь подождать.

Смотрит на меня, сегодня он не кажется таким высоким, улыбается, нет, скорее ухмыляется, у братика это от него.

– У нас принято говорить не мамочка, папочка, а мама, папа. И не бойся, никто тебя не съест.

Вышел. Гора с плеч. Открыл другую дверь, а книг там, господи боже ты мой! Все прочитать – свихнуться можно. Там, наверное, кабинет. Что-то взял на столе, возвращается, лучше я отойду к стене.

– Ну как дела в школе? Какие отметки?

– Да так, на тройки вытягиваю.

– Ну ты эксперт, не иначе.

Смеется. Что бы это значило? Экспресс – знаю. А эксперт? Мама пришла, позвала завтракать. Что с ней? Она какая-то сама не своя.

– Познакомились?

Я рассказала ей, что он говорил. Ей понравилось, смеется. Она еще красивее, когда смеется.

– У него много работы, он ведь заместитель директора, не надо ему мешать.

Зачем мне ему мешать, хорошо, что он уйдет, без него как-то уютнее.

Моего нового братишку зовут Марек. В детдоме у нас тоже был один Марек, но по фамилии. Я хотела бы с ним подружиться.

Опять дала мне яйца, хоть бы детдомовская еда поскорей кончилась, а то она будет кормить меня ею до самой смерти. Дала бы мне лучше пирога, как детям. Может, и даст, если я потороплюсь.

– Не глотай так, подавишься!

Марек скорчил такую рожу, что я поперхнулась от смеха, размахиваю руками, кашляю, задыхаюсь, мама стукнула меня по спине. Ничего не сказала, только насупилась.

Крутые яйца я не люблю, а фаршированные еще бы съела, нам на пасху однажды давали на закуску, а в детский праздник повариха сделала нам из яиц лягушат и посадила их на мясной салат. Пржемек начал квакать, и мы все вслед за ним заквакали, если бы не День защиты детей, нам бы здорово влетело.

Катя крошит пирог, а у меня слюнки текут, но если я не справлюсь с яйцами, мне их наверняка и на обед дадут.

У них смешная сахарница из пластмассы, переворачивается, и из трубочки высыпается немножко сахару, интересно знать, он что, всегда высыпается одинаковыми порциями, как это устроено, что сахар знает, сколько должно высыпаться.

– А ты, оказывается, хохотушка! На, выпей!

Марек смеется. Кофе ужасно невкусный, но мама смотрит строго, и хотя я давлюсь, выпить придется, раз она этого хочет.

Кто-то звонит, это телефон в прихожей, слышно, как она с кем-то разговаривает.

Марек постучал себя по лбу, вылил мою чашку в мойку и быстро пустил воду.

– Такая большая, а глупая.

Катя рассмеялась, у нее зубки как жемчужинки, у нас в детдоме таких маленьких не было, я не знаю, что ей сказать, погладила ее, а она забралась ко мне на колени и таскает меня за волосы, даже больно немного.

– Ты что, сдурела, ведь у нее уже полная горсть твоих волос?

С Мареком шутки плохи, он силой раскрывает Катержинке кулачок.

– Не трогай ее, – прошу, – она ведь маленькая, – и вытираю слезы.

– А вас там били? – спрашивает Марек.

– Нет.

– А есть давали?

– Давали.

– Только хлеб и воду?

– Нет, все: суп, мясо с гарниром, салат и пирог. Похоже, он не верит.

– И шницель?

– Да, и шницель с картофельным салатом или с картошкой и огурцом.

Он положил подбородок на руки. Катя снова крошит пирог. Тесто, по-моему, песочное.

– Ты правда чокнутая, – говорит Марек, – чего же ты там не осталась?

Мама была права, ребята стали смеяться, как только я раскрыла рот. Но учительница их сразу одернула. Я и сама понимаю, что тут в Праге говорят иначе, чем в Остраве, но никогда в жизни я так говорить не научусь.

Учительница толстая, как поросенок, но, кажется, хорошая, раз ребят одернула, а потом спросила, как у меня со зрением, почему я в очках.

