Текст книги "Хан Тенгри с севера. Негероические записки (СИ)"

Автор книги: Ян Рыбак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

Вечером после ужина, Игорь уговаривает меня купить в складчину поллитровку водки и распить «на прощание». Я упорно сопротивляюсь. Я полагаю, что здесь, на высоте 4000м, после всех тех издевательств, которые я учинил над своим организмом, четверть литра водки окажутся для меня просто контрольным выстрелом в затылок. Стыдно признаться, но я вообще не уверен, что, когда бы то ни было, вливал в свой организм столько спиртного за раз... Одно дело пить в компании, когда можно филонить, и собутыльники будут этому только рады, другое дело – честный поединок «глаза в глаза», когда всё делится поровну до последней капли. «Игорь» – говорю я – "сегодня пятница 13-е. Это плохой день. Я напьюсь до потери пульса, свалюсь по дороге к палатке в ледниковую трещину, сдохну там, как собака, и только ты будешь в этом виноват. Я не шучу!

Год назад, в пятницу 13-го я свалился со скалы и сломал ребро, так что всё это – очень серьёзно". Однако Игорь был неумолим и неутомим в своей решимости попрощаться, как следует. Собственно говоря, когда Игорь в ударе, он может безногого уговорить купить ботинки, а безрукого – перчатки. «А, черт с ним,» – подумал я,– «гулять, так гулять. В конце концов, невозможно приобщиться к русскому альпинизму, не пройдя через пьянку в базовом лагере!» Нам приносят поллитровку, чистую как слеза Алёнушки, и мы выпиваем по первой. Мне становится тепло и хорошо, а после второй я перехожу в то особое состояние, когда поле зрения сужается до узкого круга, которым, как лучом прожектора, я выхватываю лица и детали, необычайно резкие и исполненные глубокого смысла. Слух же, наоборот, становится всеохватным и отстранённым, когда слышишь сразу всех, и каждого в отдельности. Звуки обступают тебя со всех сторон, словно шум морского прибоя. Блаженная улыбка расплывается на моём лица. Когда я пьян, я полон любви и всепрощения.

Мы говорим с Игорем о жизни и о Хан Тенгри, и каждое слово кажется мне полновесным и значительным. После третьей, Игорь наклоняется ко мне с видом человека, решившегося сказать самое главное. «Ян,» – произносит он – «ты не обидишься, если я скажу тебе что-то?» По интимной торжественности его голоса я безошибочно определил, что речь пойдёт о национальном вопросе... «Говори Игорь, я тебя слушаю,» – я важно кивнул головой.

«Ян, я должен тебе признаться, что я знаком со многими евреями, но, за всю свою жизнь, я не встретил ни одного плохого еврея,» – Игорь смотрел на меня с заботливой тревогой. Я склонил голову набок, пытаясь понять, что именно может быть обидным в этом утверждении. Как это нет плохих евреев? Что ж мы не люди, что ли... «Игорь, я не обижаюсь, конечно, но, согласись, такого просто не может быть. Лично я знаю гораздо больше плохих евреев, чем хотелось бы. Не может быть, чтобы ты их не встречал...». «Клянусь тебе!..» – горячо говорит Игорь, – «у меня их в знакомых знаешь сколько было?!» «Игорь,» – говорю я, – «ты просто обязан приехать ко мне в гости в Израиль. Я приглашаю тебя. Я покажу тебе Иерусалим, Мёртвое Море, каньоны Негева и множество плохих евреев. Я обещаю тебе целые залежи плохих евреев!»

«Я не могу,» – Игорь кивает головой с пьяной печалью, – «Я обещал повезти свою семью в Египет, и я должен выполнить обещание». Я продолжаю настойчиво его уговаривать, и после четвёртой он восторженно взмахивает рукой: «Ну его в задницу, этот Египет! Поедем в Израиль, в каньоны Негева!...» Я радостно взглядываю на молчаливого Витю, который не участвует в нашем разгуле. «Смотри, Витя,» – гордо говорю я, – «у нас настоящий пьяный базар!». Витя смеётся. Мы выходим с Игорем из столовой, бережно придерживая друг друга. «Я провожу тебя до палатки, чтобы ты не упал в трещину,» – серьёзно говорит Игорь. «Не надо, Игорь,» – говорю я – «я в полном порядке, я трезвее мусульманина на исходе Рамадана». «Нет,» – говорит Игорь, назидательно подняв палец, – «сегодня пятница 13-е, и я должен доставить тебя к палатке в целости и сохранности...»

