Текст книги "Ничья земля. Тетралогия"

Автор книги: Ян Валетов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 82 страниц) [доступный отрывок для чтения: 30 страниц]

– Нужно идти в город, – подумал Сергеев, еще раз оглядывая в бинокль темную тушу дебаркадера. – Потом оставлю Молчуна зимовать – и в Москву, делать все заново. Искать Али–Бабу, ждать решения по образцам и, если оно будет положительным, а другим оно быть не может, договариваться о плате и схеме вывоза с «Вампирами». Но плату с Али–Бабы надо взять вперед: знаю я этих восточных людей!

Молчун слегка тронул его за плечо и показал глазами чуть левее того места, куда смотрел Михаил. Из–под снега была видна разорванная красная пластиковая упаковка. Ну, и глаз у парня, просто Зоркий Сокол! Люди здесь были. Али–Баба приходил на свидание. Но, похоже, если снегопад ещё не засыпал следы, что никто не выходил из дебаркадера и не входил в него последние несколько часов.

– Пошли, – сказал Сергеев Молчуну и они, выбравшись из своего укрытия, состоявшего из поваленных телеграфных столбов, двинулись напрямик к цели своего путешествия.

Внутри дебаркадера было значительно теплее. Не Ташкент, конечно, но градуса на два выше ноля.

В бывшей гостиной олигарха, в черном зеве камина, пушилась перегоревшая в белое зола – тут жгли дрова для обогрева, но с того момента прошло уже более суток.

Повсюду – и в спальнях, и в бывшей ванной комнате, и в кабинете, были видны следы пребывания людей. Трое. Были здесь долго. Более суток, так точно – это Сергеев определил по пустым консервным банкам, оберткам от субпродуктов, кофейным пакетикам и израсходованным баллонам для газовой мини–горелки. Люди бывалые, кроме того, который бросил упаковку от шоколадки снаружи, возле входа. И то, вполне вероятно, что сделано это было с умыслом – мол, смотрите, были мы здесь, были…

Исходя из этой логики, можно было и записку поискать. Вполне мог оставить записку Али–Баба – зря, что ли топал сюда почти сотню километров и сидел в ожидании пару суток. Он со злости и растяжку мог оставить, не только записку. Хоть и понимал, наверное, что могут быть у Михаила проблемы – не мальчик уже.

И записка все–таки нашлась. Хитрый восточный человек Али–Баба оставил ее там, где случайный посторонний ее искать бы не стал – на обратной стороне дверцы алюминиевого ящика под умывальником – в бывшей роскошной ванной канувшего в небытие олигарха.

В ней все еще пахло мочой – дыру в мраморном полу, оставшуюся после разбитого давным–давно унитаза, гости использовали как туалет. Осуждать их за это свинство Сергеев не стал – тоже мне, удовольствие, ночью выходить оправиться на свежий воздух. Для людей непривычных за каждым кустом может мерещиться такое… И, что интересно, может и не померещиться. Плавали, знаем. Вышел, значит, зайчик в лес пописать, встретил волка – заодно и покакал…

На дверце умывальника маркером было написано на английском: «До 14–го, там, где мы виделись. В то же время».

– Ничего ж себе, – подумал Михаил, – назначил свидание. Семьдесят километров к северу. У них там точка эвакуации, как пить дать! Времени, правда, двое суток, но пешком, по такой погоде – просто не реально! По реке? Какая река – лед стал! Эх, жаль, вертолетов нет теперь!

Молчун присел рядом с ним на корточки и посмотрел вопросительно.

– Не успеть, – сказал Сергеев грустно. – Тут написано, где нас ждут, но толку никакого. Семьдесят с лишком километров – отсюда до Днепропетровска. Не дойдем. Времени мало.

Молчун, видимо, прикинул что–то в уме и кивнул головой.

– В старое время – машиной, мы бы с тобой минут за сорок добрались. За час – от силы.

Сергеев даже вставать перестал, от мысли, которая его посетила. Стоп! Он потер больное колено и осторожно распрямился.

Собственно говоря – почему нет. Если какие–то отморозки болтаются по лесам и весям на БМП, так что – нам, порядочным людям, ногами шлепать?

