Текст книги "Ничья земля. Тетралогия"

Автор книги: Ян Валетов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 82 страниц) [доступный отрывок для чтения: 30 страниц]

– Вы мне настолько доверяете? – удивился Сергеев искренне. – Просто лестно слушать! А если я, избави Бог, помру ненароком? Знаете, у нас там иногда такое случается… Что тогда?

– Вам невыгодно меня обманывать, – сказал Али–Баба серьезно. – Я для вас – находка. Ваш лотерейный билет на выживание. Наверное, о том, что такое счастье возможно, вы и не подозревали. Все до предела прагматично. Вы не обманываете меня, я честен с вами. Очень простые правила. Была такая ооновская программа «Нефть в обмен на продовольствие». Так вот, наша с вами программа будет называться «Бериллий в обмен на лекарства». Будьте реалистом, Михаил. А если вы ненароком умрете… Что ж, это мои риски. Не одному вам рисковать, в конце концов.

Сергеев снова посмотрел на Истомина, потом перевел взгляд на Али–Бабу. Террорист и глава Регионального управления некогда всемогущей Конторы. Доблестный защитник интересов Российской империи и человек, за которым гоняются профессиональные ликвидаторы, как минимум, десяти спецслужб, сидели с ним за одним столиком. К такому оксюморону надо было еще привыкнуть – хотя ничто под луной не ново. Многие из разведок имели своих боевых псов – кто для устрашения, а кто для решения вполне конкретных политических задач. Помимо составления хитроумных планов надо же кому–то и ледорубом махать, когда прикажут. Да и что такое террорист? Террорист – это тот же самый народный герой, только по другую сторону забора.

– Дальше? – сказал Сергеев.

– Что именно? – спросил Али–Баба.

– Вы проверяете образец. Это то, что вам нужно. Что происходит дальше?

– Ах да… Теперь понятно. Для вас, Михаил, ровным счетом ничего. Если образец соответствует моим ожиданиям, я даю вам маленький спутниковый маяк. Он работает в пакетном режиме, чтобы станции слежения его не засекли. Вы устанавливаете этот маяк рядом с грузом, например на крыше здания, и немедленно удаляетесь. Ваша миссия выполнена. С моей стороны было бы негуманно заставить вас перетаскивать груз на себе.

– Там более восьмидесяти контейнеров. – Истомин загасил сигарету в пепельнице и тут же зажег другую. Это было их общим горем – все ребята из Конторы много курили. Но немногие смогли проверить, действительно ли это приводит к неприятным последствиям – что–что, а смерть от сигареты для них была бы непозволительной роскошью. Находились и другие, более экзотические причины для смерти. Доживших до сорока считали везунчиками, доживших до пятидесяти – патриархами.

– Каждый контейнер – шестьдесят килограмм. Замахаешься носить.

– Это, конечно, не мое дело, – сказал Сергеев по–русски, обращаясь к Константину Олеговичу, – но советую учесть, это все–таки Север. Думаю, операцию по вывозу будешь координировать ты, потому тебе и говорю, на всякий пожарный… Граница рядом. База миротворческих сил ООН рядом, россияне, бдящие газопровод, рядом, непонятно чье (в общем было понятно чье, но обижать Истомина не хотелось) Капище тоже рядом, кстати, крайне агрессивное и совершенно непредсказуемое. Плюс к этому Киев – излюбленное место паломничества разных деятелей бандитского толка. На столицу их тянет, царствовать. Каждую неделю новый атаман приходит в столицу княжить. Каждую неделю кто–то из вояк по доброй традиции вешает его с дружиною за ноги на видном месте. Но ведь все одно – лезут… И недобитков–одиночек полно! Вертолетами захотите груз вывезти – могут долбануть из развалин за милую душу. Организованно и планово. Не с портативного комплекса, а так, по–взрослому, со станины, чтобы с одного выстрела костей не собрали.

– Учтем, – ответил Истомин коротко, всем своим видом показывая, что благодарен за совет, но постарается впредь обходиться своим умом.

Али–Баба вежливо улыбнулся. Понял он или не понял сказанное, а Сергеев говорил быстро, по нему не было видно, но Сергеев знал, что понял. «Ботаник»… Ну да… Конечно же… Свежо предание. Но как же интересно узнать – чья школа?

