Текст книги "Встречи с Индонезией"

Автор книги: Януш Камоцкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

По Флоресу

От Риунга до Вангка не слишком далеко, и если встать пораньше, то до наступления жары можно уже быть на месте. Чамат вручает мне письмо, по которому во время путешествия мне бесплатно будут выделять двух лошадей и носильщиков. Чтобы во время странствия этот бесценный документ не потерялся, мне вписывают его прямо в мою тетрадь для заметок. Чудеса, да и только!

Подъезжает верховой на маленькой, похожей на пони лошадке, берет мой рюкзак. Он отвезет его до ближайшей деревни, а дальше мне будут помогать носильщики.

Всадник ускакал, пообещав через минуту вернуться со второй лошадью, для меня. А пока я решил поговорить с хозяином, у которого остановился. «Минутка» затянулась. Хозяин, один из немногочисленных здесь католиков (большинство жителей Риунга – мусульмане), собрался на воскресное богослужение. Я пошел вместе с ним. Недалеко есть примитивная часовенка: стол, во время приездов в Риунг миссионера играющий роль алтаря, стул, сидя на котором он исповедует, две скамеечки и несколько деревянных брусков, чтобы стоять на коленях во время молитвы. Сзади пристроен шалаш, служащий чем-то вроде ризницы. Прихожане держатся в сторонке, в тени; учитель произносит молитву, какой-то мужчина, стоя на коленях на деревянной подставке, читает.

Однако богослужение закончилось, а проводника все нет. Обеспокоившись, чамат то и дело выходит на дорогу, чтобы взглянуть, не едет ли тот наконец. Один я сохранял поистине индонезийское спокойствие.

Наконец-то через три часа появляется верховой. Что случилось? Ничего. Ему захотелось пить, и он съездил в кампунг. Наверное, засиделся с друзьями и не подумал о том, что нам теперь придется ехать по самой жаре. Бедные мы, и бедная лошадка. Прикрыли ей спину циновками, а сверху положили великолепное и, как мне показалось, довольно странное седло. Поскольку поводья слишком коротки и ими управлять нельзя, мне дают длинную толстую веревку. Теперь поехали! Первые несколько метров лошадь пробежала бодрой рысцой, но очень скоро перешла на спокойный шаг. И была совершенно права: надо же дать возможность шагающему рядом проводнику поспеть за нами. Здесь, в Индонезии, кричать на лошадей, как в других странах, не принято. Проехав с полкилометра, встретили всадника. Его лошадка чуть побольше моего гнедка. Всадник отдал мне своего рысака, проводник вскочил на мою клячонку, и мы помчались вперед со скоростью не менее пяти километров в час.

В деревне Риунг мне пришлось немного задержаться, нужно было поговорить со старостой, показать ему письмо чамата. А вот и мой рюкзак – лежит себе у дома старосты. Значит, его еще не отправили дальше. Староста, справившись о моих планах и увидев фотоаппарат, тут же загорелся желанием сняться. На улице происходит настоящее сражение за возможность попасть в кадр.

Пора в путь, но проводник другого мнения: слишком жарко. И не мешало бы поесть. Тогда я перестаю понимать по-индонезийски. Бедняге ничего не остается, как покориться и сесть на коня. А обещанных носильщиков нам не дали. Мой рюкзак погрузили на клячонку, и он поедет верхом вместе с проводником.

Дорога очень неровная – всадникам то и дело приходится поднимать ноги, чтобы не ушибиться о придорожные камни, а лошадям с трудом удерживать равновесие, чтобы не упасть, оступившись на камнях. Позднее выезжаем на более приличную тропинку. Часто даем лошадям отдохнуть, тем не менее бедные животные взмокли и едва дышат. К тому же оказалось, что спина лошади проводника стерта до крови. Потертость накрыта платком, а на нем циновка, играющая роль седла.

