Текст книги "Никогда не забудем! (Сборник рассказов белорусских детей)"

Автор книги: Янка Мавр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

ПАРТИЗАНСКИЙ КУРЬЕР

Муж моей сестры Петя работал инженером на спичечной фабрике. Когда пришли немцы, он бросил работу, связался с подпольщиками и начал им помогать. До прихода немцев он был инструктором радиокружка, и у нас сохранилось несколько радиоприемников. Петя переправил их в район Гнюта, где организовались первые партизанские отряды. Себе он оставил радиоприемник, который был не больше шкатулки, где хранилась разная мелочь для шитья, и мы прятали его в погреб. Мы часто слушали Москву, хотя это было очень опасно: недалеко от нас жили гестаповцы.

Петя был связан с партизанскими группами в районе Каменки и переправлял туда оружие. Вся связь партизан этого района происходила через Петю.

Мои старшие братья, Стась и Владик, служили шоферами на спичечной фабрике. Было стыдно и обидно, что приходилось работать на немцев.

Стась, наконец, не выдержал и решил убежать к партизанам. Посоветовавшись дома, он попросил директора фабрики Римера разрешить поедать на машине в деревню за продуктами. Ример отпустил его. Стась поехал. Мы знали, что он по дороге взорвет машину и пешком уйдет к партизанам.

А на следующий день мать с плачем ворвалась в кабинет Римера и начала причитывать: сын ее не вернулся, люди говорят, будто его убили партизаны за то, что он служит у немцев. Вскоре выяснилось, что действительно взорвана автомашина, и все решили, что Стася убили партизаны.

Весной 1942 года к нам пришел в кожушке и лаптях мальчик Миша. Он подал маме записку, подписанную Стасем. Сначала мама не хотела принимать записку. Она сказала мальчику, что Стась убит партизанами, и даже заплакала. Но мне Миша понравился, и я сразу поверил, что он не шпион. Когда пришел Петя, тогда и мама поверила.

Стась писал, чтобы мама и я пришли к нему в Белые Лужи и что проведет нас этот мальчик, их связной. Просил принести медикаментов и махорки.

Назавтра мы трое разными дорогами вышли из города и встретились в условленном месте. Наш проводник всё время молча шел впереди. Миша был старше меня года на два, и я смотрел на него с уважением: ведь он выполнял важное поручение.

Связной повел нас в обход Белых Луж, через лес. В одном месте он остановился и стал прислушиваться. Послышался шорох, и из-за деревьев, вышло пять человек с автоматами. Среди них был Стась. Мама бросилась целовать его и заплакала.

– Не плачь, мамаша, – сказал один партизан, – мы живем хорошо.

Среди партизан был старший, которого называли Селянниковым.

Селянников подошел ко мне и отвел в сторону. Я не ожидал, что так быстро приступлю к делу.

– Ты, наверно, голоден, – сказал он. – Сейчас тебя и мать накормим.

Я молчал. Мне хотелось узнать о работе связного.

– Отдохнешь и пойдешь с матерью в город. Она останется там, а тебе дадим задание.

Я покраснел и сказал:

– Пакет я хорошо спрячу. Мне Петя показал, как делать.

Селянников засмеялся.

– Это хорошо, что Петя показывал, но теперь никакого письма не дадим. Скажешь Пете, чтобы он организовал и направил к нам молодежь. И пускай ваш Владимир приезжает. Хватит ему гулять по Борисову. Запомнишь?

– И запоминать нечего, – обиделся я.

Но Селянников заставил меня повторить приказ слово в слово.

– Может, вы дадите мне какой-нибудь пакетик, – всё же попросил я.

– Когда пойдешь назад, Петя даст тебе письмо.

– А где я вас увижу?

Селянников весело похлопал меня по плечу.

– А ты молодец! Будешь хорошим курьером. Правда?

– Буду.

Мы договорились, что через двое суток в полдень встретимся на этом самом месте, около березового чурбана. Если толстый конец его будет лежать так, как теперь, то можно идти дальше по тропинке, если же будет повернут в обратную сторону, то надо идти к Белым Лужам. Кроме письма, я должен был принести бинты, йод и табак.

Мы без приключений вернулись с мамой домой.

