Текст книги "Лучший друг"

Автор книги: Ян Жнівень

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

VIII

Старший брат глянул на часы, но все поняли только лишь по его взгляду, что пришло время, которого все ждали с трепетом, страхом и нетерпением. Будущие путники пулей оделись, померяли пульс, повторив за старшим братом, закинули рюкзаки на плечи, взяли авоськи, деньги и ножи, которые Егор купил на рынке на случай непредвиденных обстоятельств. Лёша залез на шкаф и вытащил главных виновников торжества: «Гриф», Далет и Заин, а также специальные маленькие патронташи, надежно завернутые зачем-то в марлю.

Егор встал в стоечку перед зеркалом и принялся с серьезной миной боксировать, робко доставая нож из ножен и тяжело дыша. К нему подскочил старший брат и схватил его за шею, но Егор не растерялся и ткнул его тупой стороной ножа прямо в пузо, от чего старший упал на пол. Маша стояла и тихо смеялась в углу. Так братья тренировались и дурачились у зеркала, разряжая обстановку, понемногу забывая о разного рода трудностях, которые всплывали в голове. Порой им вместе казалось, что их захлестнул массовый психоз, потому что даже Маша начала вести себя почти как их сестра, понимая глупые шутки и бессмысленные кривляния, которыми два брата передразнивали друг друга.

Успокоившись, все трое выскочили из дома и спустились по лестнице, но Егор решил задержатся у основания дома, разглядывая дряблую титановую обшивку здания, поросшую мхом. Он задумался, осознав, что больше, возможно, никогда не увидит всего этого. Сейчас ему казалось, что это рутина и повседневность, от которой хочется поскорей избавится, но что-то ему подсказывало, что домашний быт и рутина в один момент всплывут в воспоминаниях как что-то приятное.

Он в последний раз окинул взглядом дом и его обветшалые стены, отважно бьющиеся за жизнь цветы под лестницей, горящее окно тетушки Твид, висевшие на веревке трусы соседа, не снимающего их уже больше года, и битое стекло во дворе, так и не убранное с годами. Только сейчас Егор увидел, сколько всего можно было сделать, пока они предавались временным развлечениям, не замечая очевидных моментов, образующих эту самую рутину. Треклятые трусы никто не мог снять и выкинуть, битое стекло убрать, стены отшлифовать, цветы пересадить, а краску заменить. Возможно, это бы кардинально могло поменять их жизнь, но никто об этом не задумывался, утопая в делах, которые, в отличие от трусов соседа, не могли ждать вечно. Или так только казалось человеку, несшему бремя этих дел на плечах. Стало грустно, но Егор собрался с мыслями и пошел прочь, впервые за столько лет почувствовав настоящее удовольствие от пребывания рядом с этим злосчастным и голодным домом, питающимся человеческими страданиями и оттого еще сильнее ветшавшим.

Последней мыслью, которая промелькнула у него в голове, были плакаты «GalaxyGuy» и Уорвика-Рыцаря с его тяжелым сапогом, со временем перешедшие из статуса «символ безысходности» в статус «горький, но ценный опыт». Маша, заметившая это приподнятое настроение и одновременно слегка подавленное расположение духа младшего брата, достала непонятный агрегат и сделала снимок. Из отверстия агрегата вылезла фотография, которая спустя какое-то время стала цветной. На ней младший брат стоял в своей серой рубашке, окутанный вечерним пейзажем на фоне родного дома, засунув руки в карманы и тихо смотря в объектив, словно призрак. Маша вручила ему фотографию, которую он бережно засунул во внутренний карман черного пальто Лёши.

Егор будто полюбил это все в один миг, от чего мысли о том, что он сошел с ума, показались ему не такими абсурдными; все же радость закрыла эти моменты и повела его вперед. Повела туда, где будут новые открытия, свершения и даже ужасы, которые когда-нибудь поменяют свои горькие статусы, превратившись в часть одной интересной истории, которую никто пока даже предугадать не мог.

– Любишь ты паясничать, братан, – сказал Лёша напоследок, докуривая последнюю сигарету у их дома, словно припомнив какие-то его грехи, причем ни с того ни с сего.

– Знаю, – ответил Егор. – Умею, как оказалось.

– Ты говорил с Лерой об этом?

– Нет, – соврал он.

Часть 2
РАСКРЫВАЮЩИЕСЯ БУТОНЫ

Глава 1
Пригород

I

– Снова бессонная ночь? – к стойке бара подошел парень лет двадцати. Все его тело опутывала паутина наколок и татуировок. Обритая голова со временем начала зарастать светло-желтыми волосами, убивая прежний грубый образ Вани.

