Текст книги "Буйный бродяга 2014 №2"

Автор книги: Яна Завацкая

Соавторы: Ольга Смирнова,Кен Маклеод,Велимир Долоев,Ия Корецкая
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

Кен Маклеод
Тюльпан для Лукреция

Я глубоко погрузился в калифорнийскую оргию, когда раздался вызов, будто голос совести. На самом деле – голос отца Деклана, и обращенный не ко мне. Но я не тратил времени даром, пока «Малакандра» два года летела к Марсу и несколько еще более тягучих месяцев ползла по его поверхности, как древний, отважный маленький марсоход. Я наладил полный перехват всех переговоров на корабле.

– Кто-нибудь, оттащите этого проклятого атеиста от его плотских утех.

Так что к тому моменту, как сестра Агнесса постучала в переборку, мои суккубы вернулись в хранилище, а я сидел одетый и в своём обычном расположении духа.

– О, – сказала она, когда я ее впустил, – ты собрался.

Она выглядела скорее разочарованной, чем удивленной.

– Я... случайно услышал, – сказал я. – И на этом корабле есть только один проклятый атеист. Хотя я думаю, что "плотские утехи" – это не совсем точное описание того, от чего меня оттащили. Что скажешь?

Агнесса мило покраснела и отвернулась.

– Так называемые грехи плоти имеют духовную природу, – сказала она, – как тебе хорошо известно. Но нет времени обсуждать их. У нас есть разрешение на вход.

Я выслушал это вступление и пошел за ней на мостик. Виртуальное пространство расширилось, чтобы все, кто находился на борту, могли вместиться: двадцать семь человек, из которых трое были священниками, пятеро монахами, трое монашками, пятнадцать мирянами, а последний – это был я, показательный атеист.

Показательный атеист – это была моя официальная должность. Я участвовал в операции для того, чтобы при необходимости каждый мог с чистой совестью поклясться, что это была не католическая операция. А еще, как я подозревал, для того, чтобы быть под рукой для грязной работы. В неизбежных и многолетних спорах о религии я поддевал своих собеседников тем, как неловко им будет, если они действительно меня переубедят и я обращусь.

Отец Деклан сидел в капитанском кресле – удобном вращающемся сидении перед виртуальным экраном. Экран показывал стену из листов шлифованного алюминия и розовой пыли. Корабль расплющился о внешнюю стену городского купола, как нос об оконное стекло. "Малакандра", принявшая форму обломка марсианской породы размером с кулак, добралась сюда незамеченной через пылевые бури после того, как упала метеоритом в паре километров отсюда. Теперь все так же незаметно ее углеродные нанофибровые усики простукивали городские сети. Между листами шлифованного алюминия в витражах купола были склейки, и сквозь эти почти неразличимые промежутки мы и могли проникнуть внутрь.

Деклан ухмыльнулся мне. Я кивнул и облокотился на переборку рядом с Агнессой. Шум возбужденного и нервного разговора стих.

– Теперь, когда мы все здесь, – сказал он, – можем отправляться. Мы взломали вход на завод телопроизводства в центре квартала синтов. Шаблоны загружены. Созданы поддельные удостоверения в соответствии с вашими утвержденными и отрепетированными легендами. Все ясно?

Кивки.

– Хорошо. Давайте все вместе произнесем короткую молитву, – Деклан подмигнул мне. – С обычным исключением, конечно.

Остальные склонили головы. Я смотрел и слушал, не шелохнувшись, как Деклан торопливо просил святую Марию, Бернадетту и Клайва заступиться за нас ради нашей безопасности и успеха. Сказав "аминь", он взглянул вверх и перекрестил виртуальный воздух. И вдруг опять стал оживленным и деловым, как тот дублинский постовой, которым он был, пока не услышал зов. Он жестом активировал копировальное устройство и показал на его светящийся вход.

– Ладно, все по номерам!

