Текст книги "Сердце Проклятого"

Автор книги: Ян Валетов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Глава 12

Иудея. Окрестности Ершалаима

30 год н. э.

Эта ночь была третьей, которую Иешуа проводил на Елеонской горе. И все ночи он провел в жарких молитвах, обращаясь к Всемогущему за помощью. Три ночи без сна. Три ночи без ответа.

На этот раз мы были рядом с ним. Мириам, Кифа и я – он сам позвал нас с собой, хоть до этого просто исчезал из дома Иова, никому не говоря ни слова.

Стараясь не мешать Иешуа, мы с Шимоном разыскали сухой хворост – благо в старом саду всегда полно отсохших ветвей, и Кифа вынес их на открытое место, где старые оливы расступались. Мириам присела на большой круглый камень, похожий на лоб погребенного сказочного великана, а я, сложив у ее ног некое подобие очага из обломков скал, высек кресалом пламя и разжег костер.

Лунный свет разгонял выползающий из межгорий туман, смешивал его с тенями, и над влажными от капелек влаги камнями ползли белесые, разорванные в клочья языки редеющего пара. Ползли – и тут же растворялись, превращаясь в ничто.

Га-Ноцри молился долго.

Мириам сидела на камне, охватив колени, и смотрела то на согбенную спину Иешуа, то на тлеющие у ног угольки. Тени, лежащие под глазами, делали ее старше, и я невольно вспомнил, что не знаю, сколько ей в действительности лет. Лицо Мириам всегда было изменчиво – она могла казаться красавицей и тут же, буквально через несколько мгновений, выглядеть совсем иначе, всего лишь сменив улыбку на раздражение. Сегодня она была хороша, несмотря на усталость. Кожа ее словно светилась изнутри, пламя положило на ее щеки нежный румянец, наполнило искорками темные, необычного разреза глаза, но взгляд ее, полный нежности и заботы, был, скорее, взглядом матери Иешуа, чем его подруги. Так глядят на сына, о судьбе которого волнуются. Так глядят на ребенка, готового совершить безрассудство – с тревогой и любовью.

В моей жизни – и до, и после той ночи – было много женщин. Они смотрели на меня по-разному: со страстью, с гневом, с презрением, с радостью, с надеждой, но память моя сохранила только лишь один взгляд, подобный взгляду Мириам на га-Ноцри. Так смотрела на меня мать у ворот нашего александрийского дома в ту минуту, когда я покидал его навсегда.

Когда луна, висевшая на небе огромным золотым блюдом, начала скатываться вниз, Иешуа прервал свою страстную беседу с Богом и подошел к нам. Мириам, сидевшая почти неподвижно, сразу ожила, лицо ее разгладилось, вновь помолодело. Окончательно прогнал тяжелую дрему Кифа, а га-Ноцри сел между нами и внимательно, словно впервые увидев, ощупал всех троих взглядом.

– Я не случайно позвал вас с собой, – сказал он слегка хрипловатым голосом. – Ты, Мириам, моя половина, моя любовь, моя женщина и любимая ученица.

Он протянул свою тонкопалую хрупкую руку и коснулся ее кисти легким, невероятно нежным движением.

Потом он посмотрел на Кифу. Тот насупился и был не в силах скрыть ревность, одолевавшую его при виде чувств, которые Иешуа выказывал Мириам.

– И ты, Шимон, близкий мне человек, с самого начала шел со мною рядом, разделяя со мной и невзгоды, и радости пути. Мой защитник и опора. Камень, на который я могу опереться.

Он перевел взгляд на меня. Глаза его были печальны и, посмотрев в них, я вдруг почувствовал огромное желание заплакать.

Я ощутил…

Клянусь вам именем Яхве, в которого я верил тогда! Хотите, я принесу клятву именем Иешуа, в которого тогда никто не верил!?

В эту минуту я ощутил его судьбу. Почувствовал ее, как собственную – со всей болью, неизбежностью и страхом скорой смерти. Не слушайте тех, кто говорит вам, что га-Ноцри хотел умереть! Он не хотел этого! Он не хотел ничего, кроме победы! Не своей личной победы, а победы Неназываемого над коварным и сильным врагом – Римом! Он не хотел умереть, но был готов к этому.

