Текст книги "Вонгозеро"

Автор книги: Яна Вагнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Подальше! Слышишь?

Тридцать километров до Клина мы ехали молча – вероятно, мой способ попрощаться с охранником на заправке испортил всем настроение. Тишину нарушало только легкое потрескивание рации – в эфире по-прежнему не было ни звука, и если бы не освещенные деревни, рассыпанные по обеим сторонам шоссе, можно было бы подумать, что мы – последние, кто едет по этой дороге, что никого больше не осталось. Ощущение это рассеялось, когда впереди появился Клин – это был первый город, который нам нужно было проехать насквозь, с перекрестками и светофорами, которые могут замедлить наше движение, разделить нас или заставить остановиться. Я невольно выпрямилась и покрепче обхватила руль руками.

Как это обычно бывает в маленьких городах, дома на окраинах выглядели еще совсем по-деревенски – одноэтажные, с двускатными крышами и деревянными заборами. Городские кварталы начались чуть позже – но и здесь дома были уютно невысокие, со всех сторон обсаженные деревьями, – оранжевые автобусные остановки, трогательные провинциальные вывески, рекламные плакаты на обочине; не успели мы проехать и километра, как Мишка встрепенулся:

– Мам, вон люди, смотри!

Действительно, улицы были не пусты – людей было немного, но они были, и я невольно принялась считать их – два, нет – три человека с одной стороны улицы, еще двое – с другой, они спокойно шли по каким-то мирным, безмятежным делам, и на их лицах не было масок; пока я считала пешеходов, с боковой улицы на дорогу выехал грузовик с надписью «ХЛЕБ» вдоль грязно-голубого металлического борта и какое-то время ехал за нами, пока снова не свернул куда-то во дворы. Мы проехали мимо маленькой красной церкви, неподалеку приветливо светилась желтая эмблема «Макдоналдса», увидев которую Мишка сказал мечтательно:

– Эх, сейчас бы булку… Заедем, может?

Несмотря на то что «Макдонадлс», конечно, был закрыт – парковка перед ним была пуста, а внутри, за стеклянными стенами, было непривычно темно – так же, как закрыты были и заправки, щедро рассаженные то тут, то там, – этот город явно был жив; волна, от которой мы бежали, еще не добралась до него, еще не заставила спрятаться прохожих, не перекрыла улицы – а это означало, что мы успеваем, что мы, похоже, еще не опоздали.

Мы добрались до перекрестка с мигающими желтым светофорами, повернули, и немедленно сухой асфальт покрылся яркой праздничной разметкой, а над нашими головами проплыл синий указатель с надписями ТВЕРЬ, НОВГОРОД, САНКТ-ПЕТЕРБУРГ.

– Ну вот, – сказал папа удовлетворенно, – Ленинградка.

Город не закончился сразу – какое-то время по обеим сторонам шоссе еще попадались дома, съезды были обозначены названиями улиц, но деревьев становилось все больше и больше, пока наконец весь он не остался позади, – и как только трасса привычно потемнела, этот полный событиями день и вчерашняя бессонная ночь одновременно навалились на меня, и я вдруг поняла, что красные Ленины габариты расплываются у меня перед глазами, потому что я устала – смертельно, и не могу больше проехать ни километра.

– Папа, – сказала я вполголоса, – смените меня ненадолго. Боюсь, до Твери я уже не дотяну, – и, не дожидаясь его ответа, нажала на тормоз, начала отстегивать ремень безопасности, не обращая внимания на сразу же заговорившую встревоженным Сережиным голосом рацию, и провалилась в сон немедленно, как только мы поменялись местами, не успела Витара еще тронуться с места – по-моему, я даже не слышала, как папа хлопнул водительской дверью.

Такое часто случается по дороге домой – как бы крепко ты ни задремал на заднем сиденье такси, глаза твои откроются ровно за минуту до того, как водитель скажет «приехали» и остановит машину. Я проснулась – без перехода, сразу, просто подняла голову и открыла глаза, и тут же увидела, что наше одиночество закончилось – по освещенному шоссе в обе стороны катились машины, да и рация тоже больше не молчала – сквозь знакомое бульканье и свист было слышно, как переговариваются между собой водители грузовиков.

