Текст книги "Хан Тенгри с севера. Негероические записки (СИ)"

Автор книги: Ян Рыбак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

Тому, кто не совершил ничего героического

остается только быть честным.

Ян Рыбак. Мысль первая и последняя

Гора

У каждого нормального человека наступает в жизни период, когда он должен взойти на свой семитысячник. С некоторых пор в душе моей поселилось беспокойство. Цифра 7000 манила меня. Я стал задумчив и рассеян. Я взвешивал свои силы и набирался храбрости. Я примерял себя к моей непальской любви с первого взгляда – Пумори, периодически отвлекаясь на мимолетные романы с другими, вполне привлекательными вершинами: Барунтзе, Тиличо, пиком Корженевской. Зуд становился всё сильнее, и наконец я почувствовал, что момент истины наступил – семья отпускает, работа не возражает, компания есть. В этом году я иду на семитысячник! Была также и причина иррационального характера, которой я ввиду важности намеченного мероприятия, не рискнул пренебречь. Я заметил, что в круглые, юбилейные даты моей жизни происходят события, определяющие её, мою жизнь, на долгие годы. Самые большие мои удачи, начала и прорывы выпадали на эти годы. Так было в 20 лет, так было в 30 лет, и теперь, в сорок, приятно было сознавать, что в предстоящем восхождении непознаваемое будет на моей стороне...

Внимательный читатель может заметить, что в некоротком списке единственных и желанных Хан Тенгри отсутствует. Всё верно, дальше него в моём списке стояла, пожалуй, только непобедимая Победа, и это вовсе не потому, что Хан – плохая гора. Наоборот, Хан – потрясающая гора. Слишком хорошая для меня – слишком крутая, слишком холодная, со слишком большим перепадом высот между базовым лагерем и вершиной. Слишком многие любят его, слишком просто к нему добраться и поэтому – слишком много людей, слишком много перил. Слишком много «слишком». Я хотел чего-то потише, поспокойнее, чего-то поинтимнее, я бы сказал. Но человек предполагает, а располагает – известно кто. Как виртуозный биллиардист, в несколько рассчитанных ударов посылающий шар в лузу, Он (ну тот, кто располагает...) загнал меня на Хан Тенгри. В какой-то момент мне даже было предложено отправиться на Победу, но это было уже слишком, я пригрозил выйти из игры, и мы сошлись с Ним на Хане. Понятное дело, что биллиард лишь метафора, и рычагом для подвижки моих планов послужили финансовые трудности, мои и моей команды. По мере того, как мы умеряли свои аппетиты, список вершин сокращался за счёт самых перспективных и лакомых, и в итоге остались лишь Хан Тенгри да пик Ленина. Две вершины, противоположные по всем своим свойствам и параметрам. Мы, не сговариваясь, выбрали Хан за стремительность очертаний, строптивый характер и красивое имя (да простит меня вождь мирового пролетариата). Как говорится, если уж падать с коня, так с хорошего... И вот, за пару месяцев до поездки, как раз, когда подходил сладкий миг покупки билетов, мою команду постигла очередная непредвиденная финансовая катастрофа. Такое бывает. Это случается с целыми странами, и даже с виду вполне благополучными. Мои друзья позвонили мне тёплым майским вечером и официально объявили о своём банкротстве. Я понял, что остался с Хан Тенгри один на один. В былые времена я бы устало пожал плечами и перенес несложившееся восхождение на год-два, но в этот раз мною владело бесшабашное «сейчас или никогда», и я решил осуществить свою мечту во что бы то ни стало. Сейчас и только сейчас!

