Текст книги "Скелет в шкафу художника"

Автор книги: Яна Розова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Глава 9

В мастерской Тимура горел свет, он работал. Когда я вошла, муж поднял голову, потом накинул на картину белое полотно и пошел мне навстречу. Гремела «Ария», на подоконнике горела свеча.

– Привет, – сказал он каким-то странным голосом. – Ты отвезешь меня домой?

Он имел в виду, что я вызову такси. Машину водить я не умела и прав у меня соответственно не было. Но его «Форд» поджидал хозяина внизу! Зачем же такси?

– Да, – ответила я и пригляделась к нему повнимательнее.

Он показался мне немного охмелевшим. Движения были чуть медлительнее, походка небрежнее. Тимур склонил голову к левому плечу и смотрел на меня затуманенным взглядом, чуть щуря свои раскосые глаза. Я принюхалась, но не почувствовала запаха алкоголя. Его губы немного приоткрылись, как будто он хотел что-то сказать, но слов я не дождалась.

– Ты пьян? Что это? – я заметила на столе две розовые таблеточки. – У тебя что-то болит?

– Нет, – ответил он вкрадчиво. – Это меня угостили…

– Это… Это наркотики?! Ты работал под кайфом?

– Немного. – Он скрестил руки на груди и вызывающе улыбнулся мне. – А что?

– Тимур, только не это! – Я была в шоке. – Нет! Прошу тебя, только не работай под кайфом! Это будет конец, твой талант не нуждается в допингах!

Я очень испугалась такого поворота дела. Запой после написания такой дряни, как работы этого «Дервиша Тимура», – еще фиг с ним! Понятно, Тимуру просто противно делать картины для быдла. Хотя если их делать на таком уровне, как делает он, то не надо стесняться даже откровенной порнографии. Это станет искусством! Но только не таблетки! Они разрушают и талант, и личность. Таблетки, уколы, что там еще бывает?

– Тимур, прошу тебя, только не пиши под кайфом! Что ты хочешь? Что мне сделать для тебя?

Я уже почти плакала, представляя себе размер катастрофы для дара художника Багрова. Сначала ему понравится то, как пишется с таблетками. Получится несколько действительно потрясающих работ. Это будет нечто, прорыв в другое измерение, будет казаться началом нового пути. Но путь этот окажется ему не по силам. Наркотики высосут жизнь из безвольного мозга и превратят гения в отходы своего собственного организма. Он не сможет писать без таблеток, потом не сможет и жить без них.

– Хочешь, я подам на развод, откажусь от своих денег? Я уеду, я исчезну из твоей жизни! Я уничтожу сайт с проститутками. Я уговорю отца всегда помогать тебе. Ты уедешь со всеми деньгами в Москву, станешь знаменитым. Я сделаю все! Прошу только, не убивай себя!

Он улыбнулся удивленно и мечтательно, подошел ко мне вплотную, а потом стал наступать на меня, вынуждая отходить все дальше к стене, пока я не прислонилась к ней спиной. Тимур уперся в стену вытянутыми руками, я оказалась в плену. Его глаза рассматривали мои губы, взгляд скользил вниз по вырезу льняного свободного платья.

– Славяночка моя, – прошептал он. – Все, как я люблю: русые волосы, серые глаза, нежная грудь.

Он согнул руки в локтях и прижал меня к стене своим телом. Я поняла, что он уже возбужден. Наркотики! Ладно, что мне терять? Я готова на все… Только бы он услышал меня, понял, поступил как прошу! Но все же это нехорошо: он бы бросился сейчас на любую бабу, ему все равно, а я не могу так с ним.

– Тимур, милый, прошу, пойдем домой? Я отвезу! У меня спина болит, пойдем домой, а?

– Девочка, я все думал, как это – быть с тобой, после всех этих мужчин? Остались ли следы на твоем теле? Что изменилось в тебе?

Зачем ему знать! Я промолчала.

