Текст книги "Скелет в шкафу художника"

Автор книги: Яна Розова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Глава 16

После этого разговора что-то между нами, Тимуром и мной, изменилось. Мы еще не сделали настоящего шага друг к другу, но уже стало ясно: мы можем быть близки снова. Теперь он часто говорил о будущем, о переезде, о новой жизни и о возможности счастья для нас двоих. Я верила ему и не сомневалась, что, как только мы сядем в самолет, следующий курсом «Гродин – Москва», жизнь переменится.

Но сейчас и сам Тимур не мог уехать. Он хотел дождаться осени, когда экспозиция в «Арт-салоне» переменится и он заберет свои работы. Вообще же выставка весьма продвинула художника Багрова. О нем заговорили. После нескольких платных рекламных материалов в местных газетах появились и благоприятные отклики гродинских неподкупных искусствоведов. Все они в один голос твердили о вполне зрелом, для такого молодого художника, таланте. Хвалили большинство работ, отмечали, насколько различаются его ранние полотна, говорящие о большом потенциале будущего мастера, и его работы, начиная с «Малахита». «Лабиринты» покорили практически всех критиков.

Я очень обрадовалась, увидев все эти рецензии, но Ижевский остудил мой пыл. Он сказал, что прекрасные отзывы – это только треп, причем треп, раздражающий гродинских корифеев. После всех этих панегириков ревнивые старшие собратья по цеху начнут кусать Багрова за все места, до которых дотянутся! Он слишком хорош, они попытаются сжить его со свету и сделают все, буквально все, чтобы не пустить Тимура в круг избранных. А если ты не в «семье», то рассчитывать, увы, не на что.

«Ну и пусть! – решила я. – Мы уедем отсюда, а вы тут все – грызитесь между собой!»

Тем временем удалось отремонтировать студию. Тимур сам вызвался заниматься ремонтом, дома почти не бывал. Как только ремонт был закончен, Багров с головой ушел в работу. И снова мы почти не виделись. Но я знала, что таинственный московский покровитель снова приехал в Гродин и часто бывает в мастерской Тимура.

О голой бабе, намалеванной Багровым и спасенной мною из пламени, я так ничего и не узнала. Тупик.

Папа наконец уехал, я осталась одна. Конечно, папе я ничего не рассказала о своих делах. Ни о том, что узнала в связи с маминой смертью, ни о том, что на меня покушались уже трижды. По поводу мамы мне не хотелось говорить с ним, исходя из очень смутных предположений о болезненности для него таких воспоминаний. К тому же мне казалось, что он полностью поглощен своими новыми отношениями с таинственной незнакомкой, чье присутствие в нашей квартире я обнаружила некоторое время назад. Это было одновременно очень понятно и очень неприятно мне. Поэтому я промолчала. Мне даже показалось, что он задержался вовсе не из-за моего состояния, а из-за своих отношений с этой гродинской мадонной. Почему-то я представляла себе этакую разведеночку из местных, что осели в городе после учебы в химическом техникуме, пошли работать на Гродинский химический завод, вышли замуж, родили детей и развелись с благоверными. Таких у нас пруд пруди: грудастые, крепкие, любительницы турецкого трикотажа и адепты химической завивки.

Пусть папа потешится на старости лет.

Еще говорить откровенно мешал стыд. Вдруг Тимур прав, и всему виной мое собственное поведение? Папа не поймет доморощенную Сонечку Мармеладову.

Тимуру я рассказала про смерть мамы. Между прочим, мой муж был знаком с моей мамой еще до нашей с ним встречи. Она преподавала в художественном училище в то время, когда Тимур учился там.

– Да, помню Маргариту Зиновьевну Садкову. Она была ничего, нормальная…

Такое определение на языке гродинских студентов означало: «хороший человек и преподаватель». Мы сидели в летнем кафе в старой части города на пыльных красных пластиковых стульях, любуясь пирамидальными тополями в лучах заходящего майского солнца.

– Она в училище недолго проработала. Ее просто подвинули коллеги. Такие, как Стеклов. Он тоже у меня пару предметов вел. Ты думаешь, – продолжал он, – что-то не так в ее смерти?

– В общем, да! И не пойму, кто же из них троих врет. Думаю, не Ижевский. И еще мне кажется: не Стеклов!

– Но ведь Костров – доктор! – возмутился Тимур. – Он лечил твою маму!