– Эммаус проехали, – сообщил папа Боря, не поворачивая ко мне головы, – подъезжаем к Твери.

– Народу-то, народу, – сказала я, оглядываясь по сторонам, – откуда они все взялись?

Присмотревшись, я поняла, что большая часть машин стоит вдоль обочины – с включенными фарами, опущенными окошками и даже распахнутыми дверцами, что некоторые из них пусты и водители прогуливаются рядом.

– Почему они стоят? – спросила я, но тут же увидела сама, что эта бесконечная, разномастная вереница автомобилей – не что иное, как длинная, в несколько сотен метров очередь к стоящим по обеим сторонам дороги автозаправочным станциям.

– Не хотел бы я быть сейчас в этой очереди, – сказал папа, – ты посмотри, сколько московских номеров. Тут и маски, наверное, никакие не помогут.

Стоило последней заправке остаться позади, как дорога изрядно опустела – мало кто из двигавшихся с нами в одном направлении мог позволить себе роскошь проехать мимо – несмотря на это, ехавший впереди Сережа вдруг резко сбавил скорость, а следом за ним притормозили и мы. Прямо перед нами широкая трасса раздваивалась, и редкий поток автомобилей загибался налево, а правый ее рукав, ведущий в центр города, был перекрыт знакомыми бетонными балками, за которыми стояла ярко освещенная придорожными фонарями приземистая бронированная машина на широких колесах, похожая на толстый зеленый кусок мыла с острыми краями, а над дорожным указателем возвышался огромный желтый плакат: ВНИМАНИЕ, ВОДИТЕЛИ! ВЪЕЗД В Г. ТВЕРЬ ЗАКРЫТ. ПРОДОЛЖАЙТЕ ДВИЖЕНИЕ В ОБЪЕЗД – 27 КМ.

– Вот, значит, как, – задумчиво произнес папа, когда те, кто ехал перед нами, наконец насмотрелись на кордон и мы снова набрали скорость, – хорошо придумали, молодцы. Интересно, пропустят ли нас дальше – объезд объездом, но мост-то через Волгу все равно в черте города.

– Не могут же они перекрыть федеральную трассу, – сказала я, – вы представьте только, если в этом месте закупорить дорогу, тут такое начнется.

– А вот мы сейчас и посмотрим, – отозвался он, нахмурившись.

Желтые плакаты – такие же, как тот, первый, встретились нам еще несколько раз – они торчали по правой стороне дороги на всех съездах, ведущих к городу, и под каждым из них белели уложенные поперек куски бетона, за которыми ждали молчаливые, неподвижные военные машины. Мы миновали два или три таких съезда, и впереди наконец показались городские кварталы – дорога была свободна, никакого кордона не было, только прямо над табличкой «Тверь» был еще один плакат, теперь уже белый, с надписью: «ВНИМАНИЕ! ОСТАНОВКА ЗАПРЕЩЕНА! СКОРОСТЬ НЕ НИЖЕ 60 КМ В ЧАС». Посмотрев вперед, я увидела целую цепочку таких плакатов, расположенных по обеим сторонам дороги через каждую сотню метров. Было уже ясно, что нас пропустят, потому что город, имевший несчастье оказаться перерезанным надвое огромной магистралью, связывавшей две погибающие столицы, оказался не в силах перекрыть эту артерию и разбираться потом с толпами растерянных, испуганных и, возможно, уже зараженных людей, которые вынуждены будут бросить машины, разбрестись по окрестностям и в любом случае хлынут в город – пешком, через поля, в обход освещенных перекрытых въездов с кордонами – в поисках еды, горючего и крыши над головой; и поскольку четырехсоттысячный этот город нельзя было обнести по периметру стеной, спасти его можно было единственным способом – открыть заправки и продать топливо всем, кто проезжает мимо, перекрыть дорогу, ведущую через центр, и проследить за тем, чтобы те, кому нужно попасть на ту сторону Волги, как можно быстрее, без задержек и остановок, покинули его.