Друг за другом, по ходу переклички, мы проходили в светящийся вход. Мой номер был семнадцатый, и у меня было достаточно времени, чтобы рассмотреть выражения на лицах тех, кто проходил передо мной, когда они разворачивались с другой стороны копировального устройства и возвращались на свои места. Расслабление, восторг и озабоченность в странной и, при других обстоятельствах, откровенно смешной последовательности вспыхивали, как тени, на каждом лице.

Потому что, конечно, с копиями все так и есть. Ты все еще там, когда все закончено. По крайней мере, один экземпляр. А другой...

– Семнадцатый! Хендерсон, Брайан!

Я зашел в устройство и тотчас оказался сидящим, обнаженным и кашляющим соленой водой. Побарахтавшись с минуту и отплевавшись, я нащупал борт автоклава, встал и осторожно выбрался на холодный бетонный пол. Почти как выйти из общественной бани. Я был в длинной комнате с низким потолком, тускло освещенной, с деревянными скамейками, стопками сложенных полотенец и высокими пластмассовыми шкафчиками. Никто не вышел одновременно со мной. Я бросил взгляд вдоль рядов автоклавов, пустых, за исключением двух, в которых тела приобретали форму – гротескные, светящиеся груды мяса и потрохов, кожи и костей. Я не представлял, каким по счету прибыл: изготовление тел шло независимо от порядка копирования. Насколько я знал, могли пройти дни или недели.

На шкафчике напротив меня было мое фальшивое имя: Уоррен Дач. Оно было назначено мне автоматически по ходу дела. Все имена синтов здесь были, как бы это сказать, синтетические: имена рабов, имена порнозвезд. Я взял полотенце и вытерся насухо, потом подошел к шкафчику, обнаженный, но не испытывающий стыда, свободный от адамова греха, рожденный заново, заново.

#

Лет в двенадцать-тринадцать, как раз когда гормоны начали прибывать, у меня было три тайных постыдных желания. Я хотел отправиться на Марс, я хотел быть уверенным, что не попаду в ад, и больше всего я хотел никогда не появляться на свет.

Будьте осторожны в своих желаниях.

Не поймите меня неправильно – расти при Реконструкции не было так уж плохо. По сравнению со многими другими частями послевоенного мира мы в Доминионе были еще счастливчиками. Лишения были не большими, чем в Конфедерации, Союзе или Европе, и намного меньшими, чем те, с которыми приходилось сталкиваться людям в Азии и на Ближнем Востоке. Даже сегодня я немного ощетиниваюсь на слишком вольные шутки. Можно было играть в развалинах, к раненым на войне или ещё как-то изувеченным относились с добротой (и с детской жестокостью, но это тоже всемирная вещь, и у меня нет от нее защиты). И даже образование было (в своих пределах) доскональным.

Меня не терзало обязательное посещение церкви. Я не знал, что оно обязательное, потому что ходили все. Даже если бы оно не было, мои родители сделали бы его обязательным для нас. В воскресной школе мы учили наизусть "Краткое исповедание" и с жаром распевали пять пунктов кальвинизма, знаменитую формулу тюльпана.

– Всеобъемлющая греховность! Безусловное избрание! Ограниченное искупление! Неотразимая благодать! Стойкость святых!

Не могу сказать, что мы понимали что-нибудь из этого, кроме всеобъемлющей греховности. Все дети понимают всеобъемлющую греховность. (Буду честным: по крайней мере, все мальчики.) Для ребенка все имеет смысл. В этом Иисус был прав. Только когда вы становитесь немного старше, вас начинают глодать противоречия.

Например, вы начинаете понимать физику и применяете ее к теологии. Большое дело в кальвинизме, его эксклюзивное предложение – это Божественные Правила. Все на свете. Каждая частица. (Даже если это не предопределено. Да, я и это понимал.) Но если каждая частица – значит, и каждая мысль. У нас были дореконструкционные учебники по биологии, в которых не говорилось об эволюции, но описывалась нейрофизиология. Наши учителя очень гордились соответствием между кальвинизмом и физическим детерминизмом. Каждая частица, каждая мысль.

Значит, и каждая плохая мысль? Да.

Так почему нас винят в наших плохих мыслях, если... Этого нам не дано понять. Нельзя так думать.

