Текст книги "На фейсбуке с сыном"

Автор книги: Януш Леон Вишневский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Януш Леон Вишневский
НА ФЕЙСБУКЕ С СЫНОМ

Лица, места и события, о которых говорится на страницах этой книги, выдуманы автором, а их возможное совпадение с фактами, местами или реально существующими лицами носит случайный характер.

Правда, время от времени такое как раз и происходит…

Ирена Вишневская (1914–†1977)

20 апреля 2011 года

Мой день рождения

У нас в аду, сыночек, нынче рождение Гитлера отмечали.

А и то сказать, сыночек, – событие-то для нас немаловажное… Мало кто заслугами своими так способствовал процветанию ада, как Адольф Г. Я им сказала, меня это сильно интересует: Гитлер самую большую любовь у меня отнял… но если бы не он, я никогда бы не встретила другую свою любовь. Еще большую. Так что у меня с ним свои счеты. Потому я его рождение стороной обхожу. Ведь радость-то – она не в оргиях каких… радость – она в покое и воспоминаниях. Как сказал бы мой супруг Леон Вишневский, сын Леона, «пошли они в ж… со своей академией». А уж он-то прекрасно знал, что говорил, хоть и выражался порой грубовато.

Вчера что-то меня так сильно и ощутимо толкнуло, что решила я «добавиться» к Тебе на фейсбуке. И добавилась. Ну, вернее – Ты меня добавил. Под номером три тысячи каким-то в ленте Твоих «фейсовых» друзей.

Ты писал мне, что в мой день рождения Ты всегда со мной… и даже вчера, когда Тебя не было, Ты был – хотя и очень далеко. Что Ты скучаешь. И иногда так сильно, что испытываешь физическую боль. Ты свечи и лампадки в Торуни зажигаешь на моей могилке, а если покупаешь цветы – то всегда белые розы. И если в день поминовения усопших не можешь там побывать, в этот день приходишь на кладбище, будь то в другой стране или даже на другом континенте, и там ставишь мне свечку.

И все время молишься за меня. За отца, за бабу Марту и даже за дедушку Брунона, который вечно устраивал Тебе дома проверочные работы по математике. Но больше всех, со слезами, Ты молишься за меня, говоришь, что в эти минуты чувствуешь ко мне особую близость.

И то ли Ты плакал, то ли пил, а может, и то и другое сразу, потому что чуть ли не в каждом слове, написанном Твоей рукой, есть ошибки – то не те буквы, то описки…

Что это с Тобой, сыночек? Я ведь Тебя знаю, знаю своего Нушика. Ближе-то никого не было и не будет, с самой первой минуты, с первого Твоего вздоха. С того момента, как Тебя из живота моего достали и на грудь мою обмершую положили, когда я от наркоза отошла… и как у меня дыхание перехватило, да не от чего такого, не от гравитации какой или еще чего, а от любви к Тебе, сыночек. До потери дыхания я Тебя в ту минуту полюбила, головку Твою, без единого волоска и такую бесформенную, миллиметр за миллиметром целовала и безмолвно, прикосновениями губ, в любви Тебе признавалась.

Вечером Леон пришел со службы с букетом полевых цветов, что собрал на лугу, и с плиткой шоколада, и его пустили ко мне только по знакомству – он в здравоохранении работал. Сел возле нас с Тобой на край кровати и плакал, и на Тебя сквозь слезы смотрел, и руки мне целовал, и нежными словами за то, что я ему Тебя родила, благодарил. И такую я в этот момент неразрывную связь со всем миром ощущала! Никакого допамина во мне не было – я сама и была тем допамином, сыночек. В ту минуту я словно почувствовала, как во мне распрямляется спираль ДНК, и в животе моем изболевшемся что-то раскрывается – нежнейшее, тончайшее, невесомое, словно крылья бабочки цветной… Да так явственно я это почувствовала, что за швы свои испугалась.

Никогда Ты не был от меня далеко! Никогда! Уж я-то, сыночек, знаю… и хочу, чтобы знал это Ты.

Нуша, Нушик, Нушенька, Нушатик мой, сыночек мой любимый…

Ты теперь старик.

Старый и некрасивый.