Поверьте, потому что это правда.

– И ты, Иегуда, – сказал он негромко, обращаясь ко мне в последнюю очередь. – Ты, человек, понимающий меня лучше брата, человек, которому я доверяю во всем. Пусть ты пришел позже всех, но стал одним из первых в сердце моем. Пусть то, что я скажу вам сейчас, останется между нами. Скажите, готовы ли вы трое сохранить тайну, что бы ни произошло? Навсегда?

Мы переглянулись.

Я был готов выполнить любую просьбу га-Ноцри, я доверял ему и, хоть и не любил давать обещания, не понимая сути, все-таки кивнул. Шимон и Мириам тоже дали согласие.

– Клянусь, – сказал я.

– Клянусь…

– Клянусь…

– Я принимаю вашу клятву, – Иешуа прижал руки к сердцу, словно обнял кого-то невидимого. Черты его заострились от усталости и лицо приобрело неожиданно трагичное выражение. – Что бы ни произошло – вы дали слово молчать. Вы можете обсуждать все, что угодно между собой, но остальные останутся в неведении.

Он перевел дух и выдавил из себя угловатые, твердые, царапающие горло слова.

– Кифа, Иегуда! Завтра один из вас должен предать меня первосвященникам и римской страже… И не просто предать, а предать открыто, чтобы каждый в Ершалаиме знал имя изменника.

– Предать тебя, равви? – Шимон смотрел на учителя так, будто впервые его видел.

– Что ты говоришь, Иешуа? – спросила Мириам растерянно. – Зачем им делать такое?

Я ничего не сказал.

Я был почти уверен в том, что знаю все, что он скажет дальше. Но я недооценивал своего друга и учителя.

– Это наш единственный шанс исполнить пророчества, – произнес га-Ноцри так мягко, словно говорил с засыпающим ребенком.

Голос его, которым он с легкостью управлял толпой, сейчас был едва слышен, но мы с жадностью ловили каждое его слово.

– Другого шанса нет и не будет. Если завтра слова Захарии не сбудутся, если вера моя не приведет наш народ к свободе, то, может быть, мое пленение заставит подняться равнодушных? Может быть, они восстанут, чтобы спасти человека, который идет на смерть ради них? Мы слишком близки к поражению! Я надеялся, что каждый день будет давать нам новых сторонников, а на самом деле только терял тех, кто встречал меня у Овечьих ворот в первые минуты. Я думал, что в Храме люди сплотятся вокруг меня, помогут мне изгнать торговцев и это будет началом бунта, началом освобождения! Но и этого не случилось. Людям не хочется ничего менять. А те, кто хочет перемен…

Он вздохнул и зябко повел плечами.

– Нас слишком мало, чтобы одолеть Рим без помощи Яхве, но вполне достаточно, чтобы заронить зерна неповиновения в подходящую почву. Неужели среди тех, кто слушал меня, не найдется людей, готовых встать на мою защиту? Мы все сделаем вместе: мы – люди и Он – Всевышний. Я знаю, что Он вмешается в нужный момент! Он просто не может не вмешаться!

Права, о, как права была Мириам, когда делилась со мной своими страхами на берегу Генисаретского моря! Никто не может обмануть сердце любящей женщины. Он хотел спасти Израиль, и, если для этого ему пришлось бы погубить себя, он не счел бы свою гибель чрезмерной жертвой.

– Вы – мои близкие друзья и должны исполнить просьбу, – продолжил он, не повышая голоса. – Послушайте меня! Все не так, как кажется! Я вовсе не безумен и не ищу смерти. Все сходится… Все сходится абсолютно! Тогда выступит Господь и ополчится против этих народов, как ополчился в день брани. И станут ноги Его в тот день на горе Елеонской, которая пред лицом Ершалаима к востоку; и раздвоится гора Елеонская от востока к западу весьма большою долиною…

Голос его окреп, стал громок, в нем зазвенел металл – я много раз видел, как толпа замолкала при звуках его речи, и даже на нас, деливших с ним еду и кров, он действовал волшебно.