Значит, и эта мысль тоже... Да.

Значит, бог предопределил через всю вечность, чтобы я подумал, что это нечестно, что бог предопределил каждую мою мысль через всю вечность, и все-таки он заставляет меня отвечать за каждую мысль? Включая и эту мысль? Да.

Это возвращалось снова и снова, заставляя меня обкусывать ногти в штопоре отчаяния. Именно тогда я начал хотеть, чтобы я никогда не рождался. Ад не привлекал моего внимания, пока я не услышал на проповеди, что ад и рай прекрасно видны друг другу. Ад не был бы так невыносим, если бы не идеальный вид на радующихся святых, и рай не был бы так чудесен, если бы не идеальный вид на муки обреченных. Поэтому казалось логичным, что бог предусмотрительно обеспечил праведников таким блаженством, а грешников такими терзаниями.

Сначала в моем тринадцатилетнем мозгу сложилось представление о рае как о более привлекательном месте, чем мне казалось до тех пор. Когда прискучит вечное пение и игра на арфе, всегда можно будет посмотреть бесконечный ужастик про ад. Было довольно много людей (и не все из них ходили в мою школу), на чьи вечные муки я с легкой душой любовался в своем воображении.

Вторая часть проповеди заставила меня выпрямиться на скамье. Проповедник объяснил, что – как бы это ни смущало наши черствые и мятежные сердца – мир с адом лучше, чем мир без ада, потому что без ада не проявлялась бы вящая слава бога. Лучше пусть зло существует и вечно показывается божья ненависть к нему, чем если бы зла не существовало вовсе. Потому что величайшее благо – это божья слава, а чем была бы божья слава, если бы каждое ее проявление не доносилось бы до его созданий?

Эта утешительная теодицея потрясла меня. Мне почему-то удавалось думать, вопреки всему, что мне говорили, что смерть Иисуса на кресте была, так сказать, божьим планом Б, что возможный мир, где наши прародители не съели запретный плод был, вопреки фактам, настоящим.

Но такой исход никогда не был возможен. Этот мир, ад и все остальное, был планом А. Адамов грех был вечно предопределен. Не было плана Б.

Обдумывая это по пути домой в сопровождении своих братьев, сестер и родителей, половиной мыслей уносясь к нашему субботнему обеду, я понял, что и не могло быть никакого плана Б. Божий замысел был вечен. В этом смысле все, что происходило, вплоть до танца каждой пылинки и еще глубже, было таким же вынужденным и неизбежным, как геометрия. С точки зрения бога не было ни времени, ни изменений, ни возможностей, ни свободы: вселенная была одним твердым бруском в четырех измерениях с 4004 года до Р.Х. до неизвестной, но такой же определенной даты его уничтожения. За этими пределами, равно неизменные и неизменяемые, лежали бесконечные пустыни вечности: восторга для немногих, агонии для многих.

Мои мысли играли в чехарду. Если вселенная оставалась неизменной с точки зрения бога, не была ли она такой же извечной и неизбежной, как бог? Как отличить ее от бога? Как отличить геометрию от бога?

К тому времени, как мы набросились на остывшую курятину, я был на полпути к сиянию Спинозы, только без интеллектуальной любви к богу.

Темное видение поселилось в моих мыслях. Вы, может быть, удивляетесь, почему я не поделился своим недоумением с родителями или проповедником. Я выучил рано и накрепко, что спрашивать – уже грех. Я был не более готов обсуждать такие мысли с такими важными особами, чем делиться с ними своими (столь же беспокойными, и столь же прискорбно нормальными) сексуальными фантазиями.

Год или немного больше спустя – время тянулось долго – я листал книги в одном из букинистических магазинов в центре. (В интернете был файервол, новые публикации подвергались цензуре, но букинистические магазины еще не вычистили.) Я наткнулся на томик Лавкрафта. Я открыл его, начал читать и остолбенел. Я дочитал "Цвет из иных миров" прежде, чем догадался подойти к кассе и заплатить десять долларов. Я забрал книгу домой и прочитал ее от корки до корки, тайно и с восторгом.

