Текст книги "Гаугразский пленник"

Автор книги: Яна Дубинянская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Роб.

Вот сейчас я поделюсь с тыльной стороной полковничьего персонала своими соображениями о службе ГБ в целом и видении собственных перспектив в оной в частности. Виртуально хлопну скользилкой, так сказать. А потом прилечу к себе в блок и чем займусь первым делом, даже если Марис будет дома?.. Правильно. Составлением нового ходатайства о записи на прием к полковнику Чомски все по тому же вопросу. Как всегда.

А теперь вопрос на засыпку. Какова наиболее вероятная судьба данного ходатайства? Снова правильно.

Так что гораздо благоразумнее просто потихонечку удалиться, тем более что со мной уже попрощались. Поулыбаться напоследок Секретарше: не верю, что вспомогательные личностные программы не имеют никакого влияния на владельцев – был же у мальчика Ференса Чомски свой Воспиталька!… И пусть себе ждет моего заявления. Может, я думаю. Я ведь по жизни склонна к торможению, иногда на несколько лет, – в моем досье наверняка записано.

Я уже ступила на скользилку, когда это произошло.

Как потом сообщили по Глобальным информ-сетям, «деструктивный акт с применением неизвестного оружия, повлекший за собой значительные разрушения и человеческие жертвы». Как надрывались неофициальные и приватные информалки – ужасное-кошмарное-наглое-циничное-антигуманное-черт-знает-какое-неизвестно-что, по опять-таки непонятным причинам избравшее своей жертвой именно Центральное Управление ГБ, оплот стабильности и процветания Глобального социума…

Я тоже ничего толком не знаю. Но я по крайней мере там была.

Было тихо, абсолютно тихо, если не считать прикосновения пальцев Чомски к клавишам, и он не поднял головы, он увидел все гораздо позже, чем я, если вообще увидел. Я и сама не сразу бы заметила, если б скользилка не развернулась к стене…

Стена рассыпалась. Вспышкой сверкающей пыли, как обычно и осыпается картинка с монитора, когда в персонале закольцовывает конфликт какой-нибудь умелец вроде Роба. Я еще успела подумать про Секретаршу: что, если угробили не только ее пространственный рабочий монитор, а и всю систему, где был записан программный код? И даже о том, что неизвестно, как мы найдем общий язык с новой Секретаршей… Я умею быстро думать. Очень быстро. Иногда.

И лишь потом поняла, что рассыпалась не картинка – сама стена, и не только эта, между кабинетом и приемной, а все стены и перегородки длинных коридоров с бесчисленными поворотами, по которым вел меня Сопровождающий, вплоть до сверхпрочных стен шлюзовой системы и наружного блочного стеклопластика, который не берут гаугразские пули и взрывчатка… мне рассказывал Роб… нет, не Роб… Ингар…

И тишина разом, без разгона, превратилась в оглушительный свист, и я заткнула руками уши, и зажмурилась, и не успела оглянуться и посмотреть, как там профессор… то есть полковник Чомски…

Меня так и нашли – зажмурившуюся, с ладонями, впечатанными в виски, лежащую ничком за перевернутой скользилкой, – ровно через восемьдесят семь секунд после того, как это случилось. Вообще-то на инциденты, связанные с разгерметизацией блоков, спасательные службы Глобального социума должны реагировать быстрее. Насколько я знаю, почти все крупные чиновники этих служб лишились мест.

Кроме меня, остались живы еще несколько сотрудников управления ГБ. Из тех, кто помоложе, с абсолютно здоровыми легкими и сердцем.

– Мне запретили кофе.

– А-а.

Винс зачем-то встал с мобильного табурета для посетителей и пересел на край моей постели. Значит, как только он уйдет, ее опять будут менять… это в который же раз за сегодняшний день? Почему-то никого из моих родных и близких не устраивает табурет. А между прочим, когда мини-аннигилятор ползает по голому телу, это ужас как щекотно.

– Но ты, если хочешь, пей, – великодушно разрешила я. – Тут можно запрограммировать. Не знаю, кто это придумал, раз пациентам нельзя, но можно.