– Понимаешь, мне все-таки не понравилась его версия смерти мамы. Дескать, катарсис в лечении, кризис в жизни, беременность и встреча с неприятным человеком привели маму к самоубийству! Но! – Я подняла вверх указательный палец. – Если лечение дошло до стадии катарсиса, почему ее отпустили ночевать домой, ведь у нее была своя палата? Затем, кризис в ее жизни уже был в прошлом, как раз в тот период она работает как никогда плодотворно и у нее впервые появляются перспективы выставить свои работы. Коммунисты-то уже не у власти! К тому же я видела портрет мамы, сделанный Стекловым по памяти, после случайной встречи с ней. Знаешь, там изображена просто счастливая женщина! Вот так она выглядела за несколько часов до смерти? Где же кризис? И, наверное, не так уж ее потрясла встреча со Стекловым, напортившим ей в прошлом, если у него все же осталось о ней такое радостное впечатление! Но главное – это беременность! Не могла моя мама убить ребенка в себе! Нет.

– И все-таки я верю Кострову. Почему ты, приводя сейчас мне все эти соображения, столько времени тратишь даром? Почему не идешь к Кострову, не бьешь его головой об стол и не выкладываешь свои выводы?

К сожалению, пришлось признаться Тимуру в моей дознавательной деятельности. К тому же он был в галерее и видел шишку на лбу ее владельца. Багров ужасно ругал меня, называл садисткой и грубиянкой. Я искренне каялась.

– Тимур, он – мой психиатр! – горячо отстаивала я свою правоту. – Знаешь, где я буду после беседы с ним в подобном тоне? Правильно, в психушке! А если я вежливо скажу ему о своих сомнениях, то он моментально выкрутится, придумает что-то! Вот если бы у меня были какие-нибудь факты! Что-то материальное!

Я замолчала, все еще сокрушаясь об отсутствии доказательств причастности Кострова к смерти моей мамы. Теперь, проговорив все свои мысли вслух и даже выслушав возражения Тимура, я убедилась в своей правоте.

Может, я и не способна ни на что в жизни, может, я лишь то, что думают обо мне люди, но сейчас я убеждена, вопреки всем посторонним мнениям: в маминой смерти есть загадка! И очень велика вероятность наличия связи между той загадкой и моими «попытками самоубийства».

– А знаешь, – заметил Тимур, задумчиво глядя на меня, – она была не от мира сего. По земле не ходила. И ты на нее совсем не похожа. Я только сейчас понял, что ты – копия своего отца.

– Да, мне от мамы ничего не досталось. Я выросла уродиной.

Я ляпнула это по привычке. Всегда так говорю, когда люди вспоминают, какой красавицей была моя мать. Но Тимур отреагировал довольно неожиданно.

– Что ты несешь? – заорал он, и я испугалась, что на нас начнут обращать внимание. – Дуреха! Мозгов тебе от мамы не досталось, а не внешности! Да у тебя в глазах такие черти пляшут, что никакой красоты не надо! Ну стал бы я жениться на уродине? Да ни в жизнь.

– Ты женился на мне из-за денег и возможностей моего папы. И Витус так сказал…

Тимур весь сжался, будто ждал удара.

– Что еще тебе Витус сказал?

– Это самое. Что с тобой?

– Ничего. – Он закурил свои болгарские сигареты. – Видишь ли, это правда. Ой, ну не полыхай ты так! Я же обгорю! Сначала женился, а потом полюбил тебя. А потом – все эти кобели вокруг моей жены и все эти твои рассказы, с кем и как… Первое время я действительно терпел из-за денег, а вот позже, когда стал картины продавать и ни в чем не нуждался, – терпел потому, что не мог расстаться с тобой. Я привык всем делиться с тобой и еще люблю тебя. Я верил, что рано или поздно ты одумаешься. Конечно, приходилось нелегко, ощущения самые омерзительные. На меня уже пальцами показывали – вот муж гулящей женщины! Но я почему-то верил в лучшее. И видишь, я был прав!

– А как же выставка, организованная моим папой?

– Хочешь знать правду? Я сам ее организовал. Твой папа только журналистов пригласил через свое рекламное агентство. И я сам им заплатил. И Ижевскому тоже. Твой папа, конечно, поддержал меня, но все остальное сделал я сам.

– А я думала, что папа приезжал помочь тебе, нет?

– Не совсем. Извини за правду, но к любовнице.