Сергеев, как человек, некогда работавший «в поле», прекрасно понимал, что узнать такие подробности можно только по чистой случайности. Этот моложавый мужчина мог быть агентом любой из разведок, а мог действительно оказаться воспитанником одной из исламских группировок, реальным фанатиком, прошедшим курс спецподготовки под руководством наемных профессионалов. Скорее всего, это навсегда останется тайной. Его цели представлялись Сергееву загадочными, средства их достижения могли быть любыми, но в том, что особой «переборчивостью» в их применении его собеседник не отличается, Сергеев был абсолютно уверен.

Менялись времена, социальное устройство, правящие классы и ведущие религии, но необходимость в таких людях, как Али–Баба, оставалась неизменной. Они всегда оставались в игре, как со времен древнего Египта и Рима оставались в игре разведка и контрразведка, меняя имена и личины, но никогда не меняя своей сути: служа хозяину – служить себе.

Официанты принесли закуски. Сомелье раскупорил бутылку и, плеснув вина в бокал, предложил его Али–Бабе на пробу. Тот вино одобрил.

Во время ужина разговор постепенно, скорее всего из–за постоянного присутствия «в кадре» вышколенных официантов, перешел на общие темы. Сергеев не мог не признать, что Али–Баба оказался прекрасно образован. Во всяком случае значительно лучше, чем Истомин, и, чего уж греха таить, лучше, чем сам Михаил. Причем образованность эта касалась самых разных вопросов. Разговор вроде бы шел ни о чем, но впечатление, начавшее складываться, как только Сергеев услышал классический British, с каждой минутой усиливалось, становилось все более определенным. Но все–таки через интеллигентность речи, сквозь плавность и сдержанность движений нет–нет да и проглядывала свернутая в тугую пружину готовность мгновенного, рефлекторного действия, как в спящем на подоконнике ленивом коте все же ощущается настороженность настоящего зверя.

Проглядывала эта готовность в точности нечаянного жеста, в искусственной непринужденности принятой позы, позволяющей мгновенно сорваться с места, уходя от опасности, в произвольном, на первый взгляд, повороте головы, позволяющем незаметно осмотреться и оценить обстановку. Кто бы ни были люди, учившие его, они делали это хорошо. Но ко всему у парня был дар от Бога. Или, если учесть его профессию, скорее от черта.

Скользя по глади ни к чему не обязывающей застольной беседы, Сергеев подумал о том, что примет предложение и почти наверняка исполнит обещанное.

Прав Истомин. Прав не тогда, когда называет Ничью Землю зверинцем. Здесь, в Москве, зверинец похлеще, такой еще поискать надо. Прав он тогда, когда говорит, что Сергееву и так есть о ком думать и нечего забивать себе голову мыслями о будущих несчастьях совершенно чужих ему людей. И какое ему дело до того, что собирается делать с контейнерами бериллия этот оливкового цвета парень, так удачно изображающий из себя «ботаника»…

Тогда Михаил сказал «да».

Сегодня, глядя на серое от потери крови и болевого шока лицо своего работодателя, Сергеев с ужасом подумал, что если Али–Баба умрет сейчас, у Красавицкого на руках, то для жителей Ничьей Земли наступят хреновые времена.

В последние несколько месяцев весь расчет Михаила строился на том, что сделка состоится и груз таки попадет в Зону. Не хотелось и думать о том, что случится, если он до места назначения не дойдет. Приближалась зима двенадцатого года от момента потопа, зима 2018 года от Рождества Христова. И она обещала быть суровой. Без антибиотиков и прочих благ цивилизации до нового, 2019 года многие могут и не дожить. Обычно к этому времени Сергеев успевал затащить в Зону несколько партий медикаментов. К ним можно было приплюсовать те, которые удавалось разыскать в развалинах, если содержимое упаковок было не попорчено водой. Срок годности уже мало кого интересовал. Действует лекарство или не действует – определяли опытным путем.

