Текст книги "Сердце Проклятого"

Автор книги: Ян Валетов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

* * *

Менее чем в пяти километрах от места, где Арин и профессор Кац захватили машину и водителя, к самому берегу Мертвого моря селевой поток вынес нечто, похожее на покрытый жидкой грязью обмылок. Очутившись в жгучей соленой воде, обмылок задергался, застонал, у него вдруг обнаружились ноги и руки, более похожие не на конечности человека, а на культи – страшные и беспалые. Двигаясь, словно раненая гусеница, бесформенный кусок грязи выполз на покрытый соляными отложениями берег. Проливной дождь хлестал его плотными струями и, постепенно под слоями грязи стало возможным различить человеческие черты.

Валентин, а это был он, протер залепленные грязью глаза и попытался приподняться, но ноги его не держали и он рухнул на спину, подставляя ливню лицо, и пролежал так почти двадцать минут, не в силах двинуться с места. Дождь все лил и лил, и в нескольких шагах от Шагровского все так же победно ревел, перелетая через камни, селевой поток, наконец-то сбежавший из ущелий.

Хотелось замереть и уснуть, но Валентину было так холодно, что он даже не мог потерять сознание – крупная дрожь скручивала его словно агонизирующего ужа. И тогда он пополз. Пополз по камням, прочь от жгучего моря, к дороге.

Там на него и натолкнулся грузовичок, застрявший из-за бури в Эйн-Бокек – развозная машинка держала путь в Эйлат. Разворачиваться было откровенным безумием, и водитель, втащив Валентина в кабину, погнал вперед со всей возможной в такую погоду проворностью. Врач в госпитале, увидев Шагровского, удивился, что тот в сознании, и Валентин, чтобы не разочаровывать эскулапа, тут же впал в беспамятство, уже не чувствуя, как в его вены вставляют катетеры и литры плазмы и физраствора начинают наполнять сосуды. Он не видел галогенных ламп, вспыхнувших под потолком операционной, не ощущал, как затянутые в кольчужные перчатки руки перебирают метры вынутых из него кишок и полощут их в стерильном растворе. Как проходят через его плоть кривые иглы, и хирург-олим с посконным именем Роман кладет аккуратные стежки на рану и вяжет узлы на брюшине, оставляя торчать наружу прозрачную трубку для оттока…

А потом, в ординаторской, по старой, еще советской привычке закуривает, стиснув сигаретный фильтр в железных лапках зажима Кохера.

Израиль. Эйлат

Госпиталь «Йосефталь»

Наши дни

– Ножевое проникающее, не понимаю, как он дополз. Два литра кровопотери, полный живот камней и песка, еще и посолил все… как твой холодец! – сказал хирург в трубку и затянулся так, что пропитанная селитрой сигарета едва слышно затрещала. – У меня бывшая теща такой варила!

Он с удовольствием выпустил дым ровной сизой струей.

– Ну, не скажу, что угрозы для жизни нет. Стабильно тяжелое. Я не осторожничаю. Он сейчас реально никакой, но, думаю, что если все пойдет как надо, то послезавтра сможете его допросить. Размечтался – с утра! Какое утро? К вечеру, в лучшем случае, и очень нежно! Знаю я вас, костоломов! Охрана? Охрана не нужна. Минимум пару дней он будет овощем, сурепкой с сердцебиением. Одежду смотрели, если это можно назвать одеждой. Никаких документов. Залитая водой и грязью флэшка! Сам будешь ее в комп вставлять, когда высохнет. И предположений нет. Я тебе что? Шерлок Холмс? Тридцать с небольшим, шатен, без особых примет. Ни шрамов, ни татуировок. Зубы, похоже, не у нас делали, но я не патологоанатом, точно не определю. Да, отпечатки сняли, приходил этот твой… Конечно. Послезавтра, Ави! Не завтра! Послезавтра! К вечеру! Иначе не пущу! О'кей? Конечно, в субботу выпьем пива! Вполне кошерно! Давай, жду…

Глава 16

Иудея. Окрестности Ершалаима

30 год н. э.

