Текст книги "666, или Невероятная история, не имевшая места случиться, но имевшая место быть"
Автор книги: Ян Гельман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)
* * *
Сергей Степанович Травоядов любил летать по ночам. И даже не так, чтоб совсем уж ночью, а скорее ближе к вечеру, когда граждане и гражданки в семьи возвращаются после трудов дневных, и кто беленькую под лучок, кто чаек под телевизор культурно сидят. Находятся, одним словом, в кругу и лоне. Вот тогда-то и любил Сергей Степанович, неслышно погонами взмахивая, к окошку подлететь, на карниз присесть, глаз выпучить и тихонько сквозь стекло и щель в занавеске наблюдать, как граждане живут да чего нарушают. А потом, наглядевшись и наслушавшись, улетал Сергей Степанович в свою спецполученную одинокую квартирку в Новодальний район, второй этаж, дверь налево, и что увидел-услышал, складывал в свой личный холодильник «Саратов», зеленым крашеный, очень на сейф похожий. Пусть полежит-накопится.
После полета и спится легче и тревога не мучит, что день без пользы прошел. Ну, а как за окном сереет, Сергей Степанович подъем себе трубит и живехонько на работу. А работа у Сергей Степановича – Учреждение. Контора. Коридоры в Конторе длинные: войдешь – не выйдешь, секрет знать надо. А по коридорам двери налево и направо тоже. И дверей тех – тьма. Среди них и Сергея Степановича дверь. Серая, дермантином обитая, а на ней табличка: «С. С. Травоядов по делам расследователь. Стучите». И стучат. Кто робко, кто нахально, кто кулаком, кто пальчиком скребет, а все равно, хоть и тихо, да такой стук в кабинете весь день, что никаких чернил не хватает, чуть не бутылка в день на одни чистосердечные.
Ну не усе, разумеется, стучат. Бывает, и застуканные приходят, и все такие скромные, такие тихие и одеты все отечественно – ровно инженеры. Но тихий-нетихий, а у Сергея Степановича на каждого своя папочка имеется. На кого потоньше – года на три общего, на кого потолще, а кто и так уходит. Но «так» редко уходят. У Сергея Степановича практика, опыт, чутье. Хватка тоже. За то и ценит его конторское начальство. И выделяет. И все хорошо у Сергея Степановича. С Хорошего еще времени. С образованием вот только туговато. В Хорошее время не до того было, в Новое время не до него стало. Все дела да папочки, папочки да стук. Служба.
А уж отрада души у Сергея Степановича – полеты, да то, что с полетов в холодильнике «Саратов», зеленым крашеном, на сейф похожем, накапливается. То свое, то родное, то Сергея Степановича оперативно-личное. На старость. Хотя и в повседневных суровых буднях кое-что пригождается. Вот иной раз войдет в кабинет, что в Конторе, такой скромняга-миляга, такой передовик нашего могучего производства, одним словом, буквально из передних наших рядов. А Сергей Степанович за папкой и не тянется даже, а прямо так с порога и обличит: бросьте, мол, в прошлом товарищ, знаем. Ну а кому ж хочется «в прошлом товарищем» стать? Те, которые из передних рядов были, враз бледнеют и договориться желают. Ну это когда как. По делам расследователь, он тоже человек, и сердце не сердце, а уж пищеварение точно имеет и применять любит. Договариваются. Словом, жить можно. Ну и полеты тоже помогают к пенсии готовиться. Одно тяжко – погоны маловаты, майорские всего-то погоны у расследователя. Звезда одна, просветов два. В сырую погоду, да при его-то возрасте высоко не поднимешься. Этажа всего до четвертого, максимум – пятого. Невысок уровень. Впрочем, в полетах Сергей Степанович к высокому уровню не очень-то и стремился. Года немолодые, а память хорошая. Помнит.
