Текст книги "Вонгозеро"

Автор книги: Яна Вагнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Это было даже хорошо, что я так устала, – мысли текли лениво, медленно, и все, что случилось с нами в эти несколько дней, вдруг почти перестало меня беспокоить, я равнодушно думала – одиннадцать человек в двухкомнатном, без удобств охотничьем домике, люди, которые ни за что не оказались бы вместе, будь у них такой выбор, которые даже в отпуск такой компанией не поехали бы – пока Сережа уговаривал их, пока они отходили в сторону и что-то яростно шепотом друг другу доказывали, было уже ясно, что они согласятся, что поедут с нами, потому что все эти сто километров, которые им пришлось возвращаться от моста, а может быть, и раньше, возможно, даже с самого начала – они знали: нет больше ни Всеволожска, ни безопасного, уютного родительского дома, и самих родителей тоже больше нет; знали и просто боялись себе признаться в этом, потому что никакого запасного плана у них не было. Интересно, как долго он собирался делать вид, что все мы сейчас поедем своей дорогой, думала я сквозь сон, неужели – если бы Сережа не начал настаивать немедленно – он действительно позвал бы жену, сел в свой пикап и отправился бы искать этот мифический путь к мертвому городу? Так странно, я никогда этого не умела – держать паузу, не просить ни о чем, спокойно ждать, пока остальные сами предложат помощь, и ведь всегда находятся эти остальные, которые уговаривают, спорят и доказывают и благодарны за то, что их помощь оказалась принята, и ведь этому невозможно научиться, у меня ни за что не получилось бы, подумала я и только тогда наконец заснула.

* * *

В этот раз я не проснулась мгновенно – бывают такие пробуждения, особенно если день впереди не сулит ничего хорошего, когда уши уже невозможно защитить от звуков, а глаза – от света, но ты изо всех сил пытаешься нырнуть обратно – меня еще здесь нет, я сплю, я ничего не слышу, и веки мои закрыты. Я сопротивлялась бы и дольше, если бы звуки вдруг не ворвались прямо в мой сон, разорвав его на части, – их было слишком много, этих звуков, словно кто-то громко крикнул мне в ухо, и тогда я открыла глаза и выпрямилась на сиденье.

Мы были в городе – почему-то сразу было понятно, что это именно город, а не деревня, несмотря на двухэтажные деревянные дома, приземистые, в четыре-пять окон с аккуратными кружевами наличников, с печными трубами – наверное, из-за церковных куполов, возвышавшихся сразу с нескольких сторон, в деревнях никогда не бывает так много церквей. Стоило мне подумать об этом, как появился первый каменный дом – тоже двухэтажный, но очевидно городской, хотя окна первого этажа все до единого почему-то были заколочены досками; солнце уже почти село, и все вокруг было голубое и розовое – глядя вокруг, я никак не могла сообразить, откуда это чувство тревоги, чем оно может быть вызвано среди этих тихих домиков под висящими в прозрачном воздухе куполами, но с этим городом явно что-то было не так. Первое, что бросилось мне в глаза, – сугробы, слишком высокие для этих улиц с низкими домами, достающие порой почти до подоконников; машина двигалась как-то странно, и, приподняв голову, я увидела, что дорога тоже завалена снегом – он был немного утрамбован, словно недавно здесь проехало несколько больших автомобилей, оставивших после себя неровную колею – в ней мы и ехали, медленно, раскачиваясь из стороны в сторону; а потом я увидела женщину. На голове у нее был платок – серый, шерстяной, туго повязанный под подбородком, она шла вдоль дороги, по которой мы ехали – небыстро, с усилием прокладывая себе путь сквозь снежные наносы на обочине, и тянула за собой санки – обычные детские санки с исцарапанными металлическими полозьями, без спинки, на несколько раз перевязанной грубой веревке, а на санках, неудобно свисая с обоих концов, лежал длинный черный пластиковый мешок.