Моей лошадке тоже достается: восемьдесят килограммов живого веса да еще фотоаппаратура. Поэтому, когда проводник предлагает мне взять рюкзак, отказываюсь – я один вешу больше, чем он вместе с моим рюкзаком. А нет ли у меня в рюкзаке лекарств? Есть, но распаковывать буду только в Вангке. А что болит? Перут (живот). Позднее выясняется, что у него болит также позвоночник и что-то еще. Будь дорога длиннее, он нашел бы у себя не менее сотни болезней. Относительно живота объясняю ему: никакие лекарства не помогут, если не соблюдать диету – один день ничего не есть, кроме бубура (рисового отвара), а пить только горячий и крепкий чай. Нет, диета – это плохо, он верит только в таблетки.

Проезжаем мимо пасущегося на лугу табуна. А вот и Равук, где нам должны сменить лошадей. Около дома старосты отдаю поводья проводнику и вхожу в дом. Как обычно, сыплются вопросы: кто, откуда, зачем? С местными разговариваю через людей, понимающих индонезийский. Мучит жажда, но пить воду не решаюсь, а кокосовых орехов или туака не предлагают. Мой проводник тоже хочет пить. Ему приносят воду в очаровательном глиняном кувшинчике с маленьким носиком, при виде которого во мне разгорается страсть коллекционера. Но тут же приходит здравая мысль: никаких покупок! Все, что приобретено в Палуе, сейчас находится в Маумере, следующие покупки могут быть сделаны только в Энде. Мой рюкзак и без того весит больше, чем в состоянии выдержать не только человеческая, но и лошадиная спина. Тропики, жара, горы. Только этого горшка мне не хватает.

Видя, с какой жадностью мой проводник пьет сырую воду, напоминаю ему о диете и о том, что от употребления сырой воды следует воздержаться.

– Но я хочу пить, – отвечает он с укором.

Что поделаешь? В конце концов это его живот, а не мой, и если он так же часто будет слезать с лошади, как делал это до сих пор, лошадь отдохнет.

Неясно, то ли хлынет дождь, то ли будет солнце. Я бы, конечно, не поехал в горы под ливнем. Между тем дом наполняется людьми, приносят бетель. Любители с удовольствием начинают жевать, сплевывая красную слюну и стараясь попасть в щели бамбукового пола. Кто не жует бетель, курит сигареты. Один из молодых людей старательно режет парангом пальмовые листья на самокрутку.

Тучи всё-таки рассеялись – пора в путь. Мой проводник, растроганный радушным приемом, который ему здесь оказали, заявил, что дальше не поедет, а я могу догнать носильщиков и с ними продолжить путешествие. Так я и сделаю. Из деревни действительно недавно вышли двое с моим рюкзаком.

Вскоре я их нагнал. Один подошел к какому-то заграждению, вывел коня, погрузил ему на спину мой рюкзак, взгромоздился сам, и мы поехали дальше. Второй носильщик вернулся домой. Встречные приветствовали нас словами:

– Селамат соре, патер. (Добрый день, отец.)

Если иностранец, то обязательно патер. Вот идет красивая молодая женщина, улыбается мне, и сразу исчезает все ее очарование: красный от бетеля рот, черные, источенные зубы.

Наконец мы прибыли в Вангку. Минуем стадион, где о чем-то горячо спорят спортсмены. Некоторые в школьной форме: белые рубашки и голубые брюки. Увидев нас, подбегают. Любопытство бьет через край.

– Селамат соре. Даримана? (Добрый вечер. Откуда?)

– Дари Поландия! (Из Польши!)

– О, патер дари Поландия! (О, патер из Польши!)

Ребята с веселым гомоном провожают нас до миссии, откуда, привлеченный шумом, уже выходит молодой мужчина в голубых брюках. Улыбаясь, протягивает мне руку.

– Добрый день, – говорит он по-польски.

Я поражен. Соскакиваю с коня, здороваюсь, спрашиваю, как он догадался, что я поляк. Миссионер Осецкий смеется:

– Приезжий, верхом на коне, с рюкзаком… Где еще встретишь таких сумасшедших, кроме как в Польше?

