Текст книги "Страна счастливых"
Автор книги: Ян Ларри
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)
* * *
В Долоссы самолет прибыл поздно ночью. Проскользнув над Ялтинским аэродромом, аэроплан поплыл в сторону висевших высоко в небе огней.
Аллея прожекторов из долины бежала по склонам вверх, где заревом горела ночная площадка Долосского аэродрома. Под ногами качнулся освещенный овал. Самолет, описывая круги, ринулся вниз и вскоре покатился по твердой, покрытой гудроном площадке.
Вместе с другими пассажирами Павел покинул самолет, но не успел он выйти из полосы света, отбрасываемого боковыми прожекторами самолета, как знакомый голос крикнул за спиною:
– Алло! Павел! Алло!
От кабины управления отделился человек в кожах. Протягивая руки, он кричал громко, как обычно кричат оглохшие люди.
– Ты, дружище, куда?
– Шторм, здорово! – обрадовался Павел. – Ты что? Дежуришь? – спросил он, оглядывая пилотскую прозодежду Шторма.
– А ты что забыл в Долоссах?
Павел нахмурился.
– Семейные дела, Шторм.
– И неприятные?
Павел промолчал. Поняв это молчание, Шторм тряхнул руку Павла и сконфуженно пробормотал:
– Ну, ну, прости! Я ору, как идиот, а у тебя быть может…
Он поперхнулся и деланно закашлял.
– Ты остаешься в Долоссах? – поспешил переменить разговор Павел.
–Увы! – вздохнул Шторм, – с меня причитается еще два часа. Спать хочется смертельно. Хорошо еще, что мотор не дает дремать, а то бы я тебя вывалил давно…
Шторм комически вздохнул:
– Не везет мне последнее время. Удивительно не везет. На прошлой неделе пришлось работать пять часов в столовых, сегодня самолет всучили. И вот всегда так: стоит опоздать на несколько минут, как все лучшие работы расхватают другие.
– Сам виноват, надо приходить раньше в распределитель.
– Так, видно, и придется делать! – засмеялся Шторм. – Однако, меня уже наверное заждались.
Пожимая руку Павла, Шторм спросил:
– Обещание помнишь, не забыл?
– Нет, нет, Шторм! Но только ничего пока еще неизвестно. Совет ста как будто намерен возражать.
– Знаю, знаю!
– Што-о-рм! – крикнул чей-то голос.
– Ну, всего, – заторопился Шторм, – механик без меня жить не может!
И вприпрыжку побежал к самолету.
Павел подходил к аэровокзалу, когда самолет, гудя моторами, подпрыгнул над аэродромом и, оставляя за собой огненный след, кинулся в туманную мглу южной ночи.
* * *
Аэровокзал был пуст.
Неоновые лампы заливали ровным светом пустынные залы с оставленными на столах журналами и газетами. Тускло поблескивали стекла буфета. В углу горели зеленые огни бюро отелей и сквозь матовые, молочные стекла механических гидов светились золотистые электролампы.
Павел подошел к бюро.
Усталым взором он скользнул по указателю, механически читая слова:
– Отель «Солнечная долина». Свободны №№ 272-360. Юго-Запад – 15 мин.
– Отель «Счастливый рыбак». Свободны №№ 53, 54, 55. Восток – 30 мин.
– Отель «Калабрия». Свободны №№ 289, 290, 291, и 67. Юго-Зап. – 15 мин.
– Отель «Веселый пилот». Свободны №№ 1, 683, 700. Юго-Зап – 40 мин.
– Отель «Страна советов». Свободны №№ 6-400 Юго-Запад – 1 ч. 30 мин.
– Отель «Ночные звезды». Свободны №№ 87-400. Юго-Запад – 1 ч. 05 мин.
– Отель «Грядущее». Свободны все номера. Юго-Запад – 2 часа.
– Отель «Бронзовые кони». Свободен № 6. Юго-Запад 5 мин.
Отель «Бронзовые кони» показался Стельмаху наиболее подходящим местом остановки, предоставляя то неоспоримое удобство, что был расположен в пяти минутах ходьбы от аэровокзала. Для прибывающих в ночные часы это уже являлось большим преимуществом.