На следующий день я с письмом от Пети снова направился в Белые Лужи. В руках у меня была лубяная корзинка, в ней бинты, йод, табак, а сверху тряпье, печеная картошка, хлеб. Письмо, свернутое в маленький комочек, я прикрепил к ноге.

Подхожу к Белым Лужам – и вижу часового. Чего он тут? Вчера его не было.

– Куда? – спрашивает он.

– В деревню, – говорю я. – Домой.

Часовой меня пропустил. В условленном месте в лесу встретил Селянникова и передал письмо и посылку. Но в отряде мне побывать не пришлось. Селянников дал мне другое поручение, и я сразу же отправился назад.

Вернувшись домой, узнал, что маму арестовали. Петя дома не ночевал. У мамы спрашивали про Стася. Видно, кто-то пронюхал и донес. Но мама твердила одно: сына ее убили партизаны за то, что он служил у немцев. И ее выпустили.

Однако мы чувствовали, что за нашим домом, уже следят.

Когда стало совсем опасно, пришел Миша с письмом от брата. Стась писал, что мы все должны как можно скорее уйти из города.

Легко сказать: всей семьей выехать. А как это сделать, когда за нами всё время следят? Долго советовались, как перехитрить немецких собак. Наконец мама придумала такой план, который похвалил даже Петя.

Мы начали готовить дрова к зиме, заготовляли сено для коровы, откармливали свинью. Соседи смотрят и завидуют: Гинцы при немцах чувствуют себя очень хорошо. Мама начала уборку в квартире, раскрыла все окна, моет стекла, моет горячей водой пол. Отец белит кухонную печь. Владик и Петя поправляют крышу, стучат молотками на всю улицу.

– Что это вы так убираете? – спрашивают соседи.

– На свадьбу едем, а потом молодые приедут к нам. Они будут у нас жить, пока не найдут себе квартиру.

Вся улица знает о том, что Владик женится. Знают и полицейские. Владик на машине приезжает. Возит маму на рынок, катает нас. Совсем счастливая жизнь.

Наконец пришел день отъезда. Мама попросила соседку:

– Посмотри за домом: корову подоишь, свинью покормишь. Приедем с молодыми – ты будешь первой гостьей.

Подъехал Владик на машине. Вся наша семья весело разместилась в ней. У меня в руках гармошка. Мы покатали из города, бросив всё имущество и хозяйство.

Я уже настоящий партизан или, лучше сказать, партизанский связной. Моя кличка – Мальчик.

От наших землянок до Борисова сорок пять километров. И этот путь мне приходилось проходить много раз.

После каждого похода мне давали несколько дней отдыха. Я сбрасывал лапти и рваную куртку и бродил по землянкам. Отряд у нас был большой и готовился к серьезным операциям. Передавать партизанские пакеты стало для меня обычным делом.

Однажды в феврале вызывает меня командир и говорит:

– Вот что, Витя, мы дадим тебе сани, поедешь в город и привезешь оттуда пишущую машинку.

– А может, я ее принесу?

– Не донесешь: она тяжелая.

Мы распороли хомут, напихали туда листовок и опять зашили. Потом запрягли в сани коня, и я поехал. Приехал в город, на улицу Розы Люксембург. Там живет жена партизана Адамовича. Заехал во двор, достал листовки, передал письмо и получил машинку. Зарыл ее в сено и поехал назад. При выезде из города меня остановил немецкий часовой и спросил, куда еду. Я спокойно остановил коня, а внутри у меня всё дрожит.

– Домой еду. В деревню. Мутер кранк[10]10
  Мать больна.


[Закрыть],в больницу отвез.

Немец поверил и отпустил меня. Когда я привез машинку, то меня все хвалили, даже качали.

Таким же способом я еще доставил шесть винтовок и пятьсот патронов, которые достал для нас связной Алексеев.

Но случались и неприятности. Однажды командир вручил мне письмо и сказал:

– Беречь! Понимаешь? Беречь!

– Понимаю, – ответил я, хоть и не понимал, почему сегодняшнее поручение важнее, чем другие… По-моему, партизанские пакеты все важные.

В этот раз, на всякий случай, меня ознакомили с содержанием пакета: отряд переходил на другую сторону железной дороги. Может, потому я и попался, что чувствовал большую важность дела и держался не так спокойно, как всегда.