Я смотрела на нее во все глаза – вся ее фигура, напряженная, согнутая спина, медленный шаг, санки – что-то напомнила мне, что-то тревожное, неприятное, я чувствовала, что вот-вот вспомню; мы уже обогнали ее, и я, обернувшись, пыталась рассмотреть ее получше, как вдруг Витара вывернулась из колеи, освободившись от сковывающего ее снега, побежала быстрее, и мы достигли широкого, пустого перекрестка.

– Здесь налево, – хрустнуло в рации, и я вздрогнула, словно не ожидала услышать человеческий голос, словно я была одна в машине. Повернув голову, я взглянула на папу – сжимая руль обеими руками, он смотрел прямо перед собой и, казалось, даже не заметил, что я уже не сплю; лицо у него было сосредоточенное и жесткое.

Улица, на которую мы свернули, вероятно, была центральной – она была шире и значительно лучше укатана, но по обеим ее сторонам нависали такие же массивные кучи снега, как будто тротуаров не было вообще, и люди, которых здесь было гораздо больше, шли прямо по проезжей части – медленно и безмолвно; все они двигались в одну сторону, но на расстоянии – словно стараясь держаться друг от друга подальше, и большинство из них были с санками, на которых лежали одинаковые длинные пластиковые мешки. Какая-то женщина, остановившись, пыталась водрузить упавший в снег мешок обратно на санки – видно было, что ей тяжело, и она кружила вокруг него, стараясь приподнять его то с одного конца, то с другого; обогнув ее широким кругом, мимо нее почти пробежал человек с лицом, плотно укутанным шарфом.

Именно в этот момент позади нас раздался прерывистый, резкий автомобильный сигнал, с пассажирского сиденья мне трудно было разглядеть в зеркалах, что происходит, – папа, схватив микрофон, почти прокричал в него:

– Ира, не психуй, они не опасны, куда ты гонишь, въедешь куда-нибудь, и тогда мы точно здесь застрянем, – но ответа не последовало, а еще через мгновение, виляя и продолжая сигналить, нас обогнала Сережина машина, едва не увязнув в снежной каше на краю дороги. – Чертова дура. – Он выругался и прибавил скорость, стараясь догнать удаляющийся Паджеро; мне казалось, что мы наделали много шума посреди этой тихой улицы, но люди, шедшие вдоль дороги, словно не замечали нас – только женщина, сражавшаяся с тяжелым мешком, выпрямилась и посмотрела в нашу сторону – вся нижняя часть лица у нее была закрыта платком, но я все равно заметила, что она совсем молодая, почти девочка; к моменту, когда мы поравнялись с ней, она уже потеряла к нам интерес и, нагнувшись, продолжила заниматься своим мешком.

Сережина машина теперь была далеко впереди – вздымая тучи снежной пыли из-под задних колес и опасно кренясь, она все увеличивала расстояние между нами, но папа уже перестал пытаться нагнать ее – слишком опасно раскачивалась Витара в неглубокой, еле намеченной колее, и мы снова поехали медленнее. Снаружи послышался какой-то пока неопределенный звук, приглушенный обступившими улицу домами и высокими сугробами – еле слышный, но тоже какой-то невыносимо знакомый, напоминающий что-то, и потому я нажала на кнопку и опустила автомобильное стекло до середины.

– Хорошо, что она тебя не видит, – тут же сказал папа, – в Боровичах Леня вообще пытался выйти из машины, так она такое устроила, мы ее еле успокоили.

– Да что здесь такое? – спросила я наконец; как только он нарушил молчание, мне тоже сразу стало легко заговорить, как будто до этого было нельзя.

– Это уже второй такой город. Мы не сразу поняли – карантина нет, но ты посмотри вокруг, – отозвался он, и я тут же, как будто мне нужна была только эта небольшая подсказка, прочитала все знаки, которые до этого просто смутно тревожили меня: нечищеные улицы, заколоченные окна, люди с санками, длинные, тяжелые мешки, укутанные лица и тишина – неестественная, звенящая, нарушаемая единственным звуком – монотонным, с одинаковыми интервалами звоном, доносящимся откуда-то спереди, из-за невысоких, коренастых домов.