Лавкрафт представлял вселенную огромным, древним, неразумным, безжалостным механизмом, в чьих безднах таятся и могут наброситься на нас в любой момент огромные, древние, зловещие существа. Это чтение давало мне чувство избавления, легкости, свободы, простой радости, как у ребенка, который несется вприпрыжку по солнечному лугу. Вселенная, где самое худшее, что может произойти, – Древние вернутся, когда сложатся звезды, и съедят наши мозги, была бесконечно более счастливым местом, чем то, где обретался я.

Мои осторожные дальнейшие поиски (на старом диске с Британской энциклопедией, все еще находившемся в местной библиотеке) открыли мне, что, несмотря на вымышленность чудовищ, основой видения Лавкрафта была его настоящая вера. У этой веры было название: материализм. Один клик привел меня к истории этого учения и имени поэта, который вознес ему хвалу: Лукреций. Я уже видел это имя раньше, на обложке тоненькой книжки на одной полке с Лавкрафтом. Тогда оно ничего для меня не значило.

Я поспешил к букинисту и отыскал то самое сокровище: "О природе вещей" Лукреция, издание в мягкой обложке Хэккетт Классикс, перевод Мартина Фергюсона Смита. Обложка была черной, название красным, имя автора белым: сочетание цветов, которое смутно взволновало меня. Я просмотрел несколько страниц, и меня взяло за живое: вот человек, который видел красоту природы так же, как и ее ужас, одинаково невозмутимым взором. Я купил книгу и принес ее домой, прижимая к телу. Я проглотил ее так же напряженно и скрытно, как и Лавкрафта, и с еще большей радостью.

Первый раз в жизни я услышал хорошие новости. Я выпил это черное евангелие до дна. Его духовный эффект был поразительным, говорившим сам за себя. То, что жизнь была бессмысленной, а мораль человеческим изобретением, снимало тяжесть греха. Я был по-прежнему во грехе, но больше не отвечал за это. Я погряз во грехе не потому, что кто-то из моих предков съел яблоко, а потому что все мои предки ели друг друга.

Я стал изучать технику, убедительно защитил диссертацию по биомеханическому конструированию и при первой возможности навсегда оставил Доминион.

#

Я открыл шкафчик. Резкий соляной запах заставил меня задержать дыхание – шкафчик (специализированный дрекслер), наверное, только что смыл свою нанотехнику. Внутри я нашел костюм и рубашку, несколько смен белья, туфли и сумку. Все идеально подошло. В кармане пиджака была карточка. Я просмотрел ее, проверяя данные и легенду. Здесь тоже все было правильно. На карточке была тысяча в валюте Доминиона – достаточно, чтобы прожить, пока не найду работу. За рядом шкафчиков было зеркало. Я проверил, как выгляжу, содрогнувшись от воспоминания о том, как я последний раз видел себя снаружи: когда смотрел в лицо оставленному мной куску плоти после того, как моя первая копия была загружена. (В виртуальной среде корабля, где не было нужно бриться или умываться, мне не нужны были и зеркала. Высокомерие я признаю, тщеславие нет.) Насколько я мог судить, я выглядел почти так же, немного живей и подвижней, немного моложе. Идеальные зубы, острое зрение. Но так было и в вирте.

Хотя ощущения не отличались, было забавно думать о том, что я опять во плоти. Правда, не в той же самой, а воссозданной по отредактированному геному с оптимизированным генетическим кодом, умно сконструированным, без следа обезьяны или Адама в своей наследственности, вообще без наследственности, если на то пошло. Я сложил в сумку лишнюю одежду, установил выражение лица на веселую уверенность, которой не чувствовал, перешагнул через порог и ступил на территорию Доминиона.

Доминиона, как на Земле, не царствия небесного.