Поход на Киев и поиски старого институтского здания, в подвале которого, по словам Али–Бабы, и были складированы бериллиевые запасы, изменили обычный ход событий. Нет, конечно, колонии выживут – были гораздо более тяжелые годы, но при отсутствии достаточного количества нормальных препаратов зима может унести много жизней. У Равви лекарства есть, с того самого склада, на который его вывел Сергеев, полковник еще и поделится – не жлоб. А вот южнее и севернее будут проблемы.

Севернее, там, где клин Ничьей Земли, вдававшийся в чужие территории, был узок, как кинжальный клинок, было мало складов, но достаточно много людей. Тем более что на Севере постоянно происходили какие–то заварушки – кто–то с кем–то схлестывался, гремели взрывы и выстрелы, в конфликт тут же встревали ооновцы, с Запада сразу подтягивались страдающие параноидальной русофобией войска Конфедерации, с Востока к самой границе подкатывались части Восточной Республики. Российские вояки, стоящие вдоль газопровода, начинали стрелять на мышиный писк в кустах, а пограничники дряхлого, как Мао в последние годы жизни, «бацьки Лукашенка» хладнокровно убивали все живое, пытающееся выползти на контрольно–следовую полосу.

В сердце всей это неразберихи, в развалинах бывшего стольного града Киева, тоже кипели нешуточные страсти, но в Киев Сергеев все–таки заходил: и для того, чтобы поживиться, и для того, чтобы посидеть хотя бы полчаса на развалинах их с Плотниковой дома. В этот момент ему казалось, что и Вика с Маринкой приходят к нему, чтобы побыть рядом: так хорошо и спокойно ему становилось. Сергеев и сам не подозревал в себе такого запаса сентиментальности.

Ткань превосходных брюк Али–Бабы Говорова вспорола ножницами – материя трещала, как парашютный шелк. Сергеев, которого почему–то не выгнали из операционной (наверное, потому что был после ванны и переодет во все чистое), увидел рану и мысленно перекрестился. Аллах был благосклонен к раненому – пули не зацепили бедренную артерию просто чудом. Зато другие, более мелкие сосуды они не пожалели. Из раны в голени торчали бело–розовые осколки кости. За свою жизнь, прошлую и настоящую, Сергеев видел немало различных ранений – при взгляде на развороченную ногу Али–Бабы в голову сразу приходила мысль об ампутации. Сергеев столкнулся взглядом с Гринбергом и понял, что милейший Эдуард Аркадиевич думает о том же самом.

– Что это за дрянь в плече? – спросил озабоченно Красавицкий. – Проволока?

– Электрод, – сказал Гринберг. – Заточенный старый электрод.

– Навылет, – Красавицкий цокнул языком. – Ого! У него под курткой плечевая кобура – так прошло через лямку. Кожаную! Вместо арбалетной стрелы пользовали железку, что ли?

Он попытался что–то провернуть – Али–Баба застонал, не открывая глаз, и страшно заскрежетал зубами.

– Аккуратнее, Тимур, – попросил Гринберг. – Он сейчас от боли помрет… Может, наркоз дадим?

– Вот определимся, что делать – и дадим, – огрызнулся Красавицкий. – Или не дадим, не барин… На голени – херовая рана. На бедре тоже. А тут что – не могу понять… Тут у нас, братцы, шашлык на шпажке… О, блин!

Он чуть не упал, покачнувшись. Стрела–электрод осталась у него в руке, а Али–Баба опять исторг стон и задергал здоровой ногой. Струя крови брызнула из плеча араба и прочертила на халате Говоровой алую полосу, обдав по пути и Гринберга.

– Ага, – сказал удовлетворенно Красавицкий. – Вот, значит, как?

Несколькими движениями ножниц Говорова срезала с раненого куртку и свитер с теплой футболкой, обнажив рану, над которой сразу же склонился Тимур.

– Коли его… – приказал он Гринбергу. – Но не очень сильное что–то. Ничего с ним не случится.

– А нога? – спросила Ирина с сомнением в голосе. – Там такое… Как бы ампутировать не пришлось…

– Значит, дайте общий! – рявкнул Тимур. – Если все всё лучше меня знают, то почему никто ни хера не делает?!

Али–Баба со свистом втянул в себя воздух.