Очень скоро мы поравнялись с источником этого звука – справа от дороги, между домами на короткое время распахнулся просвет, в котором видно было небольшую площадь – широкое, пустое место, окруженное невысокими каменными домами; мелькнул обязательный памятник Ленину, серо-белый, со снежными погонами на плечах, но где-то там, на площади, стояла еще и церковь – ее не было видно целиком, но из-за домов виднелись пять сине-зеленых, тоже припорошенных снегом круглых церковных голов и, отдельно, остроконечная звонница. Именно туда, на эту площадь, и сворачивал редкий, неплотный поток людей с санками; я успела только заметить невысокую, плотную груду темных мешков, сложенных как попало прямо на снегу, и человеческую фигуру в черном, стоящую отдельно, возле наспех сколоченного деревянного помоста, к которому был подвешен продолговатый кусок железа – широко, деловито размахиваясь, человек в черном методично ударял по нему чем-то тяжелым. Площадь мелькнула и исчезла, но звон был слышен еще какое-то время; мы миновали несколько съездов на боковые улицы, и теперь я увидела, что некоторые из них покрыты нетронутым, ровным слоем снега – не было ни единого человеческого следа от дороги, по которой мы ехали, и до самого горизонта, куда доставал глаз.

– Как же так, – сказала я, – получается, их просто бросили? Ни карантина, ни санитарных машин – ничего?

– Не смотри, Аня, – отозвался папа, – сейчас все кончится, мы почти снаружи. – Витара еще раз повернула, и засыпанный снегом город, невысокий, розовый с голубым, весь оказался справа – со своими церквями, прозрачным воздухом и пустыми улицами, а потом исчез совсем – просто остался позади, и не хотелось оборачиваться, чтобы взглянуть на него еще раз. Сразу после перечеркнутой таблички с надписью «Устюжна», спокойно припаркованный у обочины, стоял Сережин Паджеро – покрытые полупрозрачным инеем задние стекла, небольшой дымок из выхлопной трубы. Когда мы поравнялись с ним, он затарахтел, выехал обратно на дорогу и пристроился в самом конце, за Лендкрузером и серебристым пикапом.

Тем, кто жил здесь, вероятно, было уже не до засыпанной снегом дороги – снега было немного, сантиметров пятнадцать-двадцать, но лежал он неровными, смерзшимися комками, словно начал таять и тут же снова замерз; Витара, снова оказавшаяся первой в колонне, ползла медленно, с трудом переваливаясь с одной снежной кочки на другую. Мы проехали метров сто, не больше, когда папа, чертыхнувшись, снова потянулся за рацией:

– Эй, на пикапе, давайте вы вперед, дорогу прокладывать, вы потяжелее.

– Есть, Андреич, – отозвался Андрей немедленно и даже, пожалуй, весело – пикап, громыхая прицепом, легко обогнал нас и поехал впереди, оставляя после себя полоску утрамбованного, плотного снега, по которому двигаться сразу же стало значительно легче. Я удивленно взглянула на папу, а разговор продолжался:

– Что там у тебя на навигаторе, Андрюха, скоро поворот?

– Километров через пятнадцать, – ответил «Андрюха», – и потом еще сто километров спокойной дороги, почти все деревни в стороне от трассы, Череповец объезжаем по широкому кругу, а вот за ним уже будет посложнее. Я бы заранее где-нибудь остановился топлива долить, чтобы дальше уже без остановок, ты как?

– Мысль, – сказал папа одобрительно, – давай не доезжая до Череповца, мало ли что там, в окрестностях, город большой.

Что-то явно произошло между ними, пока я спала, пока спал Сережа; оставаясь на связи друг с другом, эти двое мужчин как-то сумели договориться, и в разговоре не чувствовалось больше никакой напряженности. Перехватив мой взгляд, папа коротко улыбнулся:

– Нормальный мужик, хорошо, что мы его встретили. И запасливый – лодка у него с собой резиновая, сеть, снасти – я бы и то, пожалуй, лучше не собрался, – а потом, взглянув на меня, добавил: – Ты как? Отдохнула? Смотри, если надо выйти – давай тут где-нибудь тормознем.