Даже в глубоко нетрезвом состоянии я понимаю, что спорить с ним бесполезно. Пока мы с ним бредём к моей палатке, я убеждаюсь, что Игорева система навигации пострадала сильнее моёй. «Игорь,» – говорю я, – «а как ты теперь доберёшься до своей палатки? Идём, я провожу тебя к ней...» «Нет,» – решительно возражает Игорь, выставив перед собой руку в протестующем жесте, – «я в порядке, и абсолютно всё соображаю». Я смутно подумал о том, как мы проведём всю ночь, по очереди провожая друг друга от палатки к палатке, и отказался от этой затеи.

***

По правде говоря, я не надеялся, что проснусь после вчерашнего, а я не только выжил, но даже встал утром на удивление свежим и бодрым. Более того, даже пятна в глазах, досаждавшие мне последнее время, куда-то пропали. Я подумал, что возможно Игорь прав, и я просто ещё себя не знаю.

Я допаковываю остаток вещей в свой большой рюкзак и в баул Эяля, который он мне оставил с просьбой вернуть в Израиль. Вернувшись в базовый лагерь, я нашёл в палатке записку от Эяля, в которой он выражал сожаление по поводу того, что нам так и не удалось встретиться и объяснял, что он собирается поехать на Иссык-Куль в компании трёх канадцев, с которыми он тусовался на седловине.

В отличие от меня, он вовсе не возвращался домой после Хан Тенгри, а имел на руках билет в один конец по маршруту Тель-Авив – Алматы – Дели. Как-то раз, я спросил его, сколько же времени он собирается провести в Индии. «Пока злость не пройдёт...» – задумчиво произнёс Эяль, имея в виду, очевидно, своё недавнее армейское прошлое. Вдобавок к изначальным индийским планам, уже в базовом лагере он подцепил идею о восхождении на Ама Даблам и, учитывая, что дистанция между словом и делом у него была сведена к минимуму, я не сомневался, что он попытается это сделать. Я даже милостиво одолжил ему один из своих жумаров, чтобы ему было там чем жумарить верёвки.

Идя на завтрак, я перетащил на ледник к посадочной площадке все свои вещи, а после завтрака нам сообщили, что «вертак» уже в воздухе. Начались шумные прощания и перекрёстное опыление адресами электронной почты. Кроме меня и москвичей, этим рейсом улетали также Скотт со своим клиентом, чайная Таня, закончившая свою бесконечную трудовую вахту, и поляк Томаш с двумя тихими, как мышки, молодыми польками.

На фоне Томаша они вообще казались глухонемыми. Вертолёт приземлился, решительно сдув в сторону всех не успевших как следует пригнуться. Мы загрузились внутрь, бросили прощальный взгляд на щемяще сиротливый лагерь и с тяжелым рокотом поднялись в воздух. Несмотря на то, что в последние дни мне просто хотелось блевать от вида скал, снега и грязного льда, всё же я здорово прикипел к этому странному крохотному обитаемому острову. Трудно расставаться с людьми, к которым привык, зная, что никогда больше их не увидишь.

Длинная белая цепь Тянь-Шаньского хребта превратилась в далёкую белую полоску и исчезла, заслонённая зелёными предгорьями.

Мы приземлились в Каркаре, и я был буквально смят лавиной ярких красок, нахлынувшей на меня. Зелень травы, синь неба, яркие вспышки полевых цветов, всё было оглушающим, чрезмерным, бьющим через край, после того холодного черно-бело монастыря, в котором я провёл почти месяц. Я понял Ван Гога, который ел свои краски. Это такая повышенная, почти болезненная чувствительность к цвету. А воздух! Воздух можно было мазать на хлеб, как масло. И опять – пищевые ассоциации... Приобщение, путём поглощения!