Тут до военных складов – рукой подать. Там и мотоцикл наблюдался, и бензинчик есть! Тут его много и не надо. И, главное – все это охраняется ребятами Равви. После вчерашних событий у полковника можно и танк попросить – он даст, жаль, только танка у него нет. Много чего есть, а вот танка нет, и с аккумуляторами проблемы.

Ну, ничего, мотоциклу аккумулятор ни к чему, а то, что скользко – так это ерунда. И не по такой погоде ездили. Шумно, правда, и в каком состоянии трасса неизвестно, но тащить то, что лежит в рюкзаке через границу, ох, как не хочется, лучше уж с мотоциклетным треском и по гололеду!

В прошлый свой приезд в Москву Сергеев три раза попал под облавы: два раза под милициантов, а один раз, на Охотном Ряду, угодил под Черную Сотню – те чуть наизнанку не вывернули, даже конец проверяли – обрезан или нет. Искали мусульман и евреев: мусульман после чеченского теракта в Большом, а евреев – по привычке, и еще потому, что власть на это смотрит положительно, особенно после большой войны с олигархами, которую власть, конечно, выиграла, но не без труда.

Олигархи, в большинстве своем, сели, кто не сел – попал в изгнание, а, самые упорные, глупые и невезучие, решили пободаться с государством и легли на два метра под землю.

Самые дальновидные отдали все, до чего власть могла дотянуться, а то, до чего не могла – оставили себе на черный день, и стали служить возрожденному российскому самодержавию так рьяно, как не служили ни при коммунистах, ни при демократах, ни при либерал–демократах.

Собственно говоря, именно короткий приход к власти в стране либерал–демократов и реанимировал монархию, гальванизировал идею, как удар тока отрезанную лягушачью ногу. Страна, заболтанная до смерти господином Жировым, на тот момент стремительно катилась в кровавую баню гражданских столкновений, голода и окончательного развала.

Почти двадцать лет войны в Чечне, ежедневные теракты по всей России, постоянные свары разных политических сил – все показалось сущей ерундой, когда над некогда великой Державой, нависла угроза народных волнений и военной хунты. Когда на улицы вышли испуганные инфляцией и ростом цен российские граждане. Когда стало понятно, что не будет каждой женщине по мужчине, а каждому мужчине по бутылке водки, а будет голодный бунт, бессмысленный и беспощадный, как все предшествующие бунты – потому, что в стране бардак, во главе которого гордо вышагивает, рубая воздух рукой, брезгливо выпятив мясистые губы, умный шут и беспутный политик господин Жиров – новый, всенародно избранный Президент.

И тогда, внезапно прозревшие с большого перепуга, народные массы вспомнили об Александре Александровиче Крутове, правившем ими много–много лет практически недрогнувшей рукой – три полных срока и еще один год, будучи и. о.. Вспомнили, сравнили и содрогнулись. Хоть и крут был Крутов, и к бедным, и к богатым, но помнили ему в основном «раскулаченных» богатых, может быть потому, что быть бедным плохо при любой власти, а быть богатым и независимым было особенно плохо при Крутове. Да, фальсифицировал! Да, менял под себя законы и Конституцию! Да, сажал направо и налево, бездарно просрал несколько военных компаний в Чечне, залил кровью Грузию, но ведь был справедлив! И пусть зарплата при нем не росла, но за державу гордость была, и мировые цены на нефть взлетали, как испуганные птицы, создавая фундамент будущего народного благосостояния и настоящей любви к Президенту.

Сопоставив видимые величины, народ разом простил Александру Александровичу все – министров ФСБэшников, цензуру, тлеющую в российском подбрюшье войну, политические просчеты, экономические ошибки и все невыполненные за четыре срока обещания. А, простив – призвал на царствие: на веки вечные. Александр Александрович, несмотря на достаточно преклонные года, ломаться не стал и долго упрашивать себя не заставлял – взял предложенное.

