Текст книги "Ничья земля. Тетралогия"

Автор книги: Ян Валетов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 82 страниц) [доступный отрывок для чтения: 30 страниц]

– Значит, ты взяла деньги.

– Нет, я взяла возможность все это заработать. Своей головой, пером, не задницей, заметь и не передком, хотя были предложения, а пером. Мне дали возможность работать, а это круче чем деньги. Кстати, почему ты не спрашиваешь об альтернативном предложении?

– Я спрашиваю. Каким оно было?

– Я люблю свою дочь, Сергеев.

– Вот даже как?

– Да, вот так. Я не брала денег, Сергеев. И не брала щенков.

– Материалы отдала?

– Конечно. Все, что было. И копии, и оригиналы.

– Зачем говоришь неправду сейчас?

– Ты и сам прекрасно знаешь, что если бы я отдала все, то с тобой бы не разговаривала. Некому было бы разговаривать.

– Не факт. Только мертвые гарантировано молчат. Вероятно, ты заранее запаслась страховкой.

– Не сомневайся, страховка превосходная. И еще – теперь я могу пастись где угодно, а если забредаю не на свою полянку, кое–кто, например наш друг Блинчик, при встрече намекает мне кого трогать не надо. Или мой главный редактор объясняет. Или просто звонят. А при случае и подбрасывают материальчик о тех, кого трогать можно и нужно. Факты – просто неубиенные. Выгодная сделка? А я–то и сделала – всего ничего! Только лишь закрыла рот, когда убедительно попросили. Ну, где осуждающий взгляд? Где презрительное похмыкивание?

– Да не будет презрительного похмыкивания, – сказал Сергеев, – и осуждающего взгляда не будет. Не уверен, что поступил бы иначе, в твоем случае, естественно. На твоем месте.

Потом подумал и добавил:

– Я и на своем месте, в общем–то, поступаю почти так же. Хороший дом, красивая жена, что еще надо человеку… Помнишь?

– Помню, – сказала Вика. – Только у тебя и жены–то нет.

– Дом есть.

– Да, дом есть.

– И ты есть.

– Ты уверен, что я есть?

– Уверен. Только не уверен, что у меня.

Она посмотрела не Сергеева, по–птичьи склонив голову набок, уже открыла рот, чтобы ответить, но передумала.

– Для всех, – сказал Михаил, – ты была и остаешься независимой журналисткой, человеком у которого нет хозяев. Для меня тоже. Считай, что ты мне ничего не говорила.

– Спасибо за сочувствие, но хозяева у меня, получается, есть.

– Я бы не назвал это сочувствием. Скорее – пониманием.

– Ох, Сергеев, что может в этом понимать человек, у которого нет хозяина?

– Я не уверен, что у меня его нет, – сказал он. – Может быть, я просто об этом еще ничего не знаю?

Температура падала так стремительно, словно где–то там, за облаками, в верхних слоях атмосферы, открылось окно, и вниз хлынул космический холод.

Когда подоспевшие Вадиковы гвардейцы выволокли их из прибрежных зарослей, одежда моментально схватилась ледяной коркой и стала колом, царапая немеющую кожу. Сводило мышцы – от ног и до лица, нос и кончики пальцев начали белеть. Повернув негнущуюся шею, Сергеев посмотрел на то место, куда пять минут назад рухнул вертолет. Даже масляных пятен было не видать на черной и блестящей, как тушь, водной глади – лопнуло несколько пузырей и из–под воды с уханьем вырвались остатки воздуха.

Река на глазах схватывалась льдом – поражала нереальность происходящего. По воде разбегались слюдяные пластинки, потом, с тихим похрустыванием, превращались в ледяное поле, ползущее от берегов к середине реки. От рассыпанных то тут, то там полыньей валил густой пар. Воздух, пронизанный неземным холодом, сгустился до плотности глицерина, трещали ветки деревьев, у земли клубился, похожий на трубочный дым, сизый туман.

– В палатки! – заорал Вадим, и в это время от холода у него лопнула нижняя губа, и по подбородку потекла густая, почти черная кровь. – Там печки – и топить, топить!

Он сообразил, что возле палаток остались часовые, и проорал то же самое в уоки–токи – до палаток надо было еще добежать.