Твой отец в этом возрасте лучше выглядел, гораздо лучше. Гены, что ли? Хотя странно – ведь Ты его гены тоже должен унаследовать… ну да чего уж тут. От Леона, отца Твоего, у меня голова шла кругом, я могу быть пристрастной, конечно. От Тебя, сыночек, у меня тоже голова кругом, только совсем по-другому. Но Ты все-таки что-нибудь сделай. Займись собой. Похудей. Позаботься о своем здоровье. И столько не пей. Твой отец пил много, но оставался стройным, а Ты вон пухнешь. Тут, в аду, говорят – мол, все писатели ненормально много пьют. Но разве Ты писатель, сыночек? Никакой Ты не писатель. Я им, со всем убеждением и по совести, так и отвечаю: дескать, мой Нушичек не писатель, у него дела поважнее имеются… А писательство – это что, одно баловство. Писать-то каждый может. Зато вон в химии – поди разберись, это учиться нужно, долго, упорно. Не каждому по плечу. Но Ты, Нушичек, всегда хотел учиться. Все хотел знать и понимать, потому что тот, кто много знает, меньше боится – это отец вам обоим, Тебе и Казику однажды сказал, и вы сразу поняли.

Ты как раз «не каждый». И всегда был не таким, как все. И я всегда за Тебя волновалась.

Чудно мне писать «Ты» с большой буквы – ведь Ты для меня навсегда остался маленьким. Крохотным. Беспомощным…

Нушик мой любимый…

Но так уж принято – с большой-то буквы в письмах писать. Хотя когда Ты в техникуме учился – я с маленькой буквы писала, и Ты мне тогда был гораздо ближе. А сейчас – важный стал, серьезный… образованный, «остепененный» научным званием, в телевизоре Тебя показывают и в газетах про Тебя пишут. В аду много об этом говорят. Это, сыночек, суетное тщеславие и искушение… а для ада подобное очень приятно, и такие-то сюда куда чаще прибывают, чем те, от которых остается две даты – ну, может, три: еще когда брак зарегистрировали. А про Тебя, сыночек, записи-то что ни день, а то и несколько за день: в газетах, порталах, на фейсбуке вот.

У нас тут, в аду, сыночек, фейсбук этот прямо с уст не сходит в последнее время.

Там грешат массово, регулярно и вдобавок – публично, а это в аду очень поощряется. На фейсе движущая сила – грех, тот, что идет первым в списке В7, что на продвинутом английском означает «Биг севен», а на нашем, польском, толкуется как «Большой Список Семи» (БСС). Грех-то этот – тщеславие, а по-простому спесь. Фейсбук в аду уважают – значимая величина. Как инвестор или спонсор. Уже во всевозможных конкурсах награды получил, а в номинации «Технологии на службе ада» который год остается на недосягаемой высоте: все, что земной грех распространяет, здесь уважается и ценится. А фейсбук нам, для ада, грех генерирует с энергией, которую разве что с цунами можно сравнить. И ведь все совершенно задаром. Конечно, есть и критики, недовольные – но так всегда бывает, сыночек. Если не получается разгромить произведение – они громят автора, от бессилия. Так им легче своего добиться. Да что я Тебе, сыночек, рассказываю – Ты с этим встречаешься постоянно, Тебе ли не знать… Плохую Ты книгу написал, потому что усы мещанские отрастил, в провинции глухой родился, гуманитарного образования у Тебя нету, оказывается, по-польски писать не умеешь, к тому же Ты эротоман и онанист, помешанный на менструальной крови, да еще и в Германии проживаешь, а значит – куда Тебе Польшу, поляков и полячек скудным своим умом понять, и потом Ты богатый, то есть зажравшийся, у Тебя в книгах все с ноутбуками от аэропорта к аэропорту бегают и бизнес-классом в самолетах летают, вместо того чтобы в поте лица, задыхаясь от вони, каблуки к ботинкам на фабрике приклеивать…

За фамилию автора идеи и создателя фейсбука цепляются, не нравится им фамилия Цукерберг… Ну ясно, что они имеют в виду: жидовство мировое и заговоры масонские. Будто бы он стремится весь мир объединить в семейно-дружескую сеть и сам ее возглавить, а потом и в аду власть прибрать к рукам. Ты уж, сыночек, прости меня за грубость, но так сказал бы Твой отец: «Пусть эти козлы обосрутся».