Я взглянула за окно – проплывающий мимо заснеженный, залитый закатным солнцем ельник постепенно начинал редеть и в эту минуту весь уже остался позади, а вместо него по обеим от дороги сторонам стелилось широкое, пустое и пышное, как пуховое одеяло, бело-голубое пространство с редко торчащими голыми шариками кустов. Место для стоянки было неподходящее – впереди, чуть правее, уже блестели разномастные железные крыши деревенских домов, и от этих крыш вверх поднимался дым – нестрашный и мирный дым из печных труб. В этом месте дорога раздваивалась, и узкая ее часть, обсаженная деревьями, уходила вправо, в сторону деревни с крышами и дымящими трубами; поперек, занимая все пространство между деревьями и полностью загораживая проезд, внутри широкого, закопченного и бесснежного пятна торчали две сгоревшие машины, совершенно неуместные посреди всего этого белого спокойствия.

Эти машины сожгли давно – как минимум несколько дней назад; все уже остыло, и никакого дыма не было. Уже нельзя было угадать, какого они были цвета раньше – два одинаковых, серо-черных, покрытых то ли пеплом, то ли инеем изуродованных остова без стекол, отличавшиеся друг от друга только тем, что у одного из них был открыт капот, обнажая обугленные внутренности, а у второго почему-то остались целы обе передние фары. Если бы машина была одна, все это, пожалуй, было похоже скорее на несчастный случай, аварию; но то, как они аккуратно, спокойно стояли мордами друг к другу, не оставляло никаких сомнений – люди, живущие в этой деревне, привезли их сюда нарочно, а потом облили бензином и подожгли – я представила себе, как они стоят вокруг с отблесками огня на лицах, отступая от разгорающегося огня и вздрагивая, когда от жара начинают лопаться стекла – возможно, еще несколько дней назад обе эти машины стояли у кого-нибудь под навесом, заботливо очищенные от снега, с обязательными иконками и свисающими с зеркал мягкими игрушками, но решение было принято – и они сгорели; ритуальная жертва, последняя возможность для их хозяев спастись от приближающейся опасности.

– Настоящая баррикада, – сказал папа, когда мы проехали мимо, – не поможет, конечно, разве что задержит ненадолго. Кому надо будет – полем доберется.

– Знаете, – ответила я, – пожалуй, я потерплю еще – что-то не хочется мне здесь выходить.

Андрей оказался прав – следующие сто километров действительно были спокойными: молчаливые, укрытые снегом поля и сменяющие их полосы елового леса, умиротворенного и тихого; деревень почти не было – может быть, одну или две удалось разглядеть с дороги, но все они были в стороне. Мы не встретили никого – ни одной машины, ни единого пешехода, снег лежал на дороге нетронутым, ровным слоем, и несмотря на все это нам было ясно – безмятежность покинула эти места, словно вся эта земля, затаившись, напряженно ждала чего-то. Останавливаться не хотелось нигде – мы все откладывали и откладывали этот момент до тех пор, когда сделать это стало совсем уже необходимо – мы приближались к Череповцу, начинало темнеть, нужно было долить топлива, хотя бы немного перекусить и размяться – неподвижно сидеть становилось просто невыносимо.

– Если верить навигатору, дальше дорога будет поживее, – сообщил Андрей, – давайте здесь, удачнее места мы уже не найдем.

Дорога была лесная, с обеих сторон окруженная деревьями, но именно в этом месте в глубь леса уходила едва заметная просека, в какие проезжающие мимо автомобилисты любят загонять свои машины, чтобы не бросать их на трассе, когда углубляются в лес за грибами или по другим каким-нибудь делам; в Подмосковье здесь обязательно торчал бы облупившийся плакат с надписью вроде «Берегите лес», но здесь было пусто.

– Хорошо бы нам здесь съехать с дороги, – сказал папа – он уже вышел из машины и теперь с болезненной гримасой пытался распрямить затекшую спину, – быстро мы не управимся, а через полчаса будет темно, хотя бы на метр вглубь забраться, и то хлеб. Не нравится мне эта выставка-продажа на обочине.