Протянув руку к механическому гиду, он перевел эмалированый валик и, когда против слов «Бронзовые кони» встала надпись: «Все номера заняты», Павел вышел из аэровокзала, направляясь на юго-запад.
У южного турникета аэровокзала дороги расходились на запад, юго-запад и юго-восток. Длинная, светящаяся стрела показывала путь к юго-западным отелям и санаториям, и в этом направлении Павел зашагал, вдыхая полной грудью терпкий запах магнолий и теплый воздух лаванды.
По-ночному освещенная аллея стройных кипарисов тянулась в гору, над которой стояли отсветы близких огней. Ночная тишина нарушалась далеким шумом моря и шарканием ног по асфальту.
Был полночный час, когда Стельмах дошел до сияющего огнями отеля. Стараясь не шуметь, Павел открыл двери, отыскал по указателю шестой номер и опустив в автомат свою трудовую карточку, которая тотчас же встала под номер шесть, прошел безмолвным коридором в номер.
* * *
Утреннее солнце застало Стельмаха одетым. Приняв ванну, он вышел на балкон, с которого открывался вид на синюю ширь моря, дымящуюся туманами. Вдали, вырастая мачтами и трубами, плыли караваны кораблей. Гидропланы сновали в лазурном воздухе, наполняя утро уверенным гулом машин.
В памяти Павла всплыли старинные стихи поэта сурового века:
Выйдя в ночь задолго до рассвета,
Как мешок, утрясся в океан
С палевыми мачтами корвета,
С желтыми прожилками туман.
У мола поднимались в лазурь ажурные руки кранов. В рассветном серебре дымили сотни пароходных труб; с утренним уловом спешили неуклюжие тралеры, пробираясь сквозь строй теплоходов, рефрижераторов и, трансатлантических кораблей, стоящих на рейде; далекие песчаные отмели были усеяны ранними купальщиками.
За цепью мохнатых зеленых гор, с белыми санаториями и отелями, стояли, сливаясь с призрачно-голубым горизонтом, ослепительно яркие, точно отлитые из хрусталя, снеговые горы.
Снизу доносился молодой говор.
По шоссе, широко бегущему сквозь густые темно-зеленые сады и виноградники, уже сновали авто; уже гремели фуникулеры, и опаловые вагончики со свистом скользили по подвесным дорогам.
Густое смолистое дыханье теплой хвои, опутанное терпким запахом южных цветов, невидимо сочилось вокруг, проникая в легкие, заставляя сердце гнать горячую кровь сильными, ритмичными толчками.
Павел еще раз взглянул на снеговые горы, и оставив балкон вошел в светлую, залитую солнцем комнату.
По стенам висели прекрасные художественные репродукции эпического Губерт-ван-Эйка, веселого Давида Тенирса, могучего Курбэ, романтичного Руо, мужественного Леже, чувственного Тициана и буйного Рубенса. Книги чернея спали за поблескивавшими, как перламутр, стеклами книжных шкапов. В углах дремали в янтарно-желтых кадках гибриды айлантов – этих живых озонаторов комнатного воздуха7. Небольшой письменный стол и удобное кресло стояли перед окном. Из окна можно было видеть необъятно голубой простор раскинувшегося моря.
7Для товарищей не знакомых с условиями жизни описываемой эпохи, может быть, покажется странным пристрастие людей к комнатным растениям, которые в наши дни считаются прямыми показателями зловредного мещанства и всяческих обрастании.
К величайшему негодованию борцов с комнатной флорой мы должны все же сказать здесь, что Павел, как и все люди эпохи, любит и цветы и комнатные растения, любит, главным образом, за их прекрасные свойства очищать воздух.
Различные приборы для письма и фонограф в порядке были расположены на столе.
Около дверей поблескивал телетофор. В глубине под небольшой мраморной аркой белел экран для телекинорадиоприема.
Проще была обставлена спальня, куда прошел Павел.
Небольшая комната соединялась с кабинетом аркой мавританского стиля. В спальне стояли кровать и ночной столик. Зеркальные шкалы с бельем и платьем дремали в нишах, рядом с пневматическими автоматами. Полупрозрачные шелковые занавески, закрывающие широкие окна, делали утренний свет мягким и приятным. Узкая стеклянная дверь соединяла спальню с ванной комнатой, где, кроме эмалевой ванны и душа, можно было увидеть всевозможные приспособления и принадлежности для легкой атлетики.
