Текст книги "666, или Невероятная история, не имевшая места случиться, но имевшая место быть"
Автор книги: Ян Гельман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)
* * *
Гнездышко, только недавно начавшее обрастать пухом, еще не наполненное писком желторотых птенцов, хотя всего остального в нем уже было собрано немало, грозило рухнуть с высоких веничных ветвей. Горестно обхватив руками буйную искусствоведческую голову, Женя Зюрин тихо стонал, все глубже погружаясь в огромное кожаное кресло у двери. Кресло было его гордостью, так как приближало его к Вольтеру и нетленности. Кроме того, высокая спинка заслоняла от прекрасных глаз жены Виолетты наиболее рискованные иллюстрации из любимой монографии «Изображения женских половых органов на мамонтовых бивнях эпохи Кроманьона» парижского издательства «Ле блуд», за которой искусствовед обычно отдыхал от веничных трудов. Но в настоящий момент даже простая и строгая красота цветных вкладок не могла вывести Евгения Николаевича из состояния безысходного отчаяния. Виолетта сосредоточенно пудрила нос. Молчание становилось все более тягостным. Наконец оно было прервано громким, полным оптимизма, свойственного интеллигенции, воплем «Все пропало!». Зюрин вскочил и побежал по комнате, спотыкаясь о разбросанные по полу парфюмерные наборы и образцы веничной продукции. – Все, все пропало! Виолетта внимательно посмотрела на мужа, и взгляд ее, влажный и зовущий, как у горной газели, стал грустным и тусклым, как у колхозной коровы. – Все! Половицы вск'оют, моног'афию конфискуют, – стонал искусствовед. Его неискушенной в вопросах сыска душе именно вскрытие половиц с последующей конфискацией казалось, естественным и неизбежным результатом любого расследования. – А меня, меня! – Евгения Зю'ина-Мышевецского, туда, на лесоповал… Виолетта попыталась представить супруга среди красиво падающих сосен, но не смогла. – Что? что я буду там делать? – возопил Зюрин. – Где та ме'а ст'аданий?… – Стенгазеты рисовать, – сообразила практичная Виолетта, но поскольку практичность не сочеталась у нее с тактичностью, тут же изложила свои соображения мужу. Евгений Николаевич застонал еще громче. – Ну, не убивайся так, – утешающе проворковала Виолетта. – В конце концов, каких-то пять-шесть лет… – Виолетта! Что ты говоришь?! – заревел Зюрин. Он несколько иначе, чем жена, представлял себе ход времени. – Что ты говоришь? И это – в такой момент? Сейчас эти двое вернутся с понятыми, и тогда все! «Дальнейшее – молчание, Горацио!». Как это будет по латыни? Познания Виолетты в латыни ограничивались двумя-тремя названиями специфических лекарств от специфических же недугов, к которым должна быть готова любая молодая женщина, не ограничивающая своих интересов одним только искусствоведением. Но сейчас эти знания едва ли могли облегчить участь мужа, и Виолетта опять вернулась к прерванному его стонами занятию. Нельзя сказать, что была она абсолютно бесстрастна. Именно в описываемый момент ее любящее женское сердце билось быстрее обычного. На впечатлительную Вилю Боршть, ныне Зюрину, сильно подействовало внезапное прекращение допроса практикантами сыска и их стремительный уход. И если искусствовед Зюрин трактовал молниеносное отступление практикантов как уход за понятыми, то Виолетта подходила к этому событию совсем иначе. – Они в меня влюбились, оба, с первого взгляда, – думала она, нелепо касаясь пуховкой пуговки носа. – И бежали под напором чувств. Ах! Отступление курсантов, действительно, было стремительным. Прервав на середине допрос гражданина Зюрина и его очаровательной жены, они, заметно убыстряясь, двинулись к выходу из «гнездышка» уже через пять минут после начала беседы. У практиканта Федина, впрочем, хватило еще мужества прохрипеть через плотно сжатые служебные зубы официальное: – До окончания следствия прошу… И тут же, эхом вторя ему, сминая в крепких руках листы служебно-разыскного блокнота, практикант Бовин выдохнул глубоко личное: – Скажите, а где тут у вас?