У военного городка меня остановил немецкий часовой.

– Пропуск, – сказал он по-русски.

А у меня никакого пропуска нет. Что делать? Надо плакать. Плача, я начал объяснять, что еду к маме в больницу. Показываю свою корзинку. В ней ломоть хлеба, кусочек сала, несколько яичек. Но часовой не хотел даже смотреть и повел меня в дежурную. Там меня обыскали, но ничего не нашли. Если бы меня совсем раздели, то наверное нашли бы письмо и повесили.

Сижу около печки. Немец от меня не отходит. Письмо при мне. А что если опять будут искать? Прикажут раздеться. Тогда и отряд может погибнуть..

В это время подъехала легковая машина. Из нее вышли два унтер-офицера и женщина – переводчица. Унтер-офицеры привели женщину ко мне, а сами вышли. Женщина начала меня допрашивать. Ходит по комнате, курит, подходит к окну, смотрит в него, ждет от меня ответа. Тогда я достал прилипшее к телу письмо и – в рот.

– Ты что делаешь? – заметила она.

– Есть хочу, – ответил я и запихнул в рот кусок хлеба.

Жевать бумагу, хоть и с хлебом, очень невкусно. Еле-еле проглотил.

Ничего не добившись, переводчица вышла, но сразу же пришел один из унтер-офицеров. Некоторое время он молча ходил по комнате, а потом подошел ко мне и ударил кулаком по шее.

– Ну, партизан, скажи, чего пришел?

Я молчал.

Тогда он ударил меня кулаком по лицу. Я упал. Кровь пошла из носа и изо рта. Я попробовал подняться, но он опять сбил с ног. В ушах звенело, в глазах потемнело…

Потом меня повели в полицию. Я еще больше испугался. В полиции служит Мордасов, который знал всю нашу семью… На мое счастье, вместо Мордасова дежурил другой полицейский.

Он спросил:

– Ты за что попался?

– Самогон продавал.

– Ну, самогон – дело небольшое. Бери лопату и иди чистить двор.

Вместе со мной он взял еще двух арестованных. Мы пошли чистить двор. За домом в углу двора я заметил уборную, попросился туда. Караульный меня отпустил. Подойдя к уборной, я повесил на видном месте свою куртку, зашел в уголок и перескочил через забор в огород, а оттуда пробрался к квартире Адамовича. Там мне дали грязную спецовку, я вымазал себе лицо сажей и выбрался из города. Через три часа я снова был в своей партизанской группе.

Виктор Гинц, 1929 года рождения.

Город Ново-Борисов.

ВАЖНОЕ ЗАДАНИЕ

Наш отряд перебрался из амельковских лесов на другую сторону Днепра, ближе к Лоеву. Командир отряда Василий Анатольевич Зарубов знал меня лучше всех: он до войны был директором нашего лоевского детского дома. Однажды Василий Анатольевич позвал меня в свою землянку.

– Вот что, Костя, – сказал он. – Ты должен выполнить важное задание. Завтра пойдешь в Лоев, в бывший детский дом.

Я внимательно слушал Василия Анатольевича. Было лестно, что командир отряда поручает мне важное задание. Кроме того, хотелось посмотреть свой бывший детдом: в нем теперь немецкий штаб.

– Ты лучше всех знаешь входы и выходы в детском доме, а это сейчас как раз и нужно, – говорил мне Василий Анатольевич, покуривая трубку, которую до войны мы подарили директору в день его именин. – Мину с часовым механизмом знаешь?

– Знаю, – ответил я, догадавшись о том, что должен буду делать. – В кружке подрывников изучали…

– Так вот, эту мину надо подсунусь фрицам на обед, когда офицерье выпивает. Сделаешь?

– Сделаю, – сказал я.

Мне тогда казалось, что подсунуть мину будет совсем легко. Василий Анатольевич встал и положил мне на плечо руку, как взрослому.

– Партизан Костя Бодровец, иди к моему помощнику Володе Бондаренко. У него получишь подробные указания, что и как делать!

В Вишневском поселке, у бабушки Насти, которая была связной отряда, я надел лохмотья, старую барашковую шапку, а маленькую мину замотал в портянки и подвязал к ноге. В дороге весь день шел мокрый снег. От долгой ходьбы нога, к которой была подвязана мина, начала затекать.