В Каркаре нас поят чаем с «хворостом», и мы загружаем свои вещи в красный микроавтобус. Валиев возвращает мне мои документы и спрашивает, куда я дошёл на Хане. «Две ночи на седле,» – говорю я. «Две ночи на седле, это – серьёзно,» – спокойно говорит Валиев, но лицо его остаётся непроницаемым. Он передаёт мне записку от Эяля. Я иду по следам Эяля, как в дешевом приключенческом романе, отслеживая его перемещения по оставляемым запискам. В этой записке он сообщил, что не поехал с канадцами на Иссык-Куль, поскольку Анатолий дал понять, что Эяль не самое желанное дополнение к их тесному канадскому коллективу. Оставив эту затею, Эяль отправился в Алматы с твёрдым намерением поменять билет и улететь в Дели при первой же возможности.

По дороге в Алматы я расспросил Скотта о его фирме и о планах на будущее, и он охотно рассказал мне, что осенью ведёт группу клиентов на мексиканский вулкан Оризаба, а зимой, уже для себя самого, летит в Антарктиду на Маунт Винсон. Это последняя из пресловутых «7 вершин», на которую он ещё не поднялся. Мы подъезжаем к киргизской границе и останавливаемся у шлагбаума. Из караулки выходит солдат и не спеша подходит к водителю, а водитель открывает окно и протягивает ему пачку сигарет. Парень берёт сигареты и поднимает шлагбаум. Скотт заливается диким хохотом: «смотри, смотри» – говорит он своему клиенту – «он пропустил нас через границу за пачку сигарет!..»

Люди! Никогда не делайте поспешных выводов о жизни чужой страны по мимолетно схваченной детали.

Ванна из верблюжьего шампанского

Уже на полпути к Алматы я с ностальгией вспоминал о ледниках и снеге. 35 градусов в тени! Я тихо оплывал, как свечной огарок. Жара меня «плющила», как любит выражаться один мой знакомый альпинист. В Алматы первым делом мы высадили американцев. Весь процесс развозки по гостиницам был продуман, все клиенты были расставлены по ранжиру. Мы подъехали к огромному, тяжеловесно шикарному отелю. Тутанхамон был бы счастлив быть похороненным в таком сооружении. Я подумал было, что и меня собираются поселить здесь вместе с американцами, и здорово струхнул, представив себе, сколько стоит провести ночь в этом флагмане казахского гостиничного бизнеса. Поскольку в купленный мной пакет услуг входила только одна ночь, то вторую мне предстояло оплатить из своего кармана. К моему облегчению, подоспевшая Юлия завернула меня обратно в автобус, объяснив, что меня ожидает нечто более скромное, хотя и вполне приличное. Так оно и получилось. Меня поселили в гостинице «Жетысу», которая находится на проспекте Абылай Хана. Вообще, я заметил, что истосковавшийся по своему, национальному, казахский народ бросился с упоением увековечивать своих ханов. Каждая улица в Алматы носит название какого-нибудь хана, и меня, выросшего на «Белом сонце пустыни», не покидает ощущение, что я нахожусь в каком-то огромном басмаческом лагере.

Моя гостиница представляла собой классическое совковое сооружение, оживлённое свежим ветром свободного предпринимательства. Когда Юлия сообщила, что мне придётся выложить здесь 30 баксов за вторую ночь, я подумал, что, пожалуй, переселюсь к Вите с Игорем, хотя от названия их гостиницы «Спорт» веяло дешёвым привокзальным б...вом и запахом потных подмышек.

Когда я вошёл в свой номер, свалил на скрипучий пол огромный рюкзак и присел на краешек небольшой женоненавистнической кровати, слёзы умиления выступили у меня на глазах. Всё, буквально всё шептало мне о моём неброском совдеповском детстве: выцветшие обои, ссохшийся в тоске по портвейну деревянный стол с поцарапанной полировкой и вымощенный мелким паркетиком пол, сиротливо прикрытый красным потёртым ковром. Точь в точь такой же ковёр висел когда-то на стене моей комнаты, а я пускал пузыри и бессмысленно угукал, разглядывая его усреднённоазиатские узоры... В туалете полулежала полусидячая ванна, но не было умывальника, и постояльцу предлагалось умываться над ванной. Крохотный унитаз выглядел так жалко, что сесть на него могла только абсолютно бездушная сволочь.