Много предложений вносится по оптимизации фейсбука и финансированию различных проектов, комиссии всякие образуются. Мыслят функции фейса расширить и приспособить к своим нуждам. Например, повесить под постами баннер «Я ненавижу автора», что многократно повысит уровень негативных эмоций и агрессии и сделает их главным элементом контактов на фейсбуке. Или к «Показать все комментарии» добавить опцию «Показать только негативные комментарии», что приведет к тому же результату. Я в петиции, из-за меня правой рукой подписанной, очень возражала против таких нововведений, ведь все это настоящую картину земной жизни никак бы не отражало и в конечном итоге пошло бы на пользу только Небесам: если так сделать, люди от фейсбука захотят отсоединиться, Добро-то, оно всегда в конце концов побеждает. И это могло бы аду только краткосрочную выгоду принести, а ад на долгосрочные проекты должен направление держать, и не нужно грехом-то спекулировать, это все последние события на Земле доказывают. Но вообще-то анализ активности на фейсбуке меня радует и приводит к выводам, которые представляются мне вполне положительными. Особенно один:

Ты, сыночек, прямиком направляешься к аду.

Здесь много об этом говорят.

А я радуюсь. Потому что знаю – на Небеса Ты не хотел бы попасть. Ты ведь считаешь, что там скучно, не правда ли? Тебе везде и всегда очень скоро скучно становилось. Ты вспыхивал, зажигался чем-то новым, узнавал об этом побольше – и потом, как старую игрушку или разлюбленную женщину, бросал без сожалений. В обычной школе в Торуни ты учиться не захотел – это же скучно, так мира не познаешь. И потому с великим трудом сдал экзамены в дорожный техникум, который официально как-то иначе назывался, а для меня это было как конец света, просто конец света… где дьявол с распростертыми объятиями Тебя поджидал.

Огромное огорчение Ты мне этим техникумом причинил. Огромное. Никогда Тебе этого не говорила, а теперь скажу. Ты покинул меня, сыночек, бросил, оставил. Оставил в такой тоске невыразимой, что не знаю, как и сказать. Я пять лет оправиться не могла, с 31 августа 1969-го до 26 июня 1973 года. И я писала Тебе об этом, сыночек, писала. Все пять лет, каждый день. Если бы не эти письма и не польская почта – было бы мне на том свете совсем невыносимо, не выдержать бы мне. А так – я вечером Тебе напишу, и мне немножко легче. Отец-то Твой человек добрый был, но несуразный какой-то. К тому же прагматик, даром что поляк. Он мне сказал, мои письма вы на помойку выбросили, мол, слишком много их было, целый бы чемодан заняли, а к чему? Он мог по попавшему под машину коту три дня убиваться, а на похороны родных сестер не явился – мол, к чему? Он был непредсказуемо непредсказуем. До самого конца я не ведала, чего мне от него ждать.

Потому что он, сыночек, познал тайную суть женщины.

Такой был прямой… никогда сам себе не изменял. И мне о нем ничего толком не было известно. Видно, поэтому я с ним и жила. Хотела знать о нем побольше, все хотела знать. Даже умирая – все равно всего не знала. Может, потому я и сейчас к нему неравнодушна и им очарована. Иногда я встречаю его, сыночек. Он ведь тоже здесь – где ж ему быть-то? Пьяница, ярый атеист и провокатор. Сюда ему и дорога. Только он и здесь в черном списке. Вопросы неудобные задает и ничегошеньки не боится. Он даже в Штутхофе[1]1
  Штутхоф – концентрационный лагерь в Восточной Пруссии, недалеко от Данцига (ныне Гданьск). Главным средством выполнения нацистами программы по уничтожению целых народов были концлагеря, которые густой сетью покрывали всю Европу. Самые крупные располагались на территории нынешней Польши. Штутхоф был открыт 2 сентября 1939 года, в самом начале Второй мировой войны. Через него прошли 120 тысяч заключенных, 85 тысяч из них погибли. Всего в Третьем рейхе в лагерях и тюрьмах содержались 18 млн. человек, из них 11 млн. были уничтожены. Здесь и далее прим. ред.


[Закрыть] перестал бояться – и печей, и пламени, и самого зла. А тут, в аду, все построено и держится на страхе: на страхе вечной боли, безнадежности, вечного искупления ради мига забытья. Твой отец ничего этого не боится, ходит себе по местным закоулкам и говорит, мол, пошло все в жопу.

Твой отец, сыночек, всегда и везде был в черном списке.