– Да нет, работа. Не более, – Женя поднял усталые глаза на Ваню и улыбнулся своей постоянно печальной улыбкой так, словно видел его не впервые за долгое время, а в очередную трудную ночь рабочей недели. Последние три года прошли незаметно для него.

– Вижу, что устал. Давай, выходи из-за стойки, – он нежно, по-братски, взял его за плечо. – Два часа никого нет, а смена кончается через три. Никто не придет, а мы поговорим. Давно же не виделись, – тут он слабо толкнул его в грудь и улыбнулся кривыми, потемневшими зубами. У Жени на душе стало так тоскливо от вида старого друга, что он чуть не расплакался.

– А если Федорыч придет? – выдавил он, виновато опустив взгляд.

– Это управляющий который? И он-то для тебя причина не провести время со старым корешем? – задорно спросил Ваня.

– А ведь правда, чего это я, – Женя усмехнулся и принялся переворачивать стаканы, мысленно коря себя за такую глупость, которая, как он думал, могла ранить старого друга до глубины души.

– Ну, что с тебя взять. Погнали.

На улице была кромешная тьма. Город, ранее звавший себя Клецк, утратил презентабельность уже давно, еще даже до войны, которая затронула почти всю страну и так или иначе оставила свой разрушительный след. Жилы города, монорельсы, попадали, пробив крыши домов. Они были хорошими ориентирами для координации в бывшей столице заводов. Трубы тех самых заводов треснули и обвалились, на стенах старых домов из-за глубоко въевшейся копоти почти невозможно было различить старую краску, а дороги тут и там были вздутые, перекрытые жалкими деревянными поддонами и дощечками, чтобы ходить и жить в этих руинах можно было хотя бы на минимальном, так необходимом человеку уровне. Засунув руки в карманы длинной черной куртки и вставив в зубы косяк с дурман-травой, Женя шагал рядом с другом, держа путь в самые отдаленные уголки города.

Ваня был невозмутим. Отсидев с семнадцати до двадцати лет в необычной тюрьме нового города А, справив там совершеннолетие и проведя одни из лучших лет юности там, в этом грязном, полном отчаявшихся и жестоких людей месте, этот парень совсем не походил на жестокого бандита, осмелившегося покуситься на президента. Его лицо было добродушным, губы и кожа здоровыми, а взгляд ясным.

– Наверное, можно быть спокойными. Если бы не размеры города, ценность каждого человека в нем, ты бы загремел на пожизненное, а еще какую-то сотню лет назад тебя бы расстреляли, – говорил Женя, смотря на жалкий вид друга, и в душе его рвало на части от обиды на него и на себя. – Видимо, на тебя возлагают еще надежды – сделай все, чтобы их оправдать.

– Пошел он к черту! – рыкнул Ваня, вдруг смыв с лица прежнее спокойное выражение. – Наверное, и так. Однако я сделал то, что должен был сделать, и теперь не собираюсь кланяться в лапы ему! В конце концов, кому в голову приходит делать кота президентом? Этот ублюдок, будь он хоть трижды прав, не имел права такого делать, – негодовал Ваня и курил, еле держа себя в руках.

– А я считаю, ты слишком к нему радикален, – сказал Женя и осекся, снова почувствовав, что сказал совсем не то, что должен был. И пусть это было так; было жестоко по отношению к другу, потерявшему брата по вине Рея, но Женя чувствовал нутром, что Рей делал это из лучших побуждений. Это было трудно признать, и Женя понимал, что Ваня это никогда не признает, но ему лишь оставалось сочувствовать ему и всеми силами помочь выбиться в люди их жалкой и призрачной иерархии новообразовавшейся «страны».

Путь в дом Вани был спокойный и неконфликтный. Что странно, но сам дом отличался от дороги, ведущей к нему, своей мрачной, сырой, словно заживо гниющей атмосферой, в которой витал запах отчаяния. Это не был поэтический оборот. Заходя в дом, Женя ясно чувствовал незнакомый и противный ему запах, но явно и четко понимал его природу – человеческое отчаяние. В желто-серых полутонах, кривое здание, которое выделяли безработным и сидевшим людям, тоскливо тонуло фундаментом в помеси из грязи, мочи и гниющих отходов. Женю сильно удручало, что такой талантливый человек, как Ваня, попал в такое место. И ведь проблема только в том, что он, по этическим соображениям, которые они с ним так часто отвергали, был не прав, – думал Женя, аккуратно перешагивая через лежавшего на полу мужика, всего заросшего седыми волосами и с плешью на голове.