– … и половина горы отойдет к северу, а половина ее – к югу. И вы побежите в долину гор Моих; ибо долина гор будет простираться до Асила; и вы побежите, как бежали от землетрясения во дни Озии, царя Иудейского; и придет Господь Бог мой и все святые с Ним. И будет в тот день: не станет света, светила удалятся. Этот день будет единственный, ведомый только Господу: ни день, ни ночь; лишь в вечернее время явится свет… И будет в тот день, живые воды потекут из Иерусалима, половина их к морю восточному и половина их к морю западному: летом и зимой так будет. И Господь будет Царем над всею землею; в тот день будет Господь един и имя его – едино… И вот какое будет поражение, которым поразит Господь все народы, которые воевали против Ершалаима: у каждого исчахнет тело его, когда он еще стоит на своих ногах, и глаза у него истают в яминах своих, и язык его иссохнет во рту его… И сам Иегуда будет воевать в Ершалаиме…

Он встал, выпрямился, плечи развернулись, и лицо обратилось к звездному небу. Голос его зазвучал в полную силу – звенящий от жизни, страсти и … веры, которая стремительно вела его к погибели. Но мы слушали его заворожено, смотрели на него, как на живого пророка, а он и был таким! Ведь только пророки могут так говорить с людьми, только их слова так пронзают людские души! Дар пророка – тяжелая ноша! В нем власть над людьми, в нем возможность повелевать судьбами, но и плата за талант высока. Чрезмерно высока. Эта цена – жизнь.

– … все остальные из всех народов, приходивших против Ершалаима, будут приходить из года в год для поклонения Царю, Господу Сил, и для празднования праздника Кущей; и все котлы в Иерусалиме и Иудее будут святынею Господа Саваофа, и будут приходить все приносящие жертву и брать их и варить в них, и не будет более ни одного хананея в доме Господа Сил в тот день. [20]20
  Иешуа декламирует пророчество Захарии (Зах., 14:3-21)


[Закрыть]

Он замер под звездным хороводом, словно ожидая, что сверху на него хлынет дождь из света и силы. Но небо молчало. Молчали и мы. Я вдруг понял, что стою на коленях, и, оглянувшись, увидел коленопреклоненных Шимона и Мириам. Я не помнил, когда именно опустился на землю в молитве. Я уже тогда молился мало, от случая к случаю, но в эти минуты порыв мой был так искренен и силен, что молитва исходила не из губ моих, а из самого сердца. Я просил Бога не за себя – Яхве редко прислушивается к таким просьбам, я просил за Иешуа, за Мириам, за Шимона, Андрея, Матфея, Фому, Иохананна, за Мириам Иосифову и Мириам Клеопову, за всех своих и не своих, за наш Израиль, да пошлет Неназываемый ему всяческого благополучия…

Мириам и Кифа молились рядом со мной так истово и вдохновенно, как никогда до того.

Я думаю иногда – услышаны ли были эти молитвы? Может быть, произошедшее в следующие дни и было ответом Всевышнего на наше обращение? Был ли путь, который предстояло пройти всем нам, единственно возможным? Существовал ли другой выход? Могло ли случиться так, чтобы Иешуа остался жить и учил людей по-своему до самой старости, Мириам бы рожала ему детей, Кифа хранил бы ему верность и хватался за меч при малейшей опасности для равви?

Могла ли наша маленькая община и учение га-Ноцри стать известными на всю Империю без жертвы Иешуа?

И тот ответ, что приходит ко мне на ум, заставляет мои глаза наполняться слезами.

В ту ночь, в ту бесконечную холодную ночь, мы спорили и кричали друг на друга до хрипоты. Я помню все до мелочей, но сейчас никого не интересуют мелочи. План Иешуа был прост и самоубийственен: все мы должны были следовать древнему пророчеству и – что поделаешь? – для этого один из нас должен был стать предателем. Машиаха должен предать друг, близкий человек, сидящий с ним за одним столом во время седера. Он должен привести стражу на Елеонскую гору в то время, как Иешуа с учениками будет там молить Яхве о помощи. Яхве, увидев, что машиаху, Царю Иудейскому, сыну Его на земле, грозит опасность, исполнит слова Захарии.

– А если не исполнит? – голос Мириам дрожал, она едва сдерживала себя. Ее предчувствия, ее страхи обретали плоть.