Поначалу потому, что поляк. Потом – потому, что не тех взглядов. А он не захотел быть ни красным, ни черным. Потом – потому, что презирал Союз борцов за свободу и демократию. Этот союз ему вообще был поперек горла… Ты-то всего не помнишь, конечно, не можешь помнить, а он свою биографию вспоминать не любил. О Штутхофе никому, даже самым близким не рассказывал, а уж остальным тем более не считал нужным. Эти деятели, эти костогрызы, как он их называл, непрестанно его соблазняли: удостоверение норовили выдать, бесплатный проезд на трамвае и поездах, мол, ему не придется в очередях за мясом стоять, а сыновьям счастливое будущее обеспечено, мол, угля он больше, чем депутат, получит, на море в доме отдыха сможет косточки свои греть вместе с семьей… А он ни в какую – нет и нет! Как-то раз так разнервничался, что даже номер Штутхофа на руке свел – поверх другую татуировку сделал, чтобы видно не было. По пьяни конечно. Что есть то есть.

«Immer hin»,[2]2
  «Immer hin» (нем.) – Верен себе (здесь).


[Закрыть] как с гордостью говорила всем баба Марта, Твоя бабушка. Леона она уважала, хотя в жизни ему бы в том не призналась, не особо ее радовало, что я от него родила, ну поначалу-то точно.

А Твой отец был политическим дальтоником. И этот изъян внутреннего зрения здорово портил ему жизнь. До самого конца.

И после – тоже.

Помнишь, как Ты и Казик, Твой брат, к ксендзу ходили, чтобы похоронить отца как положено? Просили, умоляли. А отец ваш, хоть и ценил ваши добрые намерения и даже чувствовал благодарность, все же стыд его брал за такое как будто унижение. Лежал в морге и притворялся еще холоднее, чем был, – от стыда совсем в лед превратился. А Ты сначала просто просил, потом из кармана деньги вытаскивал, доллары, потом – умолял, заклинал, убеждал, что это Твой отец, и он заслужил достойные похороны! А отец Твой в это время прятался в крематории, который еще с лагеря прекрасно помнил, и с нетерпением ждал огня печей – чтобы поскорее от этого унижения избавиться и сгореть.

И я скажу Тебе, сыночек, ксендз этот, который отца вашего похоронить по-человечески отказался, – он тут, между нами слоняется! И все его презирают. Потому что даже грех имеет свое достоинство, а его грехи невообразимо недостойны. А с отцом Твоим он, скорее всего, никогда не встретится – и хорошо, и правильно, и к лучшему, ведь Леон, он нервный, и когда высказаться не может – потому что уже все сказал! – становится непредсказуем. А здесь, в аду, обличения не в почете. Здесь ценят, когда люди себя словами, как бритвой или ножом хлещут. Потому что ад – он очень польский. Здесь если люди себе словом какую несправедливость причиняют – докладывают об этом с умилением и радостным удивлением, а ты ж понимаешь, это очень по-польски. Поэтому полякам здесь полегче – они к аду на Земле приноровиться успели.

Кстати о поляках, сыночек.

Шипят здесь ядовитые языки, что Ты никакой не поляк, а немец.

Врагам продался за деньги. Мол, в Польше у Тебя мозг переполняется, а в Германии ты его опорожняешь. Немцы Тебя «Мерседесом» купили. Так здесь ненавистники шипят, и я потом разбитая вся хожу, потому что Ты, сыночек, Ты изменником никогда не был. А мне вдвойне тяжело – я ведь немка, я чувствую свою с немцами связь. Но гораздо больше я полячка! Я от польского гимна плачу, а от немецкого – нет, только делаю вид, для посторонних. И вот ходят здесь люди и такие глупости и гадости про Тебя распространяют. Одно слово – грешники. Негодяи и завистники. Тут ведь, в аду, зла, конечно, много – гораздо больше, чем Добра на Небесах. А Чистилище – это пустыня… моральная пустыня… ни Добра там, ни зла, лишь скука смертная, там поэтому столько себя забывших, в Чистилище.

Сынок, Ты ведь никогда не станешь немцем, правда?

Ты там живешь просто так, да? Так уж получилось, чего теперь. Ты и уехал туда не навсегда. Ну и что, что уж больше двадцати лет, – какая разница? А спрашиваю для чего – если вдруг отца-то Твоего, Леона, встречу – что мне ему сказать? Он никогда в этом вопросе категоричным не был, немцев ненавидеть Тебя не учил, хотя причины к тому были, да. А я к Германии хорошо относилась. Вряд ли я Тебе об этом рассказывала – время-то какое было, такие рассказы не приветствовались – чтобы про Германию и немцев хорошо. А я с 1941-го по 1945-й в оккупированном Гдыне официанткой работала в шикарном ресторане, куда только немцы ходили, да не простые, простых-то там не было. Туда высшие чины СС ходили. А мне эсэсовцы так нравились! Такие были обходительные, никогда не напивались, за филей не хватали, оставляли огромные чаевые. И не ругались. А красивые какие, да еще в этих своих идеально чистых – как их раса – черных мундирах! А уж танцевали, сыночек, танцевали! Иногда по вечерам, если в зале женщин было мало, директор велел нам снимать фартуки и с немцами танцевать. Вот я с эсэсовцами-то и танцевала. Когда танго, когда вальс, а когда и полонез. Немцы уж больно полонез любили, прямо обожали. А я, как истинная полька, полонез танцевала с особенным чувством. Словно меня сам Выспяньский[3]3
  Станислав Выспяньский (1869–1907) – выдающийся польский поэт, драматург, живописец и дизайнер; в своем творчестве удачно сочетал модерн с фольклором и историческими мотивами.