Звякнули инструменты.

– Теперь на стол… – сказал негромко Гринберг. – И не ори, Тимурчик, ради бога. Сейчас все сделаем.

– Помоги, – попросила Говорова, обращаясь к Сергееву. – Только аккуратнее.

Али–Баба, несмотря на щуплое сложение, был тяжел, как статуя командора.

– Три–четыре, – скомандовал Красавицкий. – Взяли.

Бесчувственное тело переместилось с каталки на стол.

– Отлично, – Гринберг плеснул на руки спирт и подкатил к изголовью стола стойку с системой. – Вот мы сейчас все и сделаем… Вот мы сейчас все организуем… Вот сейчас мы дадим ему наркозик… Вот сейчас…

– …ты наконец–то замолчишь! – закончил за него Красавицкий. – Ох, блядь, скользко–то как!

– Есть, – сказала Говорова, склонившаяся над раной. – Держу.

– Перекиси и поболе… Тут же насквозь. А это мы сейчас ушьем! От–лич–нень–ко! – продекламировал по слогам Красавицкий. – Эдик?

– Пошла вода по трубам! Только давление – полное говно! Тридцать на семьдесят.

Лампы на потолке и нависшая над столом операционная лампа мигнули несколько раз и залили комнату непривычно ярким светом. Внизу забубнил генератор.

– Пульс? – спросил Тимур.

Какой–то инструмент с лязгом упал в кювету. Сергееву дико захотелось закурить.

– Сорок, – констатировал факт Гринберг. – А вот мы сейчас его поддержим… А вот мы сейчас…

– Тут все, – сказал Красавицкий. – Ира, давай на ноги…

С ногами было гораздо хуже. Особенно с раной на голени.

Красавицкий ругался. Прибежавшая на зычный зов Гринберга косолапая санитарка Лидия Матвеевна принялась готовить гипс для повязки. Потом начал материться Эдик, потом вступила Говорова – ее контральто звучало, как песня, несмотря на лексикон.

Сергеев, о котором все забыли, вышел в коридор и закурил на холодной лестничной клетке. Рядом, бесшумный, как привидение, возник Молчун. Физиономия у него была сонная, совершенно детская и озабоченная.

– Ничего, – сказал Сергеев. – Все будет в порядке. Выкарабкается…

Молчун уселся на верхней ступеньке, плечом к плечу с Михаилом, и тоже закурил.

– Точно, – подтвердил Сергеев, отвечая на невысказанный Молчуном вопрос. – Это тот, к кому мы шли. И мне надо, чтобы он остался в живых. Иначе… Иначе… – Он подумал немного, затянулся густым сизым дымом трофейной сигареты и продолжил: – Иначе ничего пока не будет. Мне даже в Москву ехать незачем. Есть там человек, но… Может быть, конечно, но только весной, если не будет чуда. Очень осторожны были эти ребята. Нет зацепок. Или почти нет.

Молчун показал два пальца.

– Не думаю, – сказал Михаил. – Скорее всего, убиты. Али–Баба сам доковылял до дверей, никого с ним не было. Есть у меня впечатление, что они попали на эту самую Варвару – сбежавшую из Госпиталя девицу с Капища – и ее мальчиков. Помнишь, о которой Говорова с Красавицким рассказывали? Угодили в засаду, скорее всего.

Дверь на лестницу приоткрылась, и на площадку выглянул давнишний охранник, покрутил головой, принюхался к дыму и, показав большой палец – мол, классный табачок, исчез.

Ждать пришлось долго. Почти сорок минут. Потом на площадке появилась Говорова, потрепала Молчуна по макушке и молча села рядом.

– Ну и? – спросил Сергеев.

– Он тебе друг?

– Нет. Считай, что деловой партнер.

– Интересные у тебя партнеры, Сергеев.

– Жизнь у меня интересная, Ириша… Не помер хоть?

Говорова фыркнула.

– Живее всех живых. Завтра беседовать будешь. Он по–русски говорит?

– Говорит, говорит… Если прикидываться будет – не верь! Говорит неплохо, а понимает так просто превосходно.