Он медленно опустился на колени, не отрывая лица от моего тела. Нашел высокие разрезы по бокам платья и пробрался к голым бедрам. Потом стал поднимать подол платья, покрывая нахальными поцелуями ноги. Его губы двигались все выше, и я отзывалась на их прикосновения со стоном желания. Сознание сопротивлялось, говоря, что не надо делать такого, это против правил, которые я сама установила, и надо идти до конца по своему пути, но что может поделать разум против любви?

Я снова попыталась остановить его, на этот раз отталкивая руками. Сопротивление Тимуру не понравилось.

– Тихо, не смей трепыхаться! Татарское завоевание только начинается! Вот так будет лучше!

Он схватил своими жилистыми руками мои слабые запястья и ловко, будто действительно привык обращаться с арканом, связал их мне за спиной моим же собственным плетеным кожаным поясом.

– Не надо, – возмутилась я. – Не надо, слышишь? Я не люблю так, прекрати!

– Сейчас ты узнаешь, как надо! – Он не злился, а играл. Это было приятно, и я смирилась. Глупо делать вид, будто я не хочу его, будто меня не возбуждает болтовня о кочевниках и беспомощность полонянки. Возбуждают, и еще как! Всегда так было. И никогда, ни с кем, ни с одним, даже самым нежным мужчиной я не чувствовала такого кипения в крови, как со своим домашним Тамерланом.

Тем временем я уже лежала на письменном столе лицом вниз и тихо смеялась. Подлая спина болеть и не собиралась! Тимур ласкал мои ягодицы, ведя шепотом прерывистый монолог о клубах пыли в ногайских степях, поднятых копытами ордынских лошадей.

Я все смеялась его словам, когда бурный оргазм сотряс меня изнутри. Всхлипнув, я стекла под стол и обессилено повалилась на пол. Тимур тоже улыбался. Он откинул волосы со лба и, задыхаясь, сказал:

– У тебя краска на лице и на платье…

– Развяжи меня! – попросила я.

– Нет, – ответил он, опускаясь на пол и целуя мою шею. – Мне нравится, как ты выглядишь. Я даже хотел бы нарисовать твой портрет в таком виде.

– Не вздумай! Ты не пишешь портретов.

– С таблеточками напишу.

Он встал, застегнул штаны и отошел к холсту на мольберте, который я так и не видела.

– Что там у тебя? – спросила я.

– Узнаешь! – ответил он игриво.

– Тимур, брось наркотики! Ты еще не привык?

– Нет. Это премьера.

Я обрела надежду! Но он продолжил:

– Парочка, да? Ты – шлюха, я – наркоман! Брось гулять!

– Хорошо, если больше никаких таблеток.

Он снова вернулся ко мне. Казалось, действие наркотика прекратилось, и, по закону сохранения эмоций, после затяжного добродушия его охватывало раздражение. У мужчин всегда резко отличается настроение до и после. Гормоны!

– Но ты не сможешь перестать шляться, ведь так? От кого ты сейчас пришла? Почему ты вчера так долго говорила с Ижевским?

Я была теплой и расслабленной. Только что у меня был лучший за несколько лет секс, и ссориться не хотелось. Хотелось ласки и, возможно, повторения любви. Но гадостный тон Тимура начинал исподволь раздражать, мешать спокойному току крови в моих сосудах.

– Развяжи меня, – велела я. – Потом говорить будем!

– Нет. Скажи, сейчас это Ижевский? С ним ты спариваешься, сука?

Это было слишком!

– Да! – вспылила я. – Да, с ним. И с Костровым, и еще с ротой морских котиков!

– И доктор твой там? Ты на дедов перешла? Убил бы тебя – сидеть не хочу!

Он развернулся ко мне спиной. Постоял и вышел из квартиры, хлопнув дверью так, что я подскочила на месте. Стянутые кожаным пояском руки начинали болеть.