[Закрыть] вел, что вот я, простая польская крестьянка, официантка, с интеллигентным офицером, завоевателем Польши, танцую… Танго что, танго – пародия какая-то, что там Мрожек[4]4
  Славомир Мрожек (р. 1930) – польский прозаик, драматург, художник.


[Закрыть] против Выспяньского! Вот что я, сыночек, переживала, когда с эсэсовцем танцевала полонез, – я гордость испытывала, гордость истинной польки.

Я ведь здесь, сыночек, для многих – пример. Пример грешницы времен Молодой Польши.[5]5
  Молодая Польша – так назывался период с 1891-го по 1918 год, время расцвета польской литературы, искусства и музыки, связанного с проникновением в польскую культуру модернизма.


[Закрыть]

Такой яркий, что, будь я жива, обо мне бы в «Плюще»[6]6
  «Плющ» – популярный женский журнал, который издавался в Варшаве в 1865–1939 годы; его издание возобновлено уже в наши дни.


[Закрыть] написали – так говорят те, кто постарше и поначитаннее. Ровесники бабушки Марты и бабушки Цецилии. Обеих Твоих бабушек, сыночек, тут, в аду-то и нет, они благонравные обе и в ад попасть никак не могли.

Но вернемся к «Плющу».

Про меня написали бы не в этом, новом, что напоминает немощного старика, пытающегося молодиться и через силу бахвалиться. Нет, в том еще, настоящем. Тебе, сыночек, известно, о чем я, потому что этот «новый»-то Тебя соблазнил немножко, и Ты там отметился – и раз, и два, а может, и три. Эти молодые грешники – с рубежа веков или с конца двадцатого века, – бывает, сядут со мной, и я им рассказываю, как грешили между войнами. Только, представляешь, им частенько приходится объяснять, что это значит – «между войнами»: среди них очень много дубин стоеросовых, неучей. Вроде и аттестат есть – а все одно неучи. После войны-то аттестат только что собаке уличной не выдавали. И Твой аттестат, сыночек, такой же. Но уж какой есть…

Моим-то грешницам, история ни к чему, не интересна. Им подробности подавай. Им интересно, тогда парням тоже «одно только это надо было» или нет и как они это тогда делали. Да что говорить – ну конечно, у парней всегда только это на уме. Потому что – а чему еще у них на уме и быть-то? Да и делали это примерно так же, как сейчас, потому – а как же еще? Только я им подробности не рассказываю, это мое сокровенное, интимное, таким делиться нельзя – какая-то проституция получается. Женщины все примерно одинаковы, и делают это примерно одинаково – да Ты, сыночек, сам знаешь, женщины-то у Тебя были. А вот то, что отличает одну женщину от другой, – уже загадка, тайна великая, это уже на уровне дыхания, прикосновения, шепота, вздоха или крика. И то, что перед тем… и то, что после… да что я Тебе, сыночек, рассказываю, Ты ведь и сам понимаешь!