Чтоб вы не сомневались – я в своей жизни вселялся и в куда более скромные апартаменты. Но не за 30 же баксов...

В самый разгар водных процедур раздался телефонный звонок. Чертыхаясь и заливая дворцовый паркет струями воды, я выскакиваю из ванной. Звонит Игорь из своей гостиницы, и мы договариваемся сходить вечером в какой-нибудь ресторан и выпить «прощальную».

Переодетый в чистое, распаренный, я выхожу в душный алмаатинский вечер и безнадежно долго пытаюсь поймать такси на просторном проспекте имени Абылай Хана. За четверть часа мимо меня проехала лишь одна машина со знаком «такси», и та не остановилась. В месте, где я закинул удочку, происходит какая-та странная полуподпольная деятельность по купле-продаже квартир. Вот так, прямо у дороги, напротив гостиницы. Народ толпится, шушукается. Мне предлагают купить какую-то недвижимость в центре города, но я вежливо отказываюсь. Неужели не понятно, что небритый субъект в видавших виды «курортных» брючках и в застиранной красной футболке навыпуск не приобретает недвижимость направо и налево?..

Устав ждать такси, я махнул первому встречному частнику, и он тут же остановился. Вот, где собака зарыта! Как со смехом объяснили мне Витя с Игорем, здесь абсолютно все частники подрабатываю извозом, не заботясь ни о каких формальностях и знаках отличия. Настоящее же «официальное» такси является пижонской штучкой и стоит дорого.

Мужик, к которому я подсел, безошибочно узнал во мне залётного лоха и попросил 300 тенге. Я предложил ему 200, и мы, разумеется, сошлись на 250.

Гостиница «Спорт», как и полагается, расположена в здании Центрального Стадиона. Её комнаты растянулись цепочкой вкруг его гигантской чаши, словно камеры гладиаторов, в которых они, потея от страха, ожидают своего последнего выхода на арену. Стоила такая комната 2$ за ночь, вмещала в себя четверых постояльцев, и кроме коек в ней ничего не было. В такой комнате хорошо пасмурным осенним утром привязывать к крюку под потолком кусок прочной бельевой верёвки.

После недолгих поисков мы нашли крохотный, но вполне приличный на вид ресторанчик. Нам прислуживал очень худой и смуглый мальчишка. Совсем ребёнок. Похоже, золотые зубы у него во рту пришли прямиком на смену молочным. Мы заказали себе салат и по бараньему шашлыку. Мы с Игорем попросили бутылочку «Медвежьей Крови» на двоих, а Витя проявил интеллигентский индивидуализм и взял себе бутылку какого-то особого «Каберне». Сидим, болтаем, вспоминаем Хан Тенгри. Выпиваем за горы, за «боевых друзей» и за будущие восхождения. «Медвежья Кровь», текущая по моим жилам, делает меня сентиментальным, романтическим юношей. Я говорю о пике Корженевской бархатным голосом влюблённого.

Кажется, кто-то не собирался больше на эти сизифовы семитысячники? Никогда, ни ногой?..

Ребята сажают меня в такси, и мы прощаемся. Каких славных людей можно встретить в этих чертовых горах! Я рухнул на койку в своём номере. Боже мой, сегодня утром я проснулся в Базовом Лагере на Северном Иныльчеке... Что за долгий, утомительный день! Включаю телевизор, но не выдерживаю и пяти минут. Щёлкаю выключателем и погружаюсь в сон, словно в тёплое ночное море.

Телефонный звонок сверлит мне мозг, настойчиво выталкивая из небытия. Душная темнота. Полная потеря чувства пространства и времени. Где я? В Израиле? В Одессе? У черта на куличках? На ощупь снимаю трубку. «Вы не хотите провести вечер с девушкой?» – мягкий женский голос словно выписывает эту фразу светящейся палочкой в густом мраке, окутывающем мой мозг. «Нет..» – отвечает автопилот, я откидываюсь на подушку и погружаюсь, погружаюсь... «Почему нет?...» – мелькает последняя вялая мысль, словно щепка, исчезающая в водовороте. Я перестаю существовать.