Господин Жиров и группа особо приближенных к нему лиц, была казнена на Лобном месте, перед бронзовыми ликами Минина и Пожарского, при большом стечении празднично настроенного народа, представителей прессы и зарубежных гостей, с помпой, но без лишней жестокости – прямо в день восшествия на престол Александра Четвертого, Александра Александровича Крутова – основателя новой российской династии. Несмотря на громкие протесты возмущенных произволом прямых наследников Романовых, нового российского монарха почти сразу признал весь цивилизованный мир – чему очень способствовали действующие газонефтепроводы и большой ядерный потенциал.

Для простых россиян, пожалуй, ничего не изменилось. Словно время отмотали на два года назад – на рекламных щитах снова появились изображения всенародно избранного президента, ставшего именоваться Самодержцем вся Руси, Его Императорским Величеством, Государем Александром Четвертым.

Зато наводить порядок на просторах возрожденной Империи стало не в пример легче – монархия, конечно, не чужда демократии, но и церемониться особо не привыкла, даром, что конституционная.

Сергеев даже не подозревал, что в России осталось так много монархистов – после переворота, хотя и переворота–то, по сути, не было никакого: ни одна, даже самая банальная пьянка, не обходилась без тоста «за Великую Россию и Государя Императора». И пили с душой, надо сказать, опрокидывали стопки всей страной, в едином порыве, кроме совсем узенькой прослойки интеллигенции, которая к любой власти была в оппозиции, да и пить, как подобает, не умела никогда.

Александр Александрович с ролью самодержца свыкся быстро – чего уж тут привыкать, все как было. Подтянул свои старые кадры, запретил несколько партий, (но не коммунистов, оставив их на тех же «вечно вторых» позициях), реорганизовал Думу, переименовал огромное количество учреждений и смирил свой реформаторский раж. Система функционировала, народ трудился, как мог, управленцы – управляли, монарх и его двор – правили и наслаждались жизнью, но скромно, в пределах бюджета выделенного Александром Александровичем на нужды самому себе. На фоне вернувшегося спокойствия, стали возможны неконкретные обещания лучшей жизни в будущем – что обнадеживало и внушало уверенность в завтрашнем дне.

Решение об изоляции, решение об охране нефте и газопроводов российскими вооруженными силами, решение о приеме восточных областей в Федерацию принимались Крутовым в его бытность Президентом. С его приходом в новом качестве принципиально ничего не изменилось. Разве что из «столыпинских» вагонов, заходивших под охраной мотопехоты на Ничью Землю, все чаще и чаще выгружали сотни людей. А потом вагоны уходили обратно, за стены колючей проволоки, за массивные ворота пропускных пунктов, оставляя ссыльных на произвол судьбы. Дешево и сердито получалось у Александра Четвертого – прямая экономия для бюджета.

Разные, ох, разные люди попадали в ЗСВ с этими эшелонами. Были тут и уголовники, и маньяки, были авантюристы и мошенники, но все больше и больше становилось среди невольных гостей других: врагов общества, врагов политических.

Расстреливать их было как–то не гуманно, а вот избавиться, чтоб не чирикали – можно. И избавлялись, не мудрствуя лукаво: всего и делов–то – поймать, загрузить в вагон и перевезти через границу. А что будет со ссыльным здесь, где и опытные люди, живущие на Ничьей Земле с первых дней Потопа, бывает, гибнут в секунду и ни за грош – это уже его личное дело. Нечего было даром языком болтать, когда все остальные – довольны и счастливы, кроме террористов, разумеется. А с ними, как известно, разговор короткий.

И со стороны Конфедерации, от гетмана Романа Стецкива и незабвенного сергеевского коллеги Богдана Ващука – Богдасика успешно возглавляющего гетманскую службу Беспеки, в ЗСВ тоже поступали новые жители.

Причины были те же, и метод похожий – только тут ссыльных везли грузовиками. Была бы власть, а недовольные – всегда найдутся. И место для их содержания – тоже. Тем более, что Правительство Конфедерации было далеко небезгрешным и своей невероятной русофобией могло заставить даже потомственного запорожского казака, звереющего при слове «москаль», заговорить с приволжским оканьем на клятой мове.

Естественно, будут недовольные, когда русский язык объявлен вне закона, когда наличие в доме книг на языке захватчика приравнивается к политической неблагонадежности, когда неприятие чужой культуры ценится больше, чем знание своей собственной. Даже поляки, курировавшие от Европейского Союза Конфедерацию, несмотря на свою историческую неприязнь к России, недоуменно качали головами.