Я им о другом говорю. О мужьях своих – не про постель, а в романтическом смысле. Они, молодые-то, такое не сказать что хорошо понимают, но иногда удается их внимание привлечь. Чаще всего они хотят слышать о Твоем отце, но и о других моих мужьях, тех, что до Твоего отца были, я тоже рассказываю. Только о самом первом не вспоминаю – совсем мне о нем вспомнить нечего. Он мне совершенно не подходил, а может – я просто была слишком молодая и безответственная. Ну и потом, я ж не знала, что мужчина, такой солидный и культурный на вид, книг не читает, цветов своей любимой на день рождения не дарит, ботинки не чистит, всегда плохо пахнет, носит обсиканные кальсоны, чуть что повышает голос, на билет в кино жмотничает, а танцевать не умеет. Я постоянно думала, что теряю с ним свою молодость, зря трачу время, что так и зачахну у плиты или с метлой в руках, убирая нашу квартиру… Он требовал, чтобы все было вылизано, вычищено, наготовлено, настирано, наглажено, накрахмалено, постелено и разложено. А чтобы приласкать меня – так этого и не было никогда. Гасил свет в спальне, вскакивал на меня, как жеребец на кобылу, и телом своим дебелым покрывал. Попыхтит-попыхтит – вот и вся любовь. А я и рада, что все кончилось, – он весом меня придавливал, мне аж дышать было тяжело. Поначалу-то я плакала, конечно, – он ведь муж мне был, я ему в костеле до конца жизни хранить верность обещала. Но потом слезы кончились, а когда я ему про любовь-то говорила – он никак в толк взять не мог, чего мне не хватает, если я в большом доме живу, деньги на наряды имею, и он, солидный мужчина со мной всегда рядом, говорил, это от избытка времени свободного мне всякие «химеры» в голову-то лезут.

Вот однажды мне «химера» в голову и пришла, поехали мы с подружкой в Быдгошчь – оперетту слушать, «Трех королей». На поезде, потому что зима была дороги такие – по-другому не проедешь.

И вот после оперетты скрипач из оркестра нас с подругой пригласил на чай с имбирем. А я на него, на скрипача этого, смотреть прямо не могла, так он был прекрасен – у меня аж дыхание перехватывало. И подруга моя, барышня еще, тоже глаз на него положила, ботиночком под столом ноги его касалась… я точно это знаю: она иногда ошибалась и ботиночком своим чулок мне пачкала. Но скрипач смотрел только на меня и все чаю мне подливал. На обратном пути, в поезде, я грешила – все о нем думала, думала, и подруга моя грешила – но она поменьше, она ведь незамужняя была, а я-то – замужем, так что мой грех больше.

Этих-то, молодых, в аду, больше всего тот скрипач интересует – мой второй муж. И как он меня целовал – вот что им узнать хочется, особенно когда размечтаются или вдруг заскучают. А я, чтобы уж подробностей-то не рассказывать, вплетаю в свой рассказ Климта.[7]7
  Густав Климт (1862–1918) – австрийский художник, основоположник модерна в австрийской живописи; главным его объектом было женское тело, большинство его работ отличает откровенный эротизм.


[Закрыть] Ну да, художника этого, Густава Климта, который свои картины в Вене писал в те еще времена, когда бабушка Твоя, Марта, была совсем молодая – лет девятнадцати-двадцати. Для Тебя это очень давняя история, Тебе, небось, и представить невозможно, что баба Марта была девчонкой. Так вот, Густав-то Климт нарисовал картину «Поцелуй», она у нас во многих галереях в аду висит – как наглядное пособие: демонстрирует человеческую греховность как она есть. Еще, говорят, она чем-то «Мону Лизу» Леонардо да Винчи напоминает. Тут не знаю – мне она ничего такого не напоминает, но это и не важно, потому что картина сама по себе неповторимо прекрасна. Критики-то все упирают на «фаллические символы», то есть, если по-нормальному сказать – на символику половых членов, которых якобы там в изобилии и которые, соответственно, должны смущать женщин. Лично я никаких фаллосов на картине не наблюдаю – но я ведь, сыночек, в этом вопросе никакой не эксперт, ибо членов-то мужских в ближайшем рассмотрении видела в жизни всего пять: трех мужей, Твой и Казика, уж не знаю, можно ли их считать, ведь я на вас, конечно, совсем другими глазами смотрела, чем на своих мужчин. Так что на самом деле три, о чем мне судить-то? Хотя сам Климт был несомненно экспертом, это да, – шутка ли, оставил после себя четырнадцать детей, и ни одного ребенка от законной жены – потому что жены-то у него и не было! Сперма и лоно его интересовали необыкновенно, он на картинах и в графических работах «киски» манекенщиц и проституток со всеми подробностями изображал, чем провоцировал бесконечные скандалы. С точки зрения ада это очень хорошо, даже если не было во всем этом ни настоящего искусства, ни искренности, а одна сплошная маркетинговая стратегия. Я недавно освежила свои знания о Климте на нашем сайте www.wiki.hell, и меня растрогало, как он рисовал в этой своей коричневой сутане, перепоясанной белым ремешком, и в сандалиях. В аду судачат, что под сутаной у него ничего не было, чтобы ничто не мешало манекенщицу или натурщицу быстренько употребить, но мне сдается – сплетня это, которую распространяют, чтобы побольше внимания к Климту привлечь. В определенном смысле такие слухи на пользу искусству идут, потому что если прыщавый подросток пойдет в музей, чтобы полюбоваться на «киски» Климта, то, возможно, уж заодно и глянет на его пейзажи, а это будет способствовать повышению культурного уровня ада. Старикам-то уж все равно, а вот для молодежи очень важно. Климт себя в аду особо не проявляет, но иногда лекции читает по «неосинизму». Это направление в живописи ада самое популярное, потому что название его образовано от английского «sin», в переводе на польский – «грех». «Неогрешизм» значит. Я, сыночек, на лекции-то регулярно хожу, потому что, пока жива была, в музеях не часто бывала – времени не хватало, да и по невежеству, а теперь вот наверстать хочу и во всех этих новомодных трендах разобраться. А картинки Климта мне еще потому особенно нравятся, что он много рыжих женщин рисовал, и это мне, признаться, льстит – я же, прежде чем поседеть, сама рыжая была и во влияние цвета волос на характер и судьбу женщины свято верю с давних пор. А недавно об этом как раз говорили на канале Hell24.ntv, в сексуальном контексте, и это снова пробудило здесь повышенный интерес к рыжим женщинам. Все эти предрассудки – что рыжие женщины якобы сплошь колдуньи, что они – причина неурожаев, эпидемий, падежа скота и прочих ужасов, – их в аду уже никто всерьез не воспринимает. Что однако не мешает постоянно сравнивать рыжих с блондинками, шатенками и брюнетками по всем статьям. Истории рыжего Иуды, рыжеволосых Марии Магдалины и Лилит[8]8
  Лилит – согласно Каббале, первая жена Адама. Упоминается в некоторых ранних апокрифах христианства, не вошедших в библейский канон. Ее имя встречается также в Свитках Мертвого моря, Алфавите Бен-Сира, Книге Зогар. Согласно преданию, расставшись с Адамом, Лилит стала злым демоном, убивающим младенцев.