По приглашению священника ко мне приходит старик-горец, который раньше уже служил проводником в археологических экспедициях. Старик сразу понимает, что мне нужно, и начинает прикидывать, куда бы мне стоило пойти. Ага, стоит сходить к одному из немногих в этом районе язычников, старому моса лаки. Как выяснилось, мой проводник – тоже моса лаки, только христианский.

Моса лаки оказался слепым старичком, одет он был, несмотря на жару, в теплый пиджак. Поначалу разговор не клеился. Со стоном он пожаловался, что ничего не помнит и скоро умрет. Однако, когда принесли барабан и когда его внук начал бить в него, старичок оживился и даже запел какие-то церковные гимны. А после того как моса лаки прослушал магнитофонную запись спетого гимна, он взбодрился и охотно согласился спеть еще.

Приходят все новые слушатели. Кто-то бьет в барабан, кто-то достает гонг. Разгорается веселье. Плотный усатый мужчина пускается в пляс. Поскорее вывожу его на улицу, достаю киноаппарат. За ним выбегают во двор все и пляшут до упаду. Теперь в барабан бьет мужчина с обезображенным лицом. Вся семья моса лаки имеет увечья. Сам он слеп от старости, внук его тоже слепой, внучка полуслепая. Между тем бьющий в барабан мужчина впадает в экстаз. И так стучит по барабану, что моса лаки, которого по дому-то приходится водить за руку, пытается плясать.

Прощаясь, весело говорим друг другу: «бесок». Завтра состоится бракосочетание молодой пары и свадьба. Благодаря ксендзу я получаю приглашение.

За свадебным столом мне отводят место напротив молодых. Торжество происходит на большой крытой веранде для приема гостей и танцев. В ожидании застолья пьем кофе, наблюдаем, как зажаривают целого поросенка. Непрожаренное мясо режут на куски и бросают их в корзинку. Кто-то из женщин моет требуху, кто-то чистит бананы… Шумная будет свадьба. Прежде на свадьбу приглашали иногда до тысячи человек. Плясали всю ночь. Сейчас церковь решила вмешаться в это дело. Миссионеры не позволяют веселиться позднее десяти часов вечера, иначе назавтра никто не сможет работать.

Пока готовится свадьба, я решил погулять по деревне. Зашел в дом моего проводника Стефануса. Там тоже будет свадебный пир. Поговорил с людьми и узнал кое-что о действующих здесь нормах адата. Старики часто вспоминают добрые старые времена, когда ими правил раджа (Вангка подчинялась радже из Риунга, где и сейчас живет его семья). Мне рассказывали, что этот раджа брал взятки, чинил неправый суд и был истинным бедствием для женщин. Если ему попадалась на глаза хорошенькай девушка, она должна была без всяких разговоров являться к нему на ночь. Будучи мусульманином, раджа терпимо относился к христианам.

Правители Энде и Соа были приверженцами ислама, раджи Маумере, Ларана, Туканга, Баджава, Рутенга, Буаваи и Лио – католиками. До прихода голландцев отдельные государства вели между собой войны, но деревни, находившиеся под властью одного раджи, жили в мире.

Однако вернемся к нашей свадьбе. Спешу запечатлеть на пленку самые интересные моменты. Например, церемонию перенесения провизии в дом невесты. Вот несут тяжелые бамбуковые трубы (такие же, как на Палуе и в Энде), но не с водой, а с туаком. Здешний туак, как я вскоре убедился, – это не палуенский легкий напиток. Здесь пьют перебродившее, горькое, невкусное и, судя по действию, крепкое вино. Опьяневшие обнимаются, топчутся на месте. В Вангке, как мне сказали, вообще любят пить крепкое. Ни к чему не приводят усилия Осецкого, который вместе со своим помощником, тоже миссионером, борется с алкоголизмом. Люди здесь пьют, и пьют много. И сейчас, за праздничным столом, нам поминутно подливают.

Пируют в доме невесты, поэтому к столу подают свинину с рисом. Если свадьбу празднуют в доме жениха, что случается крайне редко, непременно забивают буйвола.