– Тогда, – сказал Иешуа, – меня защитит народ…

Он был удивительно серьезен, уверен в своей правоте и мы должны были проникнуться ею, но этого не происходило. Только тоска, черная горькая тоска накатывала на меня из темноты и вырывалась наружу вместе с дыханием.

– Не полагайся на народ, – возразил ему я. – Люди – ненадежные союзники. Ты же сам видел, как они встретили тебя у ворот, равви, и как отхлынули прочь, когда надо было поддержать тебя в Храме. Они всего лишь люди, учитель! Нельзя ожидать от них слишком многого! Зачем им быть смелыми, если для жизни нужно благоразумие? Зачем им быть дерзкими, если идущие первыми – первыми и гибнут? У них есть семьи, имущество, скот, какие-никакие дома, есть вино для седера, есть маца и в горшке томится ягненок с горькими травами… Может быть, десять из ста и подумают пойти за тобой, но сколько из них решится сделать это?

– Иегуда прав! – поддержала меня Мириам. – Что будет, если люди не пойдут за тобой, Иешуа?

Он покачал головой.

– Они пойдут…

– Иешу, – сказал я, как можно мягче. – Слух о твоем помазании опередил тебя, в городе давно говорили об этом. Они ждали Царя, и ты пришел. Тебя боялись трогать первосвященники, они просто не понимали, что с тобой делать, и опасались, что твой арест будет поводом для восстания. Они были уверены, что ты его подготовил, что ты, га-Ноцри, станешь во главе бунтарей. Зелоты же знали, что среди учеников множество бывших сикариев, таких, как я или Шимон, а, значит, тебе не чужды их идеи. Но они никогда не видели в тебе ни Царя иудейского, ни машиаха, Иешу! Ты был просто удобен им, ты делал за них грязную работу, и сикарии лишь выжидали удобного момента, чтобы направить возбужденных тобой людей в нужное им русло и самим возглавить бунт. Ты был небезопасен для одних, выгоден для других до тех пор, пока они видели за тобой влюбленный народ. До тех пор, пока имя твое произносили с придыханием, до тех пор, пока люди передавали из уст в уста рассказы о совершенных тобой чудесах… Но ты почти неделю в Ершалаиме, Иешуа! А где новые чудеса? Где исцеленные? Где восставшие из мертвых? Что случилось за эту неделю такого, что бы дало вере новую пищу? Драка в храме? Твои проповеди на площадях? Что подтвердило твою сущность машиаха? Молодая ослица, на которой ты въехал в город?

И тут я увидел, как он смотрит на меня, и понял, что произнесенные слова не стоят ничего против его решения. Он просто вежливо ждал, когда я закончу говорить.

– Ты прав, Иегуда, – произнес он со своей неповторимой интонацией. – Люди – это всего лишь люди, и им нужны чудеса. Был бы я сирийским фокусником, и мне было бы легче. Я бы каждую свою проповедь сопровождал очередным чудом – превращал бы воду в вино, оживлял мертвых голубей, исцелял бы мнимых калек, которым бы щедро платил за молчание и разыгранное представление. Вспомни день, когда ты пришел в Капернаум, друг мой. Вспомни, что ты сказал мне…

– Я спросил тебя – ты машиах?

– Ты сказал, – повторил он свои тогдашние слова, улыбаясь. – Ты сам это сказал, Иегуда. Я же никогда не называл себя так. Ты сказал то, что хотел сказать. Ты увидел то, что хотел увидеть. Люди всегда видят только то, что хотят увидеть, и никогда не замечают того, что им видеть не хочется. Если для того, чтобы люди уверовали, что я тот, кого они ждут сотни лет, нужны чудеса, значит, они обязательно случатся. Даже если никаких чудес не будет – это не беда! Вера сотворит их.

– Мы – это все твое войско, – сказала Мириам. Она справилась с дрожью в голосе, но руки еще выдавали ее чувства. – Твои двенадцать учеников, Иегуда, я и другие женщины. Разве этого достаточно, чтобы заставить римлян уйти?

– Мы готовы умереть за тебя, Иешуа, – выдавил из себя Кифа.