Дружок был у Сергея Степановича, в Хорошее еще время. Тоже летун. Так он в своих капитанских погонишках до девятого этажа добирался. А в Хорошее время девятых этажей немного было, быстро его шустрого заприметили. Ну и сгинул без следа. Не то на проводах замкнуло, не то ветром о балкон шарахнуло, а может, и в форточку затянуло. На большой высоте есть, говорят, такие форточки – если близко подлетишь – затягивает. Так ли, иначе, а только сгинул дружок без следа и пользы для общего дела. Не уберегся. Только и осталось, что папочка ХВ – хранить вечно, такая вот вечная память. И запомнил то Сергей Степанович крепко, а потому уровня своего никогда не превышал. Нам высокие этажи при наших чинах ни к чему, мы свое и на третьих получим. И получаем. Дачка в климатической местности уже почти оформилась, скоро на покой, отдыхать пора. Не тот нынче воздух стал, бензином пахнет, парить трудно, гостиницу «Интурист» проклятую за три квартала облетать приходится, вдруг заснимут окаянные, прощай тогда полеты. Да и народ нынче изменился – раньше и замечали, от окна отогнать боялись, а теперь иные и гонят. Ну еще что – у нижних этажей – не протолкнешься. Которые посмышлёней, те пользу полетов поняли, и уж в кабинетах не удержишь, только сумерек дожидаются. Молодежь конторская, тоже туда же, ветеранов от кормушек отогнать норовят. Есть которые без опыта, так они сразу ввысь воспарить норовят. Идею полетную многолюдием губят. Сергей Степанович, может, всю жизнь кругами поднимался и погоны росли медленно, по ниточке, по звездочке. А эти норовят все сразу. Ну, да что поделаешь. Контора растет, летунов прибавляется.
С год примерно назад, чтоб мастерство медленного парения не сгинуло, приглядел себе Сергей Степанович молодых способных курсантиков, да начал по-тихому полетам обучать. Ребята, спасибо, хорошие попались, смышленые – Федин Вова и Бовин Федя. Ребята понятливые, не без способностей, будет, кому опыт передать, а там – и на покой. Пора уж, пошумел в молодые годы Сергей Отраво-Ядов, и будет. Для Хорошего времени Отраво-Ядов – сила, а для Нового он лучше Травоядовым побудет, так теперь и в служебном указано. Одно только – проследить, чтоб выслуга по обеим фамилиям прошла, а то, не дай Бог, стаж сократят и к другому магазину прикрепят. Беда.
Ну вот, и телефон на столе зазвонил, пошло дело, стук начался, пора по делам расследователю за работу. Обычную, неполетную. И снял Сергей Степанович трубку.
* * *
– Отвори дверь, матушка, видать, от Шмуля за мацой пришли, пора уж, – молвил настоятель церкви Святого Руконаложения отец Агасфертий попадье Марине Тимофеевне и, огорченно хмыкнув, сунул за образа недочитанную книжку.
Любил отец Агасфертий книжки читать. И про шпионов, и с рассуждениями и прочие другие. Но всего более уважал научную фантастику. За чтением, особливо, ежели на ночь, возбуждался без меры, охал, бороду ерошил, ногами сучил и матушке попадье Марине Тимофеевне уснуть не давал. Знал, что грех, а душа просит. Ну и не мог устоять. Читал.
Через нее, через страсть эту греховную и загубил душу. Тут надо сказать, что цена на книги скакнула безбожно. А книги-то, научную фантастику, на грошики, от Марины Тимофеевны утаенные, не больно купишь. Да и приход, прямо сказать, невелик. Прямо сказать – мал приход. Не доходы – слезы. Те из православных, которые в овощехранилище № 62 за картошкой бегали, те еще по старой памяти иной раз заглянут, ну, бывает еще когда отпеть кого, а то еще, если кто ответственный крестить задумал, или иудей там православие принять захотел, так тогда ничего, хватает. А уж когда месячник борьбы с дурманом, тогда и вовсе хорошо – народ валом валит с дурманом ознакомиться.