Сергеева, Молчуна и Матвея несли через заросли, как бревна на субботнике – с той же целеустремленностью и осторожностью. Благо, ударов хлещущих по телам веток они не чувствовали из–за окоченения.

Непорядки с климатом начались в первый же год после Потопа, не только на Ничьей Земле, а на всем континенте. Ученые связывали это и с изменениями геофизических условий на огромных территориях, и с чудовищными по интенсивности выбросами химических веществ: углеводородов, фенолов, фреонов и прочих радостей с разрушенных химзаводов. Озоновый щит над местом катастрофы превратился в решето. Летом, в ясные дни, которые, слава Богу, случались не так часто, можно было запросто пойти пузырями от попадания прямых солнечных лучей. За сорокоградусной жарой, вместе с ночной тьмой, на землю падал холод, и температура июльским вечером снижалась до нуля. Шквальный ветер мог налететь средь бела дня, сокрушить вековой лес, и тут же затихнуть, превратившись в подобие прохладного бриза.

Но такого холода, буквально рухнувшего на землю, Сергеев не помнил. Будь до палаток на километр больше – все они бы замерзли в пути.

В разгромленном лагере охотников пылал двухметровый костер – тело из него вытащили, и оно дымилось в стороне, распространяя вокруг себя запах пригоревшего бифштекса, особенно хорошо ощущаемый в ледяном воздухе. В палатке растопили буржуйки – металл печек начал медленно багроветь. Весь отряд сбился в одном месте, как отара овец в загоне. Вместе было теплее. О боевом охранении никто и не подумал – металл автоматов от мороза прикипал к рукам намертво, на оружии оставались куски кожи – нескольким бойцам уже оказывали первую помощь.

Сергеев чувствовал, как их раздевают, как растирают спиртом, как льют его же в горло, слышал, как трещит раскаленный металл буржуек, но все еще не мог произнести ни слова. Потом, внезапно, словно повернули выключатель, его, завернутого в шерстяные одеяла, начало бить крупной дрожью. Настолько крупной и неудержимой, что стало трудно навести резкость – Михаил словно ослеп, только бился всем телом, как в судорогах. Рядом дрожал и трясся Молчун, за спиной подвывал пришедший в себя Матвей. Три богатыря на привале. От жара пылающих дров сосульки на волосах растаяли и по лицу, как слезы, потекла вода.

К конечностям возвратилась чувствительность и вместе с ней пришла боль. Больно было очень, но то, что болит – не отморожено.

Рядом, на набросанные на дощатый настил матрасы, опустился Вадик, с подбородком густо покрытым кровью, что делало его похожим на лопоухого графа Дракулу после плотного обеда, и, нагнувшись, заглянул Сергееву в глаза.

– Что, дружище, трясет?

Вопрос был по сути дурацким – попробуйте в таком состоянии кивнуть, или сказать что–то.

– Ну, – сообщил Вадик, – жить будете!

И это радовало.

– Ты, Сергеев, вообще, молоток! Я такого в жизни не видал. Только в кино, в детстве. Как фильм назывался – не помню, я тогда маленьким был. Но точно, как там. Равви говорил, что ты крутой, но чтоб такое!

В палатке было шумно от голосов и сравнительно тепло, даже в нескольких метрах от разогретых печей. Кто–то уже нашел ящики с продуктами и, получив разрешение, вскрыл несколько банок с тушенкой. В воздухе запахло едой, потом, порохом и кровью. Трупы из палатки выбросили, но доски пола были залиты основательно.

– Настоящий запах войны, – подумал, приходящий в себя Михаил. – Жратва, выделения и смерть.

– Спасибо.

Сергеев обернулся уже бодрее – все–таки отогрелся. Это был Подольский – лысый, синегубый и синеносый, страшный, как сама смерть.

Михаил попытался улыбнуться в ответ, но только скорчил рожу.

– Интересно, – сказал Вадик, – этот зусман – надолго? Если на день–два, то перекантуемся, не баре. А ежели на пару месяцев – тогда – все. Пиз…ц! Причем всем.

Сергеев помотал головой и промычал что–то невнятно.

– Что, Миша? – переспросил Вадик.

– Не будет, – выдавил из себя Сергеев. Получилось «нэ уде», но понять, все–таки, можно было.

– Что – не будет?

И тут Сергеева, как прорвало – подвижность разом вернулась к губам и языку.

– Долго это не будет.

– Почему?