Я ответила, что плохо вижу, только когда горит свет, и весь класс чуть не лопнул со смеху. Таких ребят я в жизни не видала. Ну что тут смешного? Она посадила меня на первую парту, как и в детдоме.

Но девчонка с этой парты ужасно разозлилась, ей, видно, хотелось сидеть с подругой. Отодвинулась на самый край и отворачивается, чтобы не видеть меня. Я и не удивляюсь. Что во мне хорошего?

Мамочка сшила мне платье, она такая проворная, за один день успела, из своего перешила, умеет и на машинке строчить, раз, и готово. Так что платье у меня красивое, темно-зеленое с белым воротничком на кнопках, а самое главное, что оно чуточку пахнет, совсем немножко, но я это чувствую, и мне кажется, что она тут, со мной, что обнимает меня. Только оно колется в рукавах и в плечах, но я ей не скажу, ей было бы обидно.

– А у нее блохи! Ну и ребята!

– Вахова, прекрати, пожалуйста, – одергивает ее училка, – имей в виду, каникулы уже кончились.

– Она все время чешется, я с ней сидеть не буду.

Это она обо мне. Ио ведь у меня нет ни блох, ни вшей, нас воспитательницы все время проверяли, потому что всегда все сваливают на детдомовских.

Если бы я могла куда-нибудь скрыться, но здесь спрятаться некуда, и, конечно, все уставились на меня, а мне так хочется почесаться, жутко хочется, эта материя очень колючая.

– Давайте я с ней сяду. Я блох не боюсь.

Снова все прыснули, но тут уж я не выдержала, бросилась вон из класса. Училка поймала меня у двери.

– Как вам не стыдно, – теперь она, кажется, и вправду рассердилась, – как вы встречаете новенькую, что она о вас подумает. Сейчас же замолчите!

Из репродуктора над доской доносятся какие-то звуки, но ничегоне разобрать, в ушах шумит, и очки запотели.

– Никто не запретит мне оставить вас после уроков в первый же день. Блеха, ловлю тебя на слове, теперь ты хоть будешь у меня на глазах.

Она посадила меня на то же место, а мальчишка этот садится со мной и корчит мне рожи, наверное, хочет меня рассмешить, как Пржемек, но я не могу успокоиться, не могу успокоиться и не плакать.

Его фамилия и вправду Блеха, ну и откормленная это блошка, даже смешно.

Ребята окружили меня и суют конфеты, вафли и шоколад, все это тает у меня в руках, я боюсь запачкать платье, ем, чтобы их не обидеть. Все наперебой говорят мне что-то, ты с ней не водись, плюнь на нее, она дура набитая, а ты кошка, раз не видишь при свете, а только в темноте, меня выводят из класса на улицу, я плачу, и смеюсь, и жую конфеты.

– Гедвика!

Мама. Мама Звездочка. Эта красивая дама – моя мать. Она пришла за мной в школу. Но почему она хмурится?

– Вытри рот!

Я вся перемазалась.

Мама пришла с Мареком и с Катержинкой. Я прибавляю шагу, но все равно возле мамы уже нет места.

– В другой раз ни у кого ничего не бери, ты не объект для благотворительности.

Объект, это слово у мамы от него. Оглядываюсь. Мяу, мяу, кис-кис-кис, дразнит меня Блеха, ну и пусть, кошка ведь лучше, чем корова.

– Его фамилия Блеха, правда смешно?

– Что в этом смешного? Его папа доцент.

Что такое доцент? Это больше чем заместитель директора?

Бедная мамочка, сколько у нее со мной забот. У меня нет брюк и вообще ничего подходящего для дачи. А оставить меня одну дома она не может. Я сказала, что могу поехать в старом спортивном костюме, но она его уже выбросила.

Теперь шьет мне брюки.

Я никогда не была на даче, даже не знаю, радоваться мне или нет. Марек сказал, что там такая тоска, как в морге! Откуда он это берет, ведь он только во втором классе!

Наверное, сошьет мне и куртку, мне бы хотелось куртку с капюшоном, с белой оторочкой. Только пойдет ли мне? Скорее всего нет. Брюки шьет из его штанов, противно будет даже носить. Они не только будут кусаться, а совсем меня съедят. И цвет какой-то противный.