Теперь я вся сжалась.

– Кто она?

– Я никогда ее не видел. Он как-то сказал мне, что это настоящая трагедия: вот так влюбиться на старости лет. Она молодая и не хочет уезжать с ним. Как хорошо, что ты согласна ехать со мной, славяночка моя!

Глава 17

Солнце уже скрылось за старыми домами на противоположной стороне улицы, а его теплые лучи все еще высветляли верхушки тополей над домами. Тимур взял мою руку и поцеловал ладонь. Мы улыбнулись друг другу, и вдруг муж перевел свой взгляд куда-то за мое плечо. Я обернулась, желая узнать, что же такое важное привлекло его внимание в такой интимный момент.

Прямо перед нашим столиком, отделенным от проезжей части только узким газоном, затормозило такси. Из него вышла девушка с короткими каштановыми волосами и прямо по газону направилась к нам. Я сразу поняла, что это столичная штучка: стильная стрижка из дорогого салона, простенькая, на первый взгляд, водолазочка отменного качества, короткая замшевая юбочка и ботиночки в тон – не гродинская это мода!

Штучка подошла уже довольно близко. Тимур вскочил и торопливо пошел ей навстречу. Глядя, как они здороваются, как смеются, как идут к столику, я откровенно взревновала, но попыталась удержать эмоции. Тимур только что признался мне в любви, не может же он сейчас познакомить меня со своей любовницей?!

Они подошли, и я поняла: это та самая женщина с выставки, которую я заметила рядом с Тимуром, и она же – модель для картины Тимура, из-за которой я чуть не сгорела в студии! Я уже просто тряслась от злобы. Если бы дамочка дала сейчас мне хоть малейший повод, я бы вцепилась в ее ухоженные волосы!

– Это Тамила, – представил Тимур свою подругу.

Женщина, а теперь стало совершенно очевидно, что ей уже за тридцать и она ровесница Багрова, протянула мне изящную холеную руку с ухоженными ногтями и открыто улыбнулась.

– Здравствуйте, Варенька! – сказала она мелодично. Я невольно улыбнулась в ответ.

– Варя, помнишь, я говорил о журналисте, который узнал меня через Интернет и специально приехал сюда на мою выставку?

– Это с кем ты ездил в Москву? – спросила я невинно и добавила: – Ты говорил о нем как о мужчине.

Тимур смутился и зыркнул в мою сторону косым татарским взглядом.

– Я говорю одинаково о мужчинах и о женщинах, если вижу в них деловых людей, даже если они такие очаровательные, как Тамила.

Тамила снова улыбнулась. Ревновать было все труднее. Она села на предложенное ей место за наш столик, не выпендриваясь, заказала кофе и мороженое и закурила «БТ» Тимура. Лично я впервые видела женщину, курящую любимую гадость Багрова при нынешнем-то выборе. Я не в счет – я его жена.

– Тимур, – произнесла она мое любимое мужское имя, – необыкновенный художник. Вы, Варенька, об этом знаете. Думаю, он ощущает вашу поддержку. Так вот, я считаю, а я редко ошибаюсь в своем деле, что у него большое будущее.

Она так сказала все это, что я вдруг ощутила себя не жалким нулем, пустым местом, ничтожеством, на котором женился гений ради возможности творить, а нужной, важной частью жизни Тимура, нулем после единицы, образующим десятку. Именно это было в ее тоне, в ее взгляде. Никто так не обращался со мной раньше. Я растаяла.

Мы все почувствовали себя уютно, разговор завертелся вокруг возможностей, которые откроются Тимуру в столице. Тамила считала, что самое сложное впереди, но потенциал Багрова как художника огромен, а уж мы, она и я, обеспечим все остальное. Она и я! Неужели же я нужна в этом деле? Ох, что-то это попахивает сказкой.

– Тамила, а почему вы так заинтересованы в карьере Тимура? – я еще искала подвох.

Она закинула голову, тряхнув стрижеными волосами, вздохнула, готовясь рассказать нечто очень откровенное, и сказала:

– Понимаете, Варенька, это – моя работа. Я ищу таланты. Как агент. Только мне платит процент не сам художник, а мои наниматели, чья работа – раскручивать найденные мной таланты.

И несмотря на то, что версия будущего, предоставленная Тимуром, и версия Тамилы различались в одном пункте, я поверила ей легко и быстро. В конце концов, какая разница, будет ли сама Тамила раскручивать Багрова или этим займется по ее рекомендации агентство?! Журналист она или нет?! Какая разница?