Я перешел реку и, наконец, увидел Лоев. Парк над рекой был вырублен, торчали одни пни. В отряде Василий Анатольевич и Володька посоветовали мне зайти к Артему, бывшему водовозу нашего детского дома. Он часто расклеивал на лоевских домах листовки, которые мы ему передавали.

Я постучал в низенькое оконце. Открыла дочь Артема Галя. Ей, как и мне, было лет четырнадцать.

– Отца нет дома, – сказала она. – Солдаты погнали его строить мост.

Усталый, я уснул в Артемовом доме.

Еще в землянке Василий Анатольевич предупредил меня, чтобы я не спешил, а хорошо всё высмотрел и уже только тогда приступил к работе.

На другой день я подошел к зданию бывшего детского дома. На крыльце стоял немецкий часовой. Под навесом, где раньше у нас помещалась столярная мастерская, дымила полевая кухня. Я решил прежде всего пробраться к кухне. Мина уже лежала у меня за пазухой.

«А что если завести механизм и как-нибудь бросить мину в кастрюлю с кофе?» – подумал я.

Я смело направился к навесу.

Немец, который стоял на крыльце, грозно потряс автоматом, висевшим на шее. «Не пустит», – подумал я, но показывал часовому, что голоден. Толстый повар суетился около кухни и косо поглядывал на меня. Видя, что я всё же целюсь пройти к кухне, часовой зло заревел и схватился за автомат. Я бросился убегать.

Ночевал я опять у Гали. Она боялась оставаться одна дома. И только на второй день, когда я подошел к детскому дому, повар вдруг позвал меня на кухню.

Сначала я испугался. Мне казалось, что немец видит, как я держу за пазухой маленькую; черную штучку.

Повар показал мне на топор и дрова. Я понял, что он хочет, чтобы я их наколол. Я оглянулся на часового. Тот кивнул головой. Повар взял одну кастрюлю с кофе и понес в дом.

Рядом стояла еще такая же кастрюля. Я волновался и не попадал топором по полену. Когда часовой отвернулся, я быстро вынул мину и завел механизм. Руки дрожали, мне казалось, что мина долго не заводится. Но она уже тихонько тикала, как карманные часы. Механизм завел на десять минут.

Через десять минут мина должна взорваться. Напряженно озираясь по сторонам, я опустил ее в кофе.

^{Напряженно озираясь по сторонам, я опустил мину в кофе.}

Мина тихо звякнула о дно.

Я схватил топор и с силой начал колоть дрова. В это время подошел повар и закивал головой, показывая на живот (мол, хорошо накормлю!). Потом взял кастрюлю и понес в штаб.

Теперь надо было убегать. Но как бежать, если часовой не выпустит из ворот, а заставит опять рубить дрова?

«Через десять минут – конец», – думал я, представляя, что там, в комнате, повар уже выловил черпаком мину и сейчас выбежит во двор.

Вдруг часовой вытянулся в струнку. К штабу подкатила маленькая зеленая машина. Из машины вышел сухонький старичок с крестом на груди.

В ту же минуту из дома выбежал толстый повар и замахал мне, чтобы я убегал.

Не помня себя от радости и волнения, я пробежал сквозь разрушенные ворота и побежал улицей. Потом завернул налево и через развалины кирпичного дома бросился к реке.

Сзади загремел взрыв, застрочил пулемет. Но я уже был далеко. Остановился передохнуть в кустарнике, под крутым берегом Днепра.

«Это Василий Анатольевич послал вам кусок детдомовского сахара! От него, должно быть, у вас зубы повыскакивали», – подумал я и засмеялся.

Потом мы узнали, что миной убило четырех офицеров и сухонького полковника. Василий Анатольевич говорил, что особенно хорошо я уладил с полковником, по приказу которого была сожжена не одна деревня и расстреляны сотни человек.

Меня наградили медалью «За отвагу» и «Партизану Отечественной войны 1-й степени».

Теперь я учусь в Лоевской средней школе, а Василий Анатольевич работает директором детского дома в Васильевском районе. Недавно он был в Лоеве, и мы осматривали то место, где произошел взрыв. Комнату отремонтировали, и в ней помещается канцелярия нашей школы. На месте навеса мы построили лестницу и хороший турник для физкультурных упражнений. А физруком у нас Володька Бондаренко – бывший помощник Василия Анатольевича.