Мы двигались теперь через город – в самом узком его месте; я бросила взгляд на спидометр – до шестидесятикилометрового барьера мы, конечно, не дотягивали, потому что все, ехавшие впереди, не могли удержаться, чтобы не смотреть по сторонам – светофоры на перекрестках мигали желтым, и на всех боковых улицах, ведущих в глубь города, а кое-где даже вдоль обочины стояли все те же коренастые восьмиколесные бронемашины – теперь, на свету, было видно, что вместо лобового стекла у них небольшие, похожие на иллюминаторы окошки с приподнятыми металлическими ставнями, а на крышах между круглыми прожекторами торчат толстые черные стволы пулеметов.

– Да у них тут целая армия, – ахнул Мишка.

Он был прав – на улице не было ни одного человека в гражданской одежде, не было милиции и машин ДПС – только люди в военной форме и одинаковых круглых пластиковых респираторах, закрывающих лица, – они сидели в бронированных машинах или стояли вдоль дороги, провожая глазами медленно проезжающий мимо поток автомобилей.

Через два километра впереди показался мост, за которым город сразу же закончился; вместе с ним закончились и военные в респираторах, и бронированные машины, и белые плакаты с черными буквами и восклицательными знаками – и только сразу за мостом одиноко торчал последний, самый лаконичный из всех, с одним-единственным словом.

«УДАЧИ!» – было написано на нем.

* * *

Уже осталась позади и Тверь, и две небольшие деревни, промелькнувшие одна – слева, вторая – справа от шоссе, закончились покрытые снегом поля, снова начался лес – а мы все молчали. Прислонившись лбом к прохладному стеклу, я смотрела на проносящиеся мимо темные деревья и пыталась представить, надолго ли удалось отложить катастрофу тем, кто остался, и что будет причиной ее начала; что случится раньше – закончится топливо, необходимое тем, кто проезжает мимо, или продовольствие для тех, кто укрылся в городе; сколько времени продержатся плотные, неприступные сейчас кордоны, как скоро защищающие эти кордоны военные начнут задумываться о том, стоит ли охранять то, что в любом случае обречено, покинут свои посты и повернут свое оружие против тех, кого только что защищали? А может быть, ничего этого не случится, потому что поток бегущих по этой дороге людей и машин захлебнется и иссякнет; и волна, которую мы так отчетливо чувствуем сейчас у себя за спиной, обмелеет настолько, что так и не сможет опрокинуть возведенную перед ней стену, и тогда этот небольшой город останется – островом, центром, и укрывшиеся в нем люди смогут переждать самое страшное и потом, постепенно, вернуться к нормальной жизни.

– Ты не спишь, Аня? Надо спать, – произнес вдруг папа, прерывая мои мысли, – мы не спали двое суток – ни я, ни ты, если мы оба будем таращиться в темноту, рано или поздно нам придется остановиться и заночевать, а это очень глупо, когда два водителя в машине.

Он был прав, но спать не хотелось совсем – может быть, потому, что я и так слишком много спала в эти несколько бессмысленных недель, которые мы провели, ожидая неизвестно чего, и мне до смерти надоело спать, ни в чем не принимать участия, быть бесполезным статистом, – а может, благодаря короткому отдыху, который я позволила себе перед Тверью. Я посмотрела на него – выглядел он неважно. Ему шестьдесят пять лет, подумала я, он не спал сорок восемь часов, а до этого полночи провел в машине, добираясь к нам из-под Рязани, сколько он еще выдержит этот темп – прежде, чем у него сдаст сердце или он просто заснет за рулем?

– Давайте-ка сделаем по-другому, – сказала я, стараясь, чтобы в голосе моем не было слышно обеспокоенности, – вы поспите сейчас, а я поведу. Сколько там до Новгорода осталось – километров четыреста? Сейчас ночь, дорога почти пустая, все спокойно, ближе к Питеру наверняка будет сложнее – вот тогда вы и сядете за руль.