Тот вечер мы закончили доброй попойкой у нас. Постепенно собралась куча народу и все болтали об искусстве, о Тимуре, о его успехе. Сам гений цвел как майская роза! Тамила была просто душой компании, а я напилась и чувствовала себя неудобно. Или чувствовала себя неудобно и напилась. Ведь большая половина мужчин в студии моего мужа имели меня разное время тому назад. Ох, как же все-таки надо отсюда уезжать!

Вечеринка подходила к концу. Тамила и многие другие уже ушли. Остались самые пьяные, и один из них, Гарик Симонян, попытался за мной приударить. Он бы никогда не сделал этого, если бы не наше с ним совместное недавнее прошлое. Он удивительно мерзкий человек, и я с ним встречалась два месяца. Тимур в тот период вообще не общался со мной, равно как и с Гариком, которого всегда недолюбливал. Потом, насытившись омерзением, я бросила Симоняна, но Багров до сих пор его сторонился. Оно и правильно, мой бывший любовник здорово поливал меня грязью после нашего разрыва. Сейчас Симонян приперся на вечеринку в студию Багрова без всякого приглашения. Его направляло завистливое любопытство к новому витку в карьере Тимура.

Конечно, я грубо отшила Симоняна, но, когда пошла на балкон проветриться, столкнулась лицом к лицу с мужем, которого мелко трясло от всей этой ситуации. А он бы хотел, чтобы прошлое испарилось! Я пыталась объяснить неизбежность грязных отпечатков на лаковой поверхности нашего лубочного будущего. Будучи здорово во хмелю, я ясно, как никогда, видела невозможность легкого перехода из жидкого состояния в газообразное. Ну как можно было столько лет ползать, а теперь взлететь?

Тимур рассуждал проще, ведь он не был пьян. Он говорил, что не надо было расстегивать каждому второму парню в Гродине ширинки, а уж тем более – Симоняну. Слово за слово, и вспыхнул скандал. Мы с ним – виртуозы в области разжигания страстей, и, пока ругались, не заметили, как разошлись последние гости. Тимур и я еще немного поорали и упали на диван в гостиной, чтобы уснуть намертво.

На следующее утро я не проснулась. Тимур принялся будить меня около двенадцати, заметив, что я даже не переворачиваюсь во сне. У него не получилось. Он вызвал «Скорую».

Глава 18

С момента моей последней попытки самоубийства прошло три месяца. На дворе стоял жаркий август. Я лежала в клинике, в отделении психиатрии доктора Кострова.

Такого количества лекарств мне никогда еще не приходилось поедать. Вены были исколоты, некоторые другие места из тех, что вызывают законную гордость многих женщин, – тоже. От всех этих медицинских изысков я была очумелая, вялая, пустая. Лежала на кровати день за днем, неделю за неделей, месяц за месяцем, ни о чем не думала, ждала, куда вывезет кривая. Направление, взятое эскулапами, могло привести меня только к безумию. Но сопротивляться не было никаких сил. Закончилась буйная и влажная гродинская весна, наступило лето, а я все слонялась по палате, даже не надеясь на освобождение.

Костров сводил меня с ума своими домыслами о причинах рецидива суицида. Он переворошил всю мою жизнь и наконец докопался до моих сексуальных приключений. Похоже, кто-то из посетителей проболтался ему. Вот только кто? Ко мне ходил Тимур, подавленный моим состоянием, своим чувством вины за скандал, предшествовавший несчастью. Он приходил, приносил вкусности, молча сидел, глядя, как я молча лежу, и уходил. Между нами почему-то разладилось то ощущение единства и надежды на перемены к лучшему. У меня не было энергии на осмысление происходящего.

Ко мне ходила Тамила, заботливая и искренняя, всегда с новым анекдотом и с маленьким букетиком цветов.

Однажды пришел Витус. Только он был странный, ничего не говорил, кроме «хорошо выглядишь» и «поговорим, когда поправишься!». В свою Америку Витус совсем не спешил. Кто же из них мог наболтать?

Вот только папа не приехал. Я уже успела привыкнуть, что он рядом. Он приручил меня.