– Да ладно, Андреич, – бодро ответил Леня, хлопнув дверцей Лендкрузера, – посмотри, снегу сколько, сядем, кто нас будет вытаскивать? Не за трактором же бежать в соседнюю деревню. – Он хохотнул и направился было в сторону леса, но папа тут же остановил его:

– Куда собрался? Кто-то должен остаться возле машин, ты молодой, потерпишь чуть-чуть, постой минутку, я скоро тебя сменю. И ружье достань, слышишь?

Едва ступив с дороги в белый, замерзший сверху и потому кажущийся твердым снег, я провалилась почти по колено и порадовалась, что мы не стали заезжать сюда на машинах. Мне ужасно хотелось увидеть Сережу, поговорить с ним, но многочасовая, без остановок, поездка заставила всех нас, без исключения, рассыпаться по лесу – не страшно, мы будем еще доливать топливо, а потом распакуем какую-нибудь еду, и у меня будет полчаса, не меньше, чтобы побыть рядом с ним, пока он ест, а после мы сядем за руль – я и он, наша очередь, и когда все заснут, мы снова сможем поговорить.

– Мальчики, подальше можно отойти куда-нибудь. – Возмущенный Наташин голос раздался где-то совсем рядом, но даже в этом прозрачном, без листьев, лесу я ее уже не видела. Где-то неподалеку хрустели ветки, слышно было, как Ира уговаривает Антошку «потерпи, сейчас я расстегну, повернись ко мне»; обернувшись, я увидела дорогу, четыре больших машины с выключенными фарами, Ленину одинокую фигуру – он открыл багажник Лендкрузера и рылся в нем; мне захотелось отойти подальше, я сделала еще буквально десять шагов за деревья – и все звуки вдруг пропали, все исчезло – Наташино ворчание, Ирины ласковые уговоры, голоса мужчин, остались только я и лес – неподвижные деревья, смыкающиеся кронами где-то над моей головой, снег и тишина. Неожиданно я почувствовала, что не хочу возвращаться прямо сейчас, что мне остро необходимо хотя бы недолго побыть совершенно одной – было очень холодно, я прислонилась щекой к шероховатому, ледяному стволу дерева и несколько минут просто стояла так – абсолютно без мыслей, наблюдая за тем, как на твердой коре от моего дыхания образуется иней.

Пора было возвращаться – на мгновение я испугалась, что не знаю, в какую сторону мне идти, но, опустив глаза вниз, я тут же увидела собственные следы и пошла по ним назад, к машинам. Сначала я заметила красную Наташину куртку, ярким пятном блеснувшую мне навстречу из-за деревьев – она тоже вышла из леса и была уже рядом с Леней, шагах в десяти от Лендкрузера – багажник все еще был открыт, и рядом я увидела две полных пластиковых канистры, которые Леня успел выгрузить на укатанный снег. Они были не одни – преграждая им путь к машине, прямо возле распахнутого багажника, стояли три незнакомых человека – все мужчины, один в грязно-сером ватнике, двое других – в бесформенных овчинных тулупах; на ногах у всех троих были валенки. Оглядевшись, я не увидела вокруг ничего, на чем они могли бы приехать, – вероятно, они пришли пешком по дороге, а может быть, вышли из леса, по той же просеке, которая и заставила нас здесь остановиться. Ветка под моей ногой хрустнула, и все они обернулись ко мне – я успела еще подумать, что могу просто сделать шаг назад, и в наступающих сумерках меня снова не будет видно с дороги, но тут откуда-то справа, совсем рядом, вдруг раздался голос, произнесший приветливо:

– Здравствуйте вам. – Обернувшись, я разглядела говорившего – четвертый мужчина был в огромной, как у канадского лесоруба, рыжей лисьей шапке с огромными пушистыми ушами, подвязанными к макушке, и светло-коричневом распахнутом тулупе с пожелтевшим воротником. Скорее всего, когда я вышла из леса, он стоял прямо возле прицепа, и потому я не сразу заметила его. Незнакомец приблизился еще немного и шутливым жестом стянул с головы свою лисью шапку – он улыбался.