Мареку и Катержинке шьет из нового, а мне из старых штанов. Если бы они хоть пахли, как, ее платья. И к чему ворчать, что у меня ничего нет, лучше не выбрасывала бы. И чемоданчик был бы. А на их дачу я плевать хотела. Потому что там будет он, целых два дня там будет, с утра до вечера.

Лучше бы он приходил поздно, как можно позже.

Или вообще не приходил. Сколько раз я надеялась, что он не придет, но он всегда приходит.

Наконец мы все сложили, каждый что-то несет. И у Катержинки маленький чемоданчик вроде того, что был у меня. Катержинкин она не выбросила, ясное дело.

Он открыл в машине багажник и стал складывать вещи. Красивая машина, Пржемек сказал бы, какой марки, сколько лошадиных сил и какая скорость, но по мне все машины одинаковы, я знаю только шестьсот третью «татру».

– У нас и машина есть?

Я не у него спрашивала, но он захлопнул багажник и говорит:

– Да, у нас, мы пахали…

Не понимаю, при чем тут «пахали»? Я вообще часто не понимаю, что он говорит. Он пристегнул меня ремнем рядом с собой, теперь я никуда не денусь. Мама с детьми села сзади. Я хочу быть снова маленькой, такой маленькой, как Катержинка.

Поехали… Хорошо-то как. На машине я никогда не ездила, только на автобусе. Смотрю вперед, машины едут перед нами и навстречу. Люди идут, перебегают дорогу, а он злится и ворчит, вижу красные кисти рябины, и красные яблочки, и домики вижу, и совсем розовое деревце, если бы я ехала со своим папой, я попросила бы остановиться и рассмотрела бы деревце как следует, что это может быть, ведь уже сентябрь, наверное, роза, не иначе как роза.

Как хорошо! А какое было бы счастье, если бы здесь был мой настоящий папа, в Праге мне еще ни разу не покупали трубочек, потому что пирожные, мол, портят фигуру. Но какая у меня фигура? Я хотела папе написать в школе, время нашлось бы, но нет денег на марку. Попросила у мамы, сказала, что хочу послать в детдом открытку, но мама ответила, что незачем, это не те связи, чтобы их поддерживать.

Я думала, что дача – это деревянный домишко, но это оказался белый дом с садом, а вдоль дома красные розы, их столько, что дома почти не видно, и все как в сказке.

– Хоть тут не мешай!

Магнит во мне, что ли, какой-то, всех я к себе притягиваю, все на меня натыкаются. Блошка говорит, что я ужасно медлительная, пока, мол, ты, Киса, споткнешься, я уже нос расшибу. Он называет меня Киса, а я его Блошка, но вовсе я в него не влюбилась, потому что он ниже меня ростом и потом Пржемек остается Пржемеком. Если бы у меня были хоть какие-нибудь деньги, я могла бы купить цветную открытку с видом Праги и послать ее Пржемеку, он сразу бы понял, от кого, можно и не подписываться.

Здесь и бассейн есть, вода синяя-синяя, а в ней листья, один лист слетел и бултых в воду.

– Ой, лягушка, лягушка!

Он посмотрел на меня и покачал головой. И все мне сразу стало неинтересно.

– Ну, куда ты полезла, господи!

Откуда же мне знать, что здесь нельзя ходить по траве, а надо прыгать с камня на камень, мне же не объяснили.

– Марек, пожалуйста, займись ею, папе нужен покой, ты это отлично знаешь, а я побуду с Катержинкой.

Марек закатил глаза, это ему некстати, у него здесь, видно, друзья. Да и зачем ему мной заниматься, я ведь не маленькая.

– Пошли!

Иду за ним. Как здесь красиво. С одной стороны луг, с другой – лес. Лес поднимается в гору, а луг внизу. И целое облако пуха от каких-то цветов.

– Тоска зеленая… Ни к чему не притронься, никуда не ступи, этот буйвол с каждым листочком носится.

– Буйвол? Какой буйвол?