Партнеры

Сперва у меня была надежда, что в широком кругу моих знакомых найдутся желающие разделить со мной восхождение на такую примечательную гору, но довольно скоро я обнаружил себя одиноко стоящим на интернетном перекрестке в поисках кого угодно: «Эй, хоть кто-нибудь!..» Можно сказать, я просто пошел на панель. И вот, в момент, когда я стал готовить свою неустойчивую психику к соло восхождению, я обнаружил на альпинистском форуме одинокую душу, мучимую теми же проблемами. Некий Володя из Латвии, у которого распалась его постоянная команда, ищет желающих пойти на Хан. Мы обменялись письмами. К богатой исходной информации мой потенциальный партнер по восхождению добавил лишь, что ему 39, и что в прошлом году он взошёл на пик Ленина. Природный такт и ничтожное предложение на рынке партнеров не позволили мне продолжить расспросы. Спустя примерно неделю, ещё одна рыба попалась в широко раскинутый невод. Позвонил Мишель, которому я предлагал присоединиться к поездке или хотя бы найти кого-то подходящего в кругу его многочисленных приятелей. Он сообщил мне, что его друг Эяль просто мечтает поучаствовать в экспедиции на Хан Тенгри и даже года три-четыре назад пытался это сделать. Он упрашивал каких-то израильских альпинистов принять его в команду, но эти снобы отказали ему, сославшись на его молодость и полное отсутствие альпинистского опыта. «Их можно понять...» подумал я и спросил: «А сколько ему сейчас, и что он умеет?» «Ему где-то 22-23, и он хорошо лазит по скалам. Но, если ты не возражаешь, он тебе позвонит, и ты сам с ним поговоришь» – ответил Мишель и добавил – «В плане физподготовки он – зверь. Мне за ним не угнаться». Нет, я не возражаю. Почему же не поговорить с человеком, особенно если он – зверь. В плане физподготовки.

Разговор с Эялем оставил меня в растрепанных чувствах. Подсознательно я был настроен отказать ему, но не находил разумного повода. Парень молодой и спортивный, лазил мультипичи в Йосемите, то есть с веревками на скалах обращаться умеет. Хотя, кому это нужно на Хане, где всё провешено перилами. Не умеет страховать на снегу и на льду? Плохо. Но ведь и это не нужно на Хане по той же причине... Не имеет альпинистского опыта, но в 15 лет поднялся на Килиманджаро, в 17 в одиночку ходил треки в Гималаях, поднимаясь выше 5000 метров, и утверждает, что никаких проблем с акклиматизацией не испытывал. Правда, всё это с его слов, а я уже видел в жизни всякое. Мне не хватает личного контакта – увидеть человека, поговорить с ним, почувствовать, чем он дышит. Мы договариваемся встретиться на скалах в Бэйт Орэне, полазить вместе и обсудить все аспекты нашего возможного, так сказать, сотрудничества. Я не говорю ни «да», ни «нет», оставляя себе путь к отступлению.

Наступает пятница. Жаркое послеобеденное время. В три пополудни, когда первая тень уже легла на раскаленные бэйторэнские маршруты, из заметно потёртого жизнью автомобиля ко мне вышел Иисус Христос собственной персоной. «Вот с кем я ещё не ходил в горы...» – подумал я, глядя на долговязого молодого человека со строгим библейским лицом. Босые пыльные ступни (как он вёл машину?!), рыжеватая, чуть раздвоеная к низу борода и пышная, волнистая шевелюра не оставляли места для сомнений: передо мной Сын Божий. Или скажем так: он мог быть кем угодно – йогом, битником, рок гитаристом или самим Иисусом, но меньше всего он был похож на альпиниста, каким вы его себе представляли, просмотрев фильмы «Вертикаль» или «Вертикальный предел»...

Я присматривался. Парень был спокоен и интеллигентен, бред не нёс, и ничего из себя не строил. Страховал он прекрасно – почти не глядя вверх, он отслеживал каждое мое движение. Верёвку выдавал без провисов, но и не потянул ни разу. Лазил он не слишком круто для человека мотающегося по йосемитам, но ссылка на «выброшенные армии три года» (его выражение) звучала логично. Впрочем, все маршруты, которые пролез я, он пролез тоже, с той только разницей, что он их видел в первый раз, а для меня Бэйт Орэн – дом родной. Собственно, мне было наплевать, как он лазит. Мне важно было убедиться, что он тот, за кого себя выдаёт, поскольку совсем недавно я пережил тяжёлую душевную травму: я познакомился с человеком, рассказ которого о нём самом, якобы замечательном и перспективном альпинисте, так же соотносился с действительностью, как реклама батончика «Баунти» с жизнью помирающих от голода папуасов на острове, где сгнила последняя кокосовая пальма.