Со всех сторон сыплются просьбы – все хотят фотографироваться. Особенно увлекается этим молодежь. Те, кто постарше, более сдержанны. Героиня же торжества, юная невеста, одетая в скромное цветастое платьице, готова всю ночь простоять перед объективом. Все стараются попасть в кадр, пристраиваются сбоку, сзади, где угодно. Вытягивают руки, гримасничают – позируют.

На полу все больше красных пятен от плевков: почти все жуют бетель.

Снова танцы. Пускаюсь в пляс и я. Вначале не получается, а потом улавливаю ритм. Танец несложный: четыре шажка вперед, большой шаг вперед левой ногой и три шажка назад, затем правая нога на счет «один» приставляется к левой, после чего делается еще три шажка назад. Далее движения повторяются на счет «четыре». Кроме того, время от времени делается один или два поворота кругом.

То и дело кто-нибудь из гостей подходит к сидящим за столом жениху и невесте. Молодые встают, гость пожимает руку невесте, потом жениху, иногда осторожно что-то засовывает под платочек, небрежно брошенный невестой на стол.

Мужчины и женщины, старые и молодые, сидят вместе, кто где хочет. Женщины едят отдельно лишь во время официальных приемов. В остальных случаях здесь никаких ограничений нет.

На столе перед каждым гостем стоит миска из тыквы. Кто-нибудь из хозяев или распорядителей свадьбы с большой корзиной в руках обходит всех гостей и каждому в миску кладет пригоршню крупно нарезанного мяса и жира. Все это поливают бульоном. Рис подается на огромных круглых или квадратных подносах. Едят ложками, сделанными из скорлупы кокосового ореха, или руками. Туак из бамбуковых труб переливают в чайники, а затем разливают по бамбуковым кружкам. Женщины пьют из покупных эмалированных кружек. Время от времени кто-нибудь из женщин в деревянных ящичках, разделенных на три части, разносит сири; при этом зорко следят за тем, чтобы не было недостатка в нарезанных листьях и табаке для курения.

На свадьбе мне удалось кое-что узнать о местной религий. Согласно местным верованиям, существует один бог – Мери, у которого нет предков. Этот бог – первый, никем не сотворенный, великий и недосягаемый. Дьявола здесь не знают. В повседневной жизни людей участвуют духи, которых называют «нитун бару». Есть духи высоких деревьев, крупных камней, родников. Им молятся, отправляясь в путь, приносят в дар продукты или бетель, складывая все это в тех местах, где они обитают, в их честь организуется праздник буйвола. К богу Мери обращаются только в особо важных случаях, например во время войны. Общается с ним моса лаки от имени всей деревни. Праздников, посвященных богу Мери, нет. Здешние жители не считают, подобно палуенцам, что души умерших вселяются в камни. Через три дня после смерти семья покойного устраивает богатые поминки (песта кендури); таким образом умершему обеспечивается благополучие на том свете, независимо от того, был он хорошим человеком или плохим. Покойников хоронят на кладбищах, которые расположены недалеко от жилищ. Могилы обкладывают камнями. Христиан и приверженцев старой веры хоронят вместе. Если на кладбище есть хоть один христианин, устанавливается общий крест.

На языке вангка говорит только одно селение, в котором в шестнадцати кампунгах живет несколько тысяч человек. На языке риунг говорит только одна деса (община), на другом языке – деса Теронг и кампунг Равук. Да, немалый нужно иметь лингвистический талант, чтобы работать в этом районе. На языковую обособленность влияет и то обстоятельство, что жители Вангки не выезжают на работу за пределы своих родных мест.

Горцы Вангка, как правило, моногамны, однако встречаются двоеженцы. В последнем случае полагается иметь два дома – для каждой жены отдельно. Плата за жену буйволами (белис) при покупке второй жены ниже, чем при покупке первой. Внебрачные дети рождаются не слишком часто, обычно у невест в случае разрыва помолвки, так как жених и невеста часто живут супружеской жизнью до брака. На побережье жених вступает в права супруга с момента уплаты первой части белиса. Если девушка забеременеет, она непременно скажет, от кого, иначе роды могут иметь трагический исход.