Я наклоняюсь к нему. Он такой маленький и такой ладненький, как я рада, что у меня такой братишка.

– Не доходит? Да папа же.

– Папа? О родителях, Маречек, так говорить нельзя, родителей нужно уважать.

Он смотрит на меня разинув рот, долго пялит свои глазищи и вдруг падает, катается по земле и хохочет, ох, как хохочет. И скатывается по склону вниз, сначала я испугалась, но он все катится и смеется, я бегу за ним, ноги сами меня несут, передо мной синева, синее небо, я лечу, как во сне, мне хорошо, но вот-вот я грохнусь.

Нет, не упала, Марек садится на берегу ручья, он так хохотал, что описался, я делаю вид, что не заметила, авось высохнет, лишь бы этот ответственный работник снова не съездил ему по физиономии.

Сажусь рядом с ним, вода течет и булькает. Гита как-то написала в сочинении, что ручеек бормочет, схватила пару, но была права, вода говорит, разговаривает с камешками и травой.

– Все только для него, – говорит Марек, – остальные ноль без палочки, лишь бы не шумели, не сорили, не трогали, если бы он мог, то запретил бы и дышать.

Наверное, надо бы его остановить, слишком он мал, чтобы говорить такое, всего-навсего во втором классе, а рассуждает, как взрослый. И вздыхает, как взрослый.

– Смотри, рыбка.

Я не вижу. Она, видно, очень маленькая, и вода рябит.

– Ты бы хотела быть рыбкой?

– Еще съели бы меня.

Он не засмеялся. А мне хотелось, чтобы он снова засмеялся.

– Уплыть бы от него или улететь. Если бы не мама.

Тут уж я ничего не понимаю. Живет в настоящем доме и такой разнесчастный, все у него есть, а так вздыхает, и велосипед весь хромированный, и ролики, и четыре больших конструктора.

– Ты видела «Красавицу и чудовище»? По телеку показывали, папа уехал, вот я и смотрел. Этот зверь был заколдованный, а красавица так его любила, что он превратился в человека. Мама, наверное, тоже думает, что он превратится.

– Кто превратится?

– Ну что с тобой говорить!

Он наклонился к воде. Брызгает на меня, залил очки, но я его вижу, снял туфли и влез на камень.

– Осторожно, Маречек, не упади.

Что он имел в виду? Красавица, конечно, это моя мама Звездочка, а зверь? Ведь он человек, противный-препротивный, но все-таки человек.

Марек уже в воде. Он это нарочно сделал, чтобы ничего не было видно. Но я бы все равно не рассказала.

– Посиди на солнышке, высохнет.

Упрямец, нарочно идет по лесу. Здесь тихо и пахнет грибами, сильно-сильно пахнет грибами.

Вот. Господи, какой красивый. Такой красный, в горошинку, мне бы такой зонтик. Рядом поменьше – кругленький, еще не раскрытый, И еще рядом – совсем белые.

– Не топчи!

Как даст мне ногой по руке, больно, даже кожа содралась на костяшках, сама виновата, не надо было туда руку совать, но мухомор жалко, он такой красивый.

Трясу рукой, лижу ссадины, но боль не проходит, а Марек исчез, еще бросит меня здесь и я заблужусь. Марек, Маречек, Марек!

Принес полную горсть ежевики, крупной, как вишни, и сладкой-пресладкой.

– Ты бы еще башку туда сунула, я бы двинул – как мяч отлетела бы.

Мы смеемся. Как хорошо, когда есть братишка, к тому же такой смышленый. Он прыгает передо мной и поет: «Зеленая трава, футбол, вот это да!» Я пою вместе с ним, петь я, между прочим, умею, в детдоме всегда пела соло, потому что могу взять самую высокую ноту.

И вдруг в сад вышел он. Я вмиг замолчала. Он так на нас посмотрел, что я онемела. Марек идет спокойно и поет, а я не могу, во мне все сжалось, даже шевельнуться не в силах, он смотрит, как удав на мышь или на кролика.

Хуже всего во время еды, как посмотрит, у меня живот сразу схватывает, кусок застревает в горле, ложка из рук валится, суп течет по подбородку, отрезать ничего не могу – все потому, что он смотрит.