К моему облегчению, спорить со мной он не стал – видимо, и сам уже был не уверен в том, что дотянет до рассвета без отдыха; коротко взглянув на меня, он взял в правую руку микрофон и сообщил Сереже:

– Перекур. Останови, Сереж, выбери только место поспокойнее.

Долго ждать не пришлось – машин на трассе почти не было, словно большая их часть так и застряла в бесконечной очереди за бензином; не прошло и нескольких минут, как Сережа выбрал место, подходящее для остановки, – лес по обеим сторонам дороги начинался сразу же, в нескольких шагах, и снег казался неглубоким. Возможность выйти и немного размять затекшие от неподвижности руки и ноги очень всех обрадовала – стоило машинам остановиться, как, захлопав дверцами, мы высыпали на обочину и немедленно увязли в подтаявшей снежной каше.

– Девочки налево, мальчики – направо, – бодро скомандовал Леня и первым устремился за деревья; за ним, высоко поднимая ноги, чтобы не провалиться в сугробы, запрыгал Мишка.

Когда белый Маринин комбинезон тоже исчез в темноте («присмотри за Дашкой – она заснула, не хочу ее тормошить»), на обочине остались только мы трое – я, папа и Сережа. Папа деликатно отошел в сторону, повернулся лицом к дороге и закурил, а я распахнула полы Сережиной куртки, крепко обхватила его руками, щекой чувствуя его тепло, и замерла – не говоря ни слова, с единственной мыслью – просто стоять так, вдыхая его запах, как можно дольше.

– Ну как ты, малыш? – спросил он, прижавшись губами к моему виску.

– Нормально, – ответила я быстро, и хотя мне очень хотелось рассказать ему, как жутко выглядел сожженный пряничный домик, как тяжело мне было врать человеку на заправке, назвавшему нас «девочки», как пугает меня каждая встречная машина, каждая деревня, которую мы вынуждены проехать, как нужно мне быть с ним рядом, видеть его профиль, освещаемый редкими встречными огнями, а вместо этого вот уже четыре с лишним часа я только изредка слышу его голос и вижу габаритные огни его машины, когда их не загораживает Лендкрузер, – я сказала совсем другое: – Уговорила папу немного отдохнуть – мне не нравится, как он выглядит. Тебе тоже надо поспать – попроси Иру, может, она тебя сменит за рулем хотя бы на пару часов.

Он покачал головой:

– Плохая идея – в головной машине за рулем должен быть кто-то из мужчин, или я – или отец. До Новгорода я дотяну – а там разбудим отца, посадим Иру за руль, и мы с тобой сможем поспать. – Он положил руку мне на затылок, запустив теплые пальцы в волосы, и я подумала – он прав, и еще я подумала – это означает, что мы не пересядем, ни сейчас, ни после Новгорода, потому что нам нельзя останавливаться надолго, мы должны двигаться вперед, не теряя времени, используя каждый час, каждую минуту, чтобы увеличить расстояние между нами и волной, от которой мы бежим.

Дверца Сережиной машины приоткрылась, Ира осторожно шагнула на обочину и сказала негромко:

– Антошка спит. – Она не обращалась ни к кому из нас конкретно, но я знала, что эта фраза адресована мне, и хотя можно было бы сделать многое – перенести спящего мальчика на руках в Витару, или даже нет, мальчика можно было бы и не беспокоить, Сережа мог бы просто пересесть в Витару сам, поменявшись местами с отцом – только вот папе нужен отдых, а я могу еще вести машину, и нет никакого смысла затевать все эти сложности только оттого, что я соскучилась, не проехав и двухсот километров.

Я не ответила ей – да она и не ждала моего ответа, а просто спокойно стояла возле машины, положив руку на крышу, с лицом, обращенным к дороге. Со стороны леса раздался треск ломающихся веток – это с шумом возвращался Леня; еще через мгновение мимо прошмыгнул Мишка и, хлопнув дверцей, скрылся в своей норе на заднем сиденье, папа, выбросив окурок, тоже шел от шоссе к машине – а я все еще не могла разжать рук, как подключенный к зарядке электроприбор, для которого важна каждая лишняя секунда, и прошептала – тихо, так, что слышно было только Сереже:

– К черту все, постоим еще немного, ладно?