Выражалась я не слишком связно: последствия вакуумной нейротерапии. Плюс к психическому потрясению, которое в моей персонал-карте – то есть ее части, открытой для ознакомления, – тоже значилось. Хотя вообще-то, чтобы потрясти мою психику, обвальной разгерметизации гебейной конторы с разрушениями и жертвами маловато. Честное слово, я переживала кое-что гораздо страшнее.

Правда, жаль, конечно, старика Чомски.

Программировать себе кофе Винс не стал: точно, ему ведь тоже запретили – Далька. Сидел на моей кровати ссутулившись и казался снизу очень высоким; впрочем, он действительно выше меня на полторы головы, почти как когда-то Ингар. Винс вытянулся и, как говорится, возмужал в одночасье – примерно в том возрасте, когда все нормальные люди, в том числе и он с Далькой, позаканчивали профессиональные колледжи и поступили в университет. И сразу стал завидным женихом во всех отношениях, а не просто сынком высокопоставленных родителей. Тогда же Далька и открыла на него сезон охоты… предварительно испросив моего разрешения: мы как-никак подруги. Смешно вспомнить.

Кстати, интересно: Далька в курсе, что ее муж сейчас здесь? Вчера они были у меня вдвоем и, если я правильно помню, прощались до выходных… еще смешнее.

А усы у белобрысого Винса получились рыжие. В оправдание конопушкам.

– Юсь, – он понизил голос почти до шепота, – как ты думаешь… кто это сделал?

Разумеется, ему строго запретили разговаривать со мной на эту тему. Я покосилась на стену, ожидая, что на ней вот-вот появится Медсестра и сделает нарушителю режима первое предупреждение. А может, и сразу укажет на скользилку – в зависимости от степени тяжести моего состояния. Вот тут-то я и вычислю эту самую степень, скрываемую от меня по этическим соображениям.

Медсестра не появилась. Заглючила, наверное. В муниципальных клиниках программы виснут сплошь и рядом. Мама Винса, как он мне сообщил, уже развила бурную деятельность по устройству «подружки детства сына» в крутую ведомственную лечебницу, но транспортировать меня пока нельзя. По необъяснимым причинам это грело душу: не то чтобы я имела что-то против мамы Винса, но…

– Кто, по-твоему, Юсь?

О чем это он?.. А, да.

– Не знаю. – Я пожала плечами, от чего постель пошла от подбородка белыми волнами. – Какие-нибудь асоциалы, не всели равно?

– И в ГБ до сих пор не знают.

Прозвучало это трагически. Я усмехнулась. Во-первых, откуда у Винса сведения на тему, что гебейщикам известно, а что нет? Во-вторых, у ГБ сейчас, мягко говоря, проблемы: полетели ведь не просто перегородки между помещениями, но и все программные системы, в том числе, наверное, и центральный узел с базой данных… что-то такое передавали по одной приватной информалке. Мне запрещено их смотреть, да и персонал мне не положен, но здесь никто не знает, что в свое время Далька поставила на мою связилку специальную опцию… И, в общем, да: если б кого-то нашли, информация бы уже просочилась.

Но, в-третьих, мне и вправду по барабану.

– Знаешь, – все тем же полушепотом заговорил Винс, – я думаю, это связано… с ним. Именно его и хотели убить.

– Смеешься, – откликнулась я. – Там были еще десятки человек, и я в том числе. Почему не меня?

Он не смеялся. Он был серьезен, будто Сопровождающий первого поколения.

– Вряд ли. Ты посетитель и к тому же перенесла встречу в последний момент. И все остальные, кто находился тогда в Управлении, – либо мелкие служащие, либо оказались там ситуативно, я проверил по сводкам. А из чинов такого ранга, у которых к тому же по расписанию были приемные часы… только он один. И не говори мне, Юсь, что у него не было врагов.

На последнем слове голос Винса затвердел; на самое чуть-чуть, но я заметила. Н-да, а я-то думала, у него прошло. Все-таки взрослый человек, занимает неслабую должность в мамином ведомстве, жена, дети. «Если б я догадался сразу, кто он такой… Он же… Как я мог не догадаться?!. Если б… Я убью его!!!»