– Здравствуйте вам, – повторил он еще раз, – а мы идем это мимо, и тут товарища вашего увидели, – он пошел прямо на меня, оттесняя меня от леса, я бросила взгляд в сторону Лендкрузера – у Лени должно быть ружье, главное, держаться к нему поближе, чтобы не остаться здесь, возле лисьей шапки, когда все начнется, где же все остальные, почему не выходят – проходя мимо Витары, я вдруг заметила на заднем сиденье Мишку, который, наверное, вернулся раньше и теперь, скорчившись за грудой вещей, напряженно наблюдал за происходящим через стекло. Наши взгляды встретились на мгновение, и я как можно незаметнее покачала головой – не выходи. Важно было, чтобы человек в лисьей шапке не заметил его, так что я повернулась к нему и тоже попыталась улыбнуться.

– Живете здесь? – спросила я; оказалось, что на сильном морозе губы почти не шевелятся – и это было хорошо, потому что иначе он непременно увидел бы, что они дрожат.

– А? Да, мы это… оттуда, – ответил он и неопределенно махнул рукой куда-то за спину, в его речи было что-то странное, но что именно, я не поняла. Мы уже поравнялись с Лендкрузером; последние несколько шагов я почти пробежала, увязая в снегу, наверное, он просто ждет, пока я встану рядом, а потом уже заставит их уйти. Я посмотрела Лене в лицо, он слабо улыбнулся мне, и я почему-то тут же поняла, что все плохо – ружья у него в руках не было.

Оно лежало в багажнике, поверх мешков и сумок – его можно было бы не увидеть, если не знать, что оно там – я узнала вытертый кожаный ремень и едва заметное очертание темного деревянного приклада. До багажника было метра два, не больше, но подойти к нему незаметно было невозможно – для этого пришлось бы сначала растолкать остальных визитеров, топтавшихся между нами и машиной. В отличие от лисьей шапки, никто из них не улыбался – они молча, угрюмо переминались с ноги на ногу. Где-то там, в лесу, Сережа, папа и Андрей, подумала я, они скоро выйдут, и мужчин станет поровну, надо что-то говорить, надо тянуть время – лицо у Лени было растерянное и нахмуренное, я улыбнулась ему, как могла широко – ну давай, идиот, заговори с ними, пожми им руки, пока они не решились сделать что-то такое, после чего уже не получится делать вид, что эта встреча случайна, они не знают, сколько нас, и тоже выжидают, ну давай же!.. Словно услышав мои мысли, Леня повернулся к лисьему – может, оттого, что тот единственный разговаривал, почему-то было ясно, что именно он тут главный, и спросил бодро:

– Так что же, мужики, вы пешком прямо? Далеко деревня ваша?

– Не, недалеко, – отозвался улыбчивый, водружая свою рыжую шапку обратно на голову – у него было красивое, четко очерченное лицо, кирпично-загорелая кожа, какая бывает у людей, которые много пьют и уйму времени проводят на свежем воздухе, и веселые синие глаза, – чего тут ездить? Нормально, мы своим ногам пришли. – Он так и сказал – «своим ногам», и только тут я поняла, что именно мне показалось странным, когда он заговорил со мной, – человек этот сильно, почти преувеличенно окал, словно персонаж из поморской сказки.

За спиной опять затрещали ветки и послышались шаги – обернувшись, я увидела Сережу, торопливо выходящего из-за деревьев; лицо у него было встревоженное, но подойдя ближе, он уже улыбался:

– О, – сказал он радостно, словно увидев старых друзей, – здорово, мужики. Вы чего здесь?

– Да вот, – сказал лисий – говорил по-прежнему только он один, – на машинки ваши смотрим. Хорошие машинки, годные. Вот эта, к примеру, – он пошел к беззащитно распахнутому Лендкрузеру и встал возле, любуясь, засунув руки в карманы; остальные трое расступились, освобождая ему дорогу, – больша-ая, добра сколько помещается. Жрет, наверно, много?