– Мне объясняли – это как труба длиной в десять километров. Как глаз бури – знаешь, что это такое? Ни ветерка. Холодный воздух падает вниз, теплый – летит вверх. Теплообмен, только с верхними слоями атмосферы. Если тебе от этого легче – там наверху сейчас тепло и сыро. А здесь, кажется, птицы позамерзали. Я никогда о таком холоде не слышал. Я слышал о перепадах в пятнадцать градусов. Сколько там было снаружи?

– Хер его знает, – беззаботно сказал командир штурмовой группы, – ну, не меньше минус сорока, сорока пяти. У меня термометра нет. Блин, я думал – мы в землю вмерзнем. Так сколько это будет длиться?

– До первого порыва ветра.

– Ну? – удивился Вадик. – А если его не будет?

– Будет, – сказал Сергеев, – куда он денется?

– Курить будешь, – простучал зубами Подольский. – Тут ребята ящик сигарет нашли. Хорошо жили, бляди!

Табачный дым наполнил легкие и, в первый момент, подействовал на Сергеева, как стакан водки, выпитый на голодный желудок.

Сигареты были свежие, крепкие, не отдавали складской затхлостью – такие на Ничью Землю попадали редко. То, что лежало на складах с допотопных времен давно перестало пахнуть настоящим табаком, но пользовалось сумасшедшим спросом. Махра – махорка, которую выращивали на юге ЗСВ, могла свалить мамонта, не только человека. Ее Сергеев никогда не курил, он предпочитал воздерживаться от табака неделями, чем давиться этой дрянью.

Заверещала рация.

– Равви, – сказал Вадим, – тебя.

Сергеев взял уоки–токи.

– Был бы ты моим бойцом – уже б представил бы к ордену Красного Знамени, – пробасил Равви в динамике. Голос доносился почти без искажений.

– Ну, полковник, у тебя память хорошая. Кто еще помнит этот орден?

– Кому надо – те помнят. Героя Союза бы дал. Героя Украины.

– Не, горячись, Равви! Не горячись!

– Да не горячусь я! Если бы не ты – они бы моих ребят набили, как уток по осени. С двух вертушек, да с налету!

– Положим, твоих ребят так просто не набьешь, – возразил Михаил, – тут, все же, лес, а не поле. И мальчики у тебя сами кого угодно уронят.

– Ладно, – сказал Равви, – чего спорить? Все равно у меня никакой другой звезды, кроме звезды Давида нет. Если возьмешь – награжу ей! Спасибо, Миша!

– У вас холодно?

– Как в жопе у белого медведя!

– Не шути, Равви! Там, как раз, тепло!

– Да холодно, холодно! Жаровни в палатках. Вкатили полевую кухню в столовую. Обморожений нет. Лошадей прикрыли, чем могли и в палатки, с людьми вместе. Крысы, мыши, вся живность на тепло бежит. Так, что я теперь не Равви, а Ной! Слушай, Миша, а это надолго?

– Может час, может день, может минута.

– А неделя?

– Может, но маловероятно!

– Ну, тебя на хрен, с твоими вероятностями, Сергеев! Скажи по–человечески! У меня аллергия на лошадиную шерсть!

– Пока не дунет ветер, полковник.

– Шутишь? – спросил Равви с недоверием.

– Да нет, не до шуток.

– Ну, что это за хрень, – жалобно сказал Говорящая Голова, – раньше было сто египетских казней – и все, а теперь, каждый день что–то новое. Сергеев, тут на улицу поссать не выйдешь – струя замерзает, не в палатке же это делать, между бабами и лошадьми?

– Приспособишься, как–нибудь, – сказал Михаил. – Не ной, старый Ной!

Равви басовито хохотнул.

– Видишь, меня уже повысили! Ладно, держитесь, до связи. Смотри там за Мотлом! Мне он нужен!

И Равви отключился.

– И этот человек, – вздохнул Подольский, слушавший разговор, – наш старейшина. Богохульство на богохульстве. Сейчас он в хорошем настроении. Все целы. Все живы. Ты бы послушал, что он говорит, когда дела плохи…

– Догадываюсь, – сказал Сергеев. – Ты, кстати, тоже не институтка, когда тебя зацепишь.

Матвей печально кивнул и шмыгнул носом.

– Просто, я думаю, что скажет настоящий раввин, когда его пришлют сюда.