Однако месячник более трех дней не длится, ответственные товарищи уж все перекрестили, а у иудеев мода на православие прошла и обратный процесс начался. Вот и крутись. А тут еще читать сильно хочется. Ну и ввелся в грех. Сперва надоумил прихожанку свою из Совета Содействия Вере по месту жительства старушку Власьеву Елизавету Егорьевну несть в церковь ткань бесовскую – Барахлон, из которой на Фабрико по соседству власяницы гонют. Сперва ризу, себе сладил, потом матушку Марину Тимофеевну приодел, а потом и торговлишку махонькую наладил прихожанам на радость, себе на успеяние. Ибо сказано в Писании: «Гоните менял из храма», а про синтетику в Писании не сказано. Побойчее жизнь ударила: велосипед прикупили, кое-что из бытовой радиоаппаратуры. На книги, однако, не хватает – не тот доход. А тут еще цена на барахлон упала, уж больно много его старушка-активистка понатаскала. Да Господу слава, пропасть не дал, свел с умным человечком, Померанценбоймом Шмулем Ароновичем. Ну до чего иудей толковый, и не высказать! Вместе и удумали. В притворе церковном печечку поставили, чтоб в печечке той ма-а-хонькой из муки мацу на праздники печь. А какая мука на мацу негодная – из той куличики православным на пасху ладить. Дело богоугодное, святое, можно сказать, дело.
И потянулись в храм Божий иудеи. Сперва только мацу брали, а уж потом и куличи распробовали. Ну и православные тоже, поначалу только куличиками баловались, а там и на мацу перекинулись. Ибо сказано в Писании: «Хлеб наш насущный даждь нам днесь», а про сорта да названия в Писании не сказано. Побойчее дело пошло, и уж вознамерился было отец Агасфертий часть иконостаса снять да полок книжных добавить, но начальства епархиального убоялся. А тут еще напасть, путаться стал отец Агасфертий. Голова весь день в заботах мирских: Барахлон от старушки получи, иудею Померанценбойму доставь, от него обратно муку прими, да еще за печкой следи, чтоб техника безопасности не нарушалась и сортность продукции не понизилась.
Вот и упомни при таких-то хлопотах, когда чей праздник. Ну и не упомнил. Сперва на Йом кипур яйца красить затеял, потом на иудейскую пасху в колокол по ошибке брякнул. Колокол маленький, ржавый, однако в епархии услышали. Прислали комиссию по выяснению. А отец Семигоев и опростоволосился. До того привык со своими мацушными прихожанами беседы вести, что комиссии епархиальной прямо так с порога и отблаговестил: «Вы ик кому будете? Не за мацой, нет?». Шуму было… Чуть не расстригли. Но обошлось. Бог помог. И уж, кажется, только зажили, так на тебе, новая напасть.
И десяти минут не прошло, как прошмыгнула в комнатку маленькую, лампадами мерцающую, бытовой радиоаппаратурой заставленную, божья старушка Власьева, а свет померк в глазах отца Семигоева. И неангельским хором запело на душе антихристово «Солнце всходит и заходит…». Вот и воздается за грехи наши. Дело-то пострашнее барахлона будет. Да и мацы пострашнее. Тут все больше на экономическую контрреволюцию тянет. И поплыло перед удрученным взором отца Агасфертия, все в черном дыму, кривясь, но не исчезая, страшное слово – «ВРЕДИТЕЛЬСТВО».
Немолод был святой отец и Хорошее время хорошо помнил. Помнил, и что в это самое время за это самое вредительство бывало и куда за него попадали – помнил. Знавал и таки, которые попадали, да не знал таких, чтоб вернулись. Не было у отца Агасфертия таких знакомцев. И что ж оно теперь будет?
Отмщение будет, вот что! Ибо сказано в Писании: «И воздастся каждому по делам его с полной конфискацией всего личного принадлежащего имущества». А как грешить, да чтоб не попасться, в Писании про то не сказано.
Вот почему, выслушав Елизавету Егорьевну строго и сурово, греха ей святой отец на всякий случай не отпустил, а молвил: грешна, мол, и грешна будешь. И в покаяние назначил стенгазету «Голос жильца» №3 наизусть заучить, а до тех пор более не являться. Обо всем же, что случилось, молчать крепко. А уж буде Фабрика вновь из стены обрящется, тогда к нему бежать немедля.
Засим, старушку отослав, делами занялся. Перво-наперво послал матушку попадью к Шмулю Померанценбойму сказать, что богоугодная пекарня временно закрывается и чтоб клиентов пока не слал. Потом снес в церковь велосипед, книжки любимые и кое-что из бытовой радиотехники. Церковное, говорят, не конфискуют.