Костя Бодровец, 1931 года рождения.

ВОСЕМЬ СУТОК

Командир двенадцатой партизанской бригады имени Сталина Тихомиров приказал отправить за линию фронта пять тяжело раненных бойцов и шестерых маленьких детей: меня, Тоню Иванову, Светлану Врублевскую, Соню Сухман, Эдика Глушко, который зимою отморозил ноги, и сына машинистки Гали – Леню.

Нас посадили на подводы, дали санитарку – тетю Веру, двух конных разведчиков и шесть бойцов. С Червеньского района нам надо было перебраться в Кричевский, в усакинские леса. Здесь находился партизанский аэродром. Мы знали, что скоро будем на «Большой земле», и ехали с охотой. Плакала только Светлана, не хотела оставлять маму.

– С кем я там буду? – хныкала она.

– Не плачь, деточка, ты же едешь к папе, за фронт, – успокаивала ее мать.

Мы попрощались с родными и тронулись в дорогу.

Вечером третьего дня мы были в усакинских лесах, на аэродроме.

В лесной чаще стояли три шалаша, обнесенные еловыми лапками. Рядом наши партизаны оборудовали еще два. В одном поместили раненых, во втором – нас.

Недалеко от аэродрома располагался партизанский отряд.

Старший группы Хора пошел в штаб, доложил о нашем приезде. Когда он вернулся, мы обступили его и спросили, будет ли сегодня самолет.

– Ложитесь спать, самолета не будет, – ответил он. – Ожидается завтра.

Мы загрустили.

Вдруг ночью зажглись костры. Мы побежали на аэродром. В шалаше остался один только Эдик. Он даже заплакал от обиды, что не может бегать. В воздухе прогудели два самолета, сделали несколько кругов и сбросили красную ракету. С земли пустили белую. Самолеты сбросили груз на парашютах и улетели.

Мы вернулись в шалаш. Долго шептались между собой, жалели, что самолеты не приземлились.

Назавтра вечером из штаба приехал связной и велел отвезти раненых и детей на аэродром. Как только мы об этом услышали, то от радости даже захлопали в ладоши. Через час, а может и больше, вверху будто шмель загудел: «Гу-гу-гу…» Потом сильней и сильней. На земле зажгли четыре костра, а потом еще шесть. На поляне стало светло, как днем. Самолет начал снижаться. Сбросил красную ракету. С земли пустили красную. А потом он вынырнул из темноты, с ревом побежал по земле и остановился. Мы к нему, а пропеллер крутится и гонит ветер такой сильный, что мы не удержались на ногах и упали. Светлана даже заплакала.

Открылись двери, и по лестнице из самолета слезли три летчика в кожаных куртках и шапках. Партизаны начали разгружать самолет. А мы к летчикам.

– Дядя, возьмете нас? – спрашиваем.

– Всех заберу, всех, – ответил один летчик и, достав из сумки шоколад, начал угощать нас. А другой дал булок.

Разгрузили самолет, положили раненых. Дошла очередь до нас. Мы попрощались с бойцами и полезли в самолет. А в нем с обеих сторон кресла. Такие смешные. Откинешь его, сядешь и сидишь. А как встанешь, оно – хлоп! – и поднимется. В стенах маленькие оконца, черные, и ничего не видно.

Сидим, а самолет как заревет – чуть не оглушил. И покатился, а потом остановился. Его повернули. Он прокатился и опять стал. Как мы потом узнали, он не мог подняться, потому что положили много груза. Тогда ходячих выгрузили. Нам тоже пришлось слезть, хоть и не хотелось.

Когда хотели высадить Эдика, он заплакал и сказал:

– Не хочу!

Так он пролежал в самолете целый день.

Когда стемнело, самолет взял тяжелораненых, почту и Эдика, разбежался и полетел. А мы остались. Вернулись в шалаш скучные и легли спать, но сон не шел.

В следующую ночь должны были прилететь еще два самолета и забрать остальных, но это не удалось сделать.

Утром над лесом показались немецкие самолеты и начали бросать бомбы. От взрывов дрожала земля. Потом послышались выстрелы из пулеметов и винтовок.