– Вас в детдоме есть не учили? Или ты пропустила тот урок? Что ему ответить? Я вообще не знаю, что ему отвечать. Разве в школе учат есть? Маленьких, наверное, учат, но я этого уже не' помню. Катержинка ест красиво, но иногда ей не хочется и она говорит: мама, кормить.

Был а бы я маленькая.

Пусть бы он меня побил. Но он только смотрит или говорит что-то ни к селу ни к городу, а мама всегда краснеет, вся становится красная, краснеет из-за меня, и я готова провалиться сквозь землю.

Снова я с носом, и доесть не успела, как она уже все собрала и унесла. В детдоме нам все давали сразу, повариха мне приносила еще одно сладкое, а иногда тайком отводила на кухню и давала выскрести кастрюлю из-под крема или мусса или накладывала полную тарелку маленьких пирожков и всегда смеялась, что она, мол, только пар нюхает, а толстеет, а я, что ни дай, не поправляюсь.

Хуже всего, что я ни маленькая, ни взрослая. Катержинке и Мареку дали бананы, а он и мама пьют кофе из маленьких чашечек. В ц детдоме нам только один раз на рождество дали банан, он был украшен звездочками из шоколадного крема, вкуснота невозможная, я облизывалась до самого Нового года. Кофе вкусно пахнет, и дым от сигарет мне нравится, мой папа тоже курил и пил кофе, а для меня всегда брал четыре трубочки. Тетя, которая меня привезла, говорила, чтобы я маме ни о чем не рассказывала, но как мне попросить денег на марку? И как узнать адрес той больницы? Наверное, это знает пан президент, но ему я боюсь писать; если каждый будет ему писать, он даже прочитать все письма не сумеет.

Наверное, лучше бы я была взрослая. Писала бы спокойно, кому хотела, меня бы пустили к папе в больницу, и маме я могла бы что-нибудь купить, только что, ведь у нее все есть. Я купила бы ей в кондитерской большой торт, и она пила бы с ним кофе, а может, и закурила бы.

– А посуда? Грязную вы что, выбрасывали?

– Нет, что вы.

Кто же это посуду выбрасывает? Не понимаю, как мама могла за него выйти. Да еще оставляет меня с ним одну.

Уж лучше лечь спать после обеда, чем видеть его змеиные глазки. Королевский удав. Буду называть его удавом. Марек называл его зверем. Красавица и зверь. Но удав лучше, Звездочка и удав.

Знал бы он, о чем я сейчас думаю. Так бы меня стукнул, что от меня бы только мокрое место осталось. У Пржемека была такая присказка: стукну раз – прямо в глаз, стукну второй – голова долой.

Я прыснула, не выдержала, а он говорит маме (она уже детей уложила и мыла посуду), какая индифферентность. Просто невообразимо, какая индифферентность. А она покраснела.

И вдруг ни с того ни с сего крикнула:

– А что же мне делать, скажи бога ради! Скажи! И слезы полились по ее щекам.

– Терпеть не могу истерик.

И ушел в сад, одно слово – удав!

Мама Звездочка всхлипывает, вся дрожит от плача, я никогда не думала, что взрослым может быть так же горько, как и нам.

– Мамочка, мы с Мареком тебя в обиду не дадим, не бойся. Она оттолкнула меня и еще сильнее заплакала, лицо опустила на руки и все повторяет: «Кому я что сделала, кому я что сделала?».

Я легонько поглаживаю ее красивые волосы, сердце у меня разрывается, оттого что она плачет, но я счастлива, что осталась с ней одна.

У меня есть бабушка. Но не настоящая, потому что настоящие бабушки старые и ходят в платочках. Моя бабушка почти молодая, носит белокурый парик, красит веки и губы. Платье у нее как у дамы, из-под него выглядывает кружевная комбинация, а в общем – тьфу!

Наверное, я ее любить не буду.

Она осматривает меня издали и вблизи, даже очки надела.

– Гм, гм, ну, допустим. Что допустим?

И следит за мной, куда бы я ни ступила.