«Ничего не изменилось бы, – втолковывала я ему десять с лишним лет назад. – Неужели ты думаешь, что без Чомски экспедиция дошла бы до границы? Нас завернули бы с первой же заставы, только и всего. – А Ингар остался бы жив! – Ингар организовал бы новую экспедицию. И к ней приставили бы нового гебейщика. И так до бесконечности. То есть до аналогичного конца. – Все равно. Я убью его!..»

– Перестань, – устало сказала я. – Если хочешь кого-нибудь убить, проще аннигилировать в полете капсулу. Ты, помнится, так и собирался сделать.

Винс покраснел. До того, что его усы стали тоже казаться белыми, почти как волосы.

Будущая Далькина свекрушка сумела, разумеется, устроить так, что ее сын ни на один день не выпал из социума, хотя реально асоциальные настроения бродили в его голове довольно долго, несмотря на самых дорогих Психологов. Я сама честно помогала Винсу с этим бороться. Мол, не издевайся Чомски над тобой всю дорогу, будь он милым и вежливым человеком, что, кстати, не редкость в ГБ, – вряд ли ты так жаждал бы его крови. К тому же он действительно, черт бы его побрал, спас жизнь нам с тобой. А ты не терял тогда сознания, ты знаешь точно, что он не стрелял…

Ингар… Я таки убедила Винса, убедила себя саму, что Ингар все равно бы погиб рано или поздно. Он не мог не погибнуть. Он никогда не перестал бы заниматься экспедицией, которую в любом случае не пропустили бы через границу. А если б и прорвался сквозь огонь – с обеих сторон! – можно только догадываться, как бы его встретили там, на Гаугразе…

«Того Гауграза, что живет в нашем глобальном общественном сознании, просто нет», – говорил мне Ингар. Но Гауграза, созданного его собственным сознанием, тоже нет на самом деле, я уверилась в этом еще тогда, много лет назад. Ингар шел в несуществующую страну… Он не мог ни достичь цели, ни отказаться от нее. Что ему оставалось?..

Может, я все это выдумала – для того, чтобы хоть как-то продолжать жить. Не знаю. Но кое-что знаю абсолютно точно, и уж в этом переубедить меня не удастся ни кому бы то ни было, ни мне самой.

Мой брат Роб не мог не выжить.

И я все равно его найду.

Вот только теперь придется снова начинать с самого начала.

Винс еще некоторое время излагал свои детективные теории; я слышала примерно каждое третье-четвертое слово, и общий смысл от меня, естественно, ускользал. В конце концов, на стене возникла Медсестра и сообщила посетителю, что он нарушает режим общения с больной: очень оперативно, я оценила. Тем более Винсу по-любому было пора. Я передала привет Дальке и по поцелую детишкам, Винс еще раз сказал что-то насчет ведомственной клиники; больничная скользилка деликатно тронула его ногу.

Я подождала, пока мне поменяли постель и провели очередной часокурс терапии; после него в голове прояснилось, и это было очень кстати. Многое надо заново обдумать… черт, как все-таки не вовремя убили (?) моего старого-престарого знакомого (а сколько ему, интересно, было лет?), бывшего профессора (!!!) и будущего генерала Чомски…

Селекторная информалка ретранслировала, что ко мне посетитель: нет, ну сколько можно!.. На мониторе высветилась физиономия Мариса: этот уж точно плюхнется мне на постель. И вообще…

Вежливо сообщила, что я устала и никого не принимаю.

Проверила, нет ли на стене Медсестры. Высунула руку из постели, дотянулась до пульта индивидуальных заказов и напрограммировала сразу три чашки двойного натурального кофе.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Сначала потяжелел подол темно-синего нижнего платья, и лишь потом вода коснулась пальцев ног, заплеснула ступни. Сегодня море не волновалось, и Мильям легко, не путаясь в длинном одеянии, вошла по пояс. Живот отвердел, словно барабан, обтянутый тугой бычьей кожей; Мильям не испугалась, она знала, что это ненадолго. Что, как только ноги простятся с песчаным дном, а море ласково предложит свои прохладные текучие объятия, их тела станут расслабленно-легкими, будто облака, дремлющие на пике Арс-Теллу. И ее, и ее четвертого сына.