Я оказался на тротуаре немощеной улицы с бороздками розовой пыли. Несколько медленных электрокаров взвизгивали, фыркали и взметали пылинки, которые лениво из-за низкой гравитации оседали, подхваченные прохладным ветерком. Магазины и жилые дома выглядели как торговые центры на окраине, которыми они и были. Неон и голограммы горели и мерцали. Улица, насколько я мог видеть, была частью клубка таких же улиц, лепившихся к куполу. Пока все так похоже на перепутанные Америки из моей памяти. Что показалось странным – это отсутствие мусора и граффити. Эти трущобы были ухоженными, как пригород.

Обернувшись, я увидел Новый Вефиль, многоярусный, как зиккурат под геодезическим небом. Ярус за ярусом уходили вверх, сияющий белый и блестящий золотой с гирляндами подвесных садов, а венчал все свод капитолия в нескольких сотнях метров над землей, в полудюжине километров отсюда и сам с добрую сотню метров высотой. Казалось, он доходил до небес или, по крайней мере, касался верхушки купола. Над ним искусственный ветер развевал крестно-полосатый флаг, красно-бело-синий прямоугольник размером с футбольное поле.

Архитектура была зрелищно-вульгарной: представьте себе мормонский храм, спроектированный Альбертом Шпеером. Постройте его из шлифованного алюминия. Сделайте корочку из барокко, уберите католицизм и китч и взгромоздите сверху Ватикан и собор св. Павла. Увеличьте в десять раз, а потом в одиннадцать.

– Только что вылупился, как я погляжу, – сказал кто-то сзади. Я обернулся и увидел свою Лилит.

#

Первые десять лет свободы я прожил в Брюсселе... Я сидел в «Дю Бон Вье Там», разглядывая никуда не ведущее витражное окно со святым Георгием и драконом, куря Голуаз, потягивая траппистское пиво и одновременно просматривая в «Суар» экраны с объявлениями о работе, чтобы найти что-то лучше моего места удаленного преподавателя на полставки в Лувене. Пожилая барменша тоже курила, вентилятор вытяжки громыхал для нас, а в клетке механическая птичка пела Джонни Холлидэя и Жака Бреля так, будто это был ее коронный номер.

Высматривать объявления – это для птиц, подумал я, надо связаться с программистами и купить агент, как все остальные. В тот момент, когда я уже хотел было сдаться, два слова задержали мой взгляд: biomechanique и athéiste. А потом и третье: Américain.

Кто-то искал человека, свободно говорящего по-английски с хорошим американским акцентом, биомеханическим образованием и непоколебимыми нерелигиозными убеждениями. Я нажал "позвонить" на объявлении и обнаружил, что у моего собеседника ирландский акцент и идеальный французский. Отец Деклан О'Коннелл, священник римско-католической церкви.

– Все очень просто, Брайан, – сказал он мне, когда я на следующий день пришел для собеседования в заднюю комнату собора. – Международный суд в Женеве рассматривает дело против Доминиона. Истец, чье имя не важно, нуждается в веских доказательствах некоторых, хм, нарушений. У Церкви есть средства и решимость собрать доказательства, но по юридическим причинам, на которые, опять-таки, нет нужды отвлекаться, нам нужен наглухо закупоренный, твердокаменный, злобный атеист, чтобы принять участие в нашем, хм, сборе доказательств. Пока все понимаете, мистер Хендерсон?

– Несомненно, – сказал я, потягивая черный Дауэ Эгбертс, хотя сомнения насчет того, к чему это все приведет, у меня были. – Но для начала не так-то просто выдвинуть обвинение в нарушении прав человека против Доминиона. Это ужасное место, но там придерживаются буквы закона. В этом они умны.

– Именно так, Брайан, именно так, – сказал Деклан. – Угнетать людей, не нарушая их прав, – это старая игра. Но Церковь играет в нее дольше. Она знает, на какие сигналы нужно обращать внимание. А Доминион подставился еще тогда, когда Первая церковь Реконструкции постановила, что определенный класс существ не имеет прав.

– Неужели они опять скатились к расовому вопросу? – спросил я, потрясенный. – Извините, я не следил...

– Нет, не совсем к расовому вопросу, – сказал Деклан. – Вопрос синтетиков, а также копий и загрузок.

– Но Доминион не разрешает ничего из этого! – сказал я. – Они считают все эти процедуры греховными.