В этой взаимной неприязни было нечто патологическое – словно в отношениях мужа и жены, проживших вместе долгие годы и знающих друг друга в тонкостях, которые вдруг оказались в состоянии развода. Причем не просто развода, а развода грязного – с выворачиванием несвежего белья, интимных подробностей и колоссальным желанием сделать друг другу как можно больнее любым способом.

И причина развода давным давно забыта, и вышеупомянутые интимные подробности, выложенные на всеобщее обозрение, свидетельствуют о не угасшем интересе друг к другу – ан–нет! Пути назад не будет – все мосты сожжены и единственная цель встреч теперь – поддержать в душе костер ненависти, не дать ему превратиться в угли.

Так не жалеть друг друга могут только очень близкие люди.

У приехавшего, в первый раз после Потопа, в Москву Сергеева с собой были: почти «правый» паспорт Восточной республики, пара телефонов, в правильность которых верилось с трудом, адрес кафе на Сретенке, где когда–то был «почтовый ящик» для работников конторы. И, естественно, адрес жены покойного деда, той самой блондинки с глазами навыкате – последней, как оказалось, любви бывшего лже – строителя с генеральскими погонами. Проживала сия светская львица в квартире, знакомой Сергееву с детства, но изуродованной до неузнаваемости произведенным ремонтом, превратившим строгое пристанище разведчика, пахнущее старыми книгами, трубочным табаком и сандаловым деревом, в подобие дорогого домика для ручных бенгальских хомячков. Только колеса для бега не хватало.

Российские деньги у Михаила были. В метро, хоть это было быстрее и удобнее, он решил не спускаться, чтобы не нарваться на патрули. Такси продвигалось по Садовому кольцу со скоростью черепахи. С раннего утра и до поздней ночи Садовое было одной сплошной пробкой, чадящей, стонущей клаксонами, бесконечно усталой от собственного существования. Путь до проспекта Мира занял больше полутора часов. Такси ушло в боковые улочки, загрохотало подвеской по разбитому за зиму асфальту вдоль трамвайных путей – водитель, пожилой уже мужчина, заматерился в полголоса, упоминая недобро дороги, дураков ремонтников и их родителей женского рода.

Дом сталинской постройки, где располагалась дедова квартира, прятался за старым сквером – запущенным, не по–настоящему, а продуманно, декоративно. Квартиры в нем были не те, что раньше – теперь, после полной реконструкции, на каждом этаже была только одна дверь, за которой находились настоящие хоромы. И сами подъезды, пахнущие чистотой и мрамором, были совсем не такими, какими их помнил Сергеев.

Но в подъезд, к «бабушке», Михаил попал далеко не сразу – территория бывшего генеральского дома хорошо охранялась молодцеватыми ребятишками в пятнистой форме без знаков различия. Сергеева ненавязчиво попросили представиться, проверили паспорт, спросили к кому он и тут же позвонили по телефону. Разговор Михаил не слышал – охранник предусмотрительно вышел в соседнюю комнату.

– Вас не ждут, – сказал он, вернувшись, и посмотрел настороженно, оценивая Сергеева на случай возможного непонимания.

– Естественно, – ответил Сергеев, – Елена Александровна не слышала обо мне никогда. Я всего–навсего знакомый ее внука, он просил зайти, беспокоится о бабушке.

– Внук? – переспросил охранник с недоверием. – У Елены Александровны? Вы ничего не напутали? Я здесь уже два года работаю, сразу после ремонта и до этого не заборы красил, слушать умею. У нее и детей–то не было никогда. Да и возраст… Могу ли я еще раз глянуть ваши документы?

Сергеев молча протянул паспорт. При виде изображенной на обложке «вилки в жопе» охранник невольно улыбнулся.

– Вы ее мужа не помните? И помнить не можете, его уже много лет, как нет. Александр Трофимович Рысин, генерал – лейтенант. Это его внук, – пояснил он. – Вы скажите, что я от Миши Сергеева, внука Александра Трофимовича.