Она плыла, почти не шевеля руками, почти не нарушая покоя морской глади. Чуть заметные движения не утомляли, и казалось, что можно вот так – неторопливо, постепенно – достичь дальнего края Великого моря. Только что там, на том неведомом краю?.. Неужели и вправду – тоже граница?

Мильям усмехнулась странной мысли. За морем (куда никому из смертных еще не удалось доплыть) дорога в Сад Могучего; так говорит Алла-тенг, Его служитель. А если кто-то и утверждает другое, почему она должна верить этому кому-то, а не почтенному служителю?

Кроме того, она знала, что легкость плавания обманчива. Обратный путь всегда дается гораздо труднее и может стать по-настоящему тяжелым испытанием, если опрометчиво заплыть слишком далеко. А ей в этом, последнем, месяце тяжести следует избегать чрезмерного напряжения… Старая прислужница Айне и без того не устает твердить, что такие купания гневят Матерь Могучего, но отказаться от них она, Мильям, совершенно не в силах.

Она уговорила себя остановиться, кувырком перевернулась в воде, будто гладкоспинная дельфиниха, легла отдохнуть на водную гладь. Платье, как всегда, перекрутилось, сильнее стесняя движения, но Мильям привычно расправила под водой непослушные складки и, приподняв голову, стала смотреть на берег. На немыслимую красоту, которая каждый раз поражала ее, как впервые.

Тогда – впервые – Мильям в ужасе жмурила глаза, вжимала голову в колени, намертво вцеплялась в край лодки. А Растулла смеялся, и что-то гортанно выкрикивал – она тогда еще плохо понимала южное наречие, – и, перегнувшись через борт, зачерпывал ладонью и бросал в лицо молодой жене целый сноп холодных мокрых брызг… Она не визжала только потому, что слишком боялась. Боялась моря. Боялась почти незнакомого человека с узкими глазами.

Растулла же не сомневался, что она полюбит море. И эту чужую землю – как только увидит ее всю сразу, во всей ее ослепительной красоте. Для чего, наверное, и увез Мильям на своей утлой лодке так далеко от берега, что казалось, еще чуть-чуть – и откроется дорога в Его Сад… (О дороге за морем Мильям уже слышала: в ту пору Алла-тенг, знаток всех наречий Гау-Граза, был ее единственным настоящим собеседником.) И боялась шевельнуться, боялась взглянуть.

А Растулла, смеясь, взял ее голову в крепкие ладони, насильно приподнял, развернул и заставил посмотреть.

Синяя слепящая гладь растворялась в буйстве зелени, сплошь покрывавшей берег. Казалось, тысяча искусных мастериц день и ночь тщательно подбирали пряди крашеной шерсти, чтобы соткать этот мохнатый ковер, отливающий разными оттенками зеленого. Кое-где сквозь него едва пробивались ярко-белые, голубые с золотом и металлически-блестящие крыши дворцов; обычные жилища целиком скрывались в листве. Отсюда, с моря, не верилось в существование обширных подворков, ухоженных садов с полянами, цветниками и дорожками, да и вообще хоть кусочка открытого пространства в сплошном южном лесу.

А горы, вздымаясь над лесом крутыми, подсвеченными солнцем уступами, все до единой увенчанные вечнольдистыми и снежными сверкающими уборами, в которых отражалось небо, почему-то казались, наоборот, близкими и доступными, как будто к их вершинам вели удобные, прорубленные кем-то ступени. Мильям знала, что это не так: пики Южного хребта были совершенно неприступны, если не считать нескольких тайных троп, недолговечных из-за частых обвалов.

Она полюбила эти горы, как в детстве – пологие склоны и невысокие вершины Срединной цепи. Знала их по именам: Арс-Теллу, Уй-Айра, Альскан, Ненна, Пан-Теллу, Лайя… Могла часами любоваться ими, особенно с моря.

А без моря Мильям вообще, наверное, не смогла бы теперь жить.