Воспользовавшись моментом, Леня сделал несколько быстрых шагов по направлению к своей машине.

– Немало, – ответил он, голос у него был напряженный, – правда, она дизельная. – Он стоял уже совсем рядом с открытым багажником, ему оставалось только протянуть руку, он повернул голову и сделал легкое, почти незаметное движение вперед, а улыбчивый проследил за его взглядом и тут же увидел ружье – и приклад, и свисающий ремень. Он быстро вынул руки из карманов, одной рукой взял Леню за плечо и легонько повернул к себе, а второй быстро, сильно ткнул его в бок – Леня охнул, колени у него вдруг подогнулись, и, ухватившись рукой за стойку багажника, он тяжело осел на снег. Наташа закричала. Улыбчивый уже отошел на два шага, в правой руке у него блеснуло металлом – обернувшись, я увидела, что два его молчаливых спутника крепко держат Сережу, заведя ему руки за спину, третий замер возле Наташи, зажимая ей рот рукой, а позади них, шагах в двадцати, по просеке, которая еле просматривалась из-за сгущающихся сумерек, бежит еще кто-то – папа или Андрей, разглядеть уже было нельзя.

– Подождите, – сказала я громко, просто потому, что сейчас обязательно надо было что-то сказать, как-то задержать их, отвлечь, чтобы они не смотрели в сторону леса, только больше ничего не пришло мне в голову – ни единого слова, и тогда я просто повторила: – Подождите! – и обвела их глазами, стараясь взглянуть в лицо каждому из этих четверых плохо одетых мужчин, пытаясь найти хотя бы тень сомнения, какую-нибудь слабинку, которая поможет мне подобрать слова и как-то остановить то, что сейчас произойдет. Улыбчивый шагнул к Сереже; они не успеют добежать, думала я лихорадочно, а даже если успеют, он все равно ударит сейчас Сережу ножом, господи, помоги нам. – Да подождите же, – повторила я безнадежно, и тут дверь Витары, стоявшей позади Лендкрузера, бесшумно распахнулась, за спинами нападавших мелькнула какая-то тень, и я сразу поняла, что это Мишка – очень бледный, он замер шагах в десяти – так, чтобы его было видно, и громко сказал:

– Мам!

– Мишка, беги. – Я хотела крикнуть, но голос подвел меня, он не услышал, он сейчас подойдет сюда – наверное, я шевельнулась, потому что улыбчивый вытянул руку и открытой ладонью задержал меня на месте.

– Ты, в шапке, отпусти ее. – Голос у Мишки был испуганный и почти детский; он подошел еще на шаг, мы посмотрели на него и все одновременно увидели у него в руках длинный охотничий карабин, который папа пристроил за Витариным сиденьем. Он с усилием передернул затвор, а затем, пытаясь крепко прижимать приклад к левому плечу, навел тяжелый, раскачивающийся из стороны в сторону ствол на улыбчивого и повторил: – Отойди от нее быстро, ну!

Человек, приближавшийся со стороны леса, уже не бежал; краем глаза я видела, как он замедлился и пошел шагом, стараясь ступать неслышно – ему оставалось еще шагов десять, но я по-прежнему не могла понять, кто это. Остальные стояли к лесу вполоборота и ничего не видели – все их внимание было приковано к Мишке. Улыбчивый убрал руку, сжимавшую мое плечо, и повернул голову:

– Ты же не будешь стрелять, мальчик, – сказал он тихо и почти ласково, – темно уже, а вдруг в мамку попадешь? – и я тут же села, не успев даже подумать, просто с размаху опустилась на снег, больно ударившись копчиком, и крикнула:

– Мишка, стреляй! – А улыбчивый все продолжал наступать в Мишкину сторону, протягивая к нему руки, и тогда Мишка зажмурился, задрал ствол повыше и пальнул куда-то вверх – на конце тяжелого ствола сверкнула короткая яркая вспышка, и с высоты нам на головы посыпался снег и какая-то древесная труха. Выстрел был оглушительно громкий, и у меня немедленно заложило уши, больше всего мне хотелось закрыть глаза и не смотреть, опустить лицо в снег, но вместо этого я подняла голову – улыбчивый больше не двигался, он поднял руки и стоял теперь, загораживая мне обзор.