[Закрыть] в памяти ада засели крепко и все время заставляют связывать рыжие локоны с непорядочностью, изменой, грехом, вечным осуждением и смертью, что, разумеется, в глазах ада только добавляет им уважения. Но поскольку это все догадки и фактов не хватает – ад теперь озабочен как раз поиском этих недостающих фактов об особой греховности рыжих. Вот недавно два профессора из Гамбурга, Вельпе и Бернхард, таких фактов подбросили: оказалось, что рыжеволосые женщины чаще предаются телесным утехам да с большим числом партнеров, причем, не состоя с ними в браке. Ну, ад тут, конечно, сразу увидел статистическую корреляцию с греховностью и налепил ярлык: распутные, похотливые и необузданные. А особый интерес вызвало то, что эти отличия, видимо, заложены генетически, то есть являются замыслом самого Бога, потому что кто же, как не Бог, эту самую спираль, ДНК эту, в течение шести дней заворачивал, а на седьмой от трудов праведных отдыхал в своей лаборатории.

И вот что я тебе, сыночек, скажу.

У меня иногда такие мысли бывают… такие, знаешь… сюрреалистические… прямо покоя мне не дают. Мне иногда кажется, что Бог эту прекрасную спираль знаешь как создал? Для удовольствия. Набил косяк, поджег, глубоко вдохнул, а когда у него трип-то, приход то есть, начался – почувствовал такое космическое пронзительное одиночество, что дым выдохнул… А дым этот был особенный. Божий дым, одним словом. Абсолютно чистый, незамутненный, потому что ничего в нем, даже Твоих любимых законов физики не было. В нем, в дыме том, не было и никаких частиц – даже элементарных. Никаких фотонов, лептонов, бозонов, глюонов и даже кварков. Ни высоких кварков, ни нижних, ни высших, ни низших, ни привлекательных кварков, ни даже удивительных кварков – ни-ка-ких. По-моему, сыночек, этот дым из одних богонов состоял. БОГОНОВ, понимаешь? (Это я сама название придумала.) Каждый богон заключал в себе фрагмент Божьего замысла, то есть такой разбитый на богоны Большой Проект получается. Человеку же никогда ни одного богона получить не удастся, сколько он ни старайся. Даже если сделают они этот свой… как его там… коллайдер размером с Африку – все равно ничего не выйдет. Потому что богоны только тогда существуют, когда люди в Бога веруют. А каждая попытка их создать или поймать – это же, по сути, акт неверия, сыночек. В этом ЦЕРНе[9]9
  ЦЕРН – Европейский центр ядерных исследований, крупнейшая в мире лаборатория физики высоких энергий. Находится на границе Швейцарии и Франции, вблизи Женевы. Представляет собой две основных площадки, большой комплекс зданий с рабочими кабинетами, лабораториями, производственными помещениями, складами, залами для конференций, жилыми помещениями. Ускорительный комплекс расположен как на поверхности, так и под землей на глубине около ста метров.