– Не бери в голову, – сказал Сергеев, чувствуя, как от тепла печей, его начинает обволакивать сон. Молчун уже клевал носом, привалившись к его плечу. – Настоящий раввин оглянется вокруг, сдвинет набекрень кипу, расправит бороду веником, и скажет:

– Это что тут у вас за фигня! Ну–ка, дайте–ка мне автомат!

Сначала вереницей пошли врачи. Разговаривать при них было неудобно – Блинчик охал, когда его осматривали, косил подбитым глазом в сторону Михаила и шепотом матерился, когда кто–то из эскулапов нажимал на больные места.

Потом, дав минут пять передышки, косяком пошли сестры – утки, уколы, анализ крови, тонометры и термометры.

Потом гоголем вошел сам главврач, за которым осторожно, и не убирая с лиц озабоченное выражение, шли заведующий отделением, лечащий врач и старшая сестра. Все четверо так преданно смотрели на Блинова, что Сергеев почувствовал себя сиротой и симулянтом. Ему, обладателю двух треснувших, одного сломанного ребра, многочисленных ушибов и легкого сотрясения мозга, было просто нечего делать рядом с Владимиром Анатольевичем, имеющим в активе два перелома, трещину и сотрясение мозга средней тяжести. Вместе с депутатским статусом и партийным билетом это делало Блинчика просто неотразимым.

Когда весь свет медицины правительственной больницы исполнил над загипсованным лидером национал–демократии все запланированные па, и, как минимум, полтора десятка фуэте и, с чувством выполненного долга, удалился, в палату заглянул невысокий, средних лет мужчина, стриженый «ежиком» и ужасно похожий на Дональда Дака.

– Владимир Анатольевич, – сказал он, улыбаясь с такой радостью, будто бы не видел Блинчика лет, этак, десять, – к вам можно?

– Заходи, Васильевич, – сказал Блинов, устало. – Что, шефа привез?

– Да, нет, – ответил улыбчивый Васильевич, заходя, – шеф будет через полчасика. Я вам еще три человека охраны привез. И, вот, зашел поздороваться. Посмотреть, значит, как вы…

– Пока жив, – произнес Блинов с трагической, но очень выверенной, интонацией. – Жене сообщили?

– Маргарита Леонидовна приедет вместе с Александром Леонидовичем и Петром Виленовичем. Вы не волнуйтесь, они знают, что вы не при смерти. Слава Богу, что все так обошлось, Владимир Анатольевич. Ребят ваших, конечно жалко.

Он повернулся к Сергееву, посмотрел на него уже без служебного выражения лица, но с явным уважением.

– Вы Анатольевича из тачки вытащили?

– Было дело, – сказал Сергеев. – Откуда знаешь?

– ГАИшники прояснили – они около забора прыгали, пока «мерс» разгорался. Вас видели, как вы шефа из салона выдираете. А потом, когда ё… – он покосился на Блинова, словно тот был институткой или барышней на выданье и материться при нем было грешно, и поправился. – Ну, когда тачка рванула, они увидели, как вы летите в обнимку и подумали, что все – конец.

– Он, Васильевич, не только меня из салона вытащил, – вмешался Блинчик, – если бы не он, гореть бы мне от первого выстрела. Он сообразил, что будут стрелять и успел скомандовать. И руль, когда Сашу убило, он перехватил. Если бы не он, меня бы с вами уже не было.

Может быть, Сергееву показалось, а, вполне возможно, и нет, но мысль о том, что Владимир Анатольевич мог покинуть этот прекрасный мир, не вызвала у Васильевича должного приступа ужаса и неконтролируемой скорби. Вполне объяснимая реакция профессионала, который служит другому хозяину, но знает правила игры. И эта сдержанность реакций внушала Михаилу уважение к гостю: быть слугой и быть слугой двух господ – разные вещи.

– Счастлив ваш Бог, Владимир Анатольевич! – он еще раз внимательно посмотрел на Сергеева, и едва заметно кивнул, как свой – своему. – Ребят я отдал в распоряжение Толику. Хорошие ребята. Потом, как ряды пополните, отдать не забудьте. На счет Саши, и Рубена с командой – мои соболезнования, еще раз.

– Спасибо тебе, Васильевич, – сказал Блинов. – И за ребят, и за заботу.