Я вяло покрутилась в разные стороны, надеясь увидеть что-нибудь, что помогло бы мне освободиться. Не найдя, присела в кресло у стены. Меня немного развезло, хотелось поспать хоть пять минут, и я, постаравшись минимально налегать на кисти рук, откинулась в кресле. Кажется, я задремала, потому что еще до того, как открыла глаза, почувствовала запах гари. Где-то пожар! Подскочила и поняла: пожар в мастерской!

Я выбежала из комнаты: огонь пылал в кухне и в прихожей. Уходя, Тимур не потрудился выключить музыку, и Кипелов сопровождал мои метания по горящей квартире «Игрой с огнем». Еще был шанс выскочить из студии, даже связанными руками я могла бы открыть замки. Пламя только начинало выжигать прихожую и подбираться ко входной двери. Я бросилась на выход и потратила последние пять минут на то, чтобы нащупать за спиной нижний замок и дотянуться до верхнего. Освобождение было близко.

«Картина Тимура и каталог Кострова с репродукциями картин мамы! Боже, они сгорят! Я себе этого не прощу!» – вспомнила я и снова метнулась в комнату. Остальные серьезные работы мужа были в «Арт-салоне», и мне показалось это везением.

Но руки были по-прежнему связаны! В комнате загорелись обои. И тут я увидела нож Тимура, которым он резал холсты, когда готовил полотна к работе. Он просто валялся на полу, и я, дура, моталась мимо него сто раз! Я села спиной к ножу, взяла его пальцами, повернула лезвием к запястьям и стала пытаться попасть лезвием по кожаным переплетениям.

Несколько раз резанула по своей собственной коже, но потом получилось неожиданно легко: чик – и я свободна!

Бросилась к мольберту, схватила картину, обернутую в полотно. Она была небольшая: сантиметров семьдесят на пятьдесят. Потом нашла каталог, валявшийся на полу и повернулась, чтобы выйти. Выходить было некуда: стена пламени надвигалась на меня из коридора. Все. Приехали!

Нет, не приехали! Есть еще балкон. Только бы, открыв балконную дверь, не создать тягу, которая выдует огонь наружу. Тогда и балкон превратится в аутодафе. Но деваться было некуда! Я, помолясь, повернула ручку двери вверх. Створка распахнулась, и огонь шарахнулся в глубь комнаты! Кажется, повезло! Выскочила на воздух и закашлялась. Свежий воздух обжег легкие.

Мастерская была на третьем этаже. Теплым весенним вечером народ прогуливался по улицам, толпа уже глазела на пожар. Похоже, кто-то раньше заметил огонь и вызвал пожарную бригаду. Машины с мигалками замаячили на дороге.

Через десять минут парень в каске уже помогал мне перелезть через парапет балкона на раздвижную красную лестницу, не уронив холст и каталог, чуть не стоившие мне жизни. Потом приехала «Скорая», потом приехал папа. Только Тимура не было, а я ждала его. Потому что хотела спросить: кто эта обнаженная женщина, изображенная на спасенном мной полотне?

Глава 10

В общем-то опять я отделалась легким испугом. Даже не отравилась угарным газом, только надышалась, и меня немного мутило до утра. Но потом я уснула, а днем уже была как огурчик. Вот только окончательно поверила во вмешательство некой весьма материальной силы, пытающейся укокошить меня. Пожарные, правда, сказали, что причина пожара в плохой проводке, но я уже скорее бы поверила в лох-несское чудовище!

На следующий день ко мне домой приехал Костров. Мы устроились с ним в белом тупичке – гостиной на белых же диванах. Костров выглядел не очень уверенно, во всяком случае, не так уверенно, как обычно. И беседу он начал со внушительной констатации неоспоримого, как он считал, факта:

– Снова попытка самоубийства. Варя, дело обстоит серьезнее, чем я думал. Эти царапины на руках – вы пытались перерезать вены!

– Евгений Семенович, договоримся: я никогда не хотела умереть. Давайте наконец посмотрим правде в глаза – на меня снова покушались.