… На обоих неотвратимо наступал срок действия эликсира, так щедро отпущенного в их чашки Колюшкой Матюковым… Итак, практиканты отбыли в поисках мест, способных облегчить если не душу, то хотя бы тело, а драма семейства Зюриных, возникшая с их приходом, продолжалась. – Послушай, Виолетта, – задохнулся в нахлынувшем ужасе искусствовед, – а может, может, меня расстреляют? – За что? – подозрительно посмотрела на него верная подруга. – За это, за особо крупные размеры… – Размеры чего? – Виолеттины глаза несколько ожили. Вспомнился Колька Пентюх. И некоторые другие товарищи. – Ну, как ты можешь? В такую минуту! – искусствовед опять рухнул в кресло. Виолетта задумалась, что случалось с ней не часто. В принципе муж, особенно в последнюю, веничную пору своей жизни, Виолетту устраивал. Особенно в связи с полным нежеланием Кольки Пентюха и некоторых других товарищей перевести отношения с Виолеттой из близких в тесные. А потому… – Ты знаешь, – задумчиво проворковала она, откладывая пуховку и берясь за карандаш для ресниц, – надо позвонить… – Куда позвонить? – непонимающе возник из-за спинки вольтеровского кресла Евгений Николаевич. – Ну как – куда? Куда все звонят по телефону… У меня был один знакомый… Давно, еще до тебя… Так он… – И ты предлагаешь ЭТО мне? – гипотетическая дворянская кровь ударила во всклокоченную голову искусствоведу. – Мне, интеллигенту, который… которому… которого… звонить по телефону?… – Ну, и будешь сидеть, дурак! – спокойно сказала Виолетта и осторожно заплакала, стараясь не размыть дефицитную ресничную тушь, – Я говорила: покупай резинки, нечего барахлон на тесемки таскать! – Резинки неэстетично, – пискнул искусствовед. – ТАМ поэстетствуешь, – злорадно скорчилась Виолетта. Зюрин вспомнил виденную им когда-то по телевизору бензопилу «Дружба», и ему стало совсем нехорошо.
– Виля, ты меня любишь? – дрожащим шепотом произнес он, крепко прижимая к груди любимую монографию игривых парижан.
– . Очень! – Виолетта положила на трюмо карандаш для бровей и взялась за помаду.
– Тогда я сделаю ЭТО. Сделаю ради тебя. Ради нашего будущего. Давай телефон, пока они не вернулись!
* * *
Темнело за окном. Тишело. Это – «за». А «перед» окном? С этой, значит, стороны, с нашей?
Лежал на диванчике из кожзаменителя, с валиками, по делам расследователь Сергей Степанович Травоядов, Лежал. Сведения переваривал. Отдыхал. Да время от времени выпученным глазом на холодильник «Саратов» посматривал. Зеленым крашеный, на сейф похожий. И думал. А как надумал, встал по делам расследователь, высморкался и пиджачишко старенький натянул. Потом кепчонку поплоше. Ну, а уж потом только – погоны, тоже старенькие, майорские – из-под дивана вытащил да на плечи возложил. Как приросли! Просветов – два, звезда – одна. Взмахнул несколько раз погонами для пробы, под потолок низковатый новостроенный поднялся. Действуют! Окошко тихонько отворил и вылетел.
Летел медленно, осторожно, с опаской. Большой крюк сделал, гостиницу «Интурист» огибая. Потом – крюк поменьше, над ларьком уцененных бриллиантов завис, изучая, кто, значит, подходит, интересуется. Все равно ведь по пути – не пропадать же добру полетному зря.
А уж потом прямой взял курс на цель. Тряхнуло только раз, когда над Клубом юных кролиководов пролетал. Теплая волна собранческого воздуха послепрезидиумного подхватила и вверх подняла. Воспарил и видел сверху, как растекались ручьями трудящиеся с Мероприятия демократическим пешком. Приметил и как укатила черная «Волга», увозя верного слугу и избранника народного тов. Обличенных. Сделал еще для верности круг над Домом №, что по Улице, – вдруг ошибка?