Искренне так сказал, веско – так отец–генерал говорит уцелевшим солдатам после тяжкого боя слова благодарности. Сказал, заставив одной интонацией вытянуться во фрунт Васильевича, и очередной раз поразив Сергеева неожиданностью реакций и многогранностью натуры. Блинчик был действительно, лидером, человеком, умеющим и любящим управлять – это был дар природы. Казалось, еще секунда – и склонятся знамена, взорвутся грохотом полковые барабаны, и, на легкий пиджак Васильевича, сухая, изящная рука, навесит орденскую ленту – и грянет в тысячу глоток троекратное «ура».

– Хорош, – подумал Михаил, – ох, как хорош. Вот теперь понятно, что сделало тебя, выпивоху и женолюба, величиной на политическом небосводе. Не ум, не обаяние, не внешность – вот это умение сказать то, что нужно, и так, как нужно, и в нужный момент, заставив окружающих думать и чувствовать в унисон. То, что называется новомодным словом харизма. Редкое явление во все времена, так как осмыслению и пониманию сути не подвержено.

Из коридора послышался шум, загудели несколько встревоженных мужских голосов. Приглушенный дверью до полной невнятности, стал слышен голос женский – раздраженный и резкий по тону. За стеной что–то с грохотом упало. Шум голосов перешел в разговор на сильно повышенных тонах. Васильевич, подняв брови, выпал из–под очарования Блинчиковых обертонов, и пробкой вылетел в коридор.

Дверь палаты распахнулась, пропуская Васильевича наружу, а звуки – во внутрь, и Сергеев услышал родной женский голос, посылавший кого–то к бениной матери.

– Вика, – подумал Сергеев, ласково.

– Руки убрал, на фиг! – раздалось со знакомой хрипотцой. – А не уберешь, тебе их лично Блинов и выдернет!

– Да, нельзя туда, – бубнил кто–то из бодигардов, – не положено!

– Руки убрал, я сказала! Телок в хлеву будешь за вымя тягать! Кому не положено!? Мне не положено?!

– Да, я не тягал! Не трогал я! Чего вы наезжаете!?

И с огромной радостью:

– Валерий Васильевич, ну, хоть вы объясните женщине, что сюда нельзя!

– Руки убрал! Слава Богу! Валера! Они вдвоем там?

– Доброго дня, Виктория Андроновна!

– Какая баба! – сказал Блинчик с неподдельным восторгом в слабом голосе. – За что тебе Умка, так везет? И коня, и в избу, и на охраняемый объект! Сергеев, ну, поделись, как тебе это удалось?

Вика в палату не вошла, а вбежала: встрепанная, почти без косметики, в синих джинсах и трикотажном свитерке. Похожая больше на старшекурсницу, чем на акулу пера.

Васильевич только заглянул в дверь, оценил обстановку, правильность принятого решения, и тут же ретировался.

Увидев распятого на вытяжках Блинова, и лежащего на соседней кровати в позе Тутанхамона Михаила, Плотникова нащупала стул, стоящий у стены, и уселась на него, чуть сгорбившись, опустив сумку между широко расставленных коленей.

Взгляд у нее был не самый дружелюбный.

– Сукин ты сын, – сказала она устало. – Негодный сукин сын!

Было неясно, к кому, собственно, она обращается – мужчины переглянулись.

– Весь Киев гудит – на Бориспольском перестрелка. Куча погибших. Кто говорит – пять человек, кто говорит – десять. Но все говорят, что живых нет.

Она подняла глаза на Блинчика.

– На тебя все газетчики уже некролог готовят.

– А ты, – сказала Вика Сергееву, – ты, позвонить мог? Ты что – не понимаешь – я думала, что тебя уже нет!? Почему? Почему тебе и в голову не пришло позвонить?

– Вика, – произнес Сергеев, примирительно, – да как бы я тебе позвонил? Я полчаса назад еще был без сознания!

– Виктория, – вмешался Блинов, – Умка правду говорит! Я понимаю, что ты волновалась. Тебе от Сидорчука позвонили? Ты, вообще, откуда знаешь, что мы здесь?

Плотникова посмотрела на него, как на предмет обстановки и опять перевела взгляд на Михаила.

– Ты хоть цел?

– Относительно. Могло быть хуже.

– Да, цел он, цел, – опять встрял в разговор Блинов со своим страдающим голосом, – успокойся.