– Что ж ты, Петр Константинович, – спросил охранник, еще раз заглядывая в красную книжечку поддельного паспорта, – сразу не объяснил кто и откуда? Сиди, жди, я еще раз звякну.

– Кто ж знал, что тут, как на военном заводе? – развел руками Сергеев. – Не зайти, не выйти. В новых домах – я понимаю, а этому – сто лет в обед.

– Так тут же все жильцы новые. Твоего друга бабушка, – охранник ехидно улыбнулся, – да еще один генерал ФСБшный – и все, от прежних жильцов никого и не осталось. Тут теперь модный район, квартиры, знаешь, сколько стоят?

Он исчез в соседней комнате, держа в руках радиотрубку, и через минуту вновь возник на пороге, улыбаясь уже более дружелюбно.

– Не соврал. Помнит друга твоего. Это надо же, а? Я думал – ей лет 40, не более…

– Ну, чуток ты ошибся, брат! – сказал Сергеев. – Лет на двадцать – двадцать пять.

Охранник присвистнул и протянул паспорт обратно.

– Вот, черт! Что медицина–то делает? Ладно, проходи. Третий подъезд, третий этаж.

– Спасибо, – поблагодарил его Михаил, и прошел через вертушку на территорию жилого комплекса.

Елена Александровна Рысина открыла ему дверь сама, предварительно, как он догадывался, хорошо рассмотрев через дверные телекамеры.

На лице ее (а охранник не соврал, выглядела она на сорок с небольшим, не более) не было ни удивления, ни радости. Особого любопытства тоже не было – пришел, так пришел.

За прошедшие с их последней встречи годы, госпожа Рысина, конечно, изменилась, но не до неузнаваемости. Раздалась в талии до ширины плеч, отчего стала похожа на массивную вазу чешского хрусталя. Веки стали тяжелее, а на гладкой коже хорошо отшлифованных щек, особенно четко выделялись две глубокие вертикальные складки, идущие вниз, от крыльев носа.

Глаза изменились мало – такие же бледно–голубые, навыкате, только глупыми они не казались – смотрела госпожа–генеральша на внука спокойно, без симпатий, с изрядной толикой недоверия, и, заранее прописанной на лице и во взгляде, усталостью от предстоящей беседы – так смотрит мудрый чекист на разоблаченного врага народа.

– Я так и думала, что это ты, – сказала Елена Александровна. – Проходи, Миша, что в дверях стоять?

Скорее всего, он был для «бабушки» ранним гостем. Несмотря на то, что время давно миновало полдень, госпожа Рысина была в шелковом халатике, обнимавшем массивные, как кадка для фикуса, телеса, в расшитых тапочках на слегка подагрических ногах и без украшений. Только прическа у нее была безукоризненной – Сергеев догадался, что на родственнице надет парик.

Квартира была перестроена напрочь – казалось, на месте не осталось ни одной стены. Сразу за прихожей, вместо коридора с бесконечно длинными книжными полками, которые Сергеев так хорошо помнил, ему открылась огромная гостиная, с модерновой красной кожаной мебелью, огромным телевизором и белыми меховыми коврами сложной формы, лежащими на наборном паркете ручной работы.

Представить себе такую комнату в квартире у деда Сергеев не мог, даже напрягая воображение. Не получалось. Дед физически не мог бы существовать в такой обстановке. Впрочем, если все это делалось на его деньги (Михаил, почему–то, думал, что это именно так), то многого о деде он не знал. Квартира, обстановка и, скорее всего, образ жизни Елены Александровны, говорили о том, что генерал – лейтенант Рысин был богатым человеком. А такого, о жившем на одну зарплату военном, не скажешь. Но какое это теперь имело значение? О мертвых или хорошо, или никак.

Вообще, отношение к деду у Сергеева было сложным. Как можно относиться к человеку, который одним махом решил твою судьбу, вовсе с тобой не советуясь? И ведь было тогда Сергееву не пять или десять лет, и был он личностью, а не бессловесным истуканом, которого можно переставлять из угла в угол без какого–нибудь вреда для него. Но дед, хорошо это или плохо, решил все сам и этим определил дальнейший ход жизни Михаила – с того далекого дня и по сегоднешний момент. Сергеев был уверен, что побуждения у Александра Трофимовича были самые лучшие. Внук оказался обут, одет, присмотрен, избавлен от вредных влияний, обучен иностранным языкам и массе разных полезных вещей, которым ни в одном ВУЗе не научишься. И все это без активного участия со стороны родного деда – всего лишь по протекции.