Не было ошибки. Сгинула Фабрика Имени Юбилея Славных Событий. Что же? Теперь – прямо. И через шесть полетных минут опустился по делам расследователь на привычно прогнувшийся под ним карниз у окошка, отдаленного от всего белого света барахлоновой, во вполне патриотический цвет крашеной, занавеской. И легонько в форточку стукнул. За окошком охнуло. Занавеска патриотическая отодвинулась. Здрасьте. – Феодора! – первомайским голосом призвал жену Фриду объявившийся из-за занавески гражданин Апельсинченко. – Феодора, посмотри, кто только к нам прилетел? – Кто только к нам не прилетал, – появилась в дверном проеме и куда более откровенным и куда менее первомайским голосом пропела Фрида Рафаиловна. – Это таки счастье, это большое человеческое счастье видеть вас здесь так часто. – Феодора! Феодора! – Шурик Иванович замахал руками как небольшая ветряная мельница, отчего сразу зашуршали и зашевелились, как лес перед бурей, развешенные по стенам грамоты за честный, добросовестный труд. Прервем, буквально на секунду, гостеприимную чету и обратимся к истории взаимоотношений складского труженика с расследователем по делам. Первая их встреча состоялась много-много лет назад и закончилась полной и убедительной победой только вступившего на свою стезю лейтенанта Отраво-Ядова. Впоследствии, с изменением взглядов на роль тов. Зачинавшего, Шурику Иванычу, тогда еще Шмулю Ароновичу, пришлось бы совсем плохо, но пронесло. А во времена новые ветерану Апельсинченко и ветерану Травоядову и вовсе делить стало нечего. Кроме небольших и формально неопределенных сумм, чаще, чем следовало бы, по мнению Фриды Рафаиловны, получаемых расследователем по делам. Такое положение устраивало обе стороны, а потому могло бы длиться бесконечно долго, если бы не последнее, абсолютно загадочное и невероятное событие. Событие, прервавшее естественную жизненную цепочку от правонарушителя к правоохранителю. Обрыв жизненной цепочки – явление недопустимое, вот почему, сразу переходя к делу, прямо с карниза, Сергей Степанович, нацелив оба глаза – и выпученный и прищуренный, – на честное до бледности лицо гражданина Апельсинченко, выстрелил в упор: – Шмуль! Где Фабрика?
* * *
Грустно качая химически завитой головой, директор Л. П. Бельюк поднимался на шестой этаж своего полуответственного дома. Лифт, как всегда в это время, не работал, что и отличало полуответственный от находившегося рядом ответственного. Но не о том печалился сегодня директор. Вот уже который раз с тоской вспоминал он слова, произнесенные при расставании с Василием Митрофановичем Обличенных: – А одну десятитысячную перевыполнения вы мне все равно дайте! Есть Фабрика, нет Фабрики – дайте! Мне мой Масс Штаб не надоел! Работать надо! – с этими словами отбыл Главный по Другим Вопросам, оставив Л. П. Бельюка в горести и томлении. Сначала захотелось собрать штаб, но ничего еще не знающие Мурлена и Чернополковников улизнули сразу после окончания Явления, и советоваться «из коллектива» было не с кем. Долготерпеливые швейнотрудящиеся рассасывались в течение двадцати секунд после финальной овации. Впрочем, у выхода из клуба лежал опохмелившийся Семен Мордыбан. Он мирно спал с поднятыми вверх конечностями. Очевидно, и подсобного пролетария увлекла могучая стихия единогласного голосования. Но советоваться с ним не хотелось. Лидия Петрович добрался до своей квартиры и безнадежно нажал на кнопку звонка. В квартире было тихо. – Спят уже, не дождались, – грустно вздохнул директор, которому так хотелось ласковой встречи, и открыл дверь собственным ключом. Войдя в прихожую, он первым делом сбросил туфли из красного кожзаменителя на каблуках, которые носил исключительно из солидарности с отечественной обувной промышленностью. Затем он надел тапочки из тигровой шкуры. Тапочки были самым ценным, что вывез он из поездки по тридцати семи очень братским, но, несмотря на это, не очень развитым странам в составе делегации представителей. – Валя! – позвал директор свою вторую, Богом данную половину. – Ты уже легла? Или лег? – директор задумался: процесс определения пола спутника жизни требовал установления опытным путем. Но последний такой опыт был поставлен, увы, много лет назад. В этой связи подумалось о детях. Директор ткнулся в дверь детской. Там тоже было тепло и тихо. – Спят мои хлопцы… Или – девчата? – Л. П. Бельюк нахмурился и решил, что завтра же уточнит этот вопрос у… У Вали! Но тут же вспомнил, что завтра в полседьмого утра вызван в городскую Комиссию по вопросам дальнейшего улучшения выявления несущественных недоделок по преодолению последствий. Комиссия, созданная как временная лет тридцать назад, успешно решала вопросы, поставленные жизнью и последствиями, а Л. П. Бельюк уже десять лет являлся ее бессмертным вице-председателем и отдавал этому делу много сил и энергии. – Нет, завтра не выйдет, – решил директор, – завтра не узнать. Ладно, пусть растут. Замуж выдавать будем – станет ясно. Немного успокоенный, директор еще пошуршал в кухне, отыскивая хоть что-нибудь съестное, жадно вылакал молоко, оставленное в блюдечке на полу для кошки. И, всплакнув, прилег на диванчик. Заснул. Спал плохо и нервно. Вставали перед смешанными директоровыми очами так и не преодоленные последствия, Семен Мордыбан, почему-то читающий доклад о здоровом образе жизни. Вставали в темноте дрожащие контуры родного исчезнувшего предприятия и с мелодичным звоном исчезали, а на пепелище возникали его любимые, хоть и не виданные, лишенные признаков пола дети и загадочный объект супружеской любви и заботы с именем Валя, ничего не дающим для понимания. А потом возникла, страшно воя и разгоняя остальные тени, ОНА. Одна десятитысячная процента перевыполнения плана – вершительница директорской судьбы. ОНА протанцевала кадриль с начальником Облстатуправления и, зверски улыбнувшись, исчезла.