Так вот, выведав о моем эротоманстве, Костров крайне вдохновился и начал строить предположения одно нелепее другого. И чувство вины за сексуальное удовольствие, и стремление привлечь суицидом внимание к себе со стороны мужского пола, и что-то там еще. А как омерзительны были его допросы о том, как именно я занимаюсь сексом? Люблю ли боль, или люблю быть сверху, или надевать на себя необычную одежду, костюм зайчика, например, или, может, я предпочитаю анальный секс? А достигаю ли я оргазма? А что чувствую, если не могу кончить? Какие члены мне нравятся больше всего? Чем не удовлетворяет меня Тимур?

«Разговоры о сексе еще хуже секса», – решила я и перестала об этом говорить вообще. Моя забастовка была расценена как акт протеста против лечения вообще. Конечно, это так и было, но Костров сделал далеко идущий вывод: я не хочу лечиться, потому что он, наконец, начал докапываться до истины. То есть это не я, а болезнь во мне сопротивляется лечению, не желая отпускать меня в здоровую жизнь.

Он практиковал «открытую» систему лечения. То есть долго и нудно болтал о своих лечебных мероприятиях, стратегических и тактических планах: так мы сделаем сейчас, а вот об этом поговорим завтра. Убедившись в правильности своего курса, доктор сказал мне, что темнее всего бывает перед рассветом и вскоре мы будем приступать к стадии катарсиса.

– Так вы будете лечить меня, как лечили мою маму? – спросила я, борясь с сонливостью, вызванной всеми принятыми мною с утра препаратами.

– Варенька, этот метод – мой конек! – горделиво изрек эскулап. – Я создал этот метод, я вылечил благодаря ему не менее сотни пациентов. Многие были больны уже долгие годы, многие отчаялись, но я помог им. Помогу и тебе.

Сколько я ни встречалась с докторами, никогда не замечала такой самоуверенности. Но Костров с его седой гривой и проницательным взглядом, со своими монографиями на четырех языках, живописно расположенными на полках в кабинете, умел внушить доверие не только съехавшим пациентам, но и их многострадальным родственникам. В этом я уже давно убедилась на своем опыте. И даже я сама потихоньку подпадала под влияние всех этих бредней о сексе и самоубийстве. Возможно, обстановка располагала! На психику любого больного особое влияние оказывают крашенные зеленой краской до половины стены, больничные коридоры.

Вместе со мной в отделении психиатрии лежало человек двадцать. Это были мужчины и женщины, выглядевшие в основном так же, как и остальные больные в других отделениях. Женщины носили ситцевые халаты, мужчины – тренировочные костюмы советских времен или китайские, постсоветские. Шаркать по коридору было принято в домашних тапочках. Эти люди совсем не походили на сумасшедших. Только одни из них слишком часто плакали, другие не спали ночами. Были и такие, как я, – самоубийцы-неудачники.

Среди моих коллег по отделению были «острые», то есть с чем-нибудь этаким, накрывшим внезапно слабую психику. А были «сезонные», то есть те, которые попадали сюда пару раз в год. Обычно такие пациенты лечились весной и осенью, но были экземпляры, «обострявшиеся» летом.

Целыми днями в больнице было нечего делать. Ну, завтрак, процедуры: уколы, капельницы, физиотерапия, массаж, психотерапия, ароматерапия, душ Шарко. Потом обед, сон, обход, ужин, телевизор, отбой. Но ведь голова-то пустая! К тому же прорва времени уходила на ожидание своей очереди в тот или иной процедурный кабинет. Психи, мои соратники, пачками сидели на дерматиновых кушетках и болтали, болтали, болтали! Откуда столько слов у человека берется? Я столько говорить не могла из-за сонливости, вызванной таблетками, но остальные тараторили без умолку. Почему их в сон не клонило? Наверное, иммунитет к лечению!

Однажды утром я ожидала своей очереди в физиокабинет, где мне предстояла процедура под названием «гальванический воротник». Если честно – приятно ощущать на плечах легкое электрическое покалывание. После двадцати минут удовольствия меньше болела травмированная спина и проходило тошнотворное головокружение. Впереди меня в очереди сидело человек пять. Двое мужчин, лечившихся, кажется, от хронических запоев, и три женщины. Я их знала. Двое – из «сезонниц», страдающих бессонницами и расстройствами памяти, и одна – после неудачного суицида, молодая жертва мужской неверности.