– Садитесь, Миша, – сказала Елена Александровна. – Что будете пить? Чай, кофе? Или предпочитаете что–нибудь покрепче? Могу предложить вино, водку, виски, текилу? Выбирайте. Прислуга придет к двум, так что обед я вам предложу позднее. Ну?

Блеклые глаза из–под щипаных в ниточку бровей смотрели изучающее.

– Только не говорите мне, что днем вы не пьете, не поверю.

– Ну, почему? Пью, наверное, – сказал Сергеев, и улыбнулся – редко получается. Работа такая. Виски я, пожалуй, выпью.

– Со льдом?

– Нет, что вы – чуть–чуть воды. Но льда не надо.

– Ваш дедушка, светлая ему память, любил виски неразбавленным, – сказала Елена Александровна, колдуя над сервировочным столиком. – Считал баловством разбавлять.

– Я, знаете ли, по этому поводу, наверное, не в деда.

– Да, ради Бога! Просто к слову пришлось.

Она поставила перед ним толстостенный стакан и тяжело уселась в кресло напротив, прикрыв полой халата полные, бледные колени.

– Вы сейчас где, Миша? Я слышала что–то про Киев?

– Да, я там жил.

– Ужасная трагедия! Просто кошмар! У меня там было столько знакомых! И одноклассница жила в Черкассах! Послушайте, Миша, так вы были в Киеве во время… Ну, этого… Того, что случилось? Да?

– Мне повезло, – сказал Сергеев сухо, – я был в отъезде. Там, знаете ли, мало кто выжил.

– Я читала, что на правом берегу многие остались в живых.

– Ближе к окраинам.

– Ваша семья? Вы ведь были женаты? Ваша семья спаслась?

– Я не был женат, Елена Александровна. Но семья у меня была. И она не спаслась.

– Мои соболезнования, – сказала Рысина, равнодушным голосом. – Впрочем, какие могут быть соболезнования? Столько лет прошло. С годами на все смотришь спокойнее.

Она закурила и посмотрела на Сергеева сквозь легкую пелену табачного дыма.

– Вы курите, Миша? Курите, если хотите.

Сергеев смотрел на жену своего покойного деда и думал, что только человек никогда не видевший даже документальных съемок с мест катастрофы, мог сказать, что с годами на все смотришь спокойнее.

Пусть пройдет еще пять, десять, пятнадцать лет, а забыть то, что видел в те дни, он не сможет. И по ночам будут сниться, до самого конца жизни, эти залитые селем улицы, развалины, от которых несет гниющей плотью, илом и водорослями, нестерпимо яркое солнце над головой, раздутые трупы. И мухи… Жужжание мух. Копошение белых червей в разжиженном ферментами и разложением мясе, отчего казалось, что тела шевелятся.

Ребенок, так и не выбравшийся из–под тела мертвой матери.

Мужчина и женщина, изломанные сокрушительным ударом о стену, но так и не разжавшие сплетенных пальцев рук, с которых солнце и черви сняли всю плоть.

Детская коляска, висящая на телевизионной антенне, чудом сохранившейся на крыше разрушенного дома. Рядом с коляской, сидел, нахохлившись, огромный, жирный, как индюк перед Рождеством, ворон. И каркал – страшно и уныло. Из коляски свисало что–то, похожее на разорванные бинты. Изредка, между издаваемыми криками, ворон наклонял набок голову, таращил блестящий, как агат, черный глаз, и, неуловимо быстрым движением, клевал это «что–то», отрывая от него куски. И становилось понятно, что это не бинты.

Рука, свисающая из окна похожего на раздавленного черного жука автомобиля. Распухшая, перехваченная в кисти ремешком дорогих часов, как детская кисть с «перевязочкой», но сине–черного цвета.

Сергеев отхлебнул виски, чтобы отбить появившийся во рту сладковатый привкус. Смотреть спокойнее? Дельный совет. Но запоздалый.