– Один плюс, – сказала Говорова. – Тебе завтра не надо рано вставать и спешить на твою встречу. Ты же его искал?

Сергеев кивнул.

– Ну так отоспишься теперь. Он раньше часов одиннадцати утра тебе не собеседник. Да и к одиннадцати очухается только чуток. Пошли, я вас в гостевую отведу…

Гостевая была на третьем этаже. Тут тоже было тепло, но не так, как на втором. Сергеев зажигалкой разжег небольшую лампу, стоящую на подоконнике. Обстановка в комнате была что ни на есть спартанская – четыре кровати, тумбочки из крашеного ДСП, табуретки. В углу стояла вешалка – старая деревянная вешалка, она же подставка для зонтиков, словно пришедшая из детства. Точно такая же рогатая уродина с кольцом вокруг центральной стойки стояла в прихожей московской квартиры сергеевского деда – полковника Рысина.

Кровати были аккуратно застелены. На окнах висели белые, больничные занавески.

– Спать, мужики! – приказала Говорова и чмокнула Сергеева в щеку. От нее уже не пахло сном и теплом, как несколько часов назад, когда она встретила их в халате. Запах был совсем другой – боли, крови и антисептиков. – Туалет – в конце коридора. Давайте на боковую! И я пойду. На ногах уже не стою…

Дважды повторять приглашение ни Сергееву, ни Молчуну необходимости не было.

Простыни были восхитительно чистыми. Подушка мягкой, как пух. Одеяло теплым и легким. Сергеев еще успел подумать, как здорово было бы выпить на ночь стакан молока с ложкой меда, но мысль до конца не прокрутил, не успел. И так и уснул с ощущением тепла в гортани и вкусом горячего, с пенкой, молока на губах.

Глава 6

Сергеев мог бы стать человеком любопытным. Но профессия Михаила Владимировича воспитала в нем совершенно другие наклонности. Любопытство могло поощряться, но… Чаще всего любопытные заканчивали плачевно.

Иногда играл военный оркестр и на лафете катили гроб, укрытый знаменем. Никакой оркестр не играл над наспех вырытой могилой в безвестной лесополосе, куда только что сбросили добросовестно облитый кислотой труп.

Поэтому, поднимаясь на свой этаж, Сергеев пытался понять, в какой степени ему стоит проявить любопытство к пакету с кассетой и бумагами. Однозначного ответа не было, хотя от всей этой истории с Антивирусом, телефонным разговором и посылкой на заднем сиденье «тойоты» смердело так, что впору было перестать дышать. Особенно обидно было бы вляпаться в какую–нибудь историю с шантажом, беспорядочной стрельбой и не менее беспорядочными половыми и политическими связями. Сложить ситуационный паззл в готовую картинку, не ознакомившись с содержимым пакета, было невозможно, а ознакомление с ним могло закончиться неприятностями. Впрочем, и не просмотреть документы ему мешала профессиональная гордость. Вот только по поводу какой профессии он испытывал гордость, Михаил не определился.

И раньше, и сейчас Сергеев часто задавал себе вопросы: А кто он, собственно говоря? Разведчик? Контрразведчик? Чему его учили? В любом случае то, чему его учили, не имело ни точного названия, ни точного предназначения. Не будучи разведчиками, они были готовы организовать и возглавить разведывательную сеть, построенную по всем правилам жанра. Не будучи диверсантами – запланировать и воплотить в жизнь теракт любой степени сложности. Не будучи контрразведчиками – выявить и уничтожить законспирированную сеть противника. И они не всегда были наемниками…

Когда–то, совсем недавно по любым меркам, они имели честь служить пусть несправедливой, неблагодарной и жестокой, но великой державе. Они воспитывались ею как совершенное оружие, готовое к применению в любой момент и в любой точке мира. Державы не стало. А оружие, пусть и разобранное на части, осталось. И сейчас кто–то невидимый начинает процесс сборки…

Это было всего лишь предположение. Мало ли что может прийти в голову малопьющему человеку с похмелья? Но Сергеев кожей ощущал, что слишком много беспорядочных случайностей произошло вокруг него за последние дни. Слишком много. И все они могли сложиться в ту самую единственную картинку, представить которую сейчас он не мог. Но это вовсе не означало, что картинки не было. Содержимое большого коричневого конверта должно было подтолкнуть его к какому–то действию. К какому – Сергеев мог только догадываться, но сам, будучи неплохим аналитиком, был уверен в том, что каждый ход, который он может совершить, просчитан невидимым мастером шахматных партий.