– В кого она, как ты думаешь?

Это она говорит маме, а имеет в виду меня. Но почему я должна быть в кого-то?

– Теперь уж делать нечего – не проверишь. Я голову бы тогда дала на отсечение, что не протянет.

Она думает, что я полная дура, но я, между прочим, прекрасно все понимаю, хотя обо мне говорят, будто о какой-то вещи.

А у меня, кстати, есть свой папа, он приедет ко мне и поведет меня в кондитерскую, будет пить кофе, а я уплетать трубочки, и я все ему расскажу, вот бабке досадно станет.

И мама не хочет ее слушать, это даже очень заметно.

– Оставь, пожалуйста, помолчи.

– Удивляюсь тебе, дочка, я бы этого так не оставила. Дело твое, но тебе это может дорого обойтись! Мало ли что еще он выкинет, этот тип!

Мама велела мне выйти, но все равно я слышу каждое слово. Бедняжка, у нее из-за меня одни неприятности. Какая же она несчастная с такой злой матерью, а у меня мамочка добрая, красивая и добрая.

Порадую ее. Пойду выброшу мусор. Только удастся ли поднять крышку бака. Если бы Блошка был во дворе, я попросила бы его придержать крышку. Он низенький, но сильный.

– Блоха, Блошка!

Сразу примчался. Ну и гремят же эти баки!

– Подожди!

– Что это? Ты мне чуть пальцы не прищемил.

– А чего ты их туда сунула?

– Подними! Подними-ка повыше.

Папино письмо. Точно. Но от конверта остался лишь обрывок, там написано «Гед…», это мне письмо, а они его выбросили, не отдали мне, порвали письмо от моего папы и бросили, они только и знают, что все выбрасывать.

– Мне надо найти все письмо. Обязательно!

В баке только маленькие клочки бумаги. На одном написано «был», а другой чистый.

– Что с тобой, Киса? Не плачь.

– Это от папы. Они мне не отдали и выбросили.

Он открыл крышку и стал искать вместе со мной, слезы заливают мне стекла очков, я почти ничего не вижу, мне не хочется плакать, но слезы текут сами. Не волнуйся, утешает меня Блошка, мы все найдем.

Он лезет в бак, он просто играет, глупый мальчишка, а мне нужно знать, что пишет мне мой папа, что он мне пишет.

И вдруг меня зовет мама. Зачем я ей понадобилась?

– Только не болтай, Блошка, никому не рассказывай, прошу тебя.

– Я все найду, не бойся.

Из бака торчат только его ноги, знала бы мама, что я играю с Блохой, она была бы довольна, ведь его папа доцент. Но я ей все равно ничего не расскажу.

– Ты соображаешь, что делаешь? С мальчишкой роешься в мусоре, надо же!

– Чего от нее можно ждать?

Бабушка на меня кидается, вот буду называть ее бабища, бабища размалеванная, намазанная, противная, подстроить бы ей что-нибудь, но мне ничего в голову не приходит, Пржемек бы сразу смекнул, можно было бы подсунуть ей в туфлю кнопку или привязать к поясу мышь, вот бы крику было, или положить живую мышь в карман, или хоть червяка, вот бы визжала!

– Ты чего смеешься, Гедвика? Видно, у нее не все дома.

– Тебя это удивляет? У, бабища!

Катержинке принесла носовые платочки, один лучше другого, с разными зверушками, Мареку книжку, может, он мне даст почитать, он еще во втором классе, а у него уже своя полка с книгами. А мне отвели один ящик в кухне и столик, который надо все время складывать, чтобы места не занимал.

Про меня бабища, конечно, не подумала, ну и пусть, все равно я бы выбросила, если б она мне что-нибудь принесла.

А вообще она ничего, бывают хуже, на, говорит, это тебе, положи в копилку, а откуда у меня копилка?

Надо бы ей эту монетку вернуть, но что делать, ведь мне так нужны марки. Когда я вырасту и буду сама зарабатывать, я ей вышлю, а теперь никак не могу.