Женщины здесь носят одежду, называемую «липа», если она черная, и «брит» или «плекат», если она любого другого цвета. Это нечто вроде широкого саронга. Липа, брит и плекат надеваются чаще всего поверх платья или блузки; девочки под них ничего не надевают.

Кормление ребенка грудью при посторонних в этих местах – обычное явление, но женщин с обнаженной грудью я не видел. Пожилых женщин с неприкрытым торсом я встречал совсем неподалеку, в Соа. Может быть, климат Вангка более суров?

Мужчины здесь, как и повсюду, носят липы и рубашки, иногда что-то вроде курток или пиджаков, надетых вместо рубашек прямо на голое тело. Дети ходят в белых рубашках и голубых брюках, девочки – в юбках; саронги они надевают только утром и вечером.

Украшений женщины носят сравнительно мало. Изредка попадаются серьги типа палуенских или английские булавки в ушах. Вечером наблюдаю за девушками, как они плещутся в «умывальне» – под струей воды, которая поступает по специальным трубам от источника.

Я познакомился с молоденькой девушкой-хохотушкой. Дал ей прозвище Смешинка, которое быстро привилось. Зовут же ее Сиси, или Цецилия. Сиси окончила местную школу и хочет продолжить учебу в Энде. Учится она самозабвенно, понимая, что образование – единственное средство спастись от нужды. Скорее всего она будет медсестрой, то есть вполне самостоятельным человеком. Родственники же, мечтающие получить за нее белис, остались бы ни с чем, поэтому они не в восторге от ее учебы и подозревают миссионеров, которые помогают ей учиться, в том, что те хотят выучить девушку, выдать ее замуж, а белис взять себе.

Одна из наиболее интересных моих вылазок в горы связана с поисками следов «дикого человека» (оранг пендека). Когда я впервые заговорил на эту тему, мои собеседники оживились:

– Да, да, конечно, есть… Это люди маленького роста – метр, от силы полтора, но они не обезьяны. Живут в горах, питаются лесными плодами.

О том, что оранг пендек обитают в горах, говорят весьма уверенно, но встречаются ли они вообще на Флоресе, никто толком не знает.

В этих рассказах легенды смешиваются с данными археологических раскопок. Голландский археолог ван Верхаувен обнаружил здесь наскальные рисунки, которые, по мнению моих собеседников, подтверждают факт существования оранг пендека.

На следующий же день после разговоров о диком человеке договариваюсь со Стефанусом идти смотреть рисунки. Выходим рано утром и направляемся по тропе, которая изрядно заплевана бетелем – видно, что по ней часто гуляют. Доходим до. каменного вала – когда-то это было укрепление типа баррикады, которое жители Вангки использовали во время войн. Оружием служили копья, луки, паранги. Воевали против Соа, Баджавы, Мангараи. Войн с португальцами или голландцами не вели. Когда пришли, белые завоеватели, раджа сдался без борьбы.

Переходим вал, продираемся сквозь кусты и оказываемся у подножия отвесной скалы. Действительно, на скале видны какие-то примитивные рисунки – будто дети рисовали солнце. Стефанус с гордостью указывает мне на рисунки, но на меня они не производят сильного впечатления. Хотя, я думаю, они представляют большой научный интерес, коль скоро такой крупный археолог, как Верхаувен, пришел от них в восторг. К сожалению, он допустил оплошность: вместо того чтобы самому все измерить и скопировать, поручил это семинаристу из Маталоко. В итоге росписей на скале стало больше: лихой семинарист прибавил к оригинальным рисункам свои, а кроме того, нацарапал множество черточек, которыми отмечал выполненную работу. Хорошо хоть Стефанус может отличить одни рисунки от других.