Сергеев мог оказаться пешкой в борьбе двух политических кланов и пожертвован противнику на первых минутах игры. Или оказаться ферзем в международной игре и благополучно дожить до самого финала. Проблема заключалась в том, чтобы оценить себя правильно. Пешка, возомнившая себя ферзем, обречена на смерть. Как и ферзь, не верящий в свои силы. Самовлюбленный глупец ничем не лучше чрезмерно рефлексирующего умника. И умирают они одинаково.

Знакомство с пакетом Сергеев решил начать с кассеты. Голова болеть еще не перестала, а внимательно работать с документами, часть из которых представляла банковские выписки и копии контрактов, в таком состоянии было трудно.

Он включил видеомагнитофон, вставил в кассетоприемник кассету и пошел на кухню варить кофе.

«Интересно, – подумал Сергеев, насыпая ароматный порошок в медную турку, украшенную по краю орнаментом, – когда они позвонят? Дадут мне время переварить информацию? Или будут комментировать действо по ходу, показывая осведомленность? Хватило ли у них наглости напихать в мою квартиру «жучков“ или побоялись нюха и профессиональной подготовки? А ведь я за все время, что здесь живу, не устроил ни одной чистки! Я и не думал, что могу быть кому–то интересным – расслабился, наверное? Профессионал, право слово…»

Гадать, писали его или не писали, собственно говоря, было уже поздно. Сергеев представил себе, что могла бы сказать Вика Плотникова, узнай она, что невидимые операторы рассматривают их частые любовные игрища, как комментируют действо, сидя во мраке плотно «зазеркаленного» пикапа с банальной надписью «Американская химчистка» на борту, и мысленно содрогнулся.

Он удобно устроился в кресле, сделал первый глоток, обжигающий и сладкий, и только потом нажал на кнопку Play.

Снимали скрытой камерой. Причем не одной. Блинов на пленке, несмотря на крупное зерно, был очень даже узнаваем.

Второго участника встречи, нервно расхаживающего по комнате, Сергеев узнал не сразу. Ему даже пришлось остановить кадр, когда свет удачно попал человеку на лицо, и хорошенько напрячь зрительную память.

Приземистый, но не полный. Какой–то длиннорукий, сутулый и кажется неуклюжим, но точность жестов и движений это сразу же опровергает. Лысина аккуратно прикрыта прядью редких черных волос, слева направо. Базилевич. Точно. Антон Базилевич. Бывшая правая рука президента. Человек, противостоявший самому Кононенко, который в то время стремительно и неукротимо, как буйвол на случку, «пер» во власть.

Когда Иван Павлович добрался до премьерского кресла, на Базилевича открыли штук пять уголовных дел и прокатили с депутатством на выборах, да так ловко, что никто и не понял, как это было сделано.

Ранним утром несколько опергрупп выехало по киевским адресам опального Базилевича… Но не тут–то было! Проявив завидный ум и дальновидность, Антон Тарасович тем же днем внезапно обнаружился в Лондоне, хотя, по сведениям пограничников, из Украины не вылетал.

Лондон – город с революционным прошлым, и поездку туда можно, правда с натяжкой, считать путешествием по ленинским местам. Базилевич бродил по шумным улочкам Soho и Theatre Place, посиживал в прокуренных до черноты пабах делового центра и, по рассказам, прямо там, за кружечкой «Гиннеса», писал в Верховную Раду трогательные письма с сенсационными разоблачениями. Англичане делали вид, что Базилевича вроде как и нет в Британии, а украинцы усиленно делали вид, что Базилевича разыскивают по всему миру. Мир, конечно, был велик…

Разыскивать человека, живущего в пригороде Лондона, где дом за миллион фунтов считался подобием курятника, при желании можно бесконечно долго. Для того чтобы облегчить работу рыцарям правосудия, Антон Тарасович давал газетчикам и телевидению по несколько интервью в неделю, но рьяные правоохранители этого упорно не замечали.