– Выяснились некоторые новые обстоятельства… Наследственность. Твоя мама покончила с собой. Прости, Варя, что я говорю об этом, но я-то знаю!

– Она лечилась у вас, – мне показалось, что я заметила некоторое несоответствие в его словах. – Она лечилась у вас, вы помогали ей справиться с депрессией, с желанием убить себя, и тем не менее она покончила с собой. Значит, вы не смогли помочь ей?

Костров сразу сник, но, подумав, стал говорить:

– Раз возник такой вопрос, значит, я должен кое-что объяснить. Не только для оправдания, но и исходя из соображений врачебной этики. Ты должна мне доверять. Риточка и мои личные отношения с ней, мои профессиональные отношения с ней – все это обернулось для меня настоящей драмой. Для меня, как для человека, мужчины и врача. Она появилась на пороге моего кабинета такая красивая и такая надломленная, что у меня сердце сжалось. Я отнесся к ней не просто как к обычной пациентке, а прежде всего как к прекрасной женщине, попавшей в беду. Мне захотелось помочь ей не только потому, что это был мой долг, но и из личностных побуждений. Можно я закурю?

Я кивнула, он прервал свой плавный монолог, достал из кармашка пиджака трубку, раскурил ее, выпустил клуб дыма и продолжил:

– Твоя мама была сложной личностью: многомерной и многоплановой. Но я видел главное в ней – глубокий внутренний дисбаланс. Она всегда больше жила своим творчеством, своими ощущениями, мыслями, образами, представлениями. Риточке трудно давался контакт с внешним миром. Если помнишь, она боялась даже грубых продавцов в магазине. Если получалась неприятная ситуация или, не дай бог, скандал, она терялась, плакала, не могла работать. В молодости она очень пострадала от чиновников в искусстве, от давления совкового менталитета, но не закалилась, а, наоборот, ослабела от этого. Когда она попала ко мне, я понял – это случай серьезный, тяжелый. Болезнь длится долгие годы, сейчас она прогрессирует, и если не принять должные меры, возможен полный распад личности.

Я вздрогнула:

– Безумие? Она сходила с ума?

– Это мог бы заметить только опытный психиатр. Знаешь, есть такие скрытые заболевания – их ход незаметен. Муж, жена, сын, дочь, наконец, не видят никаких изменений в близком человеке, но процесс идет, и в один решительный миг все удивляются внезапным переменам в облике больного. Он становится неадекватен, совершает странные, очень странные поступки… Ну, и так далее. Риточка находилась на стадии, предшествующей активным внешним переменам.

Ужас этих слов перевернул мне душу. Я тихо заплакала:

– Мама, – причитала я. – Мамочка, родная, как же так? Что же это… Почему я не видела? Ах, дура я, дура!

– Варя, не вините себя. Как я уже сказал, болезнь мог распознать только опытный психиатр. Я стал лечить ее. Мы поговорили, я сделал ряд тестов, созвал консилиум. Учитывая, что Риточка была творческим человеком, мы решили, что ей необходимо постоянно иметь возможность работать. Я предоставил ей одну палату полностью, там мы оборудовали для нее мастерскую. Сделали все, как ей было удобно. Риточка могла в любое время уходить домой и снова приходить в свою новую студию. Кстати, мастерская привлекала ее, и даже если ей не хотелось лечиться, она стремилась работать и снова приходила ко мне. Часто я проводил сеансы психотерапии прямо в ее палате, где она стояла за мольбертом. Поэтому и только поэтому ее полотна остались у меня. Она оставила их мне в благодарность за возможность творить.

– А почему же она умерла? – сдавленно спросила я.