А потом церковь изнутри запер и, пробравшись в дальний притвор, сел под иконой Святого Иоанна Руку на что-то там наложившего, чего-то там хапнувшего (за что и церкви название вышло), и задумался надолго. Думу думал невеселую, с чего веселью быть? Да что ж теперь…
Отец Агасфертий вздохнул, сплюнул, Иоанна Руконаложившего по деревянному лбу постучал, а потом, икону осторожно на себя потянув, достал из-за нее, из-за иконы, то есть, обыкновенный старый телефон, обтер с него пыль рукавом барахлоновой ризы и опять задумался.
За все годы своего беспорочного подвижничества в бывшем овощехранилище № 62 он всего только два разика тем телефоном и пользовался. Первый раз, когда только заступал – по святому делу звонил, что, дескать, храм Божий опять открыть разрешили, а картошку не вывозят. Вывезли. А за звонок не ругали и даже доверие высказали и номер 66, добавочный 6, запомнить велели. Мало ли что.
Ну, а второй раз звонил, когда с комиссией епархиальной оскандалился. Очень уж не хотелось отцу Агасфертию тогда приход терять. И то сказать, куда на старости лет с матушкой Мариной Тимофеевной денешься. И книжек жаль тоже. Научной фантастики. Позвонил. Две минуты всего говорил, и вышло ему отпущение от телефона. И из епархии те, на кого за обиды свои показал, больше не беспокоили. И даже пекарню тогда не закрыли. Сказали: пусть пока. Только тут пострашнее дело выходит. Фабрики, они хоть на улицах и валятся, да не валяются. Страшно.
Но ухватил отец Агасфертий трубку, сдернул, и дух перехватило от запаха пыльных бумажек, каким от трубки повеяло. Стерпел однако и молвил, глаз на трубку кося и стараясь бородой ее не касаться: «Религия – есть опиум народу». И отзыв тут же услышал: «Воистину воскрес!». И облегчил отец Агасфертий свою душу многогрешную, пекарным тщанием умученную. И про канувшую Фабрику, и про старушку Власьеву, и про зловредного иудея Померанценбойма, и про куму свою зав. планетарием Ефросинью Придурко, что в планетарий парочки для блуду пускает, показание дал. А в конце списочек клиентов пекарных по памяти зачел, особо каждого отметив: кто куличи брал – у того крестик, кто мацу – нолик.
Трубка слушала, молчала и бумажками пыльными воняла, собственный церковно-овощехранилищный дух перешибая. А в конце сказала только: «Свободны. Пока».
И так это «пока» по сердцу резануло, что и не поймешь: то ли отпущению радоваться, то ли радиоаппаратуру бытовую в деревню к родственникам матушки Марины Тимофеевны отсылать. По экономическим случаям, говорят, и церковное конфисковать могут.
И опять ярится в серном дыму над иконами да над кучей ящиков из-под капусты и под купол взбирается страшное слово «ВРЕДИТЕЛЬСТВО».
И скорбно на душе у отца Агасфертия.
* * *
Тик-так, тик-так, тик-так…
И было у портного гайсинского «верхней и разных одежды», у портного, значит из местечка Гайсин, славного и многим известного местечка, у Реб-Арона Померанценбойма, говорю, у портного, было четыре сына. Четыре красавца, четыре богатыря, четыре умника другим отцам на зависть. А звали их просто, потому что простой человек был Реб-Арон Померанценбойм. Звали их Хаим, Лейб, Мойше и Шмуль. Шмулик, меньшенький, ох не дурак!
Тик-так, тик-так, тик-так…
И чего бы не жить человеку, чего бы не жить когда есть у него верное дело – ладить «верхней и разных одежды» землякам своим и даже приезжим из Винницы и самого Екатеринослава? Чего бы не жить ему, я вас спрашиваю, если у него доброе имя и славные сыновья, есть кусок хлеба на старости лет и рюмка пейсаховки на праздник? Так нет! Грянули События. И завертело, зашумело, копытами зацокало, тачанок колесами землю заполосовало красное, белое, зеленое. Пухом перин вспоротых Гайсин как снегом запорошило. События. И сгинул старый портной гайсинский Реб-Арон Померанценбойм под шашками белыми, а может, и зелеными, а может, и красными, по-всякому бывало. События…
Тик-так, тик-так, тик-так…
Сгинул Реб-Арон Померанценбойм, и вывески его, и дома его, и козы его, и коровы, почти дойной (богатый был человек Реб-Арон), на земле не осталось. Прах да пыль.