Растулла-тенг, чьи глаза исчезали в узких щелях, когда он смеялся над ее страхами; достиг своей цели. Он всегда добивался того, чего хотел, силой ли, смехом или тем и другим одновременно. Он мог бы, без сомнения, заставить ее полюбить и его самого. Но поставить такую цель не приходило ему в голову.

Последний раз Мильям видела его восемь с половиной месяцев назад. Целых четыре ночи: Растулла знал, что Матерь Могучего не послала его жене точной уверенности в сроках.

Днем у него были какие-то другие дела. А перед отъездом на границу он и не подумал проститься – просто не пришел на пятую ночь. Как всегда. Мильям давно привыкла.

Она поплыла к берегу. Поднялось легкое волнение, море закучерявилось барашками. Волны шли наискось, и приходилось плыть почти им наперерез, чтобы не снесло в сторону от купальни, к отвесному обрыву Лайи, Кобылы-горы, купающей в прибое каменную гриву. Мильям то и дело получала хлесткую пощечину: море показывало неразумной женщине свой неуживчивый нрав. На берег она вышла совершенно обессиленная.

Прислужница Айне запричитала, чуть ли не заголосила, поминая попеременно то Матерь Могучего, то Врага Его, искушению которого так легко поддается Мильям-тену, и неизвестно, не простер ли Враг уже свою беспросветную тень над младенцем в ее чреве. Сделав подобное предположение, старуха каждый раз извлекала из-под покрывала седую косицу и откусывала кончик волоска: откупная жертва, призванная не дать сбыться нечаянному пророчеству. Иногда забывала; а может, попросту боялась остаться совсем без волос.

Главное, что она не забывала быстро и ловко освободить Мильям от мокрого одеяния, высушить тело и волосы мохнатым одеялом, растереть жесткой рукавицей, прогоняя пупырышки гусиной кожи, и набросить на хозяйку сухое платье. Затем движения прислужницы становились медленнее, тщательнее: из купальни Мильям выходила в полном облачении супруги славного тенга, чей дворец возносится островерхой крышей над прочими жилищами, а виноградники может сосчитать лишь зоркоглазый скальный сокол.

О том, что Растулла – один из самых богатых тенгов Южного побережья Гау-Граза, Мильям узнала почти случайно, когда уже носила второго сына. До тех пор, обретаясь в уединении, общаясь лишь с Алла-тенгом и прислугой, она была уверена, что на этой земле вот так, в странных, разделенных многочисленными стенами жилищах, именуемых дворцами, живут все.

А узнав, задалась вопросом: неужели ему жаль было принести семье какой-нибудь местной невесты жениховы дары? Гневить Могучего, похищая в чужом селении, едва ли не со свадьбы, незнакомую девушку, не знающую обычаев и даже языка его земли, – зачем?.. Ответа не было.

Как не было в ее жизни и самого Растуллы. С тех самых далеких времен, когда он, почти два месяца пренебрегая долгом воина, учил молодую жену не бояться моря, южного леса и дворцовых стен. Когда смеялся над ее растерянными глазами. Когда хотел ее каждую ночь, не обращая внимания не только на испуг, постепенно уступавший место неосознанному ответному желанию, но и даже на лунные знаки Матери!.. А ведь нарушать Ее запрет – значит по капле мостить дорогу в темный чертог Врага…

Как-то раз Мильям осмелилась спросить Алла-тенга, чтит ли вообще ее супруг закон и волю Могучего?.. И, разумеется, тоже не получила ответа.

Но те времена остались почти также далеко в прошлом, как детство в родном селении. Иногда Мильям казалось, что ни того, ни другого у нее никогда и не было. Было настоящее: море и горы, огромное хозяйство, которым она вроде бы управляла в вечное отсутствие мужа, трое растущих сыновей – самому старшему из них еще далеко до посвящения оружием…

И еще – то, о чем нельзя говорить вслух. Чего тем более нельзя делать, не рискуя навлечь на себя гнев Матери… Не у Растуллы ли она, Мильям, научилась не бояться небесного гнева? Рано или поздно у нее родится дочь. Первая дочь в семье, улыбка Могучего, в этом краю почему-то не принято так говорить. Но все равно. Кто-то должен будет ее научить… Кто-то… Кто, как не она сама?!.