Говорят, что с этих скал в ясные дни просматривается Палуе. Сегодня ничего не видно: пасмурно, туман. Возвращаемся по каменистой тропе. На небольшой, усыпанной крупными камнями поляне обнаруживаем несколько гробниц. Когда-то здесь был кампунг, который из-за близости к пограничной зоне перенесли в другое место. Отсюда недалеко и до прежнего места жертвоприношений. Едва заметная тропинка приводит к заросшей кустарниками и окруженной камнями поляне с грудой камней посередине. Это и есть жертвенник. Стефанус преспокойно отдыхает, сидя на камне, а я рыскаю по холму, словно гончая. Здесь, несомненно, был такой же культовый объект, как темпат кербау на Палуе.

По возвращении заходим в дом Стефануса, а потом отправляемся к здешнему жертвеннику. На том месте, где связывают кербау, стоит столб, увенчанный крестом (!). Перед одним из домов торчит бамбуковый шест. На нем – череп кербау, а вообще черепа не хранят, их выбрасывают. Когда было последнее жертвоприношение, никто точно не помнит – много лет назад.

После обеда еду осматривать Вангку. Направляюсь в ту сторону, откуда доносится бой барабана. Так вот оно что: здесь продолжается вчерашняя свадьба. Меня сердечно приветствуют, охотно вступают в разговор, предлагают бетель, от которого я, естественно, отказываюсь. Настаивают – это так приятно и так полезно! Говорю, что не хочется привыкать, потому что в моей стране сири нет. Неужели нет? Бедные, бедные поляки!

Вернувшись в миссию, беседую с ксендзом Осецким. Он сказал, что на его памяти здесь было одно жертвоприношение, которое состоялось года два назад в соседней деревне Кеджа. Его организовал некий богач, язычник, член довольно большой группы местных язычников. Однако власти не поддержали идею устраивать жертвоприношения, отчасти из экономических соображений, а отчасти оттого, что ошалевшая толпа убивает животных невероятно жестоким способом: их связывают и секут парангами.

Однако пора возвращаться в Джакарту. Перед отъездом вместе с миссионером посещаю местную школу. Какое здесь развернулось строительство! Видно не только то, что есть, но и то, что будет. Пока обучение идет в большом зале, разделенном бамбуковой перегородкой на три части, но уже есть спальня для мальчиков и столовая. Под остальные здания заложен фундамент. В спальне, рассчитанной на пятьдесят мальчиков, уже сейчас не хватает мест. До недавнего времени асрама (общежитие) мальчиков находилось в старой церкви, а асрама девочек – в маленькой комнатке в домике из бамбука. Сейчас мальчики получили помещение в новом здании, а девочки – их около двадцати – спят в боковых нефах церкви, отделенных от центрального нефа цветными занавесками.

Молодежь учится вечерами при свете трех газовых фонарей. Временами неф превращается в зрительный зал, а функции сцены выполняет маленькая пресвитерия.

Девочки спят на бамбуковых кроватях, а мальчики – на железных, привезенных еще во времена, когда в этих местах не было польских миссионеров.

Главную трудность в строительстве школьного комплекса представляет доставка цемента из Риунга. На лошадь нельзя погрузить больше одного мешка. А что такое на стройке один мешок цемента? Дело пошло на лад только с появлением польской миссии. Поляки же построили здесь церковь. Сооруженная при первом миссионере старая церковь давно стала мала, начали возводить другую, однако священник плохо следил за работой, строители пили, и все шло из рук вон плохо. Одна из колонн обрушилась. Кончилось тем, что возникла недостроенная развалина, с которой не знали, что делать – то ли достраивать, то ли ломать. Поляки решили строить как следует, основательно. Объем строительства немного сократили, убрали то, что было разрушено, воздвигли стены – и новая церковь готова.

Жду учителя, которого обещал привести ксендз Осецкий. По его словам, это самый интеллигентный человек в школе, преподаватель, который (неслыханно!) пользуется на своих уроках картами, чего не делает даже географ. Если ученики хоть как-то разбираются в картах, то только благодаря учителю истории и ксендзу Осецкому, который учит ребят английскому языку и регулярно устраивает викторины с множеством вопросов, в том числе касающихся Польши.