Тем же вечером я позвонил ему. «Эяль» – сказал я – «я не против, чтобы ты ко мне присоединился, но я хочу, чтобы ты сам ещё раз всё обдумал. Я, конечно, рискую, идя на такую гору с человеком, которого я не знаю и у которого нет опыта, но это мой выбор и моя проблема. Я хочу, чтобы ты понял, что ты сам рискуешь вдвойне – во-первых потому, что у тебя нет опыта, а во-вторых потому, что у меня его недостаточно на двоих. Я не гид и отнюдь не супермен. Для меня эта гора – мой маленький Эверест, на который я, быть может, смогу взойти, а быть может и нет. Поэтому – не спеши, подумай ещё раз». «Да, я подумаю...» – сказал он, и по его голосу я почувствовал, что он колеблется ничуть не меньше меня. Когда он позвонил в следующий раз в его голосе уже не было сомнений. «Я записался на двухнедельный курс в Безенги. Во второй половине июля, как раз перед НАШЕЙ ПОЕЗДКОЙ НА ХАН ТЕНГРИ» – сообщил он мне бодрым тоном.

***

Интересно, всё же, как мы будем там общаться: Володя говорит по-русски и по-латышски, Эяль – на иврите и на английском, а я – по-русски, на иврите и, прихрамывая, на английском. Подмножества языков, которыми мы владеем, не имеют общего пересечения. Я буду переводчиком, и всякую шутку мне придётся рассказывать дважды... Впрочем, обладая определенным запасом здорового цинизма, можно представить себе и кое-какие замечательные преимущества, подаренные мне этим моим выделенным положением. Возьмём, к примеру, процедуру принятия общих решений. Я, скажем, считаю, что нужно пойти налево (в прямом, в прямом смысле...), а мои сотоварищи – направо. Ну что ж: Эялю я говорю на иврите, что мы с Володей решили в пользу левого варианта, а Володе по-русски – что мы решили это вместе с Эялем. В итоге, простым большинством группа решает идти налево...

Крик души

И вот, наступил август. Время, когда беспощадное солнце испепеляет Землю Израиля. Время, когда редкая птица долетает до середины Мёртвого Моря, а если какая и долетает, то там и падает обгорелой тушкой в его пересоленные воды. Время, когда хочется снять с себя последнюю рубаху и отдать кому угодно, а лучше – врагу. Вездесущие евреи отступают в это время с расплавленных улиц под прикрытие кондиционеров, до изобретения которых жизнь на планете Израиль была невозможна. По выходным дням они дружным усилием вытесняют из берегов Средиземное Море, совсем пожелтевшее от жары и мочевины. Страна выгорает на солнце, как обивка дивана, выброшенного на свалку. Прогноз погоды записан на закольцованную магнитофонную ленту, а новостей нет и, собственно говоря, на них наплевать, потому что ОЧЕНЬ ЖАРКО. Всё ещё постреливают арабы в Газе, но как-то вяло, без азарта и всё чаще – по своим. Мёртвое, безнадёжное это время – август в Израиле.

А теперь, представьте: в это гиблое время, когда мои несчастные коллеги дожёвывают аппетитный, как ноги покойника проект, я поднимаюсь на борт белокрылого лайнера и уношусь туда, где всё – прямая противоположность покидаемому мной дряхлому миру. Где всё – по краю и до предела. Мороз – так такой, что плоть превращается в камень. Солнце – так такое, что рожа сходит клочьями. Пахота – такая, что забываешь, как тебя зовут. Если страх – так не меньше, чем за саму жизнь. А если победа, то такая, которую другой не купит за деньги. Здесь всё – от края до края по горизонтали и от земли до неба по вертикали. Нет переходов и полутонов – жизнь на всю катушку.