Павел принялся за уборку помещения.
Открыв окна и двери балкона и пустив в ход могучие вентиляторы, он пошел вдоль стен, наклоняясь к плинтусам и освобождав пылесосы от никелевых колпачков. Затем, вытащив из ниши телевокс, он вручил ему ручной портативный пылесос и, нажав кнопку на голове телевокса, отошел в сторону.
Он достал из дезинфекционной камеры свой костюм, тщательно вычищенный за ночь катпилерами, надел отполированные телевоксом ботинки и, насвистывая марш «Звездного клуба», начал одеваться.
Шипенье пылесосов, гул вентиляторов и звон телевокса аккомпанировали маршу если и не дружно, то довольно энергично и старательно. И когда марш оборвался коротким свистом, Павел и комнаты сияли девственной чистотой и были готовы – Павел для визитов, комнаты для встречи новых жильцов.
Выключив пылесосы и поставив на место телевокс, Павел отправился отыскивать того, кто вызвал его сюда из далекого Магнитогорска.
* * *
После долгих поисков Стельмах остановился перед подъездом санатории, прошел в вестибюль, перекинулся несколькими словами с дежурным врачом, после чего поднялся на громадный аэрарий, где в шезлонгах лежали люди.
Он прошел по рядам, заглядывая в лица лежащих, и наконец остановился перед шезлонгом, в котором вытянувшись лежал старик, кутаясь в клетчатый плед.
Глаза старики были полузакрыты. Густая серебряная борода шевелилась под ветром. На выпуклом челе сплетались пульсирующие синие вены. Он тяжело дышал, с трудом открывая рот и беспокойно перебирая пальцами плед.
– Отец, – тихо сказал Павел, тронув его плечо.
Волнение, охватившее Павла при виде беспомощного тела, которое как будто еще вчера было таким несокрушимо бодрым, прорастало в бесконечную жалость. На глазах Павла навернулись слезы, и на мгновение лучезарный, сияющий мир потускнел и стал безразличным.
Старик открыл глаза.
Было видно, что он узнал сына, но ни одно движение чувств не отразилось на его спокойном лице.
– Ты пришел все-таки? – с трудом произнес отец. – Спасибо тебе.
Он перевел дыхание.
– Я просил отыскать тебя. Я не знал, где ты работаешь. Мне хотелось видеть тебя перед смертью… Умираю, сынок!
Слезы закапали из глаз Павла. Он не мог произнести ни слова.
– Плакать не надо. Такова уж человеческая жизнь. Каждый из нас платит за земные удовольствия самым прекрасным и неповторимым – своей жизнью. И вот она уже стоит за моей спиной, безжалостная ростовщица.
– Ты шутишь! – печально улыбнулся Павел.
– Древние говорили: «большое несчастье – желать смерти, несравненно большее – бояться ее». Бояться смерти тяжелее, чем претерпеть ее. Лучше уж шутить.
Этими словами он как бы прибодрил себя. Нечеловеческая усталость, сквозившая в чертах его лица, сменилась легким оживлением.
– Что дальше? Вот вопрос, который некогда мучил человечество!… Но что может быть, кроме живой и радостной жизни?
– Ты примирился?
– Хочешь знать, страшно ли умирать? Нет, сынок! Когда человек устал, он стремится к всеобъемлющему вечному отдыху. Это и есть смерть. Без страданий, без внутрителесных диспропорций. Человек смертей, как все живое. Вечно – лишь единое дыхание неугомонной материи, но человек – составная и сложная часть материи, и смерть возвращает его вечности.