Иегуда пришел в себя лишь у потока, текущего в долине Кедрона. Он стоял по колено в холодной воде, с лицом, мокрым от слез, и выл, как воет смертельно раненый пес – тихонько, хрипло, тоскливо. Вкус слез был давно забыт – за всю свою взрослую жизнь Иегуда не проронил ни слезинки, а сейчас жидкость, текущая из глаз, была солона и так горяча, что прожигала борозды на его лице.

Дорога, ведущая в Вифанию, была безлюдна. Шумела на камнях река, и ночные птицы вели перекличку в кронах деревьев. Над серебристой текучей водой, над соснами, над склонами поросших лесом гор, над громадой Храма и муравейником предпраздничного Ершалаима, расцвеченного сотнями костров, висела огромная равнодушная луна, и свет ее был так холоден, что от него замерзала душа.

Иегуда достал из кушака небольшой кожаный цилиндрик и сжал его в руке что было сил. Крышка отскочила, и небольшой кусочек пергамента, сплошь исписанный рукой га-Рамоти мелкими, похожими на паучат буквами, упал в поток. Чернила сразу же потекли и через несколько мгновений букв было уже не разобрать. Набухающий водой кусочек кожи закрутило в водяных струях и он исчез из виду. Иегуда с размаху швырнул чехол вслед.

Воздух был холодным, изо рта при дыхании вырывались струйки пара, ноги ниже колен начала сводить судорога. Спотыкаясь, Иегуда дошел до брода, оскальзываясь на мокрых голышах, выбрался из реки и пошел вверх по дороге.

Сгорбившись.

Навстречу ледяному лунному свету.

* * *

Небеса не разверзлись. Божье воинство не спустилось в долину Иосафата [29]29
  Долина Иосафата – евр. Эмек Иегоша-фат, т. е. долина суда Божия, символическое название места, где Бог будет судить врагов Своего народа (Иоил. 3:2,12). По еврейскому преданию, это название дали Кедронской долине между Иерусалимом, Елеонской горой и Кедроном. Наименование «долина Иосафата» некоторые сравнивают с выражением «долина благословения» (2 Пар. 20:26), где победил царь Иосафат.


[Закрыть]. Яхве не протянул руки помощи, несмотря на горячую молитву га-Ноцри. Ночь оставалась безмятежно тихой и огромный белый шар луны висел над Масличной горой равнодушный и холодный.

Когда луну наконец-то начали затягивать легкие облака, Иегуда вдруг ощутил, что в его сердце шевельнулась надежда, а вдруг эти облака возвещают милость Неназываемого? Вдруг он проснулся в своем небесном пристанище и услышал голос Иешуа? И эти легкие белесые перья, перечеркнувшие изрытый оспинами лик луны, следы его дыхания?

Но не сбылось. Надежды вообще редко сбываются.

Облака унес ночной ветер. Он был не по времени холоден и пронизывал до костей. Горящие костры не спасали, языки пламени прибивало к земле, облака алых искр взлетали мушиным роем и рассыпались, превращаясь в легкий белый пепел. Иногда ветер стихал, и тогда ночь становилась легка и прозрачна, какой может быть только весенняя ночь в горах.

Далеко на юге, наверное, где-то рядом с Асфальтовым морем, бушевала гроза и горизонт озаряли зарницы. Небо рассекало всполохами и, когда свет на юге становился нестерпимо белым, можно было рассмотреть очертания гор Иудейской пустыни, рассыпанные, насколько хватало глаз.

Иегуда сидел на месте, которое обычно занимал Иешуа.

С этого вросшего в землю замшелого камня га-Ноцри любил смотреть на раскинувшийся напротив Ершалаим, на дома в долине, на чудесный Храм, сверкающий огнями, на висячие мосты. Отсюда, со склона Масличной горы, разбросанный по камням Мории город был особенно прекрасен и лежал перед ним, как на ладони. О чем он думал тогда? О том, как войдет в Ершалаим царем? Или о том, как как умрет на кресте под его стенами?

Сейчас он молился и ждал. Но Яхве безмолвствовал. Ему не было дела до того, кто присягнул ему на верность на Хермоне. Ему не было дела до жавшихся к огню учеников. Они были испуганы. Они не до конца понимали, зачем Иешуа привел их сюда. Чего он ждет? Почему молится именно здесь? О помощи в какой битве просит Бога? Он повелел взять с собою лишь два меча – одним был подпоясан Кифа, другим Шимон Зелот. Чем мы будем воевать за него? И с кем? Как часто они не понимали его слов! Как часто искажали их смысл! Но Иешуа никогда не гнал их прочь, никогда не злился на них и не уставал снова и снова беседовать с теми, кого избрал для служения. Чувствовал ли кто из них жар того огня, что горел в груди равви? Разделял ли кто его безграничную веру в чудо?