***

У меня прямо из окна номера видны белые вершины далёкой горной цепи. Долго валяюсь в постели, пялясь в белёсый потолок и не находя причин выходить в этот беспокойный мир из моего сонного логова. Расслабуха. Наконец природа берёт своё, и я нехотя бреду в туалет. Попытка слить воду не удалась – унитаз умирает медленной мучительной смертью, и у него отказывают различные органы. Докладываю о поломке в «вышестоящие инстанции» и выхожу в душное алмаатинское утро на поиски завтрака. Похоже, все кафе ещё закрыты, и я просто гуляю по утренним, шуршащим южной зеленью улицам. Один в чужом городе, свободный, как птица. Что за странное, давно забытое ощущение. Найдя открытое кафе, сажусь у окна и заказываю омлет с сосисками. Хрупкая казахская девушка с утренней ленцой в движениях приносит мне чашку пахучего чая. Две её подруги, русская и казашка, с интересом разглядывают меня, пытаясь угадать, откуда и каким ветром занесло меня в их края.

Мой жаркий, янтарный, тягучий как мёд среднеазиатский день был заполнен медленным кружением по тихим переулкам, наблюдением за жизнью людской и размышлениями о вечном. Кроме того, (не редко) я кушал, пытаясь придать своим трапезам максимально аутентичный характер. За те пару дней, что я провёл в Алматы, я съел больше бараньих шашлыков, чем за всю прошедшую жизнь. Я вкусил с древа познания Добра и Зла, и никто больше не сможет убедить меня в том, что если кусочки куриного мяса нанизать на деревянную палочку, это превратит их в шашлык. Эта жалкая пародия годится лишь на то, чтобы её заливали безалкогольным пивом в компании резиновой женщины...

Я мало что знаю о Средней Азии. В кулинарном плане мои знания ограничены шашлыком, кумысом и длинными, как мяч для игры в регби, полосатыми азиатскими дынями. Я очень обрадовался, когда в своих бесцельных скитаниях набрёл на супермаркет «Юбилейный», тот самый, с которого начиналось моё знакомство с этой страной. Первым делом я отправился в молочный отдел и взял там пакет кумыса. Затем я отправился в кондитерский отдел. Здесь я попал в довольно затруднительную ситуацию. Невыразимо роскошные, богато украшенные торты тянулись стройными рядами. Груды сказочных пирожных и сочащихся мёдом восточных сладостей сбивали с толку мою систему наведения, и я носился вдоль этого праздничного прилавка, как ракета, потерявшая цель. Наконец, я взял себя в руки и стал рассуждать логично. Чем тешит себя нормальный восточный владыка, сидя на высоких подушках в окружении своих пышнобёдрых жен? Я уверен, что одной рукой он подносит ко рту пиалу кумыса, а жирными пальцами другой запихивает себе в пасть куски пахлавы, нежной, как дыхание новорожденного арабского жеребёнка. Полный решимости устроить себе в номере «Тысячу и одну ночь» в натуральную величину, я покидаю «Юбилейный» с пакетом кумыса и коробкой пахлавы.

В молочном отделе я заметил ещё одну местную диковинку – напиток из верблюжьего молока, который называется «шубат», но, поколебавшись, решил отложить его покупку на завтра. Хорошего – понемножку, решил я, опасаясь за свой желудок.

Кумыс оказался кислым, освежающим напитком, а пахлава напоминала один из видов наших арабских сладостей, но с более нежным вкусом. Напитавшись молоком степной кобылицы, я растягиваюсь на кровати, щёлкаю дистанционкой и смотрю по «Нейшанл Джеографик» трогательный и печальный фильм о судьбе гордого и наивного африканского племени Карамоджа. Некогда гибкие охотники и неутомимые плясуны с обнаженными шоколадными телами, они попали под каток гражданской войны, которая не имела к ним никакого отношения. Раздавленные ошмётки их жизнерадостного племени вымирают от голода и болезней, и серолицые костлявые женщины прячут свои потерявшие плодородие тела под грубыми балахонами в угоду ханжеским обычаям пришельцев с севера, которые, походя истребляя неверных варваров, неизменно заботятся об их нравственности. Фильм навевает на меня меланхолию.

Моя сиеста была бесцеремонно прервана стуком в дверь – явились Володя с Ирой, вернувшиеся с Иссык-Куля. Мы немного поболтали, я вернул Володе его снаряжение, и мы договорились встретиться вечером для прощального ужина.