Дом был доверху набит сидевшими и безработными людьми, но для себя, за счет его сбережений, доставшихся от мамы и авторитета на нарах, Ваня смог выцыганить отдельное ложе и комнату, в какой-то степени даже цивильно выглядевшую и прибранную специально для прихода одного из немногих «блатных», коим и был Ваня, а в тюрьме города А таких ох как немного.

Привычка создания уютной атмосферы, даже в шалашах, которые они порой сооружали еще в детстве, сохранилась и до сей поры, в этой маленькой, неказистой комнатушке с лампой у стола и грязным подоконником с надписями бывших жильцов. В такой вид ее и привел Ваня по прибытии.

Сев за маленький, изрезанный ножом стол, Женя снова закурил в ожидании чая.

Ваня, за три с половиной года не потерявший хватку, сделал прекрасный чай. Его пристрастие к этому напитку в конце концов и привело Ваню в отряд «Дельта», поэтому Женя ни в коем случае не сомневался в его мастерстве, которое тот точно не пропил чифирем из остатков «Эрл Грея» на зоне.

– Я о чем хотел потолковать-то с тобой, – говорил Ваня, шмыгая обмороженным носом и отводя глаза в сторону, словно пугаясь взгляда с таким состраданием смотрящего на него друга. – Ты же знаешь, что в тюрьме чертова антисанитария? Всякое быдло там, ну вдруг, насосутся друг у друга, – говорил он, сделав особый упор на слово «насосутся», – а ты потом сиди с этой гадостью. А ты все, деваться некуда, – он развел руками.

– Боже, Вано, ты о чем? – спросил Женя, холодея и чувствуя, как по телу бегут мураши.

– Прямо перед выходом есть такой обряд у них – пахана качать расплавленным воском. Немного, там буквально капля, не опасно.

– Чего?

– Ну ты послушай, Жека. Ты послушай! Не перебивай меня, ну что ты! – говорил он с накатывающимися на глаза слезами. – Так вот, эти опущенные качнули мне немного иглой прямо в вену. Ты понимаешь, что это может значить? Ты понимаешь?

По лицу его покатили крупные слезы, медленно стекая по щекам. Женя аж косяк из руки выронил и взял друга за плечо.

– Мне всего двадцать, братан. Двадцать лет, а я уже с этой, этой гадостью.

– Господи, – Женя закрыл рот рукой, готовый закричать от рвущего его на части ужаса. Он увидел отчаявшееся лицо друга, который медленно, но верно превращался на его глазах в заплаканного ребенка, пятью минутами ранее еще невозмутимо и с хорошим настроением смотревшего на него соскучившимися глазами. – Вано, Вано! Кто это был? Что сказали врачи? Когда таблетки?

– Да ни хрена не будет! Сидевшим больше двух лет не дают бесплатную медицину, а у безработных не берут заявления в суд. Я в полной жопе, братан. Меня даже на работу с такой справкой брать не хотят!

– Имена ублюдков-то знаешь? – взмолился Женя, волнуясь так сильно и дрожа всем телом, будто речь шла о нем.

– Конечно… Их звали, черт. Ах, точно, – и он залился слезами вновь. Теперь прежнего Вани, переисполненного энтузиазмом и энергией, и след простыл.

Женя сидел перед другом и нервно стучал пальцем по столешнице в ожидании имен, еле сдерживая слезы, которые, как он думал, обязательно оскорбили бы друга. Он не хотел показывать ему, что надежды у него почти нет, точно зная, как обстоят дела с медициной. В эту секунду он почувствовал, как узи за пазухой стало тяжелее, словно желая продавить небольшую петельку, к которому оно было подвешено. Его длинные черные волосы почти полностью закрыли испуганное лицо и взмокли от пота. Ваня наконец поднял свою бритую голову и сказал…

II

Остановка пахла хуже некуда. Она укрывала под своим навесом исхудалого и хмельного мужичка, который, надув губы, мирно спал, свесив изрезанную морщинами руку и пуская густую, медленно тянущуюся к земле слюну из разящего алкоголем рта. Тусклое табло с расписанием, все закрытое пометом и грязью, показывало, что до их автобуса, который должен увезти их прямо до окраины «золотой ветки», к Площади Ленина, осталась минута, но эта минута висела уже четверть часа. Все трое заскучали и ненароком принялись играть в карты прямо на асфальте, под «грозным» и слепым наблюдением спящего мужичка.