Он был растерян и не понимал, как себя вести. Для Шимона – сильного и решительного человека, умеющего владеть кинжалом и мечом куда лучше, чем словами, происходящее этой ночью было странно. До того он веровал в миссию Иешуа безоглядно, не зная сомнений, как и надлежит настоящему ученику. Сейчас же…

– Только прикажи, – продолжил он, – и мы станем рядом с тобой против римских легионов! Пусть нас мало…

– Да, – перебил его Иешуа и положил руку на плечо Кифы, ободряя его, – пусть нас мало, но нам поможет Бог!

– Прикажи мне все, что угодно, равви, – сказал Шимон, и глаза его наполнились слезами. Он плакал! Несгибаемый Кифа, бывший сикарий, отправивший в небытие не один десяток людей, плакал, как обиженный мальчишка. – Прикажи мне убить для тебя, умереть, вынести пытки, но не заставляй меня быть предателем в глазах людей! Разве кто-то поверит, что я – твой верный ученик – предал тебя? Разве кто-то поверит, что тот, кого ты назвал камнем, отдаст тебя врагам?

Он уткнулся бородой в колени Иешуа, и спина его затряслась от рыданий.

– Пусть он! – Шимон ткнул пальцем в мою сторону. – Пусть он сделает это! Он даже не галилеянин! Он чужой нам!

– Шимон… – попросил Иешуа. – Не говори так. Это неправильно.

– Пусть докажет, что он любит тебя, равви! – выкрикнул Кифа ломающимся голосом. – Путь он докажет свою любовь жертвой! Я делал это много раз, теперь его очередь! Скажи, Иегуда, – он повернул ко мне заплаканное лицо, и я провалился взглядом в огромные, как открытые колодцы, зрачки, – ты готов доказать делом, что любишь равви так же, как мы? Не все ж тебе таскать денежный ящик! Ты пришел последним, так стань первым и в наших глазах! Сделай то, что нужно равви! Прими на себя грех!

Мириам вскрикнула, но я движением руки заставил ее замолчать.

На миг стало тихо. Только наше дыхание, птичьи трели и треск горящего хвороста. Пламя качнулось и вслед за этим зашелестели листья олив, потревоженные ночным ветерком. Было холодно. Так холодно, что я с трудом пошевелил губами. Или, может быть, теперь, по прошествии стольких лет, мне кажется, что это апрельская ледяная ночь сковала мою речь, а на самом деле…

В моей жизни не было слов, которые дались бы мне труднее.

После этой минуты в моей жизни не было дня, когда бы я не сомневался в правильности сделанного мною выбора.

Но тогда я не мог поступить иначе, хоть, и не уверен, что повторил бы сделанное снова.

– Если ты просишь меня об этом, – сказал я, обращаясь к Иешуа, – располагай мной, равви.

– Ты сделаешь это? – переспросил он.

– Да.

– Ты сказал.

– Да, Иешу. Я сказал.

Глава 13

Израиль. Иудейская пустыня

Наши дни

Шагровский, несмотря на вес контейнера за спиной, держался на воде увереннее, чем немец. То, что было преимуществом на земле, легко становилось обузой в нынешней ситуации. Например – мощная мускулатура и серьезные габариты фигуры сейчас играли против легата. Вальтер, несмотря на душившую его ненависть, достаточно трезво оценивал свои плюсы и минусы. Он был значительно старше Шагровского. Тяжелее, сильнее, опытнее, но старше и не такой верткий. Он хуже плавал, хотя до этого момента считал, что плавает превосходно. Если его победа не будет быстрой, значит, ее не будет вообще. Проигрыш означал верную смерть. Мальчишка, конечно, щенок, но до сих пор все складывалось в его ползу. Ребята Вальтера были один другого лучше – и где они?

При мысли о судьбе, постигшей его отряд, у Шульце потемнело в глазах. Этот говноед, французишка Морис, использовал его и ребят, как расходный материал! Надо было свернуть ему шею! Будет обидно, если этот крысёныш останется жив!

– Спокойно! – сказал Карл самому себе. – Перестань! Ты должен думать о том, как достать шустрого племянника! О том, как найти и поквитаться с профессором и этой сучкой, его ассистенткой! Скорее всего, ты остался один, Карл, и кроме тебя, некому будет отомстить за унижение, которое мы все испытали! Не распыляйся! Вот он, Scheiße, плавает… Плещется!