Прощальный ужин мы затеяли в кафе с символическим названием «Тянь Шань». Это такое кафе под открытым небом. Точнее – цепь небольших кафешек, длинная, как Тянь Шаньская гряда. Мы выбрали себе столик возле огромного аквариума, в котором тугие форели нарезали круги, поддерживая себя в аппетитной спортивной форме. Колючие раки с поджатыми хвостами вылупили на нас удивлённые глазки на тонких стебельках. Нам принесли неизменный бараний шашлык и по стопке коньяка, который мы тут же и хлопнули за здоровье Хан Тенгри. Наконец, я услышал о Володином восхождении из первых уст. Он стартовал с седловины в компании Сан Саныча по кличке Таракан и двух его подопечных корейцев. Сан Саныч попросил Володю идти первым, и Володя побежал. Когда он обернулся в очередной раз, то увидел, что таракановские корейцы повернули назад, и дальше весь путь до вершины Володя прошёл в гордом одиночестве. 8 часов на подъём и 3 часа на спуск. Проще пареной репы...

От крохотной рюмки коньяка осталось острое чувство недосказанности. Кроме того, мы ещё не выпили за будущие восхождения. Поэтому мы зашли в Юбилейный и купили по рекомендации одного молодого человека бутылку якобы лучшего местного полусладкого. Что-то типа «Турайское Бриллиантовое». Затем, в надвигающихся сумерках мы разыскали ларёк с дынями и купили дыню, но не длинную полосатую, а обычную, хотя и крупненькую. Не везёт мне с полосатыми дынями – хоть плачь! Прихватив добычу, заваливаем ко мне в номер и ведём задушевные беседы до тех пор, пока дыня не начинает лезть у нас из ушей, а «Турайское Бриллиантовое» литься из носа.

Между нами: ну и фуфло же это «Турайское Бриллиантовое» ...

***

Утро принесло с собой вкус вялой дыни, вымоченной в «Турайском Фуфловом». Долго полощу рот, пытаясь избавиться от воспоминаний о вчерашних посиделках. Принимаю душ и выхожу на не по– утреннему жаркие улицы в поисках завтрака. Усаживаюсь за летний столик и заказываю глазунью и чай с песочным пирожным. Пирожное, похоже, знало лучшие времена. Это было старое, умудренное жизнью пирожное, с которого сыпался песок. Оно так уверенно легло на вчерашнее «Турайское», словно всю жизнь ждало с ним встречи... И всё же, я не теряю надежды, что этот последний день моего путешествия сможет принести мне радость и успокоение. После завтрака я отправляюсь на Медео – высокогорный спортивный комплекс, ставший в своё время одним из символов Советского Казахстана, как Байконур или Семипалатинск. Ну, может, чуть поскромнее...

Сам Великий Конькобежный Стадион произвёл на меня угнетающее впечатление. В окружении жарких, дымчатых, летних пейзажей, его огромная серая чаша кажется давно и безнадёжно севшим на мель кораблём. Я побродил по нему без интереса и покинул без сожаления. Затем я дал уломать себя одному гиперактивному водителю, и он повёз меня в горы, туда где расположен местный высокогорный курорт Чимбулак. Кроме меня, в машину заманиваются пять женщин самых разных форм и возрастов. Все они одеты в розовые платья и костюмы. Розовый цвет сейчас в фаворе у казахских женщин, и алмаатинские модницы бродят по улицам бело-розовыми стаями, словно фламинго на берегах озера Танганьика. Возбужденный таким обилием женского пола, водитель решительно берёт на себя функции экскурсовода. Он высаживает нас у огромной плотины, перегораживающей всё ущелье «от уха до уха» и с гордостью рассказывает нам историю её создания. Витя, который всегда всё обо всём знает, рассказывал мне как-то об этой плотине и утверждал, что она была создана направленным ядерным взрывом. Наш водитель решительно отринул версию о ядерной природе взрыва, но лицо его при этом стало озабоченным.