А сыновья? Да что ж сыновья? Целы сыновья! Вот они, сыновья, вот они, красавцы, вот они, орлы! Хаим – красный командир, Лейб – красный бригадир, Мойше – красный дезертир. А младший, Шмуль, Шмулик, ох не дурак! Пока так. Ох, и тикало время, ох и тикало, и било наповал доносами, что всякой пули вернее. А только вот они, братья Померанценбоймы: Хаим-Ефим Аронович – комбриг, Лейб-Лев Аронович – главРИК, Мойше-Майкл Эрон – в Америке биржевик. Разбросало братьев по должностям, да по городам, да по странам тоже разбросало. Один младшенький Шмуль, Шмулик, ох не дурак. Пока так.
Тик-так, тик-так, тик-так…
Мельница мелет, жернова вращаются. Каждому, конечно, свое, а только слыхали, говорят: «гены». Теперь, конечно, говорят, раньше не говорили. Так вот, и вправду выходит «гены», или, по научному говоря: кому что на роду написано – то так и будет. И значит, Мендель с Вейсманом, хоть и не наши, не гайсинские были, но тоже толковые люди. Правильно считали. Вот и все сыновья старого гайсинского портного, то есть, значит, Реб-Арона Померанценбойма, по шинельному делу пошли. Хаим шинель носит, Лейб шинельной промышленностью командует, Мойше, тот, что в Америку подался, шинельными акциями торгует. А четвертый, Шмулик? В армию, с Хаимом, – здоровьем слаб, в производство, с Лейбом, – грамоты маловато, в Америку к Мойше – ехать далеко, да и что в ней есть, в этой Америке, тьфу! Младшенький, Шмулик, ох не дурак! Пока так.
Тик-так, тик-так, тик-так.
И опять беспощадное время на братьев косой замахнулось, только теперь уж без промаху. Первым брат Мойше сгинул. Пропал и нету. Ну и правильно, какие в Америке могут быть братья? Вторым брат Лейб пошел. Не те шинели в его промышленности пошивали, ой не те! С уклоном шили, во вред и по заданию. Сгинул брат Лейб. Третий черед брату Хаиму – да только тут что ж? Война.
А четвертый брат, Шмулик, он где ж? А тут! Все времена пересидел, все события перебыл и до нашего счастливого Нового дошел. Младший брат, Шмулик, ох не дурак!
Только он не Шмулик теперь вовсе, он теперь в честь славных братьев своих, которых двое у него было, в честь героев павшего да репрессированного – Шурик. Шурик Иванович Апельсинченко. Заведующий складом крючков для гимнастерок, что на Фабрике Имени Юбилея Славных Событий. Вот так.
И хоть много чего еще можно о нем рассказать, и рассказано будет, но не сейчас. Сейчас некогда Шурику Ивановичу, потому что сейчас стоит он бледный и взволнованный перед зеркалом и на праздничный скромный пиджак, дважды перелицованный, привинчивает Знак почетный «40 лет материальной ответственности». Знак этот за беспорочность и воздержание от хищения сам директор Лидия Петрович Бельюк ему как неизменно-кадровому вручил уже десять лет назад. А торопится Шурик Иванович, потому что скоро Вечер фабричный начнется. Мероприятие с традициями. И ему, Шурику Ивановичу, как традиций носителю и хранителю в президиуме, второй ряд шестое место слева сидеть надо. Памятный день сегодня у Шурика Ивановича, ему ведь сегодня новый Знак вручать будут: «Еще 10 лет материальной ответственности». И вполне даже может быть, из районного Масс Штаба кто-нибудь приедет, а раз так, то задерживать уважаемого Шурика Ивановича мы не будем. И с матушкой Мариной Тимофеевной, в супружестве Семигоевой, он разминётся и новости удивительной не узнает. Да пока и не надо. Время торопит, но терпит.
Тик-так, тик-так, тик-так.
* * *
Время, конечно, терпит. Но торопит. И спешат наши новые знакомые из числа граждан кто куда, кто почему, кто зачем.