* * *
Л. П. Бельюк проснулся в нехорошем заседательском поту. Мотая головой, вскочил, сунул ноги в тигровые тапочки и побежал по большой полуответственной квартире, царапая ногтями паркет. Остановился он в комнате, заменявшей ему кабинет, и посмотрел в окно. Уже светало, и в лучах восходящего солнца отчетливо виднелся стоящий рядом ответственным дом (лифт, горячая вода круглосуточно). Ответственный дом служил живущим в полуответственном постоянным ориентиром и напоминанием. Стремись, работай, подходи ответственно – и обретешь! Лидия Петрович медленно и нехотя перешел в кухню. В тех же лучах, того же солнца высвечивались дома безответственные – без лифта. По хорошо утоптанной дорожке от них уже тянулась к пожарному крану на улице цепочка безответственных жильцов. За водой для водных процедур. Лидия Петрович опять вернулся в кабинет. Выбор был сделан. Вода – это жизнь. А лифт жизнь облегчает. Сняв трубку с телефона, стоявшего на письменном столе, Лидия Петрович уверенно набрал номер 66, добавочный 6. Солнце за окном выкатилось на нужный уровень, приятно и ровно освещая окна дома – ориентира. – Так вот! – сказал Л. П. Бельюк.
* * *
Из дома, ставшего ему за долгие годы прилетов если и не совсем родным, то уж, во всяком случае, достаточно близким, Сергей Степанович улетал уже под утро. Карман старенького пиджака сильно оттопыривал увесистый (более, чем обычно, увесистый) сверток – итог переговоров с прижимистым Шуриком Ивановичем. Ветеран материальной ответственности полностью и убедительно доказал свою непричастность к исчезновению швейного гиганта, объяснив невыгодность такого исчезновения в первую очередь для него самого. Для большей убедительности во временное (как все в нашем мире) пользование расследователя перешла сумма, приведшая позже супругу Шурика Ивановича в состояние, близкое к предпоследнему. Зато всякое подозрение в причастности с гражданина Апельсинченко было снято, а продолжение дружбы – гарантировано.
Дышалось легко. Молочно-белый туман поднимался от мостовых и тротуаров, на некоторые из них выползли коллеги волшебной старушки Власьевой, аэробически взмахивая метлами – скорее всего, произведениями искусствоведа-веничника. Барахлоновые тесемки излучали дивный свет, странным образом отражаясь на тусклых майорских звездочках погон расследователя. Он несся обратно к грешной земле.
Последние предутренние робкие влюбленные говорили про этот свет и эти звезды своим подругам, утомленным продлившейся всю ночь робостью: «Посмотри, дорогая, в небе две звездочки еще не погасли, вот так и наша любовь», а засим переходили к более активным действиям.
Одиноких же поэтов, бессонно гнездившихся под крышами домов, аварийных давно, аварийных уже и аварийных потенциально, свет этих далеких звезд вдохновлял на написание легких и радостных стихов к близящемуся празднику – Дню патологоанатома. Воистину неисповедимы пути Творчества!