– Нет, не совсем все. Копирование и загрузку – да. А генный реверс-инжиниринг, создание квазичеловеческого тела из полностью искусственного генома они считают находящимся заведомо в пределах человеческой власти – аналогично производству ИИ, с их точки зрения. Пока Церковь, я имею в виду мою Церковь, предпочитала не обострять конфликт. Тогда как наши, ах, отколовшиеся и заблудшие братья предпочли пойти на принцип, упорно и догматично настаивая, что синтетики, вне зависимости от того, находится ли в их мозгах скопированный рассудок человека, или их собственный разум, развитый с младенчества, или привнесенный искусственный интеллект, оказываются за пределами заветов Ноя, Моисея и прежде всего Христа. Или, говоря по-светски, не люди и не имеют человеческих прав. Это просто органические автоматы. То же самое относится, mutatis mutandis, к копиям и загрузкам и, конечно, к ИИ.

Я вздрогнул:

– Ну ладно, это теория. Где они делают это на практике?

– В своей марсианской колонии. Во всяком случае, есть подозрение, что они используют синтетиков как рабов.

– Да зачем, черт возьми, – извините меня – им должны понадобиться рабы на Новом Вефиле? Там наверняка есть вся необходимая техника, чтобы жить в самой что ни на есть роскоши. Я думал, в этом и заключалась идея – сделать витрину.

– Витрина еще не открыта для публики, – подчеркнул Деклан. – Мы подозреваем, что к тому времени как прессу впустят, возможно, через двадцать или тридцать лет, Доминион надеется так отладить систему, что синты, – он покривился, использовав слегка пренебрежительное слово, – не будут даже выглядеть как рабы. А вот процесс приучения этого класса к своему месту они хотят скрыть.

Я покачал головой:

– Я прежде всего не вижу, зачем им нужны рабы.

Отец Деклан положил локти на стол и скрестил пальцы.

– Ну же, Брайан, – сказал он. – Вы выросли там. Рабство – это часть их идеала. ООН не дает им практиковать его, она даже вынудила их прекратить систему подневольного труда, но Доминион рассматривает это как уступку. Иметь мужчин и женщин в качестве слуг – это то, что они рассматривают как свое право. Техника не умаляет этого – психологически это не то же самое, что иметь существо из плоти и крови, неотличимое от человека, чтобы обращаться с ним и злоупотреблять им как угодно.

– Ладно, – сказал я, – я все понял. Но вам придется попотеть, чтобы собрать доказательства. Туда пролезть – как в задницу к муравью.

Священник хихикнул в ответ на мою вульгарность.

– У нас есть план, как это обойти, – сказал он. – Если вы всерьез заинтересовались, я могу растолковать его вам. После того, как вы дадите подписку о неразглашении.

Он выдвинул ящик стола, достал оттуда лист бумаги и подтолкнул его ко мне. Я прочитал. Прямое обещание не раскрывать ничего, связанного с работой, вне зависимости от того, соглашусь я на нее или нет, с устрашающими формулировками о наказаниях.

Я подписал.

– Забавно, – сказал я, переправляя бумагу обратно, – но немного отдает продажей души дьяволу.

Деклан засмеялся:

– С точки зрения Церкви Реконструкции, – сказал он, – то, что вам предстоит сделать, – это полная противоположность.

И он рассказал мне план. Энцефалографические копии всех членов группы, включая его, будут загружены в компьютер. Загрузки будут жить в виртуальной среде внутри маленького очень плотного компьютрониевого корабля, который выведут на орбиту для гравитационного маневра при помощи вращающегося троса Европейского Космического Агентства, чтобы прыгнуть вокруг Венеры, приземлиться на Марсе, проскользнуть в Новый Вефиль, взломать городские системы, сделать новые копии наших личностей и загрузить их в стандартные синтетические тела внутри города. Так мы сможем узнать, как на самом деле обращаются с синтами в Новом Вефиле. Будет обеспечена доставка наших докладов назад на Землю. Что касается нашего собственного возвращения – этот мост нам предстояло сжечь. Самым милым с моей точки зрения было то, что я (во плоти) получу половину всей платы за работу. Остальное разделят между всеми копиями, которые доберутся назад.