Беседую с учителем истории о том, каким языком пользуются у себя дома бывшие ученики школы. Оказывается, язык вангка стоит на первом месте, индонезийский же рассматривается как второй по значению, но не иностранный, не чужой. Молодежь ощущает свою связь с Индонезией так же прочно, как и связь с Вангкой. Если же возникнет конфликт, молодые жители Бангки поставят интересы Индонезии выше интересов своей деревни.

Разговор прерывает ксендз Осецкий – отодвинув фисгармонию, он обнаруживает за ней крупную, прелестно окрашенную, с красной сеточкой на спине ящерицу длиной больше двадцати сантиметров. Она долго бегает, пока находит щель, в которую ускользает от нас. Так вот кто издает по ночам такие громкие звуки! Впрочем, шумят не одни ящерицы. Есть какие-то крупные насекомые, похожие на хрущей с перепончатыми крыльями. Они устраивают такие концерты, какие не снились и нашим сверчкам. Под их музыку невозможно разговаривать.

Прощаясь со Стефанусом, дарю ему большой нож. Кажется, он доволен.

Встав пораньше и плотно позавтракав, делаю последние приготовления в ожидании лошадей. Но ждать пришлось долго: староста деревни, который должен был этим заняться, лежит пьяный. Последний участок дороги перед въездом в Маталоко очень труден, лучше нам одолеть его засветло.

Наконец появляется молодой парень с лошадьми. Он и будет моим проводником. Седлаем – и поехали!

За деревней сразу же сворачиваем на горную тропу. Пересекаем русла пересохших ручьев, бредем по топким савахам (рисовым полям). Моя лошадь причиняет мне массу хлопот – то она фыркает и не желает ступать по грязи, то спотыкается на спусках, а однажды встала на колени, так что я с трудом удержался в седле. Чему удивляться – лошадей здесь не подковывают, а у моей к тому же слабые ноги. А может быть, она страдает головокружениями? Иначе почему она так не любит спусков? Вот и сейчас остановилась перед крутым спуском и ни с места!

– Ротан, ротан, – кричит проводник.

Неужели нет другого способа сдвинуть лошадь с места, кроме побоев? Спокойно поворачиваю назад, делаю небольшой круг и опять подвожу лошадь к обрыву. Стоит! Да она просто боится! Не чувствует себя уверенно с таким грузом на спине. Спешиваюсь, беру лошадь под узду, и вместе мы потихоньку одолеваем маленький отрезок спуска. На мое счастье, откуда-то появляется молодой человек, который весит вдвое меньше меня. Он вскакивает в седло и мигом съезжает вниз. Одолев еще один подъем и не слишком крутой спуск, в конце концов выезжаем на хорошую дорогу, по обеим сторонам которой растут кактусы с полутораметровыми побегами.

Заметив, что лошади в мыле, я предлагаю сделать привал, но проводник говорит, что дальше есть вода и трава, так что лошади смогут и отдохнуть и попастись. Едем дальше, мимо огромных кактусов, вниз, через заросли. А вот и луг. По моим расчетам, мы можем отдыхать лишь полчаса, чтобы с наступлением сумерек быть в Маталоко.

Отпустив лошадей, я сажусь на поваленный бамбук, чтобы привести в порядок свои записи, и вдруг рядом замечаю скорпиона. Я уже видел одного, в Леи, но тот по сравнению с этим – малютка: Показываю его своему спутнику. Оказывается, от укуса здешних скорпионов люди тяжело болеют несколько дней. Правда, не умирают, но все равно – благодарю покорно!

Едем дальше. Ландшафт напоминает саванну, окруженную горами: обширная холмистая котловина с редкими купами деревьев. Трава настолько высока, что скрывает и лошадь и всадника. Часто встречаем путников, пеших и конных, возвращающихся с покупками домой, некоторые несут, инвентарь для миссии, которая строит школу, электростанцию, церковь.

Мое внимание привлекают вьючные лошади. К наброшенным на их спины попонам прикреплены деревянные или из рога оленя крючки, по два с каждой стороны, соединенные между собой веревками. На эти крючки подвешивается багаж, чаще всего плетеные корзины, по одной или две с каждой стороны. При нечетном числе корзин одну кладут поперек спины, чуть ли не на шею животного.