– К черту, – повторил он мне в висок, – постоим.

На дорогу я не смотрела и потому, наверное, увидела машину, приближавшуюся по встречной полосе, только когда она залила все вокруг белым слепящим светом; и Леня, и папа уже сидели на своих местах, Марина еще не вернулась из леса, а Сережа стоял спокойно и даже не вздрогнул – он просто отпустил меня и немного повернулся в сторону машины, затормозившей совсем рядом с нами, на противоположной стороне. Водительская дверь приоткрылась, кто-то высунулся оттуда и крикнул нам:

– Ребята, не подскажете, как там в Твери, заправки работают еще?

Ослепленные, мы молчали, пытаясь разглядеть говорившего – черт бы побрал эти самодельные ксеноновые фары; дверь распахнулась пошире, и на дорогу вышел человек – в ярком свете был виден только его силуэт, он сделал шаг в нашу сторону и повторил свой вопрос:

– Заправки, говорю, работают в Твери? Тут проезжали недавно ваши, говорили – есть там бензин, только очереди страшные.

Как на погруженной в проявитель фотографии, детали проступали по одной, по мере того, как глаза постепенно привыкали к свету – щурясь из-за Сережиного плеча, вначале я разглядела очень грязную иномарку с помятым передним крылом – номера были не московские, а затем и самого говорившего – мужчину средних лет, в очках и толстом вязаном свитере, без куртки, которая, наверное, осталась в машине. Он неуверенно улыбался и сделал было еще один шаг, как вдруг резко вскинул руки вверх, словно закрывая голову, и замер так, а откуда-то сзади послышался голос, который я даже не сразу узнала, настолько резко и отрывисто он звучал:

– Не подходи ближе. Стоять, я сказала!

– Да вы что, – заговорил человек торопливо, – подождите, я только спросить…

– Стоять! – крикнула Ира снова; я обернулась – она стояла возле машины, прижимая к правому плечу Сережино ружье – держала она его неловко, и длинный тяжелый ствол, опасно раскачиваясь из стороны в сторону, все норовил опуститься в ее руках. Видно было, что курок не взведен – но с места, где посреди дороги замер этот незнакомый человек, разглядеть это было невозможно.

– Господи, Ира, – начал Сережа, но она только нетерпеливо мотнула головой и снова заговорила с незнакомцем:

– Медленно иди к машине, – а когда он, испуганно жмурясь, подошел еще на шаг, крикнула: – К своей машине! Садись за руль и уезжай отсюда!

Человек больше не пытался ничего объяснить – он сделал несколько осторожных шагов назад, хлопнул дверцей, и тут же его машина, коротко взвизгнув, рванула с места и скрылась, унося с собой ослепительный свет фар. В ту же секунду Сережа подошел к Ире и вынул у нее из рук ружье – она отдала его, не сопротивляясь, и стояла теперь, опустив руки вдоль тела, но вызывающе задрав подбородок.

– Какого черта ты его схватила, – сказал он сердито, – ты же не умеешь стрелять, что на тебя нашло вообще?

Из Лендкрузера осторожно высунулся Леня.

– Однако, и семейка у вас, – сказал он, криво улыбаясь, – чуть что, хватаетесь за ружья.

Ира оглядела нас – одного за другим – и сложила руки на груди.

– Инкубационный период, – раздельно проговорила она, – продолжается от нескольких часов до нескольких дней. У разных людей – по-разному, но все равно очень быстро. Все начинается с озноба – как обычная простуда, ломит виски, болят суставы, но человек чувствует себя еще вполне прилично – может ходить, разговаривать, водить машину – но при этом он уже заражает людей, к которым подходит близко, – не всех, но очень многих. Когда начнется жар, ходить он уже не сможет…

– Хватит, – сказала я. Сережа оглянулся.