– А вы, Миша, сейчас где? Чем занимаетесь?

– Юго–Восточная республика, – сказал Сергеев, стараясь держать на лице доброжелательно–нейтральное выражение. – У меня свой бизнес. Квартира, фирма, магазины в Донецке.

Юго–восточная республика оставалась для большинства «терра инкогнита», и он не очень боялся, что его поймают на слове.

– Торговля?

Сергеев пожал плечами.

– Можно сказать и так. Информация. Антиквариат. В последние годы больше имею дело с антиквариатом.

Бабушка иронически подняла бровь.

– Информация – та, которая по старой памяти?

– Ну, кто на что учился! – отшутился Михаил.

– Что ж в Москву не перебрались?

– Так случилось. Обстоятельства.

– Зря. Я бы вас приютила!

– Не сомневаюсь, Елена Александровна, но я в приймах жить не привык.

– Мы же родственники! – укоризненно сказала госпожа генеральша, отпивая из стакана, наполненного кубиками льда. – Тем более что дед вас так любил!

– Я знаю, – сказал Сергеев, коротко. – Собственно, я не сказал о целях приезда, а следовало бы…

– Ну, что вы! Какие мелочи!

– Видите ли, Елена Александровна, мне нужно было бы встретиться кое с кем из сослуживцев дедушки, а адреса, телефоны и все прочее, осталось, ну, вы сами понимаете, в киевской квартире.

– Это ужасно, – сказала Рысина, – я вас понимаю! Остаться без связей – врагу не пожелаешь.

– Я рад, что вы меня понимаете, – сказал Сергеев.

– Понимаю, но помочь не могу.

Сергеев не стал ничего спрашивать в слух, только смотрел вопросительно.

– Дело в том. Миша, что после того, как Александр Трофимович скончался, у нас в доме три дня работали его сослуживцы. Догадываетесь – почему?

– Вывозили архив?

Елена Александровна кивнула и растянула губы в механической улыбке.

– Угадали, Миша. Все, до последней бумажки. Записные книжки, черновики мемуаров, блокноты, все записи, вплоть до финансовых.

– И личный сейф?

– И личный сейф, – подтвердила она.

– И… Это все?

– Если вы имеете ввиду…

– Да.

– И его тоже. Миша, там же не дилетанты сидят. Коллеги. У меня отношения с друзьями Александра Трофимовича не сложились. Поколения разные. Их почти никого и не осталось. Возраст.

– Значит, я приехал зря.

Она пожала полными плечами.

– Не знаю. Наверное. Но хоть повидались. Знаешь, – неожиданно перейдя на «ты», сказала она, – ты выглядишь неплохо. Похудел. Значительно лучше, чем на похоронах. Мы же последний раз виделись на похоронах?

– Точно, – сказал Михаил. – На похоронах.

– Гораздо лучше, – повторила Рысина. – Свежее. У вас там, в Донецке, наверное, воздух хороший. А тут – Москва! Все засрали своими автомобилями! Дышать нечем.

– Спасибо, – поблагодарил Сергеев. – У меня жизнь такая, что не поправишься. Очень способствует. Диета, знаете ли…

– А по какой схеме? – заинтересовалась госпожа–генеральша, глядя на него в упор скучными рыбьими глазами. – По Федосову? Или протеиновая?

– По Книппе, – соврал Михаил, не отводя взгляда. – Елена Александровна, а что, никто не звонит и не заходит?

– Книппе? Надо будет запомнить, – сказала Рысина. – А кому заходить, Миша? Вы не забыли о том, какая у меня с вашим дедом была разница в возрасте? Он умер одним из последних – остальные вымерли раньше, как бронтозавры. На похоронах даже крышку гроба несли по разнарядке из Конторы. Те, кто присутствовали, из сослуживцев по прежним годам, я имею в виду, и ее поднять бы не смогли!

– Жаль, – сказал Сергеев. – Я на вас очень надеялся.

– Неужели ни одного телефона не помните? – спросила она, с недоверием. – Неужели все пропало?