[Закрыть] армия яйцеголовых неверующих фом работает, и потому никогда, никогда у них не получится повторить что-либо из того, что сотворил Бог. Впрочем, я в этих армиях, дивизионах и корпусах никогда не разбиралась, так что, может, это и не армия вовсе. Знаю, что чуть не десять тысяч физиков во всем этом участвуют, а на первой линии, в Женеве – три тысячи. Разгоняют там, под землей протоны до невероятных скоростей и сами себе противоречат. Вот скажи мне, сыночек, объясни своей старой матери, каким таким чудом можно чем-то настолько маленьким, как протон, попасть в такое же маленькое?!! Это ж сродни фокусу, когда в цирке кролика из шляпы вынимают – такая же магия цирковая! А они, вишь, попадают… А потом, вечером, самонадеянные люди дают журналистам интервью, что, дескать, отыскали «частичку Бога». А? Каково? «Частичку Бога» они ищут… теорию практикой проверяют… Какая же она Божья, сыночек? То ли они там заработались совсем и бозоны с самим Богом попутали, то ли специально привирают, чтобы народ, неискушенный в физике, обмануть и головы задурить. Ты, сыночек, со школы еще знаешь, а я из Гугла, что они ищут бозон какого-то там Хиггса и если вдруг найдут, то будет им счастье, слава Господу, потому что тогда они сумеют как-то понятие массы объяснить. А если объяснят – то следующим шагом смогут создать маленький новый мирок, крошечную Вселенную. Так они журналистам говорят – но только уже при выключенных микрофонах. Им, этим наглецам с кучей ученых званий и титулов, кажется, что они все знают и все понимают.

А я Тебе, сыночек, скажу, что никогда, даже если русские, китайцы и американцы все скинутся и целиком свои бюджеты под это дело заложат, никогда ни в какой лаборатории не получится еще одного, даже маленького Большого Взрыва. Потому что для этого нужны богоны, а они мгновенно аннигилируют, как только наука над верой начинает верх брать. И кроме того, сыночек: если есть богоны – то (Ты сам уже мгновенно сообразишь, о чем речь!) должны быть и антибогоны. А следовательно – получается, ад в замысел Бога вписался сам собой.

Сыночек, я Тебе признаюсь, эти богоны – они мне самой очень нужны. Для проверки моей собственной, мной сформулированной, W-теории, уникальной и экспериментально пока не подтвержденной. На Земле, то есть на вашем свете, есть М-теория, Теория Всего, ее изобрел гениальный физик и математик из Северной Америки Эдвард Виттен, над ней теперь многие головы ломают, потому что ее, как и мою теорию, проверить трудно. Так что догадка о существовании предварительного замысла непосредственно перед возникновением Вселенной, к сожалению, не от меня исходит – не я ее породила (смейся, Нуша, смейся, я так люблю, когда Ты смеешься, у Тебя тогда такие прекрасные морщинки вокруг глаз образуются). Не я – да хотя бы из-за недостатка образования, ведь аттестат зрелости я получила еще в довоенные времена. Но видишь, как я теперь в этой Твоей науке поднаторела – сама порой дивлюсь.

Очень хорошо, хотя и трудным языком, который требует сосредоточенности, о предварительном замысле писал необыкновенно светлый ум: католический ксендз из Тарновской епархии, магистр философии и доктор космологии. Профессор. Михаил Казичек (Казимир) Геллер, из нашего Тарнова. В мире-то его знают и ценят. Геллер, с его невозмутимой и непоколебимой верой, на Бога в стеклышко смотрит. Да что это я говорю – стеклышко! Он Бога, как амебу, утопленную в капле, впихивает под микроскоп. Это его данные я использовала для своих целей. Это он, Геллер, пришел к заключению, что перед возникновением мира уже должны были существовать физические законы. И так об этом говорил, что даже я, необразованная, поняла. Он, правда, про богоны мои не упомянул, но это, сыночек, недоразумение. В мыслях он их точно держал, только почему-то не озвучил, почему – не знаю. Может, по скромности – он скромный очень.