Набитые доверху рюкзаки обеспечили защиту от ветра, а фонарик с тремя запасными наборами батареек послужил хорошим освещением для напряженных партий. Егор из этих игр вывел, что Маша мало того, что плохо играла в дурака, так еще и очень не любила проигрывать, что на его памяти было свойственно всем девушкам. Каждая карточка, которую она брала в руки, не имея возможности отбить, повышала децибелы писка ее возмущения в геометрической прогрессии. В моменты этих припадков она словно забывала обо всем на свете, расчехляя весь свой запас ругательных слов, от которых Лёша только больше заливался смехом. В один момент даже мужичок, уже ковыряющий в синем носу и тихо наблюдавший за игрой, начал посмеиваться над ней, что, правда, больше походило на каркающий кашель.

Район номер сорок семь, в котором жили будущие путники и по совместительству самый зависимый от наркотиков, сжалился над ними и выпустил из-за крон деревьев, скрывающих холм дороги, сорок второй маршрут, неспешно катящийся к ним навстречу. Большой электробус, все так же тускло освещенный, как и все на районе, показался и наконец предстал перед ними. У Егора задрожали коленки, а старший брат начал нервно переминаться с ноги на ногу, но вовремя успел предотвратить этот нездоровый приступ. Все почувствовали, как приободрились и совсем расхотели спать, а сон, между тем, медленно и как-то неестественно подбирался к ним.

Из электробуса выскочила пара молодых девушек, петляющих своими тонкими и укутанными в черные чулки ногами, а также молодой парень, до ужаса раскрасневшийся и напившийся. Он вульгарно расстегнул рубаху и шагал за не самого скромного вида дамочками, втихаря щипая их за задницы и громко горланя, как «будет круто», и что надо «только подождать», при этом прикладывая к губам пальцы и щурясь от удовольствия предвкушения. Егор бросил полный презрения взгляд на хмельное трио и, со смехом узнав в них брата с его подругами, только год назад, вдохнул полной грудью и ступил на лестницу сорок второго электробуса. Лёша последовал его примеру, но остановился. Стоило ноге Егора коснуться ступеньки, как молнии побежали по всему телу, а предвкушение, таящееся в нем уже давно, вылетело наружу, вогнав его в состояние экстаза. Он, чрезвычайно довольный и мягкий, как желе, сел на место для четверых и закрыл глаза, вдыхая запах перегара и пота, который на время привел его в чувство, прервал приятный процесс переосмысления.

Маша зашла за ним в автобус и, сев напротив братьев, начала с тоской смотреть на серые «дамианщины» и горящие окна маленьких домиков, вмиг забыв о позорных проигрышах и помятых картах. Егор понаблюдал за ее взглядом и словил неприятные ощущения от условий, в которых остаются люди, которых они так спешно покидают. В нем вдруг родилась неприятная мысль, что они бросают этих людей, хотя должны были им помочь. И пусть то было не так, однако он еще долго не мог отделаться от этой мысли, все думая, как они жестоки и в то же время решительны: вот так взяли да порвали порочный круг.

Казалось бы, в картине сорок седьмого района совсем нету перспективы, а все, что на ней нарисовано, давно потеряло свою актуальность и красочность; но, слегка присмотревшись, Егор стал замечать, что все вокруг сопоставимо с их двором, схожем во многом с общей обстановкой вокруг. Она давала надежду на изменение: так, он мысленно сжигал чертовы покрышки, в которых сажали цветы и которыми огородили детские площадки, железные горки, которые он также сдал бы на металлолом, заменив на безопасные пластиковые. Взглядом он окрашивал грязно-желтые стены в белый, нежно-розовый и светло-коричневый, цвета бледной бирюзы и пастельные тона, отшлифовывая безвкусный рельеф. Потом он мысленно испещрял эти стены стрит-артом, подобным тому, что он видел у своего дома, красивыми табличками номеров домов, рельефной геометрией выступов и впадин, а также добавлял имитацию кирпича и резного камня. Он, взмахивая погрубевшей от долгой работы над районом рукой, запускал гранатометные очереди из очистителей краски, своими снарядами «разносившие» адреса дилеров в щепки, искореняя культуру наркотиков, что, словно порча, пустила свои корни так глубоко в район и создала какую-то совершенно неправильную романтику.