Чтобы научить, нужно уметь. Чтобы уметь, надо научиться. Замкнутый круг? Или нет – кругообразная, но бесконечная линия, словно та узкая тропа, что виток за витком поднимается к вершине Ненны, самой пологой из южных гор…

– Как водичка, Мильям-тену?

Она резко остановилась. Сорвалась с мысли, будто с обрыва. Опять. Только что его не было – и вот он стоит прямо посреди дороги, и улыбается, и спрашивает так по-нездешнему странно, и ветер шевелит его нечеловеческие волосы солнечного цвета овечьей пряжи…

За спиной Мильям прислужница Айне явственно помянулa Врага. Ну и дура.

– Здравствуй, Пленник, – сказала Мильям.

– Разденься, – приказал Алла-тенг.

Мильям повиновалась. То, что здесь, в южной земле, занижаются врачеванием не первые дочери в семьях, а служители Могучего, было естественным: в конце концов, именно с ее болезни и началось когда-то их знакомство. Но привыкнуть к тому, что он – служитель, мужчина!.. – ведает и всеми таинствами женщины, от лунных знаков Матери и молочных хворей до девяти месяцев тяжести и самого появления ребенка на свет, – Мильям не могла до сих пор.

Чужой мужчина увидит ее сына раньше, чем отец… даже раньше солнца!!!.. В первый раз это казалось совершенно немыслимым. Сейчас – притерлось, примирилось, обкаталось, будто морская галька… но все-таки.

– Ложись.

Она прилегла на кошму, сначала на бок, потом тяжело перевернулась на спину. Алла-тенг, кряхтя, опустился рядом, подышал на пальцы и размял их перед тем, как начать ощупывать ее живот. Затем вынул деревянную трубку с широкими наконечниками и, приникнув ухом к одному из раструбов, принялся сосредоточенно выслушивать биение сердца нерожденного ребенка.

Мильям ждала. Алла-тенг никогда не отвечал на преждевременные вопросы, но после осмотра часто говорил такое, чего, казалось бы, никак не мог узнать, не прибегая к древнему волшебству. Она уже не пыталась разрешить эту загадку.

– Переворачивается, – удовлетворенно сообщил служитель. – Может, еще успеет лечь головкой… Сколько там у нас осталось? Недели две?

Мильям неуверенно опустила веки. Матерь не дала ей знания точных сроков: первый ее сын родился на десять дней раньше их с Алла-тенгом расчетов, а второй – на неделю позже.

Третий появился на свет в срок, однако шел ножками вперед, и те роды были самыми тяжелыми… Но тогда она еще не владела многими умениями, какими владеет сейчас. И потому знает: четвертый сын успеет перевернуться, он родится легко и почти без боли и совсем скоро. Раньше, чем считает Алла-тенг. Только ему ни в коем случае нельзя говорить об этом.

– Только что ж ты так напрягаешься? – Служитель держал ладонь на животе Мильям, кривился, хмурился, и было непонятно, к кому он обращается: к ней ли, к будущему ребенку или даже к животу как таковому. – Отпустило… а вот опять… Мне не нравится, Мильям-тену. Эти две недели полежишь, поняла? А то, боюсь, Растулла-тенг опять опоздает.

Если он жив, подумала Мильям. Нельзя так думать – но как сдержишься, если за все восемь с половиной месяцев не было вестей с границы? Впрочем, их не бывало никогда. Растулла не видел смысла в том, чтобы посылать о себе какие-то вести.

– Одевайся.

Служитель Могучего с трудом поднялся на ноги; его отвисший живот, с которого ниспадали складки порядком засаленного одеяния, был куда обширнее ее собственного. Алла-тенг постарел. И никакой он не мужчина – разве можно вообще считать таковыми воспитанников Обители, которые носят женские платья, учатся всему на свете, но только не ремеслу воина, не проходят посвящения оружием и за всю жизнь ни разу не приближаются к границе?… И, конечно же, не знают ни любви, ни отцовства…

Такая мысль немного успокоила; правда, ненадолго. Мильям остро нуждалась в успокоении в эти последние дни, полные неуверенного ожидания, когда – каждый раз как впервые! – наползал неосознанный страх. Даже сейчас, зная куда больше, чем перед рождением третьего сына… все равно.