– Отойди на шаг, Мишка, – раздался папин голос откуда-то справа, – ствол не опускай, все нормально, затвор не дергай, карабин самозарядный!

– Ладно вам, мужики, – произнес улыбчивый, – пошутили – и хватит, – и начал отступать назад, не отворачиваясь от Мишки – чтобы он не наступил на меня, мне пришлось отползти в сторону – он остановился, только упершись спиной в капот стоявшего сзади Паджеро, и тогда я наконец снова увидела Мишку – губа у него была закушена, глаза – круглые, а руки, в которых он держал карабин, заметно дрожали, но стоял он, не шелохнувшись, направляя ствол прямо в грудь замершего возле меня человека.

– Хватит? Пожалуй, что и хватит, – согласился папа, по-прежнему невидимый, – только ты попроси своих шутников убрать руки и отойти подальше, и побыстрее. Пацан у нас молодой, нервный, дернет случайно пальцем – и такую дырку в тебе проделает, – с этими словами он вышел из сумерек и встал рядом с Мишкой, казалось, он сейчас положит руку ему на плечо – я испугалась, что он действительно сейчас сделает это и Мишка выстрелит – просто от неожиданности – вероятно, улыбчивый подумал то же самое, я услышала, как он шумно втянул в себя воздух и произнес сдавленно:

– Все, все, уходим мы. – Пятясь, он начал осторожно отступать, скользя тулупом по забрызганному бамперу Паджеро, а за ним потянулись остальные трое – отпустив Сережу и все еще не произнося ни слова, они сделали несколько шагов назад, а потом повернулись и побежали, быстро сворачивая к лесу и проваливаясь в снег.

Мишка стоял на том же месте с карабином наперевес, и лицо у него было такое, что я даже не стала подниматься на ноги – подползла к нему прямо на четвереньках, пригибая голову, и выпрямилась, только убедившись в том, что страшный ствол, который он сжимает в руках, направлен совсем в другую от меня сторону.

– Ты молодец, – говорил папа ему на ухо, по-прежнему не решаясь положить руку ему на плечо, – все нормально, отпусти, давай я заберу, – но пальцы у Мишки были совсем белые и никак не хотели разжиматься, и тогда я сказала:

– Тшш-шш, малыш, все хорошо, – а он дернул головой, взглянул на меня, на карабин – и резко, одним движением, воткнул его прикладом в снег, прислонив к машине. Мне казалось, он обязательно должен сейчас заплакать, но он не заплакал, только дрожал – сильно, всем телом – все время пока я обнимала его, а подошедший Сережа хлопал его по спине и ерошил ему волосы.

Оказалось, что все уже здесь – Андрей помогал подняться плачущей Наташе, из-за деревьев показались Ира с Антошкой и Марина в белом комбинезоне, с девочкой на руках.

– Где этот?.. – произнес папа сквозь сжатые зубы – карабин уже снова был у него в руках. – Сказал же ему, идиоту, возьми ружье, Леня, твою мать, да где ты? – Он зашел за Лендкрузер и сразу замолчал, а мы с Сережей замерли, переглянулись и, бросив Мишку, поспешили за ним. Леня все так же сидел, прислонившись спиной к багажнику, – когда мы подбежали, он сделал попытку подняться:

– Я нормально, – сказал он, – куртка толстая у меня, куртка… как в кино, ну чего вы? – Он пытался встать, но не мог – ноги его не слушались – лицо у него было удивленное; подошли Андрей и Марина с девочкой – едва взглянув на него, она закричала, а он все упрямо возился, упираясь в снег, изъеденный и совсем черный под его рукой, и рука тоже вся была перепачкана.

– Лень, у тебя кровь, – сказала я.

– Ерунда, мне совсем не больно, – ответил он и только тогда тоже наконец посмотрел вниз.