Проводник то и дело спрашивает у встречных, как пройти в Маталоко. Парень явно не знает дороги. Удивляется, когда я отказываюсь нанести визит здешнему священнику и показываю на часы. Мы уже более семи часов в седлах, через три с половиной часа стемнеет, ехать еще далеко, моя лошадь спотыкается, часто падает на колени, упирается, когда предстоит спуск с горы, а иногда просто останавливается и не желает идти. Приглядываю место для отдыха. Я с удовольствием вытянул бы одеревеневшие ноги. Что за седла? И что за лошади? Бедняги едва плетутся шагом. Мой вес им вообще не по силам. Самое большее, на что они способны, это на скверную трусцу.

Проезжаем через бамбуковый лес. Наталкиваемся на аккуратный каменный алтарь, где приносят в жертву кербау. Видно, этим алтарем давно никто не пользовался: растущим вокруг деревьям больше десяти лет.

Снова холмистая саванна. И вдруг – под деревом автомобиль. Откуда он здесь? Оказывается, есть дорога, по которой некоторые машины могут проехать. Ну ладно, машина так машина. Но моя лошадка почему-то не хочет с этим мириться. Ни за что не желает проходить мимо нее. Никакие уговоры не подействовали. Пришлось спешиться и сделать большой крюк. После этого мое терпение лопнуло. Лошадка же этого не поняла, потому что продолжала бастовать: сначала она не пожелала войти в реку, потом не хотела выйти из нее. Тогда я ее предал: согласился поменяться лошадьми с проводником. Дальше я ехал на его пегой, а моя упрямица при всякой попытке показать характер получала хороший удар веревкой.

Пегая оказалась хорошей и умной лощадкой. На последнем участке пути, во время подъема, когда лошадям приходилось идти то по уступам, то по камням, она сама находила дорогу. Я только успевал поднимать ноги над особенно большими камнями. Иногда даже ложился ей на спину.

Тяжелая дорога. Лошади еле плетутся. Проводник все время кричит, что их нужно бить. Я твержу, что животные стараются из последних сил и что их могут бить только плохие люди. Бедняги едва держатся на ногах, а предстоит подъем в гору, на перевал. Страшно подумать. Надо дать лошадям передохнуть. А вот и лужайка. Но тут в зарослях что-то задвигалось, послышалось фырканье, и на дорогу выскочили буйволы. Вначале животные – их было шесть или семь – неслись прямо на нас, а потом резко свернули к реке. Мы последовали за ними. Немного освежившись у воды и напоив лошадей, присоединяемся к двум похожим на арабов всадникам в плащах и головных платках. Поскольку они хорошо знают дорогу, мы можем спокойно следовать за ними.

На перевале дует сильный ветер. Кажется, будто я в Татрах. Маталоко не видно, а уже шесть часов. Еще немного – и стемнеет.

– Ничего, – говорит проводник, – уже близко.

Едем дальше. Въезжаем в селение, минуем какие-то сады, заборы… Костела не видно…

– Мы на правильной дороге?

– Наверное.

– Фью-ю… Нехорошо. Ты здесь когда-нибудь был?

– Еще нет.

Ай да проводник!

Между тем кони начинают беспокоиться. Дороги совсем не видно. Того и гляди вместе с камнями полетишь вниз. Хорошо, что я заметил расселину. Остановил коня буквально в метре от нее. Нет, так не годится. Решаю свернуть с дороги в сторону огоньков какой-то деревни, примерно в километре от нас. Там можно будет взять проводника. На наше счастье, он сразу нашелся. Это один из двух всадников, за которыми мы следовали по пути на перевал. Теперь мы на верном пути, но нам еще предстоит полтора километра тяжелейшей дороги. Наш новый проводник пошел впереди, мы следом. Увидев впереди себя бодро шагающего человека, моя лошадка обрела уверенность в себе. (Скорее носом, чем глазами, отыскивает дорогу среди камней.