– Ты мог бы жить, отец! Может быть повторное омоложение…
– Ты напоминаешь человека, который предлагает усталому путнику поплясать немного… Когда придет к тебе старость, ты поймешь меня. И ты, так же, как я сейчас, потребуешь покоя… Что может дать мне омоложение? Еще год, два, ну, три года жизни. Так? Нет, сынок, не хочу!… Жизнь прекрасна, когда человек может работать. Но для старца она тягостна. Покой – вот единственное, к чему я стремлюсь. Ты не понимаешь меня. Ты, может быть, думаешь: не помешался ли он, видя смерть перед собой? Ведь смерть ужасна, смерть – отвратительна и гнусна! Не правда ли? Ты думал об этом? Да, сынок… смерть, конечно, ужасна, но ужасна для тех, кто перед лицом смерти вдруг вспомнил, что, в сущности говоря, он еще не жил, а собирался жить. А я жил! Я в каждом мгновении видел жизнь…
Была живая жизнь… Да-а… Я пожил, сынок… И если бы наука могла дать мне прежнее юное сердце, я попробовал бы начать все снова.
Он прищурился, невидимыми глазами всматриваясь в горизонт, и тихо покачивал головой, как бы одобряя свое внутреннее решение.
– Когда-то отцы оставляли своим сыновьям наследство. Я оставляю тебе целый мир… Он не плохо устроен, как видишь… Мы устраивали мир для потомков. И вот ты, мой конкретный потомок, бродишь в прекрасном мире, и я спокоен за тебя. Это все, чего я добивался… Да-а… Хорошая была жизнь…
– Теперь она еще прекраснее! – горячо воскликнул Павел.
– Что? Да-да… Но глаза мои тусклы. Кровь моя холодна. Кто виноват? «Солнце» – отвечает старость. Это оно стало хуже… Видишь ли, это очень трудно… Да-а… Я погулял на земле…
Что я тебе хотел сказать? Да-а… Так вот… Не трать своей жизни на приготовление. Никогда не надейся зажить какой-то особенной жизнью с завтрашнего дня. Жизнь это всегда «сегодня»… «Сегодня» человека – сумма часов борьбы, работы, любви и познания. В тяжелой жизни всегда есть будущее. Мы плыли к нему, как к маяку. Ваша жизнь – настоящее… Впрочем, я ничего теперь не понимаю… И тебе об этом лучше знать.
Ты культурнее меня, сынок. Может быть то, что я говорю тебе, ты уже встречал в старых книгах, но я-то узнал об этом слишком поздно. Я начал жить только с 28 лет… У-ху…
Похоже было, что он сделал попытку смеяться, и это больно отразилось в душе Павла.
Павел отвернулся.
– У-ху-ху! Когда мне было 28 лет, я давал себе обещания – с пятницы начать новую жизнь и каждое первое число бросал курить и начинал изучать иностранные языки. У-ху-ху! Жизнь хороша, сынок. Но, чтобы чувствовать это, надо иметь молодое сердце, неутомимые ноги… Теперь обними меня на прощанье. Я чувствую… она уже трогает меня.
…Над морем летели ветры.
Синее небо сочилось солнцем.
Снеговые хребты в раздумье стояли над тихими садами Крыма.
И среди этой торжественной и величавой природы спокойно и философски умирал человек. Патриархальная седая борода его развевалась по ветру. Глаза были устремлены в высь. Лицо выражало покой и было оно величавым, как природа.
* * *
И вот от человека, который был его отцом, осталась урна.
Склонив голову, Павел смотрел, как четкий шрифт, точно необычайно длинные, сухие пальцы, сжимал урну с надписью: «От тех, кто жил и боролся вместе с умершим»… «Мы, оставшиеся в живых, горды тем, что он жил с нами. Мы были его товарищами. Он был нашим лучшим другом».
Темно-синие огни города мертвых печальным светом озаряют бледный мрамор и голубое от света лицо Павла. Он медленно, с опущенной головой, отходит от урны. Под цементными сводами шаги Павла звучат гулко и четко, и оттого улицы мертвых кажутся еще более тихими. Сам покой господствует в этом сухом и холодном городе мертвых.
Вот и выход.
У выхода мраморная урна, на лицевой части которой изваяно лицо юноши с огромными глазами. Внизу надпись:
«Он был поэт. В тяжелые дни он ободрял нас песнями. Он пел о солнце, когда шел дождь, напоминая о том, что дожди не заливают солнца».
Вот урна с надписью:
«Он сдал Республике за 18 лет своей работы 109 изобретений, которые применяются в десятках производств».
Еще урна:
«Жизнь его была борьбой за социализм. В боях за социалистическую Республику он был 11 раз ранен. Его подвиги отмечены тремя орденами «Красного знамени».