Вы, которые спрашивают меня зачем мне всё «это», понимаете ли вы какое непередаваемое чувство освобождения охватывает меня, когда я поднимаюсь на борт этого лайнера? Какое количество первобытных поколений, отшлифованных природой для борьбы и смерти, ликуют во мне? Какой это «гибельный восторг» – решиться сделать то, на что почти наверняка не хватит сил, но о чём мечтал всю жизнь? Не говорите мне, что вы не понимаете этого, не огорчайте меня. Человек не может так безнадежно отдалиться от своих истоков.

Отцы и дети

Терпеть не могу, когда спекулируют детьми!

«Как вы можете так рисковать – у вас же дети!» – эту песню я слышал не раз и не два, и если раньше она вызывала у меня глухое раздражение, то теперь, всё чаще и чаще, – зевоту.

А как вы, уважаемые, можете измерить риск, который я на себя принимаю? Как можете вы его сравнить с риском помереть от инфаркта, гипертонии и сахарного диабета? Почему вы сами не отдаёте всё лучшее – ваши драгоценные тела – детям? Не занимаетесь во имя их безоблачного детства спортом, нервничаете до сердечного приступа на утренних совещаниях, переедаете и перепиваете? Разве смерть родителя, прокопченного сигаретами, пропитанного спиртным или страдающего от ожирения, осиротит детей в меньшей степени, чем смерть родителя-альпиниста, парашютиста или подводника? Вы говорите, что время, проведенное в горах, украдено у детей? Полноте! Можно подумать, что если вы пролёживаете его на пляже или диване, то это их необычайно обогащает...

А знаете ли вы, как гордится сын тем, что его отец – альпинист? Знаете ли вы, что это значит для парня в 10-13 лет? Уверены ли вы, что ваше присутствие в поле его зрения в течение дополнительных трёх недель в году может заменить ему это? И не имеет абсолютно никакого значения, какой именно его папа альпинист – крутой первопроходец гималайских стен или покоритель высоких сугробов в низких горах. Главную азбуку он изучит: что быть мужественным – это хорошо, что страх и слабость надо преодолевать, что Земля прекрасна и оставить её непознанной – непростительные лень и глупость.

***

Вечером, накануне отъезда, я поднялся к сыну и сел у его постели. Обычная традиция, заведенная у нас в семье много лет назад, и которая, по-правде говоря, большей частью ложится на плечи моей жены, но в последний месяц перед поездкой я стараюсь наверстать упущенное. Мы тихо беседуем, и я в десятый раз рассказываю ему про гору и про маршрут, а он пытается в своей детской голове, всё ещё лишенной большого количества базовой иформации, выстроить систему координат, в которую он поместит и эту гору, и меня самого.

– Папа – спрашивает он меня – а на сколько эта гора ниже Эвереста? На километр?.

– Почти на два.

– Так это не очень высокая гора?

– Нет, это очень высокая гора.

– Ты уверен, что сможешь подняться на неё?

– Нет, я совсем не уверен. Я никогда ещё не был на таких высоких вершинах. Но ведь в этом и весь интерес – попробовать сделать что-то новое, такое что не знаешь сможешь или нет. Это, как игра. Что за интерес играть с кем-то, у кого всё время выигрываешь?

– А много людей могут подняться на эту гору?

Хороший вопрос... Подтекст его ясен: «Папа, в конце концов, ты крутой альпинист или каждый дохляк может сделать то же, что и ты?..».

– Не так уж мало альпинистов может подняться на эту гору, но, вообще-то, это гора для опытных альпинистов. Короткое молчание.

– Папа ХХХ (называется имя школьного друга) мог бы подняться на эту гору?

Конкретный вопрос, призванный устранить все неясности и расставить всё по местам! Я смеюсь.

– Нет, папа ХХХ точно не смог бы на неё подняться. Он ведь не альпинист и вообще спортом не занимается. Да и вообще, во всём Израиле есть всего человек 15-20, которые поднимались на вершины выше 7000 метров.

– Во всём Израиле?!! Ого...