Пролетая над городским Парком Культуры без отдыха им. Библиотечного Совета, расследователь по делам неожиданно заметил своих апостолов. Привалившись к чугунной ограде, в позах, поражающих античной естественностью и простотой, практиканты сыска обессиленно передавали друг другу последние листы из служебно-разыскного блокнота с показаниями по делу, терпеливо разминая их в мускулистых пальцах.
Эликсир гражданина Амнюка продолжал свое победное шествие.
* * *
УДРУЧЕННО ВЗДЫХАЯ, Шурик Иванович Апельсинченко затворил окно за полуночным гостем и задернул барахлоновую занавеску. Сумма, унесенная расследователем, была велика, боль от расставания с ней – еще больше. Но не это сейчас занимало ветерана пошивочного промысла.
Еще раз прислушавшись к тому, как гремит посудой в кухне жена и с удивлением узнав названия нескольких, даже ему, в его возрасте, неизвестных болезней, ласково призываемых Фридой Рафаиловной на голову и все остальные члены расследователя по делам, Шурик Иванович начал действовать.
Со стен, прорываясь через частокол похвальных грамот, смотрел на него брат Хаим в надвинутой на оттопыренные уши буденовке и брат Лейб, прятавший укор за стеклами маленьких круглых очков. С маленькой, чтоб поместилась в конверт, но цветной (у них все фото – цветное) фотографии улыбалась дочь Оксанка Шуриковна – ныне Окси Оранжад – в сером, как гайсинский снег, авто. Где-то в глубине за ней маячил – то ли есть, то ли нет – брат, Майкл.Эрон, и тихонько подмигивал: мол, что Шмуль? а я предупреждал!
Шурик Иванович грустно улыбнулся чему-то, а потом, приподняв портрет брата Лейба на мемориальной стене, и из углубления в стене за ним вынул старый потертый телефон. Глубоко вздохнул, еще раз посмотрел на фотографии и, набрав известный номер, сказал в трубку честным, как инфаркт, голосом:
– Товарищи, вы таки знаете все. Но вы таки не все знаете!
ЭПИЛОГ
И снова было утро, и был день, и телефоны звонили в кабинетах непыльных, н многие люди из числа честнотрудящихся и не очень перемещались в пространстве, абсолютно не перемещаясь во времени.
Время замерло, смолкло плотно. И только одна тонюсенькая щелочка в нем образовалась. В нее и ухнула Фабрика Имени Юбилея Славных Событий.
И летит себе швейный гигант барахлонно-пошивочный в неизведанных пространствах времени. Либо назад, либо вперед. Оторванный, разумеется, от прекрасных красот "нашей стремительно неменяющейся жизни.
А как же персонажи нашей же правдивейшей невероятной истории?
А вот они, персонажи. Что с ними сделается? Первое дело – товарищ Обличенных Василий Митрофанович. Ему, конечно, тяжко пришлось. Первые две недели. Случай возмутительного факта в его Масс Штабе – сами понимаете. Но как-то там пронесло. Что плохо – сроки отодвинулись. Так и сказали: «Ну, теперь тебе Главный по Другим Вопросам сидеть и сидеть». На Любые Вопросы, мол, не скоро перейдешь. Ну и сидит.
Да вот еще жена, супруга то есть, Лариса Григорьевна, допекает, что выйти не в чем. Ну, это – поправимо. Швейные гиганты и в других Масс Штабах имеются. А взаимовыручка у Главных по Другим Вопросам еще о-го-го какая! Помогут, выручат!
Святой отец Агасфертий Семигоев с испугу дней шесть книг не читал. Научной фантастики. И потихоньку бытовую радиотехнику да оклад с иконы Иоанна Руконаложившего в надежное место определил. А потом – осмелел. Тихо. Ну, и заработали мацепекарня и куличный цех пуще прежнего. А из которой муки, что и вовсе никуда, – из той чуреки начал печь. Для лиц магометанской веры. Ибо сказано в Писании: «Не возжелай добра ближнего своего», а про то, чтобы упускать, что плохо лежит, в Писании не сказано.
Ну, понятное дело, оклад с иконы Иоанна Руконаложившего в церкву уже не вернулся: в надежном месте – оно надежней! Пусть себе пока хранится.
Народной медицины целитель Амнюк Петр Еремеич по-прежнему хворающих из числа граждан пользует отваром целебным. Но тут загвоздка. Продукт исходный, что собаки да собачки проставляли, вроде как кончается. Говорили, что с Этим у нас хорошо. А теперь – вроде как и с Этим перебои… Но зато и запаху меньше. Нет без добра худа.