Над аркой сверкнуло небо. Теплый воздух коснулся лица Павла.
Сзади лежали эпохи. Впереди сияло вечное небо, и море радостно шумело внизу, разбиваясь о скалы.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Павел вернулся в Магнитогорск.
Потрясенный смертью отца, но более всего ошеломленный сознанием собственного ничтожества, Павел по целым дням не выходил из комнаты санатория, размышляя о жизни и смерти. Ему казалось: вся борьба, все его стремления, надежды и цели – все это мираж, прекрасный и обольстительный, но призрачный и нереальный.
Перед его глазами вставала кипучая жизнь, тенями скользили бурные эпохи; с хохотом и плачем бежали древние. На жирной земле появлялись голубые города. Сквозь ночь и ураган уходили с притушенными огнями корабли, и над хаосом, над созидательной горячкой, над толпами бегущих куда-то людей, над горячечным миром качался оскал смерти.
Игра!
Нелепая и жуткая потеха!
В мире несется микроскопической каплей наша планета, и страшный пассажир развлекает себя игрой.
Сон стал тревожным. Дни проходили в мучительных размышлениях о старой человеческой проблеме.
Однажды ночью он кинулся отыскивать Бойко.
Торопливо поднимаясь и опускаясь в лифтах по этажам, Павел переходил из одного помещения в другое. Он бегал по гулким ночным коридорам, заглядывая в каждую дверь. Он обшарил все лаборатории. Он несколько раз пытался связаться с Бойко при помощи телефона. Но тщетно. Профессор как будто провалился сквозь землю. Тогда в сознании Павла мелькнула мысль:
«Я должен спросить у Молибдена! Да, да! Я пойду сейчас к нему. Я отыщу его и спрошу: что есть жизнь? Он должен это знать».
Он уже хотел было выполнить свое намерение, но тотчас же полная апатия охватила его.
Что может сказать Молибден – этот пришелец старого мира?
– «Ближе к земле. Работы здесь непочатый край. А сгореть в работе – счастье каждого!…»
Да, да!
Именно так ответил бы Молибден на его вопрос.
Но разве здесь истина?
Нет, он никогда не поймет этого. Эпохи имеют различные цели, и то, что когда-то называлось смыслом, ныне имеет название общественной обязанности.
Не с одной работе смысл…
Павлу показалась скучной и бесцветной эпоха Молибдена.
Зависть к людям, построившим социализм, сменялась чувством жалости. Да, он жалел сейчас людей, у которых почти вся жизнь уходила на заботы о еде, одежде и жилище. В памяти его, по странной ассоциации, встали страницы старинного романа, в котором герой считал, что жизнь в социалистическом обществе будет безрадостной и серой.
Слепое бешенство охватило Павла. Ему захотелось вытащить этого дикаря из гроба эпохи, потрясти за воротник и, осыпая пинками, спросить:
– Вонючее животное! Мразь и слякоть! Что ты там бормотал о безрадостной жизни нашего времени?! Вонючий осел, протащивший свою жизнь по грязным лужам, о чем пророчествовал ты?! Ты был похож на корыстную свинью, которая считала, что человек, отвергающий гнусное пойло из барды, должен быть глубоко несчастным созданьем.
Он вошел в пустынный зал и, размахивая руками, вскричал:
– Ты думаешь, я боюсь ее?!
Но ледяной холод пронизывал его тело и клубком подкатывался к горлу. Хриплое дыханье вырвалось из груди. Павел обмяк и словно кому-то жаловался:
– Я боюсь ее несравненно больше, чем боялся ты… В сущности, тебе все равно. Она прекращала лишь твое существование. У меня же она прекращает жизнь. Ты не знал, что такое жизнь; ты даже в самых смелых своих фантазиях не мог представить творческого роскошества жизни.
– Я не хочу умирать! – закричал Павел, и голос его прокатился воплем.
Он прижался к дверям и, бледный как стена, смотрел безумными блуждающими глазами по сторонам. Он не заметил, как к нему подошел Бойко, и не почувствовал, как рука профессора опустилась ему на плечо.
– Он умер? – спросил Бойко.
Дрожа и лязгая зубами, Павел непонимающе смотрел на профессора. Тогда Бойко взял руку Павла и сказал:
– Иди за мной!