– Это больше напоминает несчастный случай! – Он тяжело вздохнул, отвернулся, помолчал. Потом все же продолжил с горечью: – В моей терапии есть один этап. Самый сложный этап из всего курса, когда больной, уже ставший на путь выздоровления, вновь переживает катарсис. Он как бы в последний раз заглядывает в глубины своей души, решая раз и навсегда, что его ждет в будущем. В случае с Риточкой произошло несчастное стечение обстоятельств. Мы уже довольно долго были близки с твоей мамой. Наши отношения пошли ей на пользу. Я старался дать ей необходимые тепло и ласку, которых она была лишена долгие годы. Она благодарно принимала их… И тут я совершил глупость. Став близким ей человеком, а не отстраненным профессионалом, я потерял способность достаточно четко улавливать истинное состояние ее больной души. Я решил, что Риточка намного ближе к желанной для нас заветной цели, чем полагал ранее. Кроме того, Варенька, подготовьтесь, сейчас я скажу вам совершенно шокирующий факт. Кроме того, Риточка была беременна.

Я опешила. Сначала я подсчитала, что маме было тридцать девять лет, когда она умерла. Ну, допустим, она и не вспомнила о средствах предохранения. Для нее это было бы нормально. Но Костров-то?

– Вы позволили такому случиться? Она же была больна! Беременность – это не прогулка в Диснейленд! Это нагрузка, гормональные бури. У нее и так были с психикой проблемы, а тут еще и такое испытание!

– Ну, – Евгений Семенович покачал седой головой, – ты преувеличиваешь! Мы бы все равно поженились. Когда она узнала о ребенке, то очень обрадовалась. Сказала, что теперь сможет пережить вторую молодость, что ты тоже будешь рада! А если у больного такая реакция – значит, все идет в нужном направлении. Это стало дополнительным фактором, отвлекшим мое внимание. Я тоже радовался, готовился к переменам в своей жизни.

– А вы не женаты?

– Я женат, но в ту пору планировал развестись с женой и создать новую семью с Риточкой. Потом случилось страшное. Настало время катарсиса в нашей терапии, и когда Рита находилась в состоянии сильного эмоционального напряжения, она встретила, абсолютно случайно, своего старого знакомого. Из партийных функционеров местного масштаба. Этот человек в свое время сделал много плохого. Она встретила его, он напомнил ей прошлое. То время, когда ее унижали и подавляли. Она впала в депрессию, одно наложилось на другое. Риточка не выдержала и…

– Повесилась.

Мне это слово нелегко далось, но Кострову оно далось еще тяжелее. Он весь съежился, сгорбился, вжался в диван и закрыл лицо руками. Мне стало жаль его.

– Евгений Семенович, все хорошо. – Мне хотелось взять его за руку, но я не решалась.

– Нет, все нехорошо, – ответил он. – Варя, я сегодня уже не смогу с тобой поговорить…

«Полечить» – поняла я.

– Но завтра я приеду. Есть еще кое-что в твоей истории болезни, что надо обсудить. Все же я думаю, что прав в отношении твоих мотивов. Это все вина.

Он встал.

– До завтра, Варенька.

– До завтра, Евгений Семенович. Простите, что вызвала столь неприятные воспоминания.

Он ушел. Я спокойно, очень спокойно оделась в черный кожаный костюм, накрасила лицо, превратившись в загорелую шатенку со злыми татарскими глазами, достала парик – черное каре. Сегодня день мести.

Глава 11

В «Арт-салоне» сегодня было людно. Народ крутился в основном в зале художника Багрова. Я отметила это с огромным удовольствием. Но прошла мимо – в кабинет директора салона Михаила Ижевского.

Ему повезло, он оказался один в кабинете, когда я ворвалась туда, не потрудившись выслушать секретаршу и с треском захлопнув за собой дверь. Увидев элегантного тюленя, я буквально зарычала, бросилась вперед, запрыгнула на длинный стол для заседаний, прошла по нему в полный рост, наблюдая за переменами в лице своей жертвы, и опустилась на колени перед ним на письменном столе.

– Скотина, ты хоть знаешь, что убил мою мать?