После внезапного и скорого падения Ивана Павловича с высот государственной власти в американскую иммиграционную тюрьму, которое стремительностью своей сделало бы честь любому пикирующему бомбардировщику, уголовные дела на Базилевича рассыпались, но не из–за отсутствия состава преступления, а, скорее, за ненадобностью. Но опальный бывший депутат возвращаться на покинутую в спешке родину не спешил. С тяжкой долей эмигранта он сжился, а от родимого бедлама уже отвык.

Быть лидером оппозиции особенно привлекательно, если ты в Лондоне, а не за решеткой. Антон Тарасович этот тезис усвоил быстро.

Его личный конфликт с попавшим на комфортабельные нары экс–премьером, возникший на почве столкновения бизнес–интересов, быстро забылся. Сам Антон Тарасович всегда и везде заявлял, что бежал с Украины от политических репрессий.

Теперь Базилевич был чуть ли не правительством в изгнании – вечным оппозиционером, ни дня не состоявшим в оппозиции, и политическим эмигрантом, хотя возвращению его в родные пенаты после шумного фиаско премьер–министра Кононенко ровным счетом ничего не мешало.

Депутаты, обиженные властью при распределении материальных благ, ездили к нему, словно паломники в Мекку – испить от светлого источника украинского свободомыслия и с новыми силами вступить в борьбу за денежные знаки.

Сергеев допил кофе и с удовольствием закурил.

Сам факт того, что на пленке были Блинов и Базилевич, не значил ровным счетом ничего. О том, что именно Базилевич организовывал оружейную сделку Блинова, Михаил знал и без записи. Что тогда? Посмотрим. Стандартный гостиничный люкс. Похоже на «Хилтон». Хотя «Хилтон» для Блинова не тот понт. «Хилтон» – ночлежка для бедных. Но это не английский отель – точно. Сергеев еще раз посмотрел на стоп–кадр.

План был взят чуть сверху. Объектив камеры находился в каком–то предмете, висящем на стене – например, в раме обязательной для гостиницы настенной картины.

Лицо Блинова было видно превосходно, лицо Базилевича – тоже, хоть портрет рисуй.

А еще… В кадре была видна электрическая розетка – обычная европейская розетка под европейский же разъем, а не под массивный тройной английский.

«Гостиница. Пять звезд. Европа. И пока – все».

Сергеев, не торопясь, промотал несколько планов в режиме покадрового просмотра. Привязок и зацепок больше не было.

«Ну что ж, будем двигаться дальше».

– Ты только не пи…ди! – сказал Блинов весело.

Звук был записан качественно. Полное впечатление, что этот жизнерадостный колобок вкатился в сергеевскую квартиру прямо сейчас. – А то каждый раз слышу, как тебя тянет на родину, и не могу сдержать скупую мужскую слезу.

– Хорошо тебе говорить! А я тут сижу у черта на куличках, пока вы там все занимаетесь своими делами.

Базилевича по голосу Михаил не знал. Слышал пару раз по телевидению, но быть экспертом, тот это голос или не тот, Сергеев бы не взялся…

– Ты тут тоже занимаешься своими делами, Тоша! Не государственными. Так что оставь слезы для барышень. И для почитателей с почитательницами!

Блинов был весел, элегантен, зол и слегка безжалостен. Так может вести себя человек, стоящий на полступеньки выше собеседника. Хоть на самую малость, но выше.

– Выпьешь? – спросил Базилевич.

– Ты наливай, не спрашивай… Летели маушным самолетом, кормят говном, поят говном и еще мало этого самого говна дают! И самолет у них – говно! За что столько бабок берут?

– Летел бы через Франкфурт, с австрияками…

– Отож! – сказал Блинчик, принимая в руки стакан с виски. – Ждать не хотелось. И стыковка неудобная получалась. Долетел – и порядок! Ладно! За нас!

– За нас! – поддержал тост Базилевич и уселся напротив Владимира Анатольевича, в такое же глубокое кресло.