– …он будет лежать, весь в поту, у кого-то начинается бред, у кого-то – судороги, а некоторым не везет, и они все время в сознании – несколько дней, – продолжала она, не обращая на меня внимания, – а в самом конце появляется такая кровавая пена, и это значит…

– Хватит! – крикнула я еще раз, повернулась и побежала к Витаре и заплакала уже только там, внутри, где она не могла видеть моего лица, мамочка, мамочка, несколько дней, пока мы сидели в нашем сытом, уютном мирке, несколько дней. Несколько – дней.

– Аня, – Сережа приоткрыл дверцу и положил руку мне на плечо, – малыш…

Я подняла голову – он увидел мое залитое слезами лицо и страдальчески сморщился, и ничего больше не сказал – а просто держал руку у меня на плече и стоял рядом до тех пор, пока я не перестала плакать.

– Ты как, нормально, можешь ехать? – спросил он наконец, когда я вытерла слезы, и тогда я повернулась к нему и сказала:

– Держи от меня подальше эту свою… этого своего Джона Рэмбо. Пусть даже не суется, – и немедленно почувствовала, как некрасиво я оскалилась, произнося эту фразу, а он молча кивнул мне, сжал еще раз мое плечо и медленно побрел назад, к своей машине.

Когда мы тронулись с места, внезапно пошел снег – белый, густой, празднично-новогодний.

Очень быстро выяснилось, что Леня воспользовался остановкой, чтобы поменяться с Мариной местами, и поэтому дальше мы двигались медленнее – стоило Сережиному Паджеро набрать скорость больше ста километров в час, как Лендкрузер тут же начинал отставать, и расстояние между двумя впереди идущими машинами увеличивалось настолько, что я могла бы с легкостью обогнать его и воткнуть Витару между ними. Как назло, снег тоже усиливался – теперь это была уже настоящая метель; какое-то время я раздражалась, мигала Марине дальним светом, пытаясь расшевелить ее, и несколько раз даже заигрывала с мыслью действительно обогнать Лендкрузер – но было совершенно ясно, что тяжелая машина в неуверенных Марининых руках все равно отстанет и немедленно сгинет в обступившей нас со всех сторон непроницаемой белой пелене. Очень скоро, правда, на дороге появилась жутковатая колея, по которой и Витара заскользила неуверенно и опасно – настолько, что ехать быстрее стало страшно и мне.

Прошел час или около того – мы ползли теперь совсем медленно, и я давно перестала смотреть по сторонам, пытаясь разглядеть деревни, которые мы проезжали, – из-за пурги об их присутствии вокруг можно было догадаться только по рассеянному, еле проникающему сквозь снежную завесу свету уличных фонарей. Их было на удивление мало – по крайней мере, если судить по количеству освещенных участков дороги, – я плохо помнила карту, но мне казалось, что этот район должен быть населен гораздо гуще, – возможно, от усталости я просто не всегда замечала переход от темноты к свету и обратно, а может быть, где-то случился обрыв линии электропередач и фонари просто не горели.

Мишка заснул почти сразу же после того, как мы тронулись с места, – в зеркальце заднего вида отражалась его растрепанная голова, которую он пристроил к покосившейся пирамиде коробок и сумок, возвышавшейся на заднем сиденье. Ты со мной, думала я, смотря на его безмятежное, спящее лицо, тебя я сумела спасти, увезти от всего этого ужаса – может быть, в последний момент, но я успела, и я довезу тебя до места, где никто не сможет навредить тебе, где не будет никого вокруг – только мы, и все будет хорошо. Справа от меня, на пассажирском сиденье, спал папа – я не сообразила посоветовать ему откинуть спинку сиденья подальше, и он неудобно повис на врезавшемся в старую охотничью куртку ремне безопасности, свесив голову вниз и почти касаясь лбом передней Витариной стойки. Почему-то именно теперь, когда все в машине спали, а окна снаружи заклеивал мокрый, липкий снег, который поскрипывающие дворники с трудом успевали стирать с лобового стекла, сквозь которое можно было разглядеть только габаритные огни идущего впереди Лендкрузера, я почувствовала покой и уверенность в том, что мы на самом деле доедем до озера, сулящего нам долгожданное спасение. Невесомый наш деревянный дом с прозрачными стеклянными стенами отсюда казался уже чем-то нереальным, зыбким, и его было почему-то совсем не жаль – важно было, что мы живы, целы, что на заднем сиденье спит Мишка, а всего в нескольких метрах впереди едет Сережа, вглядываясь в безлюдную, заметенную снегом дорогу.