Нет, подумал Иегуда.

Если я сам не разделяю ее, как могу требовать понимания от других? Просить о чуде и полагаться на чудо – две разные вещи. Но как бы я хотел, чтобы Бог откликнулся на зов Иешуа, признал своим сыном и сделал Царем Израиля! Всевидящий! Я так этого хочу! Всемогущий! Я хочу, но больше не верю… Он не будет царем. Он не переживет завтрашнего дня! Я готов просить тебя о милосердии, но боюсь, что ты проявляешь его слишком редко, чтобы я был услышан. Я замолкаю. Моя молитва не звучит больше – она не нужна тебе. А, значит, не нужна и мне…

Он вздохнул и опустил голову.

Много лет он верил в то, что Яхве следит за каждым его шагом, что сильная заботливая длань Неназываемого простерта над Землей Обетованной, но сейчас, именно в этот момент, кожей ощущая отчаяние га-Ноцри, безуспешность его молитвы, Иегуда понял, что перестал верить.

Если Яхве не слышал мольбу этого человека, то Он не слышал ничего. Если любовь этого человека к родине ничего не значила для Бога, значит, Он отвернулся от Израиля.

Он заметил отблески горящих факелов внизу. Огни, огни, огни… Через Кедронский поток переправлялся многочисленный отряд и Иегуда наверняка знал, что это за отряд. Он оглянулся на Иешуа и едва удержался, чтобы с криком не броситься к нему – предупредить, закрыть от опасности. Но сдержался, сжал до боли кулаки и застонал, стиснув зубы.

Делай, что должен делать.

В белом свете луны га-Ноцри казался неподвижной статуей, вырезанной из мрамора, не человеком, а его запретным изображением. И только шевеление губ (а заметить его можно было, только присмотревшись) выдавало, что Иешуа сделан из плоти и крови.

– Люди! Сюда идут люди! – по голосу Иегуда узнал бар-Маттиаху, мокэса. – Равви!

Зазвучали встревоженные голоса. Мимо пробежал Шимон Зелот и в руке его поблескивал тусклым железом старый гладий. Иегуда встал и тут же встретился взглядом с Кифой – глаза его были глазами безумца. Растрепанная борода криво топорщилась, он медленно тащил из ножен свой меч.

Всполохнули зарницы. Издалека порывом ветра принесло слабый раскат грома, но шелест потревоженных крон легко заглушил его.

– Равви! – отчаянно крикнул Фома.

Ученики метались среди кривых олив Гефсиманского сада, словно стадо без пастуха, почуявшее волков.

Иешуа открыл глаза и поднялся с колен.

Теперь стало заметно, что он тяжело дышит – белый пар вырывался изо рта короткими мощными струями. Иегуда вдруг понял, что лоб га-Ноцри поблескивает от пота – он отдавал молитве столько сил, что на коже даже в ночной холод выступила испарина. Глаза его были тусклыми, словно присыпанными пылью, и в них плескалась такая смертная тоска, что у Иегуды перехватило горло.

И внезапно померещилось ему, что взгляд га-Ноцри стал мертв, как у снулой рыбы, пот, выступивший на челе – кровав, что побежали по щекам красные язвы проеденных слепнями ран, и жилы оплели скрученную судорогой шею, словно кривые синие корни…

Иегуда зажмурился так, что векам стало больно, и впился ногтями в свое запястье, раздирая свежий укус. Боль отрезвила его, он снова посмотрел на Иешуа и наваждение исчезло. Га-Ноцри пытался двинуться с места, переставляя конечности, как ребенок, едва научившийся ходить. Ноги равви затекли от долгого пребывания на коленях, и он с трудом сделал шаг. Потом второй – такой же неуверенный, пошатнулся, теряя равновесие…

Иегуда бросился к нему и поддержал под локоть, чтобы Иешуа не упал, и тот вымученно улыбнулся, благодаря за помощь. Эта улыбка была так не похожа на его обычную. Она была не его – улыбка другого человека, приклеенная к знакомому тонкому лицу неловко, наспех… От этой гримасы хотелось заплакать, но, несмотря на боль, слез не было. Просто пекло, нестерпимо драло грудь кривыми когтями предчувствие неизбежного.