– Проклятые кошмары совсем замучили, – жаловалась одна «сезонница», полная дама лет сорока с белыми стрижеными волосами. – Ох, беда! И ни кино страшное не смотрю, ни гадости не читаю! Вот ложусь вечером, все нормально, а потом начинается: бегают такие, все в белом, волосища длинные, с ножами, полосуют меня…

Нет, она точно тайком «Матрицу» вторую посматривает! Откуда иначе эти белые, длинноволосые? Я спрятала улыбку, сделав вид, будто зеваю в ладошку.

Вторая сезонница сочувственно заохала, а молодая самоубийца только пожала плечами. За время пребывания в психиатрической больнице я заметила, что те, кто действительно однажды решал прекратить свой земной путь, становятся на некоторое время вроде как просветленными. Они будто вспоминают что-то, что неожиданно осветило их как-то раз и потерялось навсегда в глубинах памяти. Потом это проходит. Многие начинают ценить свое возвращение в мир живых и наслаждаются каждой минутой, а единицы поскитаются некоторое время неприкаянно и решают уйти снова. Мне показалось, что наша суицидальная особа была из единиц.

Пока шел разговор о кошмарах, я не очень прислушивалась, но потом вдруг услышала слова:

– …Кошмар на самом деле. Кишки волочатся по земле. А он орет!

Я подняла голову. Тут одной «Матрицей» не обойтись! Для таких видений и «Ночи живых мертвецов» маловато!

– И это было на самом деле? – этот вопрос задала вторая «сезонница». Оказалось, рассказ вела самоубийца. Она ответила безо всякого раздражения:

– Я же говорю, это ей мерещилось. Она у нас запойная, мы уже все запарились с ней. Пьет неделю-другую, а потом начинает порезанных мужиков, в натуре, видеть. То есть она вроде бы признает, что это глюки, но рассказывает с такими деталями – дуба дать можно! – Рассказчица мрачно усмехнулась и добавила нечто невероятное. То есть невероятно было, что именно я и именно сейчас услышала это: – Но моя тетка не одна такая. С ней вместе художница лечилась, так та вообще повесилась!

– Что?! – Я подскочила почти на метр над кушеткой. – Художница? Как ее звали?

Самоубийца удивленно уставилась на меня. Это удивление было первой эмоцией, которую я увидела на ее лице.

– Не знаю. А что? – спросила она.

Сонливость растворилась в непомерном возбуждении: тетя этой девушки знала мою маму перед самой ее смертью! Я несколько месяцев почти проспала, но сейчас было совершенно ясно, что время для расслабленности прошло.

– Скажите мне, пожалуйста, как найти вашу тетю! – попросила я. Наверное, мой тон звучал очень убедительно, потому что самоубийца ответила очень быстро и очень конкретно:

– Ее адрес – улица Калинина, сто тридцать девять. Частный дом.

– А имя? – домогалась я. – Имя вашей тети?

– Анна Владимировна Свешникова.

– Спасибо, – я уже бежала по коридору к своей палате за одеждой для выхода в город. Вообще-то надо было предупредить о своем намерении Кострова, но я подумала, что он начнет меня отговаривать от визита к даме, страдающей галлюцинациями. Нет, мне уже не сдержаться! Если не поговорю с этой Анной Владимировной прямо сейчас – меня разорвет от избытка эмоций.

В палате никого не было, поэтому лишних вопросов никто и не задавал. Я оделась в мятые джинсы и не очень свежую рубашку. Неважно, все неважно! Только бы не забыть: «Калинина, сто тридцать девять». Через пять минут автобус подъехал к остановке «Областная психиатрическая больница», и я вскочила на заднюю площадку.

Анна Владимировна жила в доме, который я бы определила как катастрофически заброшенный. Дом давно не красили, заборчик из щербатых деревянных реек покосился. Во дворе царило запустение. Почти все пространство было завалено невероятными предметами – гора автомобильных, а может, и тракторных, покрышек высилась справа, сломанные клетки для кроликов – слева. Покореженный велосипед, поленница-завалюха, старые полуразломанные козлы, проржавевшие тазы, кастрюли, ванна, наполненная дождевой водой… Повернуться негде! По двору сновали худые грязные куры, пахло ужасно: навозом, гнилью, чем-то давно протухшим и затхлым.

Из дома на мой зов вышла пожилая дама с пышной «бабеттой» на голове и в роскошном шелковом халате. В руках дама держала ужасно длинные вязальные спицы. С удивлением я отметила, что у ее вязания было примерно шесть рукавов и одна штанина. Спросить, на кого это вяжется, я так и не решилась.