Естественно, все, что надо Сергеев хранил в памяти, но воспользоваться ящиками и «консервированными» явками – значило затянуть процесс надолго – пока информация докатится до нужного человека, отстоящего в нескольких световых годах от активного конца цепочки, пока человек поймет, кто стучится в притрушенное пылью окошко. Пока проверят, тот ли стучится…

В том, что его никто не ждет – Сергеев отдавал себе отчет целиком и полностью. Через нынешнее начальство, читай – через подчиненных когда–то деду сотрудников, путь был прямее и короче. Сергеев знал, что рано или поздно с ним выйдут на связь, и для того, чтобы это организовать у него все было. Но ускорить события он не мог, а бабушка, имей она контакты – могла. Вот почему Рысиной о наличии у него запасного варианта знать было необязательно.

– Не помню, – он произнес это с грустью в голосе и пожал плечами. – Столько лет прошло.

Генеральская вдова с укоризной покачала головой.

– Ваш дед, Миша, никогда и ничего не забывал. До самой смерти. Да, он всегда говорил, что молодежь пошла не та… Еще выпьете?

– Не откажусь. Давайте я сам налью, Елена Александровна!

– Сделайте милость, Миша!

Он встал с кресла и подошел к сервировочному столу.

В его воспоминаниях госпожа последняя Рысина была дамой недалекой, слегка вульгарной и хорошими манерами не страдала. Неужели память ему изменяет? Или, все–таки, за прошедшие годы «бабушка» пообтесалась? Скажите на милость! И откуда все берется?

Он налил себе еще виски – давно забытый вкус – и вернулся на свое место, напротив хозяйки. Говорить было решительно не о чем. Разве только отвечать на вопросы, если у «бабушки» будет интерес их задавать.

Интерес у Елены Александровны все–таки был.

– Миша, – спросила Рысина осторожно, – а почему у вас паспорт не на ваше имя? Вы скрываетесь от кого–то?

– Маразм далек, – подумал Сергеев, – далек, как никогда. А жаль, мне не повредило бы, если бы «бабушка» была бы чуток «того». Соображает, старушка. Впрочем, какая она старушка? Совсем даже не старушка. Семидесяти еще нет, почти девушка на выданье. А выглядит–то как! Если не присматриваться…

А в слух сказал.

– Получилось так, Елена Александровна. Документы все в Киеве пропали, восстановить не смог – архивы, даже файловые версии, уничтожила вода. Регистрация в Донецке, как в России – строгая. Законы–то одни. А мне личность удостоверить не чем… В общем, – он слегка понурил голову, опасаясь переиграть, – паспорт я купил, да так и прижился под этим именем. Что уж было менять – вопросов не оберешься.

В двери позвонили.

– О! – сказала Елена Александровна с явным облегчением. – Прислуга пришла. Сейчас мы с вами, Миша, и пообедаем.

И она неспешно, как владимирский тяжеловоз, понесла свой гладкий круп в прихожую.

Сергеев подумал, что кушать ему совершенно не хочется. Сама мысль, что ему придется еще час с лишним пробыть в обществе искусственно радушной Рысиной, вызывала потерю аппетита. Он был для нее не просто незваным гостем. Он был тенью прошлого. Того прошлого, которое Елена Александровна похоронила много лет назад и, наверняка, успела хорошо подзабыть. Или не хотела вспоминать, что, в сущности, одно и то же. Сергеев не питал иллюзий по поводу глубоких чувств госпожи–генеральши к деду, расчет был – и тщательный. Но, насколько он мог судить о деде, за будущее благополучие Елена Александровна расплатилась сполна. И это была немаленькая цена. Так что ни зла, ни неприязни к дедовой вдове Михаил не питал, и ее тщательно скрываемая неприветливость воспринималась Сергеевым, как должное. Единственное, что настораживало, вернее, даже не настораживало, а вызывало тот самый ситуативный зуд, была несвойственная «бабушке» культура речи и четкость в выражении мысли. Образы, конечно, могли не совпадать, но не настолько же? Значит, где–то шла игра, вершилась подмена… Попробуйте, будучи человеком недалеким и глупым изобразить умницу. Получится? Сомнительно. А вот наоборот – тут гораздо проще. При наличии актерского таланта, разумеется.