Чужие голоса звучали рядом. Меж олив мелькали тени и ярко билось веселое факельное пламя. Испуганные ученики столпились вокруг равви, закрывая его спинами, но га-Ноцри, опираясь на руку Иегуды, вышел вперед и остановился, расправив плечи.

– Еще не поздно, – сказал Иегуда негромко, так, чтобы его мог слышать только га-Ноцри.

– Поздно, – выдохнул Иешуа в ответ, – уже поздно.

Цепь огней сомкнулась вокруг них, и теперь уже можно было рассмотреть, что факелы держат стражники-левиты, и их много, гораздо больше, чем казалось раньше.

– Все в твоей власти, Господи! – сказал га-Ноцри уже громче. – Ты не спустился с небес, не дал мне свое воинство – значит, так надо. Я дойду до конца, раз Ты этого хочешь. Я знаю, Ты не оставишь меня! Не дашь мне погибнуть! Что бы ни случилось, я не отступлю. Да свершится воля Твоя!

– Иешуа га-Ноцри! – вышедший вперед Малх был вооружен дубинкой, в руках у некоторых левитов Иегуда увидел готовые для броска охотничьи сети.

Ни мечей, ни копий, ни пугио, только боевые дубинки да сети – храмовая стража собиралась брать Иешуа живым.

– Га-Ноцри! – повторил Малх, поднимая и поднимая голос. – Я говорю голосом Каиафы, первосвященника! Мы пришли за тобой! Ты арестован за то, что ложно называл себя машиахом, вводя в заблуждение народ иудейский! За то, что нарушал Закон Моисеев! За то, что пытался показать власть свою в Храме и грозил разрушить его! За то, что покушался на власть Цезаря и оскорблял его величие!

Он прокричал последние слова, умолк, и во внезапно наступившей тишине стал слышен треск догорающих в кострах ветвей. Молчание висело над замершими людьми, над оливковой рощей, словно свинцовая серая туча, и, казалось, даже ветер затих, ожидая, чем разрешится противостояние.

– За мной нет вины, – сказал Иешуа. – А если на ком нет вины, то чего ему бояться? Я пойду с тобой, человек.

– Тебе нельзя идти с ним, равви! – произнес Левий бар-Маттиаху, стоящий за плечом Иегуды. – Я знаю его. Тебя оговорят и не будет справедливого суда…

– Есть только Божий суд, – возразил Иешуа мягко. – Только он справедлив, да и то не всегда. А люди – всегда лишь люди. Дайте мне дорогу, друзья!

Он шагнул вперед и двое левитов двинулись навстречу, и Малх, улыбаясь так, что Иегуду перекосило от ненависти, протянул свою трехпалую руку, хватая га-Ноцри за плечо.

– Нет! – крикнул Кифа.

В руке его сверкнуло железо – гладиус со свистом рассек воздух. Удар был направлен в голову раба и клинок должен был бы развалить ему череп от темени и до подбородка, но Малх явно потерял свои пальцы не на кухне. Иегуда увидел, как тот приседает, заваливаясь в сторону, как успевает парировать рубящий мах Кифы дубинкой и, вместо того, чтобы войти в мозг, меч всего лишь отсекает ему часть уха и срезает кожу с плеча.

– А-а-а-а-а-а! – это кричит не Малх, рабу пока еще не больно, хотя кровь хлещет из него сильнее, чем из жертвенного барана – это в бой вступил Шимон Зелот. Он врезался в двоих стражников всем телом, и они полетели наземь, оглушенные и растерянные. Третьего, стоящего чуть в отдалении, Зелот попытался достать мечом, тут же получил по локтю короткой дубиной, и гладиус отлетел прочь.