Но на него не обратили внимания.

– Я думала, что ты погиб.

Она встала, и, подойдя к его кровати, склонилась над Сергеевым так, что ее челка почти касалась его лица.

– Я живой, – сказал Сергеев.

– Я вижу. Я испугалась. Я испугалась, что ты ушел не попрощавшись.

– Я не хотел тебя будить.

– Глупый, я не то имела в виду.

Она прикоснулась губами к его лбу. Дыхание было теплым, словно дуновение летнего ветра.

– Мог бы выйти, вышел бы, – проворчал Блинчик со своей кровати и грозно загремел растяжками. – Устроили тут нежности! Я вам что – статуя Командора?

– Если честно, – сказала Плотникова, не поворачивая головы, – ты сейчас больше похож на гипсовую статую девушки с веслом, из парка культуры и отдыха.

Блинов засмеялся и зашипел от боли одновременно.

– Это по твоим делам? – спросила Вика тихо, почти на ухо Сергееву. – Или по его?

– Не по моим, – ответил Сергеев так же тихо.

Вика еле заметно кивнула.

– Откуда ты узнала, что мы здесь? – переспросил Блинов. – Слушай, Плотникова, я же не из праздного интереса спрашиваю! Если ты узнала – много кто еще может узнать.

– Мне сказал Сидорчук, когда я его за хобот ухватила. Сергеева он не знает, но сказал, что привезли в Феофанию тебя и твоего друга из МЧС. Видать, врачи удостоверение Мишино видели. А, вообще, чтобы у тебя, Владимир Анатольевич, не было иллюзий – под воротами дежурят группы с пяти телевизионных каналов и человек двадцать газетчиков. Так что, о том, что ты здесь, не знают только те, кто о тебе никогда не слышал. Даже о Сергееве уже заговорили коллеги – моего друга генерала Косоротова пытались расспросить по телефону. Кто знал, что с тобой, Володенька, именно Сергеев в аэропорту был – с того и спрашивай. Или с докторов местных. Или с сестриц. С тех, кто документы видел.

– Хреново, – сказал Блинов серьезно, глядя на Сергеева. – Я–то думал, что о нас почти никто не знает. Маловато будет подарка Валериного. Три человека – это хорошо, но мало. Сколько там моих, интересно?

– Знаешь, Блинчик, – сказал Сергеев, – не суетись. Днем тебе ничего не грозит, а к вечеру – ты и роту здесь расположить можешь. Только учти – когда надо было и президентов валили. Вся эта буза с охраной – для того, чтобы тебя, не дай Бог, хулиганы не обидели.

– Слушай, Умка, – разозлился Блинов, – оставил бы ты свой казенный юмор! Фельдфебельский! Остряк нашелся. Мало мне того, что лежу весь в гипсе, болит все, а тут уже и ты голову клюешь! Сам знаю, что если захотят шлепнуть – шлепнут, так что – мне самому застрелиться, не дожидаясь? Так, что ли?

– Спокойней, – Вика встала, подошла к окну, – Вы хоть можете мне объяснить, что произошло утром? Что там были за бои местного значения?

– Его спрашивай, – сказал Сергеев, указывая на Владимира Анатольевича, – кто, что и зачем. Я понятия не имею!

– Интереснее всего, дамы и господа, – сказал Блинчик серьезно, – что я при всем желании сказать кто и зачем не смогу. Не потому, что не хочу – потому, что не знаю!

– Просто здорово, Володенька, – язвительно улыбнулась Плотникова. – А позволь полюбопытствовать – не знаешь, потому, что не за что? Или потому, что список такой, что и не знаешь на чем остановиться? Разное незнание получается!

– Умная она у тебя, – сказал Блинчик Сергееву, – такая умная, что сам не пойму, как до сих пор с таким счастьем и на свободе! Догадайся, звезда украинской журналистики! Я честно говорю – не знаю. Я же не сказал – не за что.

– Значит, – сказала Плотникова, – пока ты не поймешь, за что вас хотели убить ты смертник. Нельзя предупредить удар, не зная откуда его будут наносить. Плохо то, что врагов у тебя, как мух в сортире, а ты тут лежать будешь – весь из себя неподвижный и беззащитный, как монашка в ночном клубе.

– Сюда не войдут, – быстро сказал Блинов, – хрена им.