– Так значит, после того, как вы снимете копию, я выйду отсюда с сотней тысяч ни за что?

– За вашу душу, – хихикнул Деклан.

Естественно, я на это пошёл. Я знал, что один из я будет сожалеть об этом. И это я сожалел.

– Черт тебя раздери, – сказал я своему первому экземпляру изнутри компьютера. Как мог этот ублюдок сделать со мной такое? Как подло так поступать.

– По крайней мере ты можешь быть уверен, что не попадешь в ад, – сказал мне Брайан Хендерсон.

– Хорошая мысль, – признал я.

– Нельзя этого утверждать, – первый экземпляр отца Деклана прыснул в кулак. – Католическая церковь признает наличие у вас души.

– Церковь Реконструкции не признает, – сказал я, криво усмехнувшись им обоим, стоявшим там в смертной плоти. – И вы знаете не хуже меня, что единственная церковь, которая волновала меня хоть на мгновение, может в конце концов оказаться права.

#

Ее звали Джинива Ченнинг. Черные волосы, карие глаза, нахальный взгляд. Длинный стеганый пуховик, под ним короткая безрукавка с вырезом, обрезанная джинсовая юбка, голые ноги и ботинки с отворотами. Один большой палец под ремнем ее заплечной сумки, другой заткнут за пояс. Пружинит на одной ноге. Такой я ее впервые увидел. Такой я ее запомнил.

Сначала я подумал, что она проститутка, но она протянула руку и представилась. Проститутки так не делают.

– Уоррен Дач, – сказал я, пожимая ее руку. – И да, я только что вылупился.

– Отлично, – сказала она, – пойдем.

Она взяла меня за локоть и бойко зашагала вверх по улице, по направлению к городу. Другие прохожие на бульваре – был полдень, маленькое солнце стояло высоко – едва обращали на нас внимание. Однажды тяжелая черная машина, вся забронированная фуллереном, с окнами из толстых алмазных дисков, медленно прогромыхала мимо. Не нужно было больших букв на боку, чтобы узнать, что это ПОЛИЦИЯ. Глазок видоискателя промелькнул оттуда мимо моих глаз и скользнул дальше. Джинива на мгновение сильней сжала мой локоть.

– Что происходит? – спросил я.

– Скажу через минуту, – ответила она, легонько подталкивая меня. – Сюда.

Там, куда она показывала, не оказалось ничего интересного. Маленькая забегаловка, выглядевшая так, как будто скоро закроется. Два посетителя у кассы. Джинива похлопала по высокому табурету у двери:

– Здесь. Я угощаю.

Я мог прочитать надписи мелом на доске в десяти метрах отсюда – одно из достоинств оптимизированного генома.

– Черный кофе, большой, и горячий рулет с говядиной.

Она сняла ранец, что показалось мне жестом доверия, и пошла к кассе. Я проводил взглядом ее задницу и встретил ее взгляд, когда она вернулась с подносом. Она села и спрятала карточку.

– Спасибо, – я пригубил черную яву и разорвал зубами горячий сочный рулет. Она по-блядски посасывала зеленую жидкость из высокого стакана, наблюдая за мной.

– Первая еда и питье в этот желудок, – сказала она.

Я поставил кружку, слизал соус с большого пальца и из уголков губ.

– У меня не очень-то хорошо с изысканными манерами, – сказал я.

– Кем ты был, – спросила она, – пока не стал Уорреном Дачем?

– Разве это вежливый вопрос?

– Нет, но я спрашиваю.

– Ладно, – сказал я. – Я был студентом. Мне нужны были деньги. Увидел вербовочную рекламу Доминиона – пять тысяч долларов за мою энцефалографическую копию и тысячу на другом конце. И еще возможность заработать какие-то деньги и послать обратно. Не то чтобы я хоть цент собирался отправить этой сволочи. Не могу поверить, что я был настолько толстокожим, чтобы послать сюда собственную копию, – меня передернуло. – Тогда это казалось хорошей идеей. Ты?