Этот страх был сильнее ее. Внезапно становились важными вещи, о которых она прежде не стала бы думать ни минуты: летучая мышь, пролетевшая прошлым вечером так низко, что едва не коснулась ее волос; найденная на берегу раковина с завитком в обратную сторону – такая находка предвещает сильное удивление; дурные пророчества старухи Айне, не снятые вовремя откупной жертвой; а теперь еще давешняя встреча с Пленником… прислужницы шептали, будто это приносит несчастье…

Хотя сама Мильям не раз уверялась, что совсем наоборот.

– Почему тебя называют Пленником? – спросила как-то она.

– Потому что меня в свое время взяли в плен.

Он смеялся; то есть нет – посмеивался. Мильям ни разу не видела, чтобы он был полностью серьезен. Его большие, словно виноградины, нездешние темные глаза постоянно притворялись узкими щелочками, как у южан.

– Кто?

– Того человека давно убили на границе. И всех его сыновей – тоже.

– Значит, ты свободен?…

– Разумеется.

– И можешь уйти отсюда?

– В любой момент.

– Почему же ты не вернешься к себе на родину?

– Потому что я – Пленник.

Она не понимала, насмехается ли он над ней, неразумной женщиной, или ответил бы точно так же каждому. Его коричневую кожу бороздили глубокие лучики морщин, поверх которых золотились неправдоподобные ресницы солнечного цвета.

Его вообще нельзя было понять.

На последней потуге Мильям все-таки закричала. И все кончилось; даже быстрее, чем она думала.

– Мальчик, – сказал Алла-тенг.

Как будто за все девять месяцев тяжести она хоть раз усомнилась в этом.

Юный, словно подросток до посвящения оружием, служитель Могучего, которого Алла-тенг привел из Обители себе в помощь, потрясенно смотрел на крохотный красно-лиловый комочек, исходивший криком у него на руках. Не уронил бы, со страхом подумала Мильям: лицо юноши было бледно-серого оттенка. Алла-тенг ловко перерезал пуповину и, забрав ребенка, отошел в угол спального покоя совершить ему первое омовение. Помощник топтался на месте, явно не зная, что делать дальше.

Мильям расслабленно разметалась на кошме; тело наслаждалось отсутствием боли и ее ожидания. Четвертый сын действительно родился куда скорее и легче, нежели его старшие братья. Но когда он получит имя?… Ведь если Растулла жив и здоров, он все равно вряд ли приедет раньше, чем через десять дней. И лишь в том случае, если он опоздает еще на неделю, у нее появится право заподозрить неладное, послать на границу гонца и ждать его возвращения… все вместе – как немыслимо долго…

Но думать об этом нельзя. Он жив. Он приедет. И уже скоро.

Алла-тенг негромко подозвал к себе помощника. Юноша вскинулся и бросился на зов, путаясь в длинном одеянии. Мильям проводила его взглядом, успокоенно отметила на руках старого служителя маленький, уже притихший сверток – и вернулась к своим мыслям.

Славный воин Азмет-ван всегда появлялся в родном селении точно в срок. Потому что ему вовремя подавала весть старшая дочь Адигюль, а до того мать жены, старая Дарима-ани, тоже первая дочь в своей семье… Но каким образом?… Здесь никто этого не знал. Хотя, как давно поняла Мильям, некоторые женщины из простых жилищ и тут, в южном краю, не были чужды древнему волшебству Гау-Граза: именно они, постепенно переступив через недоверие и страх, многому ее научили. Но во дворцах богатых тенгов безраздельно ведали всем высшим и незримым служители Могучего…

Кажется, сейчас оба служителя не смотрели на нее. Мильям пошарила под кошмой и, достав из складок крохотную серебряную баклажку, отпила глоток воды. Узкоглазая женщина, набиравшая для нее эту воду, так и не согласилась открыть имя источника.