И посмотрел на Сергеева, явно ища поддержки.

И Сергеев с удовольствием бы ее оказал, но опыт говорил ему, что Вика совершенно права.

– Силой не войдут, Володя, – ответил он, – тут действительно шансы минимальны. Остаются – еда, уколы, процедуры и прочие больничные радости. Нянечки, сестрички, врачи, санитарки. Граната в окно – тоже остается. Есть разные способы. Можно и не входить.

– Седьмой этаж, – сказала Плотникова.

– Гранатомет, – возразил Михаил.

– Спасибо, – простонал Блинчик, – успокоил. Внушил уверенность в завтрашнем дне. Что теперь делать? Лежать и ждать?

– Вывозить тебя отсюда нужно.

– Не дадут, – Вика посмотрела на Сергеева и покачала головой. – Никак не дадут. И незаметно это не сделаешь. Тем более – он ранен, ему уход нужен.

– Предположим, – протянул Михаил, – это не проблема. Уход организовать можно. Разве это ранения – так, ерунда, пара переломов.

– Для того чтобы ты начал мне сочувствовать, – сказал Блинчик, – мне должно было оторвать задницу. Или полголовы. Меньшее тебя не растрогает.

– Прежде всего, надо понять – кто за всем этим стоит, – повторила Вика. – Если мы этого не сделаем, все остальное становится бессмысленным.

– Вариантов слишком много, – Сергеев попытался приподняться на подушках, но ничего из этого не получилось. Он только зашипел от боли, как обозленный кот, и вынужден был обратиться за помощью. – Вика помоги, сам не сяду!

Плотникова приподняла подушки, чуть изменила угол наклона кровати, и Сергеев смог видеть палату, не выкручивая себе шею. Сама процедура перекладывания была Сергееву по вкусу – Вика делала все очень нежно, явно опасаясь сделать ему больно, но, несмотря на это, ребра заныли с новой силой.

– Пока я здесь, – продолжил Михаил, стараясь успокоить явно разнервничавшегося Блинова. – есть шанс, что активных действий проводить не будут.

– Ага. Два раза. Сильно на тебя смотрели, когда стреляли утром?

– Да, – сказала Вика, – тут господин Блинов прав, как никогда. И если утром твое присутствие на результат повлияло и значительно, то симпатии к тебе, со стороны нападавших, явно не добавило.

– Что, вообще, известно, кроме слухов? – спросил Сергеев.

– Кроме слухов? Так, ничего. Утечка есть, конечно, но она не моя, могу только облизнуться. Прокуратура, СБУ, твоя собственная безопасность, Володя, «шестерка» – все там. Звонил Митя, говорит – звезд на погонах, как на крымском небе южной ночью – не счесть, да и не надо – помощи он них, все равно, никакой, только ходят туда–сюда, перед камерами себя демонстрируют.

– Там я одного, гм, стрелка, – проговорил Сергеев осторожно, – зацепил чуток. Ты не могла бы Митю попросить…

– Кто ему что скажет? – сказал Блинов. – Викуля, ты лучше попроси у кого–нибудь из ребят мобилку! Я за пять минут узнаю все, что этим мудакам известно! Утечка, утечка… Надо будет – приедут и доложат.

– Погоди, Блинчик! Надо понять, считают ли кого–то из нас мертвым!

– То, что вы живы – знает каждый сержант. ГАИшники расстарались. То, что вы в Феофании – долго выяснять нечего! Куда вас еще могли повезти? Понятно, что не в детскую стоматологическую. Держи мою трубку, Владимир Анатольевич, скрываться нечего.

– Легче сказать – держи, – произнес Блинчик задумчиво. – Как? Одна рука в гипсе, вторая под капельницей. Прям анекдот: красавица, а чем я, по–твоему, номер набираю?

– Диктуй, – сказала Плотникова, развеселившись, – всех проблем–то!

Блинчик продиктовал номер, и Вика поднесла мобильный к его уху.

Если не знать, что дебаркадер стоит именно здесь, то можно было пройти в двадцати метрах от него – и ничего не заметить. Как его забросило настолько далеко от реки, и при этом не размолотило на мелкие части, было загадкой. Сложно представить, как могли остаться в целости и сохранности внутренние перегородки и большая часть обстановки, но факт оставался фактом: заплетенный плющом и диким хмелем до полной неузнаваемости, на границе леса и поля стоял огромный дебаркадер. По прихоти судьбы эту махину пронесло неизвестно сколько километров, между зданиями, столбами, деревьями или, может быть, над ними, чтобы ласково, словно материнской рукой, опустить на это забытое богом место, чуть примяв дно при падении.