Даже в дурном грозовом свете Шагровский видел, как наливаются кровью глаза Вальтера-Карла, как колышется на их дне настоящее безумие – безумие ассасина, безумие хищника, учуявшего солёный, пряный запах чужой крови. Мгновение – и он снова ринулся в атаку, мощно загребая широкими ладонями мутную воду.

На этот раз Шагровский сменил тактику. Он не просто нырнул, уходя в сторону от смертоносного объятия противника, а погрузился поглубже, завис, держась за стену, чтобы не отнесло течением, и, почувствовав движение воды над головой, нащупал ноги немца. Охватив колени Вальтера в замок, Валентин рванул Шульце вниз, заставляя погрузиться. А потом, продержав ноги противника несколько секунд, плавно скользнул вдоль скалы и, оттолкнувшись от камня, что было сил, поплыл к противоположной стене.

Когда Шагровский оказался на поверхности, Шульце все еще отрыгивал воду. Глаза его приобрели оттенок свеклы, посреди залитых кровью белков плавали два ультрамариновых шарика. Немец действительно стал похож на киношного вурдалака. До карниза по-прежнему было не дотянуться.

На этот раз Вальтер не стал кидаться на Валентина. Он был опытным бойцом и редко повторял ошибки. Урок, который он получил от Шагровского, оказался наглядным – этот дилетант, этот, Scheiße, мальчишка, едва не утопил его за несколько мгновений. Это внезапное погружение могло отправить Шульце на тот свет так же надежно, как контрольный выстрел в голову. Если бы племянничек не отпустил колени еще секунд десять, то сейчас бы уже радовался победе. Но теперь…

Шульце ухмыльнулся.

Улыбка получилась на славу! Немец увидел, как на полсекунды обвисло, застыло от страха лицо профессорского родственничка! Чует, гаденыш!

Теперь Шульце старался занять место в центре водоворота, который кружил в пещере. Центр – это как середина ринга для боксёра – минимум движений, минимум затрат энергии и одновременно постоянное наблюдение за противником! Центр – это минимальное расстояние для рывка, если этот парень ошибется. А он обязательно ошибется! Все рано или поздно ошибаются!

Шагровский тоже экономил силы. Он максимально расслабил мышцы, давая потоку возможность свободно нести его по кругу. То, что Вальтер изменил тактику, озаботило, но не испугало его. Похоже, что способность пугаться он потерял за последние 48 часов. Нет, ненависть, раскаленная ярость, исходившая от немца, действовала, но вовсе не так, как рассчитывал Шульце. Она не парализовала волю Шагровского, не заставила его метаться, превратившись в мишень, не сделала из него кролика, застывшего под морозным взглядом удава. Валентин не был суперменом и не мог им стать за предыдущие несколько дней, но поток адреналина, хлынувший в кровь, начисто смыл и свойственную ему незлобивость, и страх, присущий каждому человеку перед лицом смертельной опасности.

Сейчас в пещере, затерянной посреди суровой Иудейской пустыни, к решающей схватке не на жизнь, а на смерть готовились не беспощадный убийца и его жертва, а два беспощадных убийцы. Разница между ними была лишь в том, что один считался профессионалом, а второй по всем правилам должен был бы называться любителем. На счету Карла Шульце числилось множество трупов, он сам бы не взялся вспомнить их количество. Шагровский же открыл свой личный список на Змеиной тропе, в ночь нападения на лагерь археологов. Но оба они страстно хотели выжить и оба были уверены в победе – в таких случаях роль играет не только опыт, но и банальное везение. И еще – кто быстрее сообразит.

Одна рука немца скользнула под воду и тут же появилась на поверхности – наружу из сжатого кулака торчало неширокое лезвие в полторы ладони длиной. Шульце оскалился и медленно, демонстративно ухватил нож крепкими белыми зубами (они сверкнули в полутьме точно как клинок – холодным, безжалостным блеском). Шагровский понял, что трюк с коленями больше не пройдет – теперь Вальтер был готов к подобному развитию событий. Стоило Валентину повиснуть у него на ногах, и в ход пойдет кинжал (Шагровский рассмотрел, что лезвие обоюдоострое, плавно сужающееся от рукояти к острию), ткнуть им сверху вниз ничего не стоит, войдет как в масло! Просто вогнать клинок куда-то в область шеи или ключицы, а дальше – тихонько посмеивайся и жди, когда раненый противник истечет кровью.