Павел покорно побрел за профессором.
* * *
Они сидели в мягких креслах, и солнечные туманы обтекали их призрачной золотистой пылью.
Лязгая зубами о края стакана, Павел выпил сиреневую жидкость и, закрыв глаза, опустил голову на грудь.
Бойко барабанил пальцами по столу, исподлобья наблюдая за Павлом. Потом, взглянув на широкое окно, в которое вливалось солнце, Бойко нерешительно кашлянул:
– Н-да… Так-то вот…
– Я искал тебя! – пробормотал Павел.
– Да? Ну, вот, видишь… Я чувствовал, что я кому-то нужен… Ну, вот…
Бойко поднялся и сделал несколько шагов по кабинету.
– Собственно говоря, безграничный страх смерти – удел всех смертных. Под впечатлением смерти твоего отца ты почувствовал его острее. Немалое значение оказала на твою острую восприимчивость твоя болезнь. Словом, я не должен был отпускать тебя.
– Оставим это… Я видел смерть, которая должна была бы примирить меня с ней. Я слышал слова, которые, точно кислоты, разъедали страх перед смертью. Но разве я примирился со смертью?… Я сейчас спокоен, но, кажется, я вскоре утеряю вкус к жизни… Да, да, не смейся, пожалуйста.
– Смерть, дорогой мой, соль нашей жизни. Без нее жизнь была бы пресной и безвкусной.
– О, – возмущенно вскричал Павел, – какая чепуха!
Бойко покачал головой.
– Ты оттого и любишь жизнь, что она не вечна. Оттого жизнь и прекрасна, что рано или поздно – она оставит тебя. Самое благоразумное – это не думать о смерти.
–Тебе не кажется, что ты говоришь пошлости?
Бойко взглянул иронически на Павла:
– Ну, и что же?…
– Ничего…
– Ты прав, конечно, пустые человеческие слова никогда не объяснят нам ничего. Смерть есть смерть. Необходимое, для всех видов биологическое явление. Вот смысл всяческой философии по этому вопросу. Отвращения и страха перед смертью мы никогда не поборем в себе, но сейчас я хочу сказать о другом. Если когда-нибудь страх перед смертью бросит тебя снова в дрожь, ты направишься к медику и попросишь его осмотреть тебя. Ты болен сейчас, – это для меня ясно. Твой панический ужас перед смертью объясняется нервным состоянием. Запомни, Павел, что дети и здоровые люди никогда не считают серьезной эту мысль. Они весьма скептически относятся к смерти. Ты это знаешь, конечно?
Павел кивнул головой.
– К чему трагедии? – пожал Бойко плечами, – вспомни, как раньше просто смотрели на смерть!
– Раньше люди кончали самоубийством, – возразил Павел, – и я думаю, что в старину люди не ценили жизни. Ведь она же была так бесцветна и неприглядна!
– Напрасно ты думаешь,-сказал Бойко, – что в старину жизнь была бесцветной. Она не была так благоустроена, эти несомненно. Однако, люди не находили поводов жаловаться на нее. Суровая и бедная жизнь старого времени была наполнена большим смыслом борьбы, и это ты знаешь сам прекрасно. Разве ты не завидовал им?
– Я переносил себя в тот мир…
– Ты преклонялся перед ними!
– Нет, это было лишь простое уважение к тем людям.
– И это не помешало тебе кричать в операционной о свинстве старых людей.
– Разве я кричал?
– Кричал твой страх. Но это неважно. Иди к себе. Говорить нам больше не о чем. Ты пробудешь здесь еще две декады на положении больного и две декады как прикрепленный к санатории. Я выпущу тебя, когда ты перестанешь думать о смерти.
Павел замолчал.
– Ступай к себе! – сказал Бойко, повертываясь спиной к Павлу.
Затем вдруг Бойко остановил его.
– Я вспомнил сейчас, – сказал профессор, – величественные стихи поэта старого века:
Даже когда на кладбище положат
И мраком
И снегом
Закроют мою грудь,
Я буду из могилы, как из темной ложи,
Слушать
Оркестрируемый трубами
Труд.
– Нам никогда не понять величия этих суровых строк, – сказал Бойко.