Четыре последовательных каскада канатной дороги ведут от посёлка Чимбулак к подножию ледников Ала Тау. Ни с чем не сравнимое наслаждение – тихо парить в прохладном воздухе над тёмно-синими свечками Тянь-Шаньских елей. Пушистый ковёр луговых фиолетовых цветов небрежно брошен к подножию цветных скалистых гор.

Я сошёл на последней станции, куда добираются лишь самые любопытные и неэкономные отдыхающие. Общительный абрек пытается соблазнить меня чаем, газированными напитками, хоть чем-нибудь. В неудержимом порыве быть полезным, он пытается помочь мне сфотографироваться на фоне гор, не понимая, что моя камера снаряжена автоспуском, что я не ищу ничьей помощи и, что я пришёл сюда, чтобы попрощаться с горами. То есть – я хочу быть один. Я иду по тропе к большому старому снежнику с натаявшим тусклым озерцом, поднимаюсь выше по склону и сажусь на тёплые замшелые камни. Горы успокаивают меня, и от утреннего раздражения не остаётся и следа. «Турайское Фуфловое» мирно свернулось калачиком и более не тревожит меня. Благодать!

Внизу я заметил слабое шевеление: на снежник выползли два нарядных розовых жучка. Это – мама с дочкой, которые ехали вместе со мной в такси. Не видя меня, мама непринуждённо садится пописать. Всё естественно в этом солнечном божьем мире, где подрагивает прохладный парус неба, и чёрные бархатистые бабочки свивают свой бесконечный спиральный узор. Я продолжаю медитировать. Мама с дочкой уходят на восхождение на сыпучую крутобокую морену, возвышающуюся над снежником, а им на смену приходит корейский детский сад, который долго, с интересом и с недетской серьёзностью постигает суровую природу гор. Пора спасать маму с дочкой. Я вздыхаю, спускаюсь на снег и карабкаюсь вверх по морене.

Горовосходительницы встречают меня с радостным облегчением. Обратно в Чимбулак я спускаюсь пешком вдоль поросшего еловым лесом гребешка.

Нарядный тихий посёлок украшен причудливыми деревянными усадьбами местных владык. На часах 3 часа дня, и я, наконец, голоден. Сажусь в открытом кафе, на терассе под матерчатым навесом, и заказываю себе солянку, шашлык и чай с лимоном. За соседним столиком расположилось странное коротко остриженное создание неопределённого пола. Крупное светлое лицо было интеллигентным и целеустремлённым. Создание писало записки в толстую переплетенную тетрадь и изредка прихлебывало чай. По некоторым особенностям рельефа я определил, что оно было женщиной. Писательница или журналистка – «навскидку» угадываю я. Возможно – феминистка или нетрадиционно ориентированная женщина. Интересное и благородное создание, не часто встречающееся за пределами европейских академических заповедников.

Пока я боролся с мясом барана, существо допило чай, решительно захлопнуло пухлую тетрадь и расплатилось с официанткой.

От Чимбулака к Медео мне предстояло спускаться вдоль шоссе. Когда я проходил мимо последних окраинных особняков, впереди замаячила фигура, в которой я тут же узнал ту самую «загадочную незнакомку». Немного поколебавшись, я решил догнать её. Во-первых, спуск обещал быть длинным и скучным, а, во-вторых, она меня заинтересовала. Сделать это оказалось не так просто – незнакомка летела широким мужским шагом. Пока я «давил на газ», пытаясь её настичь, в голове у меня прокручивались различные вступительные фразы, и все они казались мне идиотскими. Я никогда не умел лихо подкатить к незнакомому человеку, тем более к женщине. Когда я поравнялся с ней, она обернулась.

«Вы спускаетесь в Медео?» – спросил я, прекрасно сознавая, что по этой дороге больше спускаться некуда. Она настороженно кивнула. Я выглядел большим заросшим мужиком не первой свежести, и это ясно отразилось в её глазах. «Я тоже спускаюсь в Медео» – сказал я – «я могу составить вам компанию?» Я говорил спокойным, доброжелательным тоном, не оставляющим человеку ни малейшего повода отказаться от моей компании, и она согласилась.