Шагровский же был безоружен.

Впрочем…

Аккуратно, чтобы ни на секунду не терять немца из виду, Валентин высвободил из лямок рюкзака сначала одно, а потом и второе плечо. Благо, отвлекаться на грудной и поясной ремни не пришлось, все и так держалось на честном слове.

Шульце уже занял позицию в центре водоворота и скалился, несмотря на то, что острая кромка лезвия уже надрезала ему углы рта. Это только в кино легко держать кинжал в зубах, а на практике – по подбородку Карла стекали две неширокие струйки крови. Это делало его улыбку еще страшнее, но пугаться было некому.

Молния, застегивавшая верхний клапан, осталась в неприкосновенности, хотя сам рюкзак по виду побывал в зубах у собачьей стаи. Через прорехи проглядывал металл контейнера, но упрочненная кевларовой нитью ткань все еще не разорвалась окончательно.

– Вот то, что ты искал… – сказал Шагровский, демонстрируя свою ношу. – Видишь, Вальтер? Вот оно! Это то, из-за чего ты погубил стольких людей… Здесь, в контейнере с газом… Ты хоть знаешь, что там? Зачем было убивать столько народа – своих, чужих, ради полусотни страниц, которым две тысячи лет? Смотри внимательно, ненормальный! Вот то, за чем ты гонялся! Хочешь забрать его у меня?

Ответа не последовало. Шульце улыбался все шире и шире, кровь по его подбородку текла все гуще и гуще.

– Ну, так возьми! Попробуй! А потом попытайся выбраться отсюда!

Шагровский увидел, как в глазах немца промелькнуло желание атаковать немедленно, и едва не выдал своих намерений, но Вальтер передумал бросаться и остался на своей позиции, держа паузу с терпением хорошего снайпера.

– Если мы сдохнем, Вальтер, то сдохнем вместе! Тебе уже не победить! Ты такой же покойник, как и я…

Казалось, что немец жует клинок, но на самом-то деле лезвие все глубже вгрызалось в углы его рта, грозя сделать улыбку неуправляемой. Расстояние между Валентином и его противником было чуть больше трех метров, в принципе, вполне достаточное, чтобы ускользнуть под водой от невооруженного противника, но рискованное, если пытаться увернуться от человека с ножом, особенно, когда тот умеет с ним управляться. Примени Вальтер тактику медленного сближения с самого начала, и у Шагровского не было бы шансов дожить до этой минуты.

Но дело было в том, что теперь Валентин не собирался удирать, хотя всем своим видом показывал, что готов уйти под воду в любую секунду. Он выжидал, стараясь усыпить бдительность противника, потому что успех его плана полностью зависел от неожиданности.

Он даже оторвался от стены, сократив расстояние между собой и Шульце еще сантиметров на сорок. Небо над сводом пещеры снова лопнуло и расползлось в ослепительном белом сиянии с невероятным грохотом, сотрясшим гору до основания. На несколько долгих секунд стало почти светло, и немец бросился вперед, собрав последние силы. В один могучий гребок он преодолел половину дистанции, правая рука его, вынырнув из воды, перехватила кинжал за рукоять, Шульце вывернулся, вытягиваясь в струну, одержимый одной мыслью – достать Шагровского во что бы то не стало!

Валентин развернулся полубоком, рюкзак описал в воздухе дугу (капли сверкнули в белом свете молнии), и всей своей почти пятикилограммовой массой ударил Шульце по виску, уху и шее. Импровизированный кистень рассек кожу и содрал ее, обнажив мышцы, смял тонкую височную кость, словно молоток жестяную банку, раздробил ключицу, и, придись удар чуть под другим углом, убил бы Карла на месте. Но немец был все еще жив и даже не потерял сознание, хотя от гибели его отделяли считанные секунды – ранение было смертельным и сердце гнало кровь по шейной артерии прямиком в набухающую в мозгу гематому.