Приехал из штаба связной и сказал, чтобы всех грузили на подводы и везли в отряд. Немцы начали окружать лес.

Весь день мы были в пути. Стрельба усилилась. Теперь уже гремело вокруг.

Вечером нам приказали слезть о подвод и идти пешком. Мы быстро устали и не могли идти. Нас и нескольких раненых бойцов несли на руках.

На рассвете вышли на полянку. Вдруг налетели четыре немецких самолета и стали нас бомбить. Все попрятались. Мы плакали. Когда самолеты улетели, мы поднялись. Идти было тяжело. Взрослые брали нас по-двое на руки и тащили.

Недалеко от нас немцы жгли лагерь. В нем слышались выстрелы, крики солдат, лай собак. С треском горел лес. Тут мы просидели до вечера. Когда стемнело, командир сказал:

– Идти как можно тише. Идем на прорыв.

Впереди пошли автоматчики, за ними партизаны и мы. Слева от нас горел лес. Треск горящих деревьев заглушал наши шаги. Послышались крики «ура». Все побежали вперед. И мы за ними. Я держалась за руку тети Веры. Жора вел Тоню, дядя Вася – Соню, Леню – молодой партизан Миша, а Светлану нес на руках дядя Витя.

А стрельба становилась всё сильнее и сильнее. Леня крикнул:

– Ма-ма-а!.. – и упал. Миша быстро поднял его и сказал:

– Убили, – опустил на землю и побежал.

Все бежали вперед, стреляли и кричали «ура».

И тетя Вера тоже стреляла, а потом и она упала. Я крикнула:

– Тетю Веру убили!

К ней подскочил какой-то партизан. А я с детьми побежала дальше. Потом стало так страшно, что я упала на землю. А когда поднялась, партизан уже поблизости не было. Они стреляли и кричали где-то впереди. Я пошла одна и вскоре услышала плач. По голосу узнала Тоню и Светлану. Сони не было. Куда она пропала, я не знаю.

Увидев девочек, я обрадовалась. Втроем мы просидели всю ночь, а утром пошли в глубь леса. Мне тогда было девять лет, Тоне семь, а Светлане только пять.

Чем дальше мы шли в лес, тем он становился гуще. Высокие толстые сосны и елки обступили нас. Мы продирались среди них, как муравьи. Страшно было одним в этом непроходимом лесу. Но мы шли и шли, стараясь найти дорогу.

Опять настала ночь, а мы всё шли. Вдруг над лесом вспыхнула ракета. Как большой фонарь, она осветила всё вокруг. Мы внимательно присматривались, но дороги не было. Вскоре набрели на какую-то узкую колею. Пошли по ней. Когда рассвело, мы заметили, что всю ночь кружили на одном месте. Свернули с этой дорожки влево и пошли дальше.

Вскоре лес изменился. Вместо высоких сосен стояли тонкие, обгорелые елочки и березки. Земля была голая, черная.

Прошел день, наступила ночь. Мы зашли в топкое болото, выбраться из которого в темноте не могли. Начали искать место, где бы присесть. Подошли к сломанному деревцу. Это была тонкая березка. Узнали ее по белой коре. Мы сели на березку и прижались друг к другу. Светлану, как меньшую, посадили посредине. Нам было тепло, но мы дрожали от страха. Не спали всю ночь. Прислушивались к ночным звукам.

На рассвете решили перейти в лучшее место, чтобы нас не заметили немцы. Очень хотелось есть, но у нас ничего не было: свои кусочки хлеба съели еще вчера.

Мы ели заячью капусту. На ней три листика, ровный стебелек, на вкус кислая. Целый день мы блуждали по лесу, собирали и ели эту капусту. В низких местах было много черничника. Он как раз цвел. Мы собирали цветочки и ели их.

За несколько дней далеко углубились в лес. На своем пути не встретили ни одного живого человека. Нас мучила жажда, а вокруг было только грязное болото. Иногда в ямах и выбоинах блестела мутная желтоватая вода, в которой плавали головастики и какие-то маленькие козявки. И мы пили эту грязную воду.

Тяжелее всего нам было ночью. Особенно нас пугали дикие крики филинов и сов. Нам казалось, что где-то поблизости сидит немец и подает сигналы. Мы подолгу вглядывались в черную тьму, но ничего заметить не могли.