Нелестно отзываясь о православии и слугах его, семенит в сторону двухкомнатного молельного дома секты джинсоистов-несогласников старушка Власьевна, бодрой предчувствующей походкой шагают по длинным коридорам Конторы в кабинет к Сергею Степановичу Травоядову практиканты сыска Вова Федин и Федя Бовин, торопится домой посыльная матушка Семигоева; завернув в платок расписной русский барахлоновый свою балалайку, мчит куда-то вдаль солист Вениамин Накойхер. И многие другие из остальных тоже спешат, торопятся и опаздывают, и вовремя приходят и разочаровываются. Потому что иногда лучше и опоздать, да не узнать, что спешить было некуда.
Вот и мы спешить не будем, а ознакомимся обстоятельно и неторопливо с примечательной историей секты джинсоистов-несогласников, пока пыхтя и отдуваясь взбирается на шестой этаж, где расположен двухкомнатный самостоятельный молельный дом секты, Елизавета Егорьевна, и где совсем не ждет ее духовный вождь секты старец Роберт Никодимович.
* * *
В высоких Скалистых Горах самого что ни на есть Дикого Запада теряются начала секты джинсоистов-несогласников. А было так. Через пустыни и леса шли переселенцы. Винчестеры за плечами, кольты у бедра, жены в фургонах. Ну что там еще? Дети, волы, негры. Смерчи завывали койотами, койоты вились смерчами. Индейцы все в перьях, как перина после погрома, из кустов выскакивали, боевой танец Священной бензоколонки плясали и закурить клянчили. Еще бизоны, зверобои, следопыты, могикане. Одним словом, пионеры. Прерия. И все вроде неплохо, одно плохо. Идти далеко, а воды никакой. И очень пить хочется. И вот уж когда совсем никаких физических силов нет, как жарко стало, один из переселенцев Ли Рэнглер чего удумал? Выжимать штаны-джинсы, в которых для экономии через прерию шли, чтоб, значит, выходное не портить. И появилась влага. Тут, правда, есть которые спорят, что вроде это не Ли Рэнглер был, а Леви Страус. Может быть, и так. Кто ж теперь разберет? Но только с того и пошло. Поклялись переселенцы те штаны-джинсы, что их в пустыне спасли – влагой животворной одарили, – носить не снимая. И те из них, что перводжинсовство за Ли Рэнглером признавали, те стали Лирэнглеристы, ну а другие – Левистрауссисты. И пошла между ними вражда – сначала форменная, а потом и фирменная. И к наследникам их та борьба по наследству перешла. Много лет прошло-пронеслось. Уж и Запад не Дикий, и пустыни засеяли и леса повырубили, и не то бизонов перебили, а индейцы сами вымерли, не то наоборот, а вражда та до сих пор идет. Размножилось племя джинсоистов. Секты пошли, ответвления. Кто за индийское учение «Милтонс» стоит, кто на «Рылу» болгарскую молится. Но в одном все тверды – в вере. А вера в джинсы – как влага в пустыне, в джинсах спасение! Занесло и к нам на улицу той веры ростки. Только развороту ей спервоначалу не было. Не до ответвлений. Нету! Но зато уж потом, как во всем другом мире она, вера джинсовая, на убыль пошла, начался и на нашей Улице праздник. Стали появляться одни из граждан, которые громко требовали. – Джинсы, – значит, – для всех! – А на швейном гиганте, на Фабрике Юбилея Славных Событий, как раз объединение после разукрупнения проводили и удовлетворить одних из граждан никак не могли. Вот и появились с таким безджинсовым положением несогласные.
НЕСОГЛАСНИКИ, значит. Так и оформилось движение. Во весь рост встало. С джинсовой части, от ног и выше – до несогласной. Несогласие – в голове. Т. е. с головы до ног получается джинсоисты-несогласники – стихийное движение общественного протеста. Вон как! Сначала просто ДОСТАТЬ пытались. Нету. Тогда борьбу за ПРАВО ДОСТАТЬ начали. Ну, смотрели-то на них, прямо скажем, косо. Плохо смотрели. И швейнотрудящиеся с Фабрики, непомерными требованиями замученные, и жильцы Дома № из числа движением неохваченных. Ну и другие. Прочие. И даже кого-то там утеснили: в кино не пустили. Не то до шестнадцати, не то после третьего звонка. Обида! Притеснение! Шум пошел. Вера, она страданием крепится. Началось.