Молодой рослый левит метнул в Кифу сеть, но тот успел поймать ее на лету кончиком клинка, отбросил прочь и тут же прыгнул на противника, занеся меч над головой. Иегуда увидел, как сцепился со стражником Левий, как под ударами дубинок падает, прикрывая голову локтями, Андрей, как вокруг Иешуа закипает – нет, не драка! – самый настоящий бой! Бой без шансов на победу, но с возможностью нанести противнику максимальный урон и сбежать. Оскалив зубы, Иегуда потащил из рукава сику и посмотрел в глаза Малху искрящимися глазами зверя, почуявшего добычу.

Малх, зажимая ладонью кровоточащий кусок уха, завопил.

Рука Иешуа сжала кисть Иегуды, не давая обнажить клинок.

– Нет! – голос га-Ноцри перекрыл нарастающий шум. – Не сметь! Опустите оружие! Остановитесь!

Он кричал, как глашатай – его голос заполнил воздух, сделался плотным, словно застывшая смола, и в этой смоле увязли даже те, кто уже почувствовал жажду крови. Если Иегуде и доводилось когда-нибудь видеть настоящее чудо, так это то, что равви умел делать с толпой. Любила она его или ненавидела – не имело значения. Она слушалась.

– Спрячьте мечи! – продолжал Иешуа. – Тот, кто приходит с мечом, тот и умирает от меча. Безумцы! Они же вас всех убьют! Вы умрете зря! Дайте мне пойти с ними и вы увидите – никто не причинит мне зла!

Он был прав – никто бы не смог победить при таком соотношении сил! Полсотни прекрасно обученных вооруженных молодых мужчин, воинов храмовой стражи, против тринадцати практически безоружных – два меча, что разрешил взять с собой га-Ноцри, не в счет – учеников. Даже то, что некоторые из спутников Иешуа умели убивать без дрожи в руках, положения не спасало. Умелых легко задавить числом, безрассудно храбрых – зарезать первыми, а благоразумных – пленить и использовать себе на благо. Он был прав, но тот, кто хоть один раз впадал в смертельную горячку боя, знает: если пролилась первая капля крови, то убийства уже не остановить!

Но от голоса Иешуа действительно произошло чудо. Дерущиеся замерли. Дубинки не сокрушили кости, железо мечей не пронзило плоть.

– Бегите! – крикнул га-Ноцри, и его голос в наступившей тишине прозвучал раскатом грома.

Ученики, повинуясь приказу равви, бросились врассыпную, словно стайка перепелок из-под лап охотничьего пса. Не все, но среди оставшихся не было тех, кто вступил в драку с левитами. Малх, размазывая кровь по лицу и шее, пытался зажимать рану и одновременно руководить стражниками. Возле Иешуа выросли двое рослых бойцов, Иегуду оттеснили прочь. Среди деревьев раздавались крики – стража ловила беглецов, но явно безрезультатно. Мелькали факелы и тени, кто-то с шумом ломился сквозь кустарник, спускавшийся к Кедрону.

Раб первосвященника, злой и залитый кровью до пояса, прошел мимо Иегуды, как мимо пустого места, двинув того плечом, но Иегуда не стал отвечать. Он смотрел. На его глазах происходило то, чего он так боялся и невольным виновником чего был.

Га-Ноцри силой отделили от учеников, левит с ободранной о камни щекой неуклюже вязал ему за спиной руки, а равви смотрел над головами стражи и, проследив за его взглядом, Иегуда понял, что смотрит га-Ноцри на мерцающую огнями громаду Храма.

Он все еще верил.

Он все еще надеялся.

Он все еще ждал.

Иегуда шагнул вперед, и заступивший было дорогу левит, посмотрев ему в лицо, невольно подался в сторону.

Иешуа почувствовал на плечах прикосновение рук Иегуды, опустил взор и их глаза встретились. Взгляд Иешуа на этот раз не был заполнен тоской доверху, но грусть никуда не ушла. И еще – он нашел в себе силы улыбнуться своей кривоватой неотразимой усмешкой. И по-птичьи склонил голову к плечу.

Иегуда на миг прижал его к себе, коснулся губами щеки га-Ноцри, зажмурился от грызущей его сердце боли и прошептал:

– Прощай.

Он опустился на колени, закрыл глаза и ждал, пока вокруг него не затихнут звуки.

Когда Иегуда нашел в себе силы и мужество оглядеться, то уже был один.