Не успела я об этом подумать, как захрустела рация и Сережа произнес вполголоса откуда-то из-под правого моего локтя:

– Не спишь?

– Не сплю, – ответила я – сначала просто так, в никуда, а потом взяла в правую руку микрофон, прижала его поближе к губам, чтобы не разбудить спящих, и повторила: – Не сплю, – и коротко, радостно засмеялась оттого, что слышу его голос.

– И чем ты там занята? – спросил он, так же шепотом – и я сразу поняла, что и он совершенно один в своей машине, потому что все остальные спят где-то далеко, на заднем сиденье, отделенные подголовниками, сумками и плотным покровом сна, словно их нет вовсе, как будто на всей этой засыпанной снегом, пустой дороге есть только два человека – я и Сережа.

– Рулю, – ответила я, – думаю о тебе.

– Красиво, да? Скоро Новый год, – сказал он негромко.

Мы помолчали немного – но теперь эта тишина была совсем другая, и снег снаружи был другой – уютный, мягкий, незлой, и я была в нем не одна – он был со мной, даже если я не видела его лица и не могла протянуть руку и дотронуться до него.

– Это будет прекрасный Новый год, вот увидишь, – сказал он.

– Я знаю, – ответила я и улыбнулась – и хотя он не видел моей улыбки, мне было ясно, что он знает о ней.

– Давай споем, – попросил он, а я ответила:

– Перебудим же всех.

– А мы тихонько, – отозвался он тут же и, не дожидаясь моего ответа, начал: – Хо-дют ко-они над реко-ою… – Это была любимая его песня, и он обязательно заводил ее всякий раз, когда ему хотелось что-нибудь спеть, – и, несмотря на то что он всегда фальшивил, когда пел ее, несмотря на мой абсолютный слух – уроки фортепиано, музыкальная школа, сольфеджио, – это было единственное исполнение, которое я любила, потому что он словно бы чувствовал каждое слово, которое было сильнее нот, заложенных в нем, сильнее всех дурацких правил, по которым эту песню следовало петь, и единственное, что я могла сделать, это подхватить мелодию и осторожно поддержать ее:

– Ищут ко-они водопо-ою…

Мы допели песню до конца, и снова стало тихо – мерно работали дворники, тускло светились сквозь снег габариты Лендкрузера – никто не проснулся, и тогда рация хрустнула снова и в эфире раздался чей-то незнакомый голос, прозвучавший в этой снежной тишине так естественно, что я даже не вздрогнула:

– Хорошо-то как спели, – сказал он, – а вот эту знаете – ду-мы мои тем-ны-я, ду-мы по-та-енны-я, – и продолжил выводить куплет за куплетом хрипловатым, явно непривычным к пению голосом до тех пор, пока дорога не увела его за пределы зоны действия нашего радиосигнала – какое-то время сквозь помехи еще можно было разобрать отдельные слова, а потом опять наступила тишина.