Картинка, снятая скрытой камерой, должна была бы называться «Лорды на рауте», но что–то не складывалось: кресла в кадре были настоящие, а вот лорды…

– Ну? – хмыкнул Блинов, отпив из стакана несколько глотков. – Новости есть?

– Разумеется, – ответил Антон Тарасович и сделал многозначительную паузу. – Ты что, забыл с кем имеешь дело?

Ответ Базилевича был полон пафоса, словно оскорбленная невинность торжествовала над поверженной злой силой и он об этом громогласно объявил публике. Причем, что особо удивляло, наигрыша в этом не было ровным счетом никакого. Вполне такой естественный пафос, правда не подходящий к ситуации.

Выражение лица у Блинчика стало такое, словно он, сунув руку в собственный карман, обнаружил там свежее собачье дерьмо. Нехорошее, надо сказать, стало у него выражение лица.

– Тоша, – сказал Блинов с искренней болью в голосе. – Ну почему ты так от себя тащишься? Что за мудацкая привычка тянуть кота за яйца? Я что, сюда прилетел смотреть, как ты выстебываешься, изображая, блядь, европейца? Я же тебя ясно спросил – новости есть? Да ты мне должен был еще в аэропорту, у трапа докладывать… С почетным караулом меня встретить и красной ковровой дорожкой! Ты, блядь, ничего не забыл?!

Тот, кто монтировал пленку, был, конечно, не Дзефирелли или Кубрик, но основы кинодела знал твердо.

Три камеры под разными углами снимали собеседников непрерывно, неизвестный режиссер давал звук сплошным куском, а планы перебивал мастерски, давая возможность зрителю видеть мимику обоих говорящих.

Базилевич внешне оставался спокоен и на хамство Блинчика не ответил, но стакан в его руке чуть не разлетелся на части, на тыльной стороне ладони проступили сухожилия и вены и на щеке то появлялся, то исчезал желвак.

– Я ничего не забыл, Володя, – наконец–то ответил Антон Тарасович и с явным усилием улыбнулся. – Мне напоминать не надо. Ты хочешь знать – договорился ли я? Да, я договорился. Ты хочешь знать сумму? Я ее точно тоже не знаю. Мы говорили о ста миллионах долларов за систему. Это три машины для несения боевого дежурства плюс одна резервная. За резервную они платят отдельно, но только двадцать пять. Это реально, это справедливая цена. Но… Они хотят увидеть товар на месте.

– Совсем охерели! – возмутился Блинов. – Увидеть у них?!

– Нет. У нас.

– Это возможно, – согласился Блинчик, сразу успокаиваясь. – Надо только подумать, как организовать въезд. Если ниточка потянется – никаких следов быть не должно. Ну это, скорее, моя забота, чем твоя… Дальше? Что еще?

– Двухнедельное обучение их спецов. Тех, кто работал с нашей аппаратурой в прошлые годы.

– Не вопрос… Еще?

– Документация на английском и арабском.

Блинов рассмеялся добродушно.

– Ну понятно, что не на иврите… Давно сделали, Антон, еще когда о сделке и речь не шла. И шильдики перемаркировали, языков на пять, кажется. Только успевай менять. Еще что–то?

– Доставка. Тут они хотят услышать наши соображения…

– Соображения, – произнес Блинов задумчиво, – соображения… Будут им наши соображения. Тут нам с тобой надо подумать. Выпить по семь грамм и подумать. Их же везти целиком нельзя?

Базилевич покачал головой.

– Я в этом понимаю мало, Вова. Но Кузя однозначно говорит, что нужен демонтаж… Контейнерная перевозка. В принципе, мы так уже делали. Вариант с перегрузкой в море.

– Ну, Кузьменко, конечно, специалист! – Блинов отпил из стакана и посмотрел Базилевичу прямо в глаза. Режиссер перебросил план, и Сергеев увидел лицо Владимира Анатольевича. Взгляд у него был не самый дружелюбный. – Хороший вариант с перегрузкой. Делали мы так. Но этот случай особый… Честно говоря, Тоша, мы такого никогда и не продавали. Растем над собой, а? Вот скажи мне честно, Антон, ты бы бомбу атомную продал? Или забздел бы?