Израиль. Эйлат

Наши дни

Набережная Эйлата в любое время года чем-то напоминает набережную Ялты, только в более чистом и ухоженном варианте. Ассоциация не прямая, эйлатский и ялтинский променады не перепутаешь даже с похмелья, но общий дух…

По променаду медленно и важно шествует пахнущая «совком» толпа. Этот запах не может скрыть ни модная одежда, ни дорогие парфюмы и дезодоранты – так пахнет память о советской нищете, о детстве, в котором на двоих с братом были одни брюки и одни выходные туфли ленинградской фабрики «Большевик». Странно, но все эмигрантские районы пахнут одинаково, может быть, потому, что люди, вырвавшиеся из той действительности, зачем-то привезли ее с собой, в действительность иную.

От Брайтонского boardwalk веет Одессой конца семидесятых, Черным морем, бесконечными песчаными пляжами, жареными бычками, профсоюзным пивом, и пластиковые стулья под зелеными навесами смотрятся там весьма органично, словно в сотне метров от них не Атлантический океан, а Пересыпь и ее лиманы.

Здесь, на небольшом кусочке побережья Красного моря, доставшемся Израилю сравнительно недавно и далеко не бескровно, запахи другие и напоминают о знойной Бухаре с ее медовыми дынями, о сухумском кофе, сваренном на раскаленном коричневом песке, и о сочинских шашлыках, маринованных в травах и белом вине.

Советский дух незримо присутствует в праздной, веселой и тщеславной толпе отдыхающих. Сюда приезжают не только для того, чтобы окунуть тело в воды Красного моря и загореть до черноты – этим в Израиле никого не удивишь. Море есть и в Хайфе, и в Тель-Авиве, и в Кейсарии – чего уж чего, а моря и солнца в этой стране предостаточно, но ни один город, кроме Эйлата, не похож на то, что в советское время называли вкусным и круглым словом – курорт. Сюда приезжают показать себя, свое благополучие, свои наряды. Это, конечно, не Ницца и не Канн, но все-таки, все-таки…

Чернявые мачо (правда, без кепок-аэродромов) с загадочными южными глазами ведут под руку женщин не первой и даже не второй свежести в бриллиантах и платьях «от кутюр». Дамы переговариваются визгливыми голосами продавщиц бакалеи, а во влажных очах учтивых мачо плещется глубоко скрытая тоска о юных девах, которые фланируют неподалеку, покачивая бесцеллюлитными бедрами и спелыми влажными от пота персями.

Но и с девами все не так просто. Они фланируют не одни, а в сопровождении упитанных мужчин, молодые годы которых прошли задолго до начала перестройки. Глаза дев тоже не светятся радостью, но цены в дорогих отелях и ресторанах кусаются, платья «от кутюр» стоят баснословно, а упитанные мужчины, несмотря на седину, одышку и нависающие над ремнем животики, привлекательны именно своей платежеспособностью.

Здесь же, в двух шагах от шевелящегося во тьме моря, за каменными столиками восседают крупные парни с высоко выбритыми затылками, в расстегнутых рубахах-апаш, с густыми зарослями на груди. В этих джунглях скрываются золотые иконостасы, способные украсить собой алтарь любого христианского храма, и кресты купольного размера, усыпанные драгоценными камнями. Бритые пьют пиво вместе с такими же громилами, но расхристанными и небритыми, с той разницей, что у небритых на шеях не кресты, а магендовиды. Магендовиды эти скромны, размером всего лишь с небольшую комету, и должны свидетельствовать о набожности, но почему-то в набожность их хозяев верится с трудом. Судя по веселому матерку, долетающему от парапета, представители религиозных конфессий, несмотря на разногласия в вопросах веры, обсуждают общие деловые интересы на правильном русском.

Тут же, пугливо оглядываясь на бритые затылки, шествует типичное семейство, приехавшее к морю на скудные отпускные деньги: отец с лицом вечного старшего инженера, раскормленная не по зарплате мужа жена (с завивкой и задорными корнетскими усиками) да две дочки на выданье с горящими от матримониальных желаний глазами.

Черная стайка из трех неведомо откуда появившихся хасидов, возмущенно тряся пейсами, семенит по-над стенкою, озираясь и пряча лица за широкими полями шляп. Хасидам жарко – Эйлат значительно южнее Умани, но вера обязывает пуще неволи.