По делам расследователь Травоядов Сергей Степанович от дел. удалился. С последнего взноса Шурика Ивановича Апельсинченко дачка в климатической местности полностью обустроилась. А разводит Сергей Степанович в этой самой местности фрукт – клубнику. А как лето, на дворе – он самолично кулек клубники в ближайший детский сад отвозит. В смысле благородного бескорыстия. А остальные 11 тонн – на базар. И правильно! Кому какое до чужой клубники дело? А в заветной сараюшке, что на дачке стоит, у него холодильник «Саратов», зеленым крашеный, до жути на сейф похожий… Вдруг на клубнику неурожай или крышу дачную ремонтировать? Так папочки всегда под рукой.
Аким Петрович Чуможилов – корякского языка обучатель – перетерпел, бедняге, сильно. Не раз объединяемые из числа разъединенных его бивали, письма из Оттуда получив, узнав про то, как родные души Там языком маются. Но не вечно же человеку терпеть! Нашла награда героя. Позвонили на днях в чуможилову неразмененную жилплощадь из Высоких Сфер и вышло ему, Чуможилову Акиму Петровичу, – орден. За распространение корякской культуры по всей территории земного шара, где она еще не распространена. Теперь Аким Петрович – коряк с орденом, и его делегациям показывают. Кто смотреть захочет.
Вот что благодаря знанию языков с человеком произойти может.
Виолетта Зюрина хорошеет. Только она теперь не Зюрина вовсе и не обратно Боршть и даже, как хотелось бы, не Пентюх. Она теперь Бовина. Виолетта Бовина. И как честная боевая подруга ждет своего мужа, молодого расследователя по делам Федю Бовина, пока он со своим соратником, расследователем по делам Вовой Фединым ведут неравный бой.
Иногда, пошатываясь от чувств, врывается к ней в гнездышко бывший искусствовед, бывший веничник, а ныне – деклассированный из интеллигентов Женя, Евгений Зюрин-Мышевецский. Бормочет об игре светотени, об отмщении всем интеллигентам в одном его лице, о том, что еще настанет день… и, получив искомую трешку, удаляется с неинтеллигентным воплем «Веников, не вяжем! Нету!».
Балалаечный солист Вениамин Накойхер жив-здоров и талантлив, как и все его отпрыски Сеня, Женя, Геня и Лжедимитрий. Жива и мать его Рахиль Матвеевна Накойхер – женщина, уже сорок лет стоящая одной ногой в могиле. Здравствует и ее невестка – пианистка Люба Бляглядина, которая при всей доброте душевной охотно перенесла бы по назначению и вторую ногу любимой свекрови. Но сейчас Любе не до этого. Балалаечный солист твердо решился организовать семейный секстет силами жены, себя и четверых одаренных сыновей. С этой целью решено все же воспользоваться спасательной фамилией жены, и мы охотно верим, что в скором времени стены наших домов украсит афиша «6-Бляглядины-6» работы лисапедовского и.о. б'а м. о. п. Копайдыры.
Шурик Иванович Апельсинченко – на заслуженном отдыхе от материальной ответственности. Впрочем, теперь он уже не Апельсинченко, а снова Померанценбойм, Шмуль Аронович. А что? Не те времена!
Дачка его в климатической местности размещается по соседству с особняком Сергея Степаныча Травоядова. Оба они – почетные члены садового кооператива «Красная Заслуга». Теплыми летними вечерами они ведут нескончаемые беседы на скамеечке в саду, под пытливым взглядом Фриды Рафаиловны Померанценбойм, которую муж по привычке на людях зовет Феодора.
Раз в месяц, ближе к его концу, Шурик Иванович одевает потертый, дважды перелицованный костюм со значками «40 лет материальной ответственности» и «Еще 10 лет материальной ответственности» и исчезает в неизвестном даже жене направлении. Возвращается грустный, но умиротворенный долго сидит на скамеечке в саду…
И тут нельзя не вспомнить о судьбе Лидии Петровича Бельюк – директора Фабрики Имени Юбилея Славных Событий. Плохо ему пришлось. Или – ей? Трудно. Фабрика – дело государственное. А директор Фабрики – человек государственный. Тут уж никуда. И встал ребром смертельный вопрос: «Есть Фабрика, нет Фабрики – а одну десятитысячную перевыполнения плана в сводку – дай!».