В мусорку отправлялись все вывески с улиц, которые он заменял на легкие и стильные, реклама располагалась на отдельных билбордах, а не на фасадах зданий. Каждого владельца тега, которого заметила полиция, заставляли бы выплачивать огромный штраф, а бросившего окурок или пачку из-под чипсов – на профилактические работы, где он выдраивал бы каждый кустик, пока, кроме веточек и листиков с корнями и травой, вокруг него ничего не осталось бы. Из-под балконов пропадали разобранные на щепки скамейки, заменявшиеся удобными и стильными беседками, в которых любители свежего воздуха, заранее заплатившие начальнику двора, могли под присмотром охранника, не вмешивающегося в процесс, выпить или покурить, давая прохожим гарантию, что с ними никто не сделает глупости. Кусты, запущенные и раскинувшие свои ветки во все возможные направления, став подобными жутким монстрам сюрреалиста, Егор щепетильно вырезал в форме сферы, кубика, пирамидки или конуса.

Его порывы в архитектуре, которые он выражал еще в своих работах для «GalaxyGuy», зашли так далеко, что он начал воссоздавать стили модерн и классицизм, стараясь их объединить в едином порыве, добавляя нотки лофта, кантри и минимализма, стараясь гармонично расположить весь этот набор, который, казалось бы, не мог быть единым целым. Старые «дамианщины», которыми люди двадцать второго века именовали застройки бывшего диктатора Дамиана, превращались в уютные жилища, брутальные постройки эпохи возрождения и отжившие свое минималистические проекты. Во всем этом он искал возможность как-то украсить жизнь и немного развеять тоску.

Его фантазию прервал электробус, наконец дождавшийся своего водителя, вышедшего покурить и явно особо не заморачивающегося по поводу собственного графика работы. Они начал движение. Лёша поежился на сиденье и, весь на нервах, осмотрелся вокруг. Электробус пуст, а они двинулись в путь. Так вот сорок второй маршрут, подскакивая на кочках и неровностях древней как мир дороги, унес наших героев из печального во всех своих проявлениях сорок седьмого квартала «золотой ветки».

III

Дорога шла в полном безмолвии. Маша, подперев раскрасневшуюся щеку, смотрела в окно, не проявляя никакого интереса к однообразным пейзажам, иногда разбавленным очень уж эпатажным и богато убранными церквями, прозванными в народе «дамианками», по аналогии с довоенной застройкой. Лёша обшаривал рюкзаки, стараясь убедиться в том, что все всё взяли, пока Егор читал дряблую книжонку Пауло Коэльо, читать которую и охоты особой не было.

Порой Егор, как истинный книжный червь, любил читать сомнительные или просто не подходившие ему по жанру книги только из любопытства; благо у него для этого была уйма времени раньше. Так Коэльо стал отдушиной среди книг про судьбу, в которую он, как скептик, верил хоть и с трудом, но к которой порой сам грешным делом обращался с вопросом или догадкой.

– Вы только вдумайтесь, – начал Егор, оглушив как гром тишину будто бы обреченной на молчание поездки. – Читают же люди, вроде, чтобы говорить лучше да узнавать что-то новое, но я, как истинный представитель маргинального общества, ни черта не могу вынести из всего этого. Вроде интересно, а вроде и зачем?

– Ого, – ответила Маша, оторвавшись от окна, – а мне казалось, ты последний, у кого с подобным будут проблемы, – говорила она без особого интереса, скорее, чтобы поддержать его в разговоре.

– Вот это-то и грустно, – отвечал Егор, оставшись в неловком молчании.

– Потому что читать надо классику, а не твое это… Да я вообще промолчу! – с иронией добавил Лёша, оборвав свое наставление. – Мне вообще отказали на журфаке из-за плохого уровня русского для такого университета! Стыдно? Вот и нет, – он попытался улыбнуться и гордо отвел голову в сторону окна, видимо пожалев, что решил помочь брату в начале их краткого диалога с Машей.

Егор, зная, какая это больная тема для старшего брата, предпочел промолчать и скорчить сожалеющую мину. Маша повторила за ним, но на ее милейшем лице это выглядело как насмешка, которую Лёша как-то не так расценил, посмотрев на нее холодным и едким взглядом злой кобры (а это у него выходило неплохо). Неловкое молчание возобновилось, оставшись на такой неприятной ноте.