* * *

Как было бы хорошо, если бы всю дорогу, которая нам предстояла, можно было ехать именно так – мне казалось, я могла бы выдержать и пятьсот, и тысячу километров в этой темноте, с черепашьей скоростью, обеими руками удерживая машину в скользкой колее, только бы больше не останавливаться, не искать топливо, не бояться всякого незнакомого, встреченного по дороге человека. Как бы я хотела так и проехать весь путь до конца – не говоря ни с кем, кроме Сережи, без мрачных папиных шуточек, от которых у меня мороз шел по коже, без Ириного панического ужаса перед болезнью, которой никто из нас еще не видел и которая поэтому не успела еще напугать нас по-настоящему. Сейчас, на этой пустой и темной, засыпанной снегом дороге легко было представить, что нам некуда торопиться, не от чего убегать, что нам просто нужно проехать из одной точки в другую, из пункта А в пункт Б, как в школьной математической задачке. Удивительно, с какой неохотой мы отказываемся от ощущения, что все не так уж и плохо, – достаточно ненадолго убрать с дороги встречные автомобили, кордоны, вооруженных людей, и не пройдет и нескольких часов, как тревога и страх отступят, словно их никогда и не было, словно вся эта поездка – не более чем небольшое приключение или, может быть, просто чей-то эксперимент, испытание на прочность, и вот-вот мы достигнем пока неизвестной нам, невидимой границы, после которой вдруг появятся камеры, вспыхнет яркий свет и из-за декораций выйдут люди, которые скажут нам – не нужно больше бояться, все это не взаправду, никто не пострадал, а вы молодцы, вы все сделали правильно и теперь можете вернуться домой.

Во все это, наверное, действительно можно было бы поверить, если бы только взгляд время от времени сам собой не сворачивал к датчику уровня топлива на приборной панели – тонкая красная стрелочка, с каждым разом опускающаяся все ниже – еще триста, двести пятьдесят, двести километров – и нужно будет остановиться, открыть багажник, достать канистры и долить бензин – оглядываясь, прислушиваясь и поглядывая на дорогу. Всю жизнь я очень плохо считала в уме – и в школе, и после, во взрослой жизни, мне всегда требовался лист бумаги или калькулятор, но времени у меня теперь было достаточно для того, чтобы стало совершенно ясно – бензина, тяжело плещущегося сейчас где-то в багажнике, Витаре ни за что не хватит, и где-то впереди – возможно, среди недружелюбных, покрытых льдом холодных северных озер, а может быть, и раньше – прямо на трассе, в нескольких километрах от какой-нибудь богом забытой деревни мотор вдруг захлебнется и умрет, а вместе с ним умрет и иллюзия безопасности, которую дарит человеку его машина – с запертыми дверьми, резиновыми ковриками под ногами, сиденьями с подогревом и дисками с любимой музыкой в бардачке.

Но момент этот пока не настал – до него было еще далеко; стрелка ползла вниз медленно, дорога была пуста, и можно было сказать себе: «Аня, перестань бежать впереди поезда, ты не одна, твоя задача всего лишь – не заснуть сейчас, держать руль обеими руками, следить за красными габаритами едущего впереди Лендкрузера, а ближе к утру, возле Новгорода, ты пересядешь на пассажирское сиденье, закроешь глаза, и ответственность за весь оставшийся отрезок пути ляжет уже на другие плечи – пока ты будешь спать, остальные обязательно придумают что-нибудь, чтобы пополнить запасы топлива и добраться до места, где тебе ничего уже не будет угрожать».

Еще через час или полтора снегопад утих – внезапно, резко, и темнота вокруг опять сделалась прозрачной, а светлые пятна расположенных вдоль трассы деревень снова стали видны издалека; названия у них уже были совсем незнакомые, да и внешне они совсем не походили на гладкие подмосковные поселки – маленькие, в два окошка, вросшие в землю домики, завалившиеся вовнутрь заборы, – то ли оттого, что была уже глубокая ночь, то ли по какой-то другой причине окна обращенных к шоссе домов были темными, словно закрытые глаза, а многие и вовсе спрятаны за ставнями; дорога в этом месте была такой узкой и невзрачной, что я готова была бы поверить в то, что мы сбились с пути, если бы не Сережино уверенное движение вперед. Может быть, потому, что вести машину стало легче, а может, потому что подаренная снежной завесой безмятежность ушла вместе со снегопадом, мы стали двигаться быстрее – даже Марине удалось разогнать Лендкрузер почти до сотни километров в час.