Теперь вся надежда на Блошку, но, может, ему надоело копаться в мусоре или мама позвала домой. Его маму я знаю, она работает в поликлинике, куда моя мама ходит с Катержинкой; такая же толстенькая, как Блошка, на щеках у нее ямочки и носит жакет из оленьей замши. Блошка сказал, что замша не из оленя делается, а из газели.

Вот молодец, Блошка, будто услышал, что я зойу его на помощь. После ужина звонок, входит он и спрашивает, не унесла ли я случайно его тетрадь по математике, он, мол, ее обыскался. И при этом подмигивает. Как хорошо, что постель еще не постелена и я еще не в пижаме, которая висит на мне как на вешалке. Пока мы ищем вместе тетрадь, он подсовывает мне письмо, уже склеенное, и шепчет: тут куска не хватает, но все равно понятно.

Тетрадь мы, само собой, не нашли, и он как ни в чем не бывало говорит моей маме, у меня, мол, склероз, ведь я отдал ее Махачеку. И снова мне подмигивает, надо будет его завтра спросить, что такое к склероз, может, что неприличное. Но думаю нет, потому что и мама смеется.

Она даже провожает его до дверей и просто сияет от удовольствия.

– Это очень хороший мальчик, Гедвика, я очень рада, что вы сидите вместе, отец у него доцент, а мать – врач.

Это мы уже слышали, только не знаю, какое это имеет отношение к Блошке и ко мне. Конечно, даже самый никудышный доктор, который берет мазок из горла, не может быть противнее, чем наш ответственный. Даже зубной.

Сижу в уборной, хотела подождать, пока все уснут, но уже терпения Не было, только бы Блошка не разболтал, какой же тут плохой свет, чернила в письме местами размазаны, в глазах туман.

«Гедвика, девочка моя.

(Господи, папа, как давно я тебя не видела…)

Я узнал, что тебя отправили к маме. Замечательно, мама – это мама. Твоя мама хорошая женщина. Я завидую, что ты можешь быть с ней.

(А ты не можешь? Почему ты не можешь, папа? Почему мы не яможем быть вместе даже с Мареком и Катержинкой, а этот надутый Удав – ну его, все равно в кресла садиться нельзя и по ковру ходить

тоже нельзя, мы обойдемся и простыми вещами.)

Дела мои, девочка, плохи, я… и хотят сделать из меня сумасшедшего, но им это…

(Держись, папа, из меня тоже хотят, для них все сумасшедшие.)

Я хотел тебе что-нибудь послать, но ничего у меня нет, жди к рождеству. Я один-одинешенек, и мне очень тоскливо… ли ты обо мне иногда? Напиши мне хотя бы!»

Снова мне стучат, ни минуты покоя.

– Сейчас.

Опять у меня покраснеют глаза.

– А воду у вас в Моравии не спускали, что ли?

Дурак какой-то! При чем тут Моравия? Только вода у меня сейчас в голове.

Деньги на марки есть. Но где написать? Лучше всего в школе. Только бы нё пронюхали про письмо, вот было бы крику. Во все они нос суют.

Спрячу его в наволочку. Может, не будет шелестеть? Сложу в несколько раз.

Снова кто-то идет.

– Гедвика, ты спишь?

– Нет еще.

– Дай мне те Пять крон, что бабушка подарила, я куплю тебе носки. А то потратишь на ерунду.

– Хорошо.

Я всегда соглашаюсь, говорю «да, пожалуйста, хорошо», никак нё отважусь сказать «нет». Я знаю, надо защищаться, но у меня не получается.

Я купила бы марки, и почтовую бумагу, и открытки для ребят. Это вовсе не ерунда, я им еще ни разу не написала.

Я снова плачу, и снова мне холодно. Я тоже одна-одинешенька, папа. И мне тоже тоскливо. Ты хоть писать можешь кому хочешь, а я и этого не могу, мне вообще ничего нельзя.

Ну и силен Блошка – все устроил как надо. Он, дескать, должен со мной заниматься, я ведь из сельской школы, такое, мол, дано ему поручение. Дома у них не так красиво, как у нас, но мне там нравится гораздо больше. Все здесь можно, можно даже прыгать на диване.