Когда–то он служил плавучим домом для кого–то из новых украинцев – была такая мода – и отделывали его с византийской роскошью, превратив утилитарное сооружение в превосходный образчик того, что могут сделать деньги из подобия баржи. В нем было все, что нужно для приятного времяпровождения: несколько спален, мебель в которых только слегка сдвинулась за время перемещения, кухни, гостиную, туалетные комнаты, сауну и функционирующий по сию пору камин. Сохранились стеклянные вещи, картины подпортило сыростью, но то, что изображено на них оставалось вполне различимым. Осталось целым даже кое–что из электроники, но толку от нее, естественно, не было – только приемник на батарейках года три прослужил Михаилу верой и правдой, пока не утонул при очередной переправе.

О дебаркадере мало кто знал – Сергеев натолкнулся на него случайно, почти пять лет назад. Места эти из–за повышенного фона радиации, были не слишком популярны, хотя настоящий кошмар – счетчик Гейгера там трещал не умолкая – начинался только в тридцати километрах отсюда. Здесь, правда, хватало другого, но радиация калечила и убивала быстрее, посему и боялись ее больше, хоть, может быть, оно того и не стоило.

Косвенным доказательством того, что в этом районе начались мутации, по крайней мере у растений, был необычайно бурный рост всего, что растет из земли. Сергеев помнил подсолнухи головкой размером с хороший таз, кукурузу со стеблями толщиной в руку взрослого мужчины и чудовищного размера кочанами, арбузы и дыни весом по тридцать килограмм с фиолетовой и сиренево–желтой мякотью, пахнущей горячим шлаком. И дебаркадер был заплетен снизу до верху непроходимой стеной зеленых мутантов, словно паутиной.

Сейчас, когда с ползучих растений облетела листва, и густой лес, на который опирался дебаркадер одним из бортов, тоже стоял голый – плавучий дом можно было увидеть от поворота дороги, метров этак с четырехсот – огромная бесформенная масса на фоне стволов, закутанная, как вуалью, высохшими стеблями вьющихся растений.

Сергеев посмотрел на часы. Опоздание было солидным. Более чем на пятьдесят шесть часов, мягко говоря, не джентльменское опоздание. Если Али–Баба дождался – это счастье. Сам Сергеев при таких обстоятельствах столько бы ждать не стал.

Вадик с группой сопровождения довел их с Молчуном до развалин поселка, до его северной границы – там они распрощались.

От разрушенной стихией и временем грузовой железнодорожной станции, надо было забирать вправо, по щербатой ленте бетонки, из которой иглами торчали прутья ржавой арматуры. Сразу за мешаниной изогнутых рельсов и ферм водонапорной башни, из небольшого, похожего на курган, холма, торчал тендер и половина корпуса древнего паровоза. Когда–то он стоял неподалеку на постаменте, как памятник – отреставрированный, с бело–красными колесами и красной звездой на выпуклом лбу, а сейчас угрюмо спрятал голову в землю – словно фрагмент с картины Сальвадора Дали. Совершенно сюрреалистичный, дважды брошенный на произвол судьбы осколок прошлого.

Дальше дорога была без сюрпризов – полтора часа условно быстрой ходьбы до нужного места, как по бульвару. Благо, Равви укомплектовал их, как надо: теплой одеждой, обувью, едой и питьем. Даже литр спирта плескался во фляге.

Мороз в этих местах был терпимым, градусов шесть – семь, только начавшийся снег слегка портил им настроение – следы на пока еще тонком белом покрове четко, как на схеме, рисовали траекторию их движения. Но, посмотрев на низкое, серо–стальное небо, Михаил перестал волноваться – снег падал все сильнее, превратившись из мелкой крупы в пушистые крупные хлопья, и темные отпечатки их ботинок исчезали уже через несколько минут. Еще пара часов и лес будет завален толстым мягким ковром, скроются из виду дороги, лягут на ветви деревьев, пригибая их к земле, снежные шапки и звуки будут тонуть в белой пене. В ней же канут и следы.