Первые пару месяцев держался директор. Лично приносил в облстатуправление кусочек барахлона из собственной распоротой юбки и два крючка для гимнастерок. Но на третий месяц юбка кончилась, да и с крючками – туго. Вот тут-то и пришел на помощь ветеран складского учета. По доброте душевной и из личного расположения добрейший Шурик Иванович вызвался поставлять директору материальное выражение одной десятитысячной плана: кусочек барахлона и три, нет, даже четыре крючка для гимнастерки. По крайней мере – до конца пятилетки.
А на большее, чем до конца пятилетки, нам и не надо. На больше, чем «до конца пятилетки», у нас не заглядывают. И похорошел опять Лидия Петрович Бельюк, и химическую завивку сделал, и, говорят, даже с кем-то из Главуправленконтроля романчик закрутил, драгоценную свою половину Валю (?) забросив.
А Шурик Иванович, полный то есть теперь Шмуль Аронович, раз в месяц с директором встречаясь, долго еще грустит в саду о славных прошедших годах своей общественной полезности. И, раз в месяц с директором встречаясь, по мере сил своих, полезность эту продлевает. Слава Богу, запасов его хватит надолго. До конца пятилетки. И этой. И следующей. И сколько их у нас еще будет.
Тик-так, тик-так. Вот так…
Колюшка Матюков, живущий в известном Доме №, что по Улице, теперь с полным правом носит гордое имя пионера Матюкова Третьего. После того, как он помог героическому деду сообщить, что следует куда следует и стал настоящим пионером, на цепь его больше не сажают. А, наоборот, подменяя изредка несгибаемого Матюкова I в президиумах различного рода, он мужает и набирается сил. По вечерам он не подглядывает больше в окошко за хронической соседкой мадам Нехай, а, тренируя холодно-сосредоточенный президиумный взгляд, всматривается через бинокль с полустертой надписью «Публичный дом «Г. Розенштымп и дочери» в наши светлые дали.
Без дела не осталась и Мурлена Сергеевна Излагалищева – вождь Масс Штаба Фабричного. Конечно, нелегко было ей достойное место изыскать. Но напряглись и – нашли! Для Масс Штабных у нас безработицы не было, нет, и, боюсь, не будет.
Бросили Мурлену Сергеевну на возглавление Масс Штаба в ларьке «Свежариба». Масс Штаб там, конечно, небольшой – сама товарищ Излагалищева да подсобный пролетарий Семен Мордыбан, что в ларек грузчиком пристроился. Оно, конечно, подсобный пролетарий на Фабрике звучит горжее, чем грузчик в ларьке. Да только «Свежариба», она, по нынешним временам, тоже – фирма.
Мурлена Сергеевна уже успела и почин новый выдвинуть – «За свежурибу, которая думает с головы»! Семен Мордыбан почин одобрил, поддержал и сейчас спит. Под вывеской «Свежариба» на странном языке. Вы его не будите. Оно, знаете, когда пролетарий спит, всем остальным как-то спокойней.
Ну и, наконец, всему делу виновница Власьева Елизавета Егорьевна. Старушка.
С ней, конечно, круто. Виноватые должны быть или как? Долго статью искали. А нету статьи. Потому что, если материализм крепок, то вины нет и статьи нет. А если материализм треснул, тогда статьи наши не годятся. И судить должен Суд высший.
Хотели уж было статью «за связь с иностранцами» пришить, но старушка, слезьми крича, доказала, что отродясь иностранцев с нею в связи не было. Был, правда, кавказской нации Ашот, чистильщик обуви. Но это ж, почитай, лет сорок тому назад.
Ну, взяли старушку на подписку о невыезде, так она и так сроду никуда не выезжала.
И живет себе дворник Власьева Елизавета Егорьевна в своем «нежилом фонде» и дай ей, Бог, еще столько на то прожить!
А историю нашу кончать пора. И не кому-нибудь, а нам с вами. Потому что сама она никогда не кончится.
* * *
Ветер, унылый и сырой, несет редкие струйки дождя над крышами домов, аварийных уже, аварийных давно и аварийных потенциально.
Власьева Елизавета Егорьевна метет своей метлой – ровесницей последнего улучшения жизни – подотчетный тротуар в выбоинах, оставленных великой историей, и шепчет:
– Только бы не забыть, ох-хо-хо. Только бы не забыть. 66, добавочный 6, только бы не забыть, если что, Господи!
1979 г .