Не дожидаясь ответа, схватила его за жидкий чуб и с размаху приложила лбом об столешницу:

– Тварь, сейчас ты сдохнешь!

И, не отпуская его волосы, наклонилась к нему и повторила, шипя как гюрза:

– Сейчас ты сдохнешь!

– Варя, мне больно! – Он не очень вырывался, хотя руки его были свободны, и я ожидала более активного сопротивления. – Варя, детка, не надо, отпусти. Я не знаю, о чем ты говоришь!

– О моей маме, Рите Садковой! Ты видел ее накануне смерти и наговорил гадостей. Она пошла домой и…

– Варенька, Варюша! Я не видел твою маму много лет и, даже если встречал, не говорил с ней! Пойми, мы были не в тех отношениях, чтобы разговаривать! Ну отпусти, больно же!

– Значит, – я отпустила его волосы, – значит, ты подтолкнул ее к самоубийству одним своим видом!

– Нет. – Он вздохнул с облегчением и пересчитал свои жидкие волосенки и, убедившись, что все они на месте, сосредоточился на сумасшедшей посетительнице. – Нет, не подтолкнул. Я был за границей, в Бельгии, на выставке современного поп-арта. Я хорошо помню, что, когда приехал домой, Костров был в трауре.

– Не ты? – я еще не верила ему. – А кто?

Вообще-то вопрос был только риторический, но Ижевский понял его буквально.

– Кто? Да хоть кто! А почему я?

– Костров сказал, что мама встретила кого-то из партийных функционеров!

– Так не я один такой! – обрадовался Ижевский. – И слезь со стола, кто-то вдруг зайдет!

Я лишь устроилась поудобнее на прежнем месте.

– Предложи сначала правдоподобную версию.

– Та-ак, – он думал, пощипывая себя за кончик носа. – Вот! Слушай! Был еще парень, работал со мной одно время. Как раз тогда Рита написала свою «Одалиску».

«Одалиска» – это был портрет восточной женщины. Она лежала обнаженная на турецком ковре, томно улыбаясь. Натурщицей была мамина подруга, красавица Магинур. Я ее не помнила, она умерла, когда я была совсем маленькой, но на портрете Магинур была великолепна. Нет смысла воспроизводить обвинения, посыпавшиеся в адрес художницы Садковой со стороны всех этих прытких молодых Ижевских!

– Со мной работал, – продолжал Михаил, – молодой совсем парень. Он тоже был художник и даже вполне способный, но карьеру сделал не на своих работах, а на умении пробиваться, топя других. Садкова представляла для него серьезную угрозу. Она явно лучше рисовала и уже имела в послужном списке одну персональную выставку. Еще немного, и стала бы членом Союза художников, поехала бы за границу, ну и всякое такое! Вот он и постарался: сообщил об этой «Одалиске» куда следует и под каким надо соусом. Раздул целое дело об аморальном облике молодого живописца. Организовал целую кампанию – нравственность в советской живописи. Сплошной праздник для ханжей. Бедная Рита!

– Но если ты соврал, то будешь тоже бедный! Берегись!

– Нет, не соврал.

– А как его зовут?

– Да он и сейчас еще что-то пишет. Я выставил в прошлом году его пейзаж, и картину купили. Конечно, ему теперь место со своей жалкой мазней в городском парке, где лубками торгуют, но он жив вполне…

– Имя!

– Вениамин Стеклов!

Я не слезла со стола, я упала с него! Не фига себе поворотик!

– Ладно, Михаил Ильич, простите вы меня, не сдержалась.

Он усмехнулся и ответил:

– Ну, в тебе всегда было многовато экспрессии. С такой горячей кровью нелегко жить. Эмоции небось душат?

– Ну извинилась же!

– Прощаю, иди… Все-таки мама… Эй, – он спохватился, потирая ушибленный лоб, – ты глупости-то не делай!

Я обернулась от двери:

– Глупости – это мое второе имя!

И вышла, на этот раз притворив за собой дверь вполне мирным образом.