Не скажем, что первым, но и не из последних заметил новой веры распространение Кулик Роберт Никодимович – человек без определенных трудовой книжкой занятий.
Ну ничем таким особенным личность не примечательная. До сорока уж дожил – не нажил. Из всех сильных чувств, человеком испытываемых, самым сильным было в нем одно: сильное нежелание работать. А в стране, даже и в такой, где всеобщее среднее образование, работать нужно. Все перепробовал. И по снабжению вертелся, и по соцобеспечению крутился, и в обществе «Дознание» лектором побывал. Ничего. А возраст жмет. Решать нужно. И решил. Пошел Роберт Никодимович в старцы. Объявил знакомым из гражданок, что было ему видение. Истина, мол, открылась. А возгласить ее, истину, он может при полном стечении. Стеклись. Сперва человек шесть. В подворотне Дома №. Там и накрыла нарождающую организацию смотритель Власьева Елизавета Егорьевна. Хотела сначала обезвредить и к Поборнику Кузьме, порядкоуполномоченному, весть. Да больно у перводжинсоистов глаза верой горели. А и сама веровала. Сжалилась. К себе в «нежилой фонд» запустила и чаем обогрела. И пошел в «нежилом фонде» опасный разговор, что достать, мол, негде, жаловаться некому и ждать нечего. Разговор старушке непонятный. Она и сама метлы новой да переселения безуспешно ждала. И несогласие охотно выразила, и как «Джинсы для всех!» грозным хором тихо кричать начали, она свой голос тоже подала. Так в подвале и оформилось движение. Так и возникла секта. И влилась в нее на беду обоюдную старушка Власьева. Ну уж потом, как разрослась, секта, да квартиру собственную, на паях снятую завела, – зажил Роберт Никодимович. Конечно, на взносы добровольцев-несогласников прожить трудновато. Несогласники все больше народ безденежный, деньги-то на символ веры уходят. А еще народ невыспавшийся и начитанностью обессиленный. Потому как наклейки, что на джинсах, по ночам читают, слово свободное. А прочтя, друг другу передают.
Ширится движение. Но приметил Роберт Никодимович, что старая дворничиха барахлон дефицитный пастырю-конкуренту, отцу Семигоеву в храм таскает, и убедил толику от православия отрывать и на его истинную новую веру жертвовать. Помогло. Стал ткань заповедную между сектантами распространять – все же джинсе замена. С того и жил. Не так чтоб, конечно, не лучше, чем мы с вами, но и не хуже. Куда ж? А тут как-то через сектантку и лично приближенную свою Оксанку Шуриковну набрел на родителя ее – Шурика Ивановича, товарища Апельсинченко. Тут уж полный сбыт пошел. Только неси! Пошивочный ветеран тоннами брал. Секта росла, джинсоизм процветал, несогласие ширилось. Бурлила жизнь! И вот на тебе. Все загремело, ухнуло и в пропасть рухнуло. И как это?
Стараясь понять, перебравший с вечера Роберт Никодимович стоял, тряся головой, перед сбивчиво объяснявшей происшедшее дворничихой.
– Робик, Робичек, – нежно позвала из соседней комнаты новая прихожанка, небезуспешно пытавшаяся вытеснить из сердца вождя секты недавно отбывшую с мужем Оксанку Шуриковну. Под неофиткой призывно заскрипела двуспальная иноческая кровать. Пяткой босой ноги апостол несогласия захлопнул дверь, ведущую в келью, и опять уставился на что-то бубнившую Елизавету Егорьевну.
– Да пойми ты, бабка, нельзя мне до этого дела даже касаться. Несогласник ведь я, нетакомыслящий. – Вот, вот, – согласно заторопилась старушка.
– Никак не мыслящие мы КУДА, а только сгинула она, Фабрика. Ой, сгинула, отец родной! – И она потянулась сухонькими ручонками к вздрогнувшему животу старца.
Перед все еще несколько затуманенным взором Роберта Никодимовича бойко пронеслись на память заученные параграфы и статьи Великой Книги Бытия, которые он, несмотря на несогласие, очень не хотел нарушать. И решение созрело моментально.