– Здравствуйте, Анна Владимировна! – сказала я приветливо. – Я знакомая вашей племянницы.

– Здравствуйте, – ответила она с ответной улыбкой на губах. – Заходите в дом!

Воспользовавшись приглашением, я заметила, что и внутри дома царило запустение. Пахло прогорклым подсолнечным маслом, везде валялись вещи вперемешку с немытой посудой и садовым инвентарем. А половину кухни, куда я заглянула любопытным глазом, занимала обширная и весьма полная коллекция пустых бутылок из-под водки и других алкогольных напитков. Боже, неужели дама вылакала все это сама? Неудивительно, что у нее галлюцинации!

Я начала разговор издалека. Дескать, вот, хорошая девушка – племянница хозяйки. Анна Владимировна согласилась со мной. Она совсем не удивилась моему визиту, не спросила о его цели. Мы просто сели на заваленный неглаженным постельным бельем и старыми газетами диван и стали болтать. Точнее, больше говорила хозяйка. Анна Владимировна считала себя глубоко больным человеком, и психика была еще не самым слабым звеном в цепи ее смертельных заболеваний. Ей было лет пятьдесят, а у Кострова она лечилась уже лет десять.

– А вот раньше, – сообщила она мне доверительно, – в больнице всем подряд хероин кололи. Ага! Вот моей племяннице, Вике, лучше бы хероину поколоть. Она бы и отошла.

Анна Владимировна поставила на меня широко раскрытые, искренние до безумия глаза. Я немного испугалась, но смело спросила:

– Героин?! И вам кололи?

Анна Владимировна обрадовалась моему вопросу, как голубь хлебным крошкам:

– Не-е, я не далась! Мене этот хероин ни к чему: сплю я хорошо, не плачу, ничего! Я другим болею!

– Чем? – Мой вопрос был расценен не как бестактность, а как повод излить душу.

– Мерещится разное! – откровенно призналась собеседница, поправляя свою неимоверную «бабетту». – Одно время прям покойники в глаза лезли! Даже в больнице. Привезли меня в палату, а я покойников видеть стала. Раньше только мужа свово, а в больнице и мужика, и бабу, и девку, и того, что брюхо себе вспорол!

Неужели она совсем спятила? Вот и поговорила с женщиной, знавшей мою маму. Анна Владимировна, не обращая внимания на мое разочарование, продолжала:

– Сначала только я видела, а потом и она.

– Кто это, она?

– Да женчина лежала там. Ага! Рисовала все.

Хорошо, хоть что-то помнит!

– Художница? – уточнила я. – Рита?

– Ага, – без удивления согласилась хозяйка.

– Когда это было?

– Да лет пять прошло. – Анна Владимировна закончила рядок в своем вязании и начала следующий. – Мне тогда плохо было-о, ужас! Только Евгений Семенович, доктор в больнице, помог. Сказал, что мне померещилось и Рите тоже. Она ушла домой и повесилась. Совсем сумасшедшая была! Спрашивала у меня, что я видела. Сказала мне, что на картине кровь, и кровь эта из брюха того психа, что в кабинете Евгения Семеновича порезал себя. Ага! Только не было того психа. Это мне померещилось!

Я была будто парализована. Мама видела кровь человека, который сделал себе харакири в кабинете Кострова! Она и дама в халате видели то, что скрывал Евгений Семенович. Ведь массовых галлюцинаций не бывает! Анна Владимировна – настоящая сумасшедшая, и Костров смог убедить ее, что это было видение, а вот мама… Я убью Кострова!

Но для начала надо найти хоть что-нибудь, хоть какое-то материальное доказательство своей правоты. Где это мама могла увидеть кровь?

– Анна Владимировна, – обратилась я к вязальщице, – а вы-то что видели?

– Я-то? Да вошла в кабинет Евгения Семеновича, а там покойник. Ну, вроде еще живой, только брюхо взрезано, и кишки высыпаются на пол. Ага! Я завизжала, он повернулся на меня и стал падать, за стену хвататься, за картины… Ой, такой ужас! И все как взаправду! Ну откуда я такое взяла, где видела на самом деле?

Она начинала волноваться, руки задрожали, на лбу выступил пот. Анна Владимировна уже не могла вязать – так дрожали пальцы. Мне стало немного страшно. Тогда, быстро извинившись, я встала с места и направилась к выходу.