Правый глаз Шульце вывалился из орбиты, раздробленная глазница больше не удерживала глазное яблоко, рот распахнулся – кровавая яма, в которой ворочался язык, и из горла вырвался жуткий клекот, словно легат захлебывался болью. Карл Шульце, ветеран Легиона, хладнокровный убийца, никогда не знавший поражений, умирал, но продолжал движение, начатое еще до того, как контейнер с рукописью расколол ему череп. И все одиннадцать дюймов превосходной золингеновской стали, скользнув по ребрам, вошли Шагровскому в живот.

Руки Вальтера впились ему в плечи, смятый череп оказался вплотную с его лицом, нижняя челюсть задвигалась вверх-вниз, раскрывая раны в углах рта до невозможного, уцелевший глаз смотрел бессмысленно…

Тяжесть и боль поволокли Шагровского вниз, под воду. Он забил ногами, рванулся, пытаясь освободиться от предсмертных объятий, но Шульце держал его крепко, и тиски рук легата сжимались в агонии со страшной силой – Валентин буквально чувствовал, как скрюченные пальцы вонзаются в его плоть. А еще он чувствовал, как слева внизу живота торчит что-то инородное, то ледяное, то обжигающее внутренности, то пронзающее тело разрядом, похожим на электрический.

Для того, чтобы оттолкнуть от себя умирающего врага, нужно было бросить рюкзак и пустить в ход ноги, а этого Шагровский сделать не мог. Обнявшись, словно два старых приятеля при встрече, Валентин и Карл опускались на дно пещеры, превратившейся в каменную ванну. Шагровский пытался отодрать от своих плеч руки Шульце, отгибая каждый из пальцев в отдельности. Открыть глаза в мутной воде Валентин и не пытался, с таким же успехом можно было пытаться что-то рассмотреть, надев на голову горшок с грязью, поэтому точно сказать, на какую глубину ему пришлось опуститься, Шагровский не мог пока ноги не коснулись дна. Продуть уши пришлось дважды, значит, метров шесть как пить дать. От напряжения мышц и давления резь в брюшине увеличилась, и вместо электрических разрядов, пробивающих позвоночник, теперь болело постоянно. Прошло не менее полминуты, пока Валентин разомкнул последнее объятие легата и, всплывая, наконец-то тронул себя там, где болело, и нащупал торчащую из живота рукоять.

Значит, дело совсем плохо…

Шагровский вспомнил длину лезвия и прикинул, что находится в месте, куда вонзился клинок. Выводы напрашивались не радостные, впрочем, попади Вальтер в правую сторону, было бы еще хуже – перерезанная печеночная артерия уже бы отправила Валентина на тот свет.

Вода уже бурлила под самым уступом. Шагровский ухватился за край скалы и повис на несколько секунд на правой руке, давая отдых измученным мышцам. Потом он забросил на карниз рюкзак и снова потрогал торчащую из живота рукоять. Больно… Надо подождать, пока вода поднимется еще выше. Ушибленное и ободранное плечо да кинжал в брюшине – не лучшие помощники в скалолазании. Гроза снаружи не утихала, просто ее эпицентр сместился в сторону от пещеры, и теперь сверкало и гремело не так громко, как раньше. Но веревки дождевых струй по-прежнему свисали с дырявого купола и полоскали свои концы в бурой воде.

Эта же вода попадала в рану, и от одной мысли о букете разных бактерий, марширующих парадным строем по его внутренностям, Шагровскому стало совсем не по себе. Дыхание сбилось на хрип, он почувствовал, что начинает паниковать. Уровень адреналина в крови понизился, вместо него в каждую клеточку хлынула боль и вскипела безумным, иррациональным страхом. Это был страх перед неминуемой смертью, тот страх, который, как казалось Валентину, способны побороть только самые мужественные люди. На самом деле, и он понял это сейчас, победить его нельзя. С ним можно только сосуществовать, заставить свое сознание смириться с тем, что смерть идет рядом и держит тебя холодной костлявой рукою за запястье. Что каждый твой шаг, каждый твой вздох, каждый твой удар сердца может оказаться последним.