Молодая пара, явно студенты, веселые и пьяные от любви и от свежего ветерка, дующего с моря, сидят на парапете спиной к толпе и с удивительной нежностью кормят друг друга шариками жареного фалафеля, вылавливая лакомство из бумажного промасленного кулька.

Набережная, уставшая от дневного жара, наконец-то дышит полной грудью, и сотни людей выливаются из дверей отелей наружу, под южное звездное небо, и идут по разогретой плитке мостовых, мимо лавок, кафе, установленных тут же аттракционов, надувных батутов, качелей. Они жуют, пьют, смеются, бранят друг друга на разных языках, признаются друг другу в любви, покупают и продают…

Горячий, словно только что сваренный кофе, воздух Эйлата пропитан запахами моря, фалафеля, кипящего масла, шаурмы, попкорна и давленных в соковыжималках апельсинов и гранатов. Этот город у моря чванлив, бесстыж, горяч и дружелюбен – он такой, какой есть, и никогда не станет другим. Его, как и Брайтон, можно не любить или любить, но трудно оставаться к нему равнодушным.

Если променад на набережной Эйлата почти всегда многолюден и шумен, то стоит в вечерние часы зайти «за спину» многочисленным отелям, расположенным вдоль моря, как картина меняется. Прохожих становится на удивление немного, машин тоже – приехавшие на отдых туристы давно уже заняли места у стоек баров, и только небольшие микроавтобусы и пикапы, обслуживающие рестораны да гостиницы, шныряют туда-сюда до самого утра.

Время близилось к одиннадцати ночи, дневную жару окончательно сменила приятная прохлада, и город с облегчением вздохнул. Улицы заснули, прикорнули у обочин автомобили, и только набережная продолжала гудеть тысячами голосов, словно на берегу довольно урчал огромный, сытно отужинавший лев. Фонари заливали асфальт масляным желтым светом, мягко мерцали окна гостиниц – город стал спокоен и ленив.

И зря…

С севера, по неширокой асфальтовой дороге, ведущей мимо причудливого здания Кинг-Сити и черного зеркала озера Ирода, катился белый фургон с синей надписью «Eleсtra» на борту. Фургон только что прошел контроль на блок-посту у въезда, и, хотя патруль досматривал машину со всем возможным рвением, а веселый кокер-спаниель, натасканный на взрывчатку, ничего не почуял, машина была начинена ею под завязку.

Готовившие фургон в дорогу люди знали свое дело.

В емкостях для заправки кондиционеров плескался не только хладагент, вернее, хладагента там было всего ничего. Главным содержимым баллонов были специальные жидкости, каждую из которых по отдельности можно было поджигать, лить с высоты и даже пить, если уж совсем нечего делать.

А вот при смешивании…

Соединяясь в пропорции один к двум, жидкости превращались в гель, рядом с которым не рекомендовалось чихать даже комару. Один компонент взрывчатки был изготовлен в подпольной химической лаборатории в секторе Газа, там же, где колдовали над начинкой «кассамов», второй – попал в страну куда как более сложным путем, так как сделать его в кустарных условиях, на коленке, не смог бы никто.

Бинарную взрывчатку «Хамас» хранил совсем для другого случая, но щедрость Вальтера-Карла смягчила суровые сердца борцов за независимость и свободу – борцы такого рода всегда чувствительны к щедрым подаяниям. В принципе, сегодняшняя цель вполне устраивала и исполнителей теракта, и их начальство – какая разница, где убить пару десятков евреев? И после того, как на счета руководителей группы упала выделенная Шульце круглая сумма, механизм подготовки к акции начал функционировать незамедлительно.

В кузове белого микроавтобуса, помимо нескольких ящиков с крепежом для монтажа кондиционеров (кстати, болты и гайки – вполне подходящие поражающие элементы), ехали более двухсот литров бинарного взрывчатого вещества и двое арабов средних лет. Один из них в свое время получил неплохое техническое образование в университете в Хайфе и слыл в определенных кругах большим специалистом по изготовлению и сборке взрывных устройств. Второй же никакими особыми талантами не отличался, но был нелюбопытен, молчалив и хорошо водил машину.