– Для меня это и было хорошей идеей, – сказала Джинива. – Я была наркоманкой. Моя жизнь была бардаком. Наверное так и осталась бардаком там. Я согласилась на те же условия, – она усмехнулась. – Теперь я не только чистая – я не смогла бы опять заторчать, даже если бы захотела.

– Ну и как здесь все на самом деле? – спросил я. – В смысле, до меня доходили... слухи.

– О, рабство и все такое? – она улыбнулась, сделав отстраняющее движение. – Забудь. Пока тебе наплевать, что ты делаешь грязную работу для людей, которые тебя презирают, все нормально. Нам даже Церковь не надоедает. Душ ведь нет, чтобы спасать, понимаешь?

– Что насчет законов, полицейских Доминиона?

– Патрулируют. Поддерживают порядок. Наблюдение повсюду. И на этом все. Никаких законов для таких, как мы. Даже документы не проверяют.

Я не мог представить, чтобы в подобном месте не было законов. Оно было слишком мирным. Что касается проверок документов...

Я посмотрел на свои руки. Ни морщин, ни сбитых костяшек, ни волос на запястьях, первая грязь собралась под ногтями.

– Что помешает любому из нас прикинуться гражданином?

Джинива сморщила нос:

– У наших тел особый запах. Мы сами не чувствуем его, и он не неприятен для граждан, мы же должны работать на них, в конце концов, – но не перепутаешь. Так мне говорили.

– Хитро, – сказал я. – Лимбическая система.

Она не знала, что это такое, и я ей рассказал.

– А, ну да, – сказала она. Она уже казалась заскучавшей.

– Почему ты ждала рядом с магазином тел?

– Я не ждала, – слишком горячо сказала она, – я работаю здесь неподалеку. Просто проходила мимо.

Она видела, что я сомневаюсь.

– Нет, правда, – сказала она. – Каждый раз, когда я вижу, что кто-то выходит из магазина и пялится на город с отвисшей челюстью, я говорю привет.

– И угощаешь их кофе?

– Иногда, – она улыбнулась, – если они выглядят интересными.

– О. Надеюсь, я все еще интересен.

– Да, – сказала она. – Ты интересный лжец.

Она допила остатки зеленой жидкости:

– Пошли.

Я пошел за ней. Она вела меня вокруг перекрестков, туда, где аллеи были уже и глубже. В конце концов она остановилась. Мы были на каком-то заднем дворе, только без травы, мусора или дверей, просто несколько пустых квадратных метров, оставленных по архитектурной случайности. Потрепанные стены громоздились, как горы картона, а над ними розовело окошечко неба.

– Здесь разговаривать безопасно, – сказала она.

– Ты говорила, что везде наблюдение.

Она недовольно покачала головой:

– Мы не такие важные фигуры, чтобы за нами шпионить. Доминион интересуют только улицы, магазины и места вроде кафе, – она передернула плечами. – Конечно, здесь и бисерные камеры, и пылинки-микрофоны разбросаны повсюду. Черт с ними. Никак Доминиону за всем не уследить, даже с помощью ИИ. Так что говорите, мистер Уоррен Дач.

Я позволил себе нахмуриться:

– О чем говорить?

– О том, кто ты на самом деле. И чего ты хочешь.

– Минуту, – сказал я. – Во-первых, почему ты думаешь, что я не тот, за кого себя выдаю? А во-вторых, откуда мне знать кто тытакая? Если бы Доминион хотел следить за новоприбывшими синтами, кто-нибудь вроде тебя очень пригодился бы. И делал бы то же самое, что и ты.

Горький смех Джинивы гулко отозвался от стен колодца:

– Если бы ты был тем, за кого себя выдаешь, ты бы сам ко мне подошел. Если бы ты был прошедшим подготовку агентом, ты не пошел бы за мной сюда. Если бы я была шпионкой Доминиона, я бы не привела тебя сюда. Ты думаешь, этим тварям нужны признания? Им не нужны даже пытки.