Когда становилось совсем темно, мы выбирали место посуше, садились на кочку, покрытую густым мягким мхом, и по очереди отдыхали. Ложиться нельзя было: из-за каждого дерева и куста на нас смотрели разные страхи, и мы с Тоней не могли даже закрыть глаза. Спала только маленькая Светлана, положив свою головку на наши колени.

– Тоня и Светлана, если нас найдут немцы, мы должны говорить все одинаково, – сказала я.

– Что нам говорить? – спросила Тоня.

– Мы убежали от бомбежки в лес. Родителей потеряли, когда заснули в лесу. Партизан мы не видели и не знаем, какие они. Не говорите, кто мы и кто наши родители, – учила я.

Девочки выслушали и согласились. Тогда я сказала:

– Ну, Тоня, повтори, как будешь отвечать.

Она повторила. За нею то же самое сказала Светлана. Сначала они путались, забывали, говорили другие слова. Я поправляла. Наконец они заучили эти слова наизусть.

На четвертый день у Светланы начали опухать ножки. Она устала и не могла идти.

– Не могу идти, болят ножки, – жаловалась она и садилась на землю.

Мы уговаривали ее, просили:

– Светланочка, встань, надо идти.

Она поднималась и с большим трудом шла.

Она чуть переставляла ноги. Часто плакала и не хотела вставать. Мне приходилось брать ее на руки и нести.

Чтобы под ногами у нас не трещало и нас никто не услышал, старались обходить кочки, сломанные сучья, сухие листья.

На восьмые сутки, в полдень, послышались выстрелы и крики. Мы залезли под лапчатые ветки и сидели тихо, не дышали.

Вот показались первые шеренги немцев. Они шли цепочкой. Вскоре они подошли к нам вплотную. Мы думали, что всё обойдется хорошо. Но получилось не так. Трое фашистов заглянули под елочку. Увидев нас, они во всё горло закричали:

– Сюда! Тут партизаны!

С выставленными вперед автоматами сбежались немцы и вытащили нас из-под елки.

Они смотрели на нас и что-то лопотали по-своему. Мы их не понимали. Полицейский начал переводить.

Высокий лысый немец с круглым лицом и большими, как у совы, глазами злобно допытывался, чьи мы дети, как попали сюда, где партизаны.

Мы отвечали так, как договорились. Светлана и та говорила как по-писаному. Немец, наверно, догадался, что мы врем. Он разозлился и ударил сначала меня, а потом Тоню и Светлану какой-то гибкой железной пружиной. Но никто из нас не заплакал и больше ничего не сказал.

Не добившись толку, немцы погнали нас перед собой.

Голодные, измученные, мы чуть двигались. Солдаты всё время подгоняли. Только и слышалось: «Русь, шнель!» Шли довольно долго. Наконец пригнали нас в лагерь. Посредине лагеря ярко пылал костер. Около него возились солдаты: рубили дрова, варили в котлах еду. Несколько немцев, раздевшись до пояса, загорали на солнце.

Нас опять допросили: кто мы, чьи мы, каких партизан знаем, знаем ли Балана, Тихомирова, Короля.

Про этих командиров мы знали, но ничего не сказали. Тогда немцы попытались задобрить нас: давали бутерброды, шоколад, конфеты. Мы были очень голодны, а потому брали и с жадностью съедали всё это, но ничего не говорили.

Когда и это не помогло, они начали запугивать:

– Мы вас расстреляем!

Мы молчали.

Вечером немцы начали собираться. Посадили нас на подводу и повезли. Приехали в какую-то деревню и поместили в хате одного крестьянина. Потом стали вызывать нас в штаб. Первой повели меня.

В штабе было четверо. За столом сидел человек в пенснэ и курил папиросу. Перед ним лежали бумаги, стояла пепельница. Остальные трое примостились у окна, на скамейке. Тот, что в пенснэ, назвал себя полковником. Он приветливо сказал:

– Ты, девочка, говори правду. Я тоже за партизан и детей партизан люблю. Скажи мне, кто вы? Чьи вы?

Рассказала так, как об этом условились с Тоней и Светланой.

– А где партизаны? – спросил он.

– Я не знаю, что такое партизаны, – ответила я.

– Как вы попали в лес?