К своему удивлению, я обнаружил, что она говорит по-русски медленно и с сильным акцентом. Мы разговорились, и я узнал, что она – чешка и учится на политологическом факультете института международных отношений. Как я и предполагал, она оказалась интересным человеком, эта чешка. В свободное от учёбы время она путешествует по миру, отдавая предпочтение «горячим точкам» и тем странам, которые находятся в переломных точках своей истории. Сытые и спокойные страны её не интересуют – сообщила она мне с пренебрежительной гримаской. Это была сильная и целеустремлённая личность, по самую макушку набитая либеральными университетскими идеями.

Я с интересом выслушал её рассказ о поездке в Закавказье – по Грузии, Армении и Нагорному Карабаху. Похоже, девушка мало чего боялась в этой жизни. Я даже подумал, что, быть может, её подчёркнуто мужеподобный облик – лишь хорошо продуманная мимикрия, совсем не лишняя в подобного рода путешествиях. Политические взгляды её не отличались оригинальностью и вполне подходили европейскому «отличнику политологической учёбы»: все бедные – хорошие, все слабые – правы, а богатые и сильные – кругом виноваты. Иронические реплики, которые я себе изредка позволял, она встречала со спокойной снисходительностью человека, которого научили истине в последней инстанции.

Пожалуй, интереснее всего было услышать из первых уст историю отделения Словакии от Чехии. Само собой, она не отрицала право словаков на самоопределение, но всё же высказалась в том духе, что зря они всё это затеяли. По её мнению, словакам неплохо жилось в компании со «старшим чешским братом» и они многим ему обязаны. Если учесть, что сама она была чешкой, я не нашёл в её мнении ничего неожиданного... Даже самым пламенным либералам не чуждо ничто человеческое, и это с лёгкостью обнаруживается, когда речь заходит о вещах, затрагивающих их самих непосредственным образом.

«Всё это прекрасно, но какое это имеет отношение к Хан Тенгри?» – раздраженно может спросить читатель. Всё, абсолютно всё, что происходило со мной в это лето имело отношение к Хан Тенгри. Эта девушка сообщила мне, что её друзья, тоже чехи, штурмовали Хан Тенгри из южного базового лагеря. Я знал, что среди погибших в лавине было 5 чехов, но не стал говорить ей об этом.

Кто знает, может быть, это были не её чехи.

***

По дороге в гостиницу я зашёл в «Юбилейный» за шубатом. Трижды я обшарил весь молочный отдел – шубат, как верблюдица языком слизнула. Я ещё мог смириться с потерей длинных полосатых дынь – дыня, она дыня и есть – но уехать, не попробовав верблюжьего молока, я никак не мог! На мой запрос работница молочного отдела извинилась и сказала, чтобы я не беспокоился – шубат завтра подвезут.

«Завтра будет поздно...» – мрачно сказал я – «завтра я улетаю». «А вы купите его в лотке на улице» – посоветовала жалостливая работница – «там продаются точно такие же бутылочки». Я не очень люблю покупать молочные продукты на улице, особенно, когда назавтра мне предстоит многочасовый перелёт. Я прекрасно понимал, что молоку верблюдицы не пошёл на пользу весь этот длинный жаркий день, проведенный им в сомнительного вида уличном холодильнике, но выбора не было.

В одном из ларьков напротив кафе Тянь-Шань я обнаружил этот экзотический напиток, добавил к нему пакет пухлых масляных круасонов и приволок всё это богатство к себе в номер. Кроме того, что мне хотелось экзотики, я чисто по-человечески хотел жрать. Широким веером я метнул на стол пышные круасаны и свернул крышечку с бутылки. И тут случилось неожиданное: шубат рванулся из бутылки мощной пенной струёй. Никакое шампанское рядом не стоит с этим напитком! Он бил наружу, как из пожарного брандспойта. Я попытался зажать его рукой и стравить давление... Куда там! С тем же успехом я мог бы попытаться оседлать дикую верблюдицу! С трудом сдерживая пенный напор, я метнулся в туалет и направил струю в ванную. Я почувствовал облегчение, сродни тому, что испытывает любитель пива в сходной ситуации. Ванна постепенно наполнялась пушистыми облаками пены, а поток всё не ослабевал. Когда, наконец, он прекратился, в бутылке оставалось не более трети неистового зелья, а в ванной можно было бы выкупать небольшого верблюжонка. Я, со вздохом, посмотрел на остаток и вернулся к столу.