Я чувствую, что он сражен наповал – во всей его «необьятной родине» есть так мало людей, которые могут сравниться с его отцом... Вот они – недостававшие ему коодинаты. Ещё не поднявшись на гору, я уже заметно вырос в его глазах! Я чувствую себя шулером.

– А там очень опасно, на этой горе?

Я задумываюсь о том, что такое «очень опасно». Не пускаться же в статистические выкладки.

– Эта гора не из самых опасных гор, хотя всё зависит от того, по какому маршруту ты идёшь – уклончиво отвечаю я – мы специально выбрали маршрут, который тяжелее, но безопаснее. Понимаешь? Мы специально уменьшили свои шансы подняться на вершину, чтобы уменьшить и риск.

– Пора спать, Томка – говорю я, и какое-то время мы сидим молча.

– Папа, ты не думай, что мне так уж важно поднимешься ты на гору или нет. Я вообще хочу, чтобы ты никуда не уезжал...

Я чувствую, что вся моя тщательно выстроенная теория мироздания закачалась и рухнула. Я чувствую себя опустошенным.

***

Всё, что можно и нужно было обсудить, мы уже обсудили и теперь молча летим по скоростному шоссе под песни «Ночных Снайперов». Запертые в крошечной капсуле, мы несёмся сквозь созвездия придорожных фонарей, и я чувствую, как с каждым оставленным позади километром моя обычная, каждодневная, уютная, как потёртая пижама жизнь отпускает меня. Я сжимаю крепче руль, чтобы почувствовать связь с пошатнувшейся реальностью и произношу в уме фразу, от которой сладкая немота пробегает по всему телу: «Я иду на Хан Тенгри!». Таня молча смотрит в тёмное окно и думает о чём-то своём. Мы сидим в полуметре друг от друга, но я просто физически ощущаю, как растёт разделившая нас пропасть.

В аэропорту мы стоим напротив входа номер три, и людские потоки огибают нас, обдавая обрывками фраз, смеха и шуршанием влекомых по надраенному полу тележек. Мы ждём Эяля.

Наконец, он появляется: долговязый, худой, косматый, в честно заработанной футболке с надписью «Безенги» и тащит меня знакомиться со своим отцом, который, по непонятной мне причине остался ждать нас на улице. Я нехотя подчиняюсь. Последнее, что мне нужно, это знакомиться с отцом своего напарника по восхождению, который на добрых 17 лет младше меня. После этого я уже не смогу строить с ним отношения, как равный с равным, и груз ответственности, никак не уравновешенный возможностью влиять на его поступки, будет давить мне плечи в течение всей нашей экпедиции.

На улице, у припаркованного автомобиля нас ждали двое мужчин, один из которых бысто шагнул мне навстречу и пожал руку. Он был высок, но сутул и некрепок, и, робко улыбаясь, бубнил мне что-то по-профессорски невнятным голосом. Как позже оказалось, он и был профессором, и преподавал какие-то компьютерные премудрости в американских университетах. Он был настолько непринципиально старше меня, что я почувствовал себя детоубийцей, эдаким торговцем наркотиками, пристрастившим его сына к проклятому зелью. Ускользая взглядом то вправо, то влево, я промямлил что-то жизнеутверждающее, на что он, видимо почувствовав неловкость моего положения, ответил, что полагается на здравый смысл Эяля, который уже не ребёнок, и вправе сам выбирать, чем ему заниматься в жизни. При этом глаза его были тревожны, а улыбка – чуть виноватой. Мы попрощались, они сели в машину и уехали, а у меня осталось ощущение, что меня бросили с ребёнком на руках... Я подумал о том, что если на горе что-нибудь случится со мной, то для Эяля это останется всего лишь очень тяжёлым переживанием, если же что-то случится с ним, то никакая логика и здравый смысл не избавят меня от угрызений совести на всю оставшуюся жизнь.

Впрочем, очень быстро я убедился в том, что Эяль отнюдь не ребенок, а вполне самостоятельная и сильная личность, и дурацкие эти комплексы были благополучно мной забыты.