Я сказала, что убежали с мамой в лес, когда бомбили деревню. А он говорит:

– Мама с наганчиком? Да, с наганчиком?

– Нет, без наганчика, – ответила я.

Он кивнул головой.

Я говорю:

– Я заснула, а мама меня в переполохе бросила.

– Вывести и позвать вторую, самую маленькую, – приказал он.

Светлану повели. Что теперь будет? Я сидела и плакала, боялась, чтобы она не наговорила чего-нибудь. Потом она вернулась, и взяли Тоню. За эту я волновалась меньше. В хате, кроме троих маленьких детей, никого не было. Я подошла к Светлане, обняла ее и тихонько спрашиваю, что она говорила в штабе.

– То, что ты учила в лесу, – ответила она.

– И больше ничего не сказала?

– Нет, я помню, что надо говорить.

Пришла Тоня. Я расспросила у нее. И она говорила то самое, что раньше.

Прошла ночь, настал день. Вдруг началась тревога. Немцы засуетились и куда-то побежали.

Я глянула в окно. Никого не видно. Открыла двери и заглянула во двор – и там пусто.

– Пошли, – шепнула я девочкам.

Вышли из хаты во двор, а оттуда на улицу. За деревней совсем близко начинался лес.

Забрались в чащу и просидели там день и ночь. Только утром осмелились выйти на опушку. Было тихо, и мы по широкой дороге пустились вперед. С передышками пробежали километров шесть до деревни. Немцев в ней не оказалось. Пока мы лазили по лесам и болотам, одежда у нас порвалась, ботинки развалились. Ноги у нас были натертые, опухшие и очень болели.

Мы вошли в первую хату и попросили есть. В этой хате жила очень добрая бабушка.

– Кто вы, детки? – спросила она у нас.

– Мы убежали из деревни, там немцы…

– А где ваши мамы?

– Не знаем…

Кто мы и откуда, не признались даже этой доброй бабушке.

Бабушка накормила нас картошкой с квасом, дала помыть ноги. Потом принесла охапку сена, разостлала на полу и положила спать.

Мы очень утомились и на мягком сене быстро заснули.

Назавтра она опять накормила нас. Мы спросили, где найти деревню с партизанами.

– Идите, детки, прямо, там спросите, – и она показала, в какую сторону идти. Мы поблагодарили добрую бабушку, попрощались и пошли дальше.

Так мы прошли двенадцать сел, пока не попали в деревню Барсучина. Остановились в хате крестьянина Кардимона. Тут мы уже не боялись немцев, – их близко не было. Рассказали крестьянину, кто мы такие.

Через два дня приехали два партизана – Жора и дядя Витя. Мы обрадовались, увидев своих бойцов. Расспросили, где теперь наш отряд.

– Ушел и уже далеко, – сказал дядя Виктор. – Если бы вы пришли дня на два раньше, мы бы отвезли вас туда.

Я спросила, где моя мама и сестра Аня. Живы ли они?

– Живы, – ответил он. – В отряде.

Дядя Виктор и Жора отвезли нас в партизанскую деревню Мирославка. Там нас разместили по разным квартирам.

Я попала в семью Павла Григорьевича Запруцкого. Я быстро привыкла к ним, они – ко мне.

Хорошо познакомившись с хозяйкой, тетей Анютой, рассказала ей, что я еврейка, что моя мама и старшая сестра в партизанах, а папа в Красной Армии. Но попросила, чтобы она об этом никому не говорила. И она не сказала даже своему мужу.

У Павла Григорьевича было четверо детей, всё их хозяйство разграбили немцы. Хозяева питались одной картошкой. Но это были очень добрые люди. Они относились ко мне как к родной.

Я прожила у них год и два месяца. За это время на их деревню часто налетали немцы. Хозяева отвозили меня на какой-нибудь хутор или в лес.

Однажды я сказала, что хочу научиться прясть, и дядя Павел сделал мне маленькую прялку.

В июне 1944 года пришли наши. Из бригады прислали партизана, который забрал меня и отвел в отряд. Тут я встретилась с мамой.

После расформирования бригады я с мамой приехала в Минск.

Вскоре вернулась и сестра.

Где теперь Тоня и Светлана, не знаю.

Инна Красноперко, 1934 года рождения.