Автомобиль свернул направо, прокатился еще несколько сот метров по отельной зоне Эйлата и нырнул в приоткрывшиеся ворота подземного паркинга гостиницы «Хилтон». Проверку службы безопасности на въезде в отель и машина, и ее пассажиры прошли без сучка и без задоринки. Все документы у приехавших были в порядке: «Хилтон» действительно вызывал для обслуживания кондиционеров специалистов из «Electra» – так делали всегда в преддверии летнего зноя.

Большинство терактов предотвращается с помощью вовремя полученной спецслужбами информации, но в этом конкретном случае система просто не успела сработать. Между заказом, оплатой и нападением прошло менее суток – слишком малый срок, чтобы слухи о подготовке теракта дошли до нужных ушей.

Некоторое количество нападений удается предотвратить с помощью квалифицированной работы психологов, умеющих распознать подозрительное поведение шахидов в толпе еще до того, как они достигают цели. Этот метод достаточно эффективен и таких специалистов-физиономистов, как в Израиле, не найдешь нигде! Но сейчас дело осложнялось тем, что ни один из приехавших в Эйлат на белом микроавтобусе шахидом не был.

Водитель по имени Вахид, крепкий, с огромной шапкой волос на непропорционально крупной голове, вообще ничего не знал о целях поездки. Он просто исполнял порученную ему работу – крутить баранку. Он делал так каждый день, вот уже десять лет, и неплохо справлялся. Он не состоял ни в каких организациях или ячейках и слышать об этом не хотел. Именно такой человек и нужен был для того, чтобы привести микроавтобус со смертоносной начинкой на место акции.

Второй – тот, кто был в курсе дела и должен был привести взрывной механизм в действие – невысокий, бритый наголо араб с маленькими, как у женщины, ушами и скошенным подбородком, – не собирался умирать за идею, вел себя адекватно, как и положено хладнокровному специалисту, а не истерил, как фанатик-смертник. Его имя было Ясин Хабиб, и он сам вызвался провести операцию по доставке и подрыву бомбы. На вид он казался мужчиной слегка за сорок, но на самом деле был на пяток лет моложе и выглядел вполне безобидно – вылитый коммивояжер, продающий «шелковые» галстуки. Но очень много людей имели несчастье убедиться, что внешность Хабиба обманчива, и большинство из убедившихся уже не числились среди живых.

О Ясине говорили, что он готов на все, но это «все» не означало умереть.

«Хамас» рассматривал два варианта организации теракта.

Первый – взорвать заряд на променаде, выкатив микроавтобус к одному из кафе, якобы для обслуживания кондиционеров. В этом случае ущерб был бы максимальным, но… Слишком много разных «но» могло возникнуть при попытке выехать на набережную во внеурочные часы!

Второй вариант – привести бомбу в действие на подземной парковке одного из отелей. Взрыв мог нанести нешуточный урон и людям, и зданию, но со взрывом в толпе по смертоносной эффективности его было глупо и сравнивать!

Ясин задумался, потирая щеку, выбритую так же гладко, как и макушка – утренняя процедура бритья приносила Хабибу истинное удовольствие. Он любил ощущение скользящего по коже опасного лезвия. Бритва с коричневой костяной рукоятью досталась ему от деда, а тот вытащил ее из вещмешка одного из убитых солдат Роммеля в 1942 году. Вдоль синеватой полоски металла, истонченной многолетней правкой на ремне, до сих пор виднелось золингеновское клеймо. Эта дедова бритва и сейчас лежала в брючном кармане. На всякий случай. Сталь была настолько хорошо заточена, что одним легким движением руки можно было перерезать горло взрослому человеку от уха до уха, оставив зарубку на позвоночнике. Настоящее оружие самообороны. Ясин прекрасно владел бритвой, она уже не раз спасала ему жизнь.

В принципе, араб уже принял решение, и для этого ему не понадобилось делать вылазку на набережную. Что нового можно было там увидеть? Бесконечную толпу поганых евреев, бегающих туда-сюда? Ясно, что подрывать целесообразнее отель – меньше рисков погореть еще до взрыва. Для того, чтобы иметь шанс остаться целым и невредимым, важно не высовываться до того момента, как израильтяне начнут собирать по округе фарш из соотечественников.