Но главное – знать, что оно у него есть, собственное тайное имя…

Молоденький служитель тихонько, но пронзительно вскрикнул; Алла-тенг зашипел на него, призывая к молчанию.

Мильям вздрогнула, уронив баклажку. Приподнялась на локте:

– Что случилось?

Короткий отрывистый приказ, повелительный жест в сторону выхода; юноша поспешил прочь, по-женски приподняв подол, хлопнул напоследок пологом спального покоя.

– Что-нибудь не так?.. – Ее голос охрип и прервался. – С моим сыном?..

Старый служитель Могучего молчал.

– Что?!.

Накатила внезапная слабость; Мильям откинулась на кошму. Закружились, зазвенели отголоски страшных рассказов, которыми по вечерам пугали друг друга молоденькие прислужницы: мертвые младенцы, обвитые пуповиной или вдохнувшие в родах воду чрева; сросшиеся близнецы; чудовища с уродливой пастью, лишними пальцами на руках или вовсе без них, волосатые и чешуйчатые, бесполые, с хвостом или двумя головами… Если женщина в тяжести отреклась от Матери, предалась Врагу Могучего… море… старая Айне позабыла откусить кончик волоска… и летучая мышь…

– Да, – наконец выговорил Алла-тенг. – Кое-что не так.

Мильям стиснула руками виски: нет, не может быть. Она же видела его, своего четвертого сына, на руках юноши… Мальчик, с одной головой, с двумя руками и ногами… и он же кричал!..

– Дай мне его, – прошептала она. – Покажи… дай.

Алла– тенг подошел к ней. Один, без младенца.

– Не надо, Мильям-тену. Тебе лучше не брать его на руки. Так будет легче, поверь.

– Легче – что?!

Он опустился на край ее ложа. Грузный, изжелта-бледный, усталый; от него разило кислым старческим потом, а руки мелко подрагивали. Заговорил медленно, тщательно подбирая слова, которые слабо царапали ее сознание зазубринами наконечника стрелы на излете:

– Попробуй представить себе, что твой сын родился мертвым. А потом вспомни, что он жив… и радость согреет твое сердце, несмотря ни на что. Я отнесу ребенка в Обитель. Служители Могучего очистят его от скверны и вырастят в Его лоне. Это все, что я могу сделать для него и для тебя, Мильям-тену. А теперь спи. Когда ты проснешься, настанет новый день. И все будет по-другому…

Его речь и вправду баюкала, усыпляла, растворяла сознание, словно крупинки соли в волшебном напитке… Нет!!! Мильям взвилась резким рывком; перед глазами поплыли серебряные искры, но она осталась сидеть, вцепившись пальцами в завитки кошмы.

– Дай мне его, Алла-тенг. Я хочу его видеть.

– И приложить к груди, да? – Голос старика внезапно стал раздраженным, брюзгливым. – А потом что, силой его у тебя отбирать, глупая ты женщина? Я же все понимаю. Я хочу тебе помочь. Спасти вас обоих, если на то пошло!..

Мильям пристально вглядывалась в дальний угол покоя: маленький сверток… сморщенное красное личико… глазки еще плотно зажмурены – а крохотный ротик уже широко раскрывается, ища материнскую грудь…

Казалось, она все это видит. Хотя видела только мглу с серебряными искрами.

– В Обители его выкормят, не беспокойся, – проворчал Алла-тенг. – Не в первый раз. И отмолят от Вражьей тени…

Вражья тень… значит, она, Мильям, будучи в тяжести, все-таки прогневила Матерь Могучего, предалась Врагу… Но когда, каким образом?!. Летучая мышь… Купания… Бездумные пророчества старухи… Или, может, Пленник?.. Но ведь это бессмысленно, мелко, словно жужжание насекомых в вечернем саду…

«Да неведомы нам Его замыслы». Священные слова, которые объясняют все.

Нет!!!..

– Я сама, – вдруг услышала она собственный голос, и голос этот был тверд, словно гранитные скалы у подножия Арс-Теллу. – Я сумею защитить своего сына от Врага. И еще… Растулла-тенг скоро приедет! Он великий воин. Он не боится небесного гнева.