Узбекские авиалинии

Предубеждения владеют нами. Я не был безмятежен, отдавая себя во власть «Узбекских Авиалиний», они же, эти линии, проявили себя с самой лучшей стороны. Всё было на уровне – и новенький А-300 со всеми полагающимися удобствами, и еда с намёком на национальный колорит, и миниатюрные, улыбчивые, милые узбечки–стюардессы. Взлёты и посадки происходили вовремя и заканчивались успешно. Мы провели пятичасовый рейс Тель Авив – Ташкент во взаимообогащающих беседах на всевозможные темы, включая наши собственные биографии, все 150 лет развития мирового альпинизма и прогноз на последующие 150, а так же перспективы нашего восхождения, которые Эялю казались столь неоспоримо прекрасными, что он говорил о нём уже, как бы в прошедшем времени. Ну и, конечно, (как же без неё!) мы много говорили о политике. Наконец, я получил некоторое представление о человеке, с которым летел покорять самую высокую и суровую вершину в своей жизни. Это был молодой человек из хорошей профессорской семьи, умудрившийся к своим 23 годам – минус 3 года армии – побывать, и зачастую неоднократно, на всех континентах, кроме Антарктиды. Он был гуманитарно образован, начитан и безгранично либерален, как и положено хорошему мальчику из интеллигентной еврейской семьи, проживающей значительную часть времени в Соединенных Штатах. Я говорю это хоть и с иронией, но с доброжелательным пониманием. Я сочувственно отношусь к молодым либералам с горячим сердцем и честным умом, потому что к 40 годам из них получаются прекрасные, трезвомыслящие консерваторы, без людоедских наклонностей. 40 летних же либералов со всё ещё горячим сердцем я на дух не переношу и считаю их существами крайне вредной породы.

Транзитный зал ташкентского аэропорта поразил меня своим несуразным великолепием. Пройдя регистрацию и паспортный контроль, обустроенные по выморочным советским образцам, мы вышли в просторную галерею. Стены, облицованные благородным серым мрамором и оживлённые бегущим поверху золотым узором, лишили меня дара речи. Дворцовых пропорций лестница была окаймлена неприлично великолепными балюстрадами. У её подножия в центре зала зиял пересохший в незапамятные времена фонтан, всё ещё красивый посмертной археологической красотой.

И всё это милое донкихотство от авиаперевозок было грубо осквернено длинными рядами человеконенавистнических металлических скамеек. Транзитные пассажиры были призваны долгими часами умерщвлять свою плоть, одновременно созерцая прекрасное. Это ли не путь к высшему совершенству?! Когда я уже был на полпути к нирване, нас пригласили на рейс Ташкент – Алматы.

На рейсах, которые узбекская авиакомпания по старой привычке считает внутренними, она всё ещё позволяет себе в отношении пассажиров некоторую интимную фамильярность. Всё здесь по-проще, всё по-свойски. И маленький беспородный самолёт, и сухонький паёк, и по-девичьи неумелые стюардессы. Они были очень разными, эти девушки: одна была скромна и старательна, а вторая – вызывающе стервозна. Я наслаждался, глядя, как она обслуживает «товарищей пассажиров», добрая половина которых были иностранцами. Заметив призывные жесты очередного избалованного индивида, она неторопливо плыла в его сторону, при этом её милый носик плавно забирал вверх, словно фюзеляж идущего на взлёт самолёта. Приблизившись на расстояние, на котором изъявление вежливости становилось неизбежным, она выдавливала из себя улыбку – точь-в-точь, как зубную пасту из засохшего тюбика. При этом глаза её, как бы говорили: «Дать бы тебе по башке, козёл несчастный...»

Исполнив глубоко ненавистное ей пассажирское желание и протяжно прошипев «Пли-и-и-з...» она так же неторопливо отплывала.

А в это же самое время, на этом же самом самолёте, перед пассажирами, летящими бизнес-классом, дефилировала умопомрачительная казашка. Настоящая манекенщица со струящейся, как восточный шелк, фигурой и умиротворённым лицом человека, которому жизнь пообещала всё и уже начала выполнять свои обещания.

Извечная классовая ненависть туристского класса к бизнес-классу заструилась по моим жилам!