Преодолев уже половину пути, электробус подскочил на очередном ухабе, который, как оказалось позже, пробил гриб, растущий прямо посередине дороги и разорвавший покров асфальта. Старый водитель с длинной, свисающей до середины груди бородой, ругаясь и причитая, вышел из кабины и начал ругать гриб, который застопорил их.

В старом электробусе что-то щелкнуло, и теперь все трое сидели у обочины, ожидая вместе с бородатым водителем бригаду техников, видимо, где-то задремавших в пути или же, как и он, просто покуривавших перед работой, не особо заботясь о своем графике. Таков был нынешний Менск – прекрасный и пугающий своим повсеместным безразличием.

Старик достал пачку «Огней Сан-Франциско» и закурил, облокотившись на фонарный столб. Старший брат заметил это и прикурил свою, подняв в знак уважения тлеющую сигарету не столь уж и популярной в стране фирмы. Улыбнувшись, старик подошел к ним и сказал громко и с задором:

– Куда в такой поздний час держит путь эта «золотая молодежь»? – сказал он с ярким и сатирическим акцентом на своем речевом обороте, усмехнулся и схватился за бок.

– В отель. Хотим переночевать да прогуляться по окраине – ножки, видите ли, затекли у моих попутчиков, – язвил Лёша, косо поглядывая на Машу с братом.

– Не серчайте, молодежь, но на этой окраине вы только шиш найдете, да голову згубице. На шо эта окраина сдалась-то вам, вроде молодым и задорным, – как бы утверждая ответил старик. – Не серчайте – не сведущ я в этих ваших замашках – нынче все иначе. Не серчайте. Мы вось, в свое время, забирались на огромные арки в центре города и играли дома, в компьютеры. Чули про такие?

– Знаем, – ответил Лёша, явно улавливая нотки какого-то знакомого языка. – Нам, собственно, не досталось детство, обеспеченное компьютерами, вот и развлекаем себя как можем. Что уж там – никому такого детства из наших ровесников не досталось, хоть компьютеры и бывают в специальных клубах. Может, слышали?

Старик громко рассмеялся и прокашлялся, отмахиваясь от дыма тлеющей сигареты. Его прямо распирало от удивления и невероятности происходящего.

– Компьютерные клубы, гришь? – он еще раз рассмеялся, вытерев стекающую слезу. – Не серчайте, господа, – сказал он более почтительно, словно отсутствие компьютеров состарило их. – Черт тебя дери, да во времена даже моей прабабушки эти места считались пережитком прошлого, а теперь, гришь, есть такие, да в них кто ходит? Вот дела творятся!

– А что за арки вы посещали в детстве? – как бы не заметив его насмешки, спросил Лёша, озаботившись таким громким высказыванием, как «огромные арки». – Вы про такие, навроде той, что стоит у узла «золотой ветки»?

– Это, уважаемый, вам еще предстоит узнать, – старик сделал хитрое лицо и улыбнулся сквозь густые черные усы, поросшие сединой. – А! Вось и наши мастаки, черт их дери!

Пока водитель электробуса пошел разбираться с такими же разговорчивыми техниками, Лёша и его друзья всерьез озадачились, думая про эти огромные арки и странную загадочность, которой себя захотел окружить старик последней фразой. Ни из книг по искусству за четвертый-одиннадцатый классы они не вспомнили ничего подобного, ни из институтских трактатов, ни из локального интернета. Единственным, что могло быть той самой огромной аркой, пугающей своими исполинскими размерами, были те самые три колонны, что было видно из окна Маши. Исполинские обрубки призм, расположенные по сторонам широкой дороги на трех четвертях площади Победы, после которых шла закрытая зона города, похожая на апокалиптичные руины.

На тему этой ужасающей картины Егор с братом много говорили в свое время, и теперь, видимо, поняли, о чем шла речь. Тогда Лёша повернул в ее сторону взгляд и заметил, как из-за двух колонн показалась третья. Вспоминая виды из окна, он усмехнулся и сказал:

– Боже, какая же она, должно быть, была огромная, раз это еще не все.

– Реально, – приложил пальцы ко рту Егор. – Метров пятьсот в высоту, а то и больше!

– Дурак, что ли, – сказал Лёша, рукой словно пытаясь дать ему отцовского подзатыльника за сказанную им неслыханную глупость. – Такие огромные невозможно построить.

– Ну да, – нехотя согласился Егор, ударив его по руке.

Спустя долгое время техники справились с перебитой электроникой и поспешно удалились. Водитель пригласил всех на борт, после чего они продолжили свой путь, так больше и не подобрав ни одного попутчика.