– Иди, бабка, – определил он единоверке. – Иди!
– Куда ж идти-то, касатик? – забеспокоилась Егорьевна, не находя опоры и во второй, запасной вере.
– Куда? «Туда, где за морем сияет гора…», – вспомнилось Роберту Никодимовичу из основательно забытого, но такого милого и безопасного школьного детства. Но вслух он порекомендовал дворнику Власьевой абсолютно другое направление. Причем, даже привыкшая ко многому за годы общения с пионерами Матюковымн трех поколений дворничиха на минуту растерялась.
– Да-да, именно, – и подтягивая на бедрах сползавший символ веры, отшельник поволок одну из вернейших своих последовательниц и основу благосостояния секты к выходу из скита. Через полминуты, несколько припадая на правую ногу, пострадавшую от соприкосновения с твердой верой и несогласием старушки Власьевой, теперь уже навсегда порвавшей с ядом сектанства, он вернулся в келью, где с нетерпением ждала очередного обряда смирения души коечная неофитка.
– Робулька, – молитвенно проворковала она. – У тебя была другая женщина?
– О Боже, за что? – мелькнуло в голове старца, но – положение обязывает! – он обратил в сторону ложа гордый профиль греческого бога, занимающегося боксом, и важно произнес значащим шепотом:
– Как ты можешь?! Это был товарищ по борьбе!
– Это опасно? – забеспокоилась сектантка.
– Да! – трагически прошептал инок. – Очень! Но необходимо! Иди ко мне, любимая, – помолимся. Может быть, последний раз.
Опустим по врожденной деликатности нашей подробности обряда и снова вернемся в келью, когда новообращенная заснет крепким послемолитвенным сном.
Заглянем и увидим лихорадочно собирающегося старца. Натянув поверх символа веры еще два, из числа нераспространенных среди сектантов, Роберт Никодимович быстро собрал некоторые особо ценные реликвии секты, проверил, крепок ли сон прихожанки, и, осторожно прикрыв за собой дверь, навсегда покинул молельный дом.
Путь старца Кулика, понявшего всю опасность случившегося и мгновенно оценившего возможные последствия, лежал на вокзал.
По дороге, сделав небольшой крюк, он заскочил на минуту в чуть не ставшую ему родной квартиру Шурика Ивановича Апельсинченко. Тут, за надежной шестизамочной дверью, предусмотрительный старец разместил кое-что из бытовой радиоаппаратуры, тщательно укутаной в куски барахлона. Своей морганической теще Фриде Рафаиловне Апельсинченко он объяснил, что отбывает по делам веры и несогласия, и осведомился, нет ли писем Оттуда, от Оксаночки, и, оставив бывшую возможную родственницу вздыхать о неслучившемся, отбыл.
Купив в привокзальной кассе билет на поезд, идущий в места, прямопротивоположные тем, в которые ему попадать не хотелось, Роберт Никодимович выбрал телефонную будку потемнее и нырнул в нее. В почти матовое от многократно повторенного телефонного номера под именем Виолетта стекло будки он увидел, что поезд подают к перрону. Пора. Старец вытащил из кармана у сердца специальную, с гербами с двух сторон, двухкопеечную монету и сунул ее в щель автомата.
Будка засветилась изнутри тусклым светом закрашенной камерной лампочки. Несколько вздрагивающей, хоть привычка и была, рукой сектант Кулик набрал номер 66, добавочный 6, и тихо отрапортовал: – Примите сообщение от несогласника 732/123.
* * *
Стоят под строгим взглядом Сергея Степановича практиканты сыска – надежа конторская. Хорошо стоят, уважительно. С ноги на ногу не переминаются. Стройно стоят и ответственно. Бог и царь для них Сергей Степанович. Хоть и Бога нет, и царя не предвидится. А только яркий пример и учитель. Стоят. Разные они ребята – Вова Федин и Федя Бовин. И рост разный, и цвет волос вроде отличен, а портрет тоже. Но если хорошо, до сути посмотреть, то надежные они ребята, правильные. Одинаковые. Не зря их Сергей Степанович лично из всего набора выделил и к себе определил. Глаза у обоих чистые. Белые глаза. Как анкета незаполненная.
