Текст книги "Поцелуй Большого Змея"

Автор книги: Яков Шехтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Глава VI
Которой не должно было быть

То, о чем я хочу написать сейчас, стало мне известным во всех подробностях, когда желтые холмы Кумрана остались далеко за спиной. Я бы хотел не думать об этом, я бы хотел, чтобы эти печальные события вообще не произошли. Но изменить прошлое мы не в силах. Как и настоящее. Единственная временная субстанция, поддающаяся нашим усилиям – будущее. Я записываю свою историю, чтобы помочь другим, идущим путем духа, изменить путь и предначертание. Пусть моя короткая жизнь послужит для них примером.

Я понимаю, что большинство людей учится лишь на собственных ошибках. Если бы мы могли перенимать опыт других, человечество выглядело бы иначе. Но этот свиток предназначается детям Света, обновившим Завет со Всевышним, и мои слова скажут им куда больше, чем язычникам или сынам Тьмы.

О внешней канве событий мне поведала мать. В Кумране я научился смотреть на мир через Сердце, возвышенное над животной душой. В таком состоянии хватка Пространства и Времени ослабевает, а иногда исчезает совсем. Освобожденное сознание, сбросив оковы Здесь и Сейчас, может оглядывать как материальный, так и невидимый мир. Мир, в котором нет ни прошлого, ни будущего, а все происходит одновременно. Так прозревают грядущее, так совершают то, что невежды называют чудесами. Но в таком откровении нет ничего чудесного или таинственного. На эту ступень может подняться каждый избранный, который найдет силы подчинить сознанию плоть и страсть.

Внутренним зрением я вижу случившееся с отцом и матерью так же ясно, как если бы я стоял на соседнем холме и воочию наблюдал за событиями.

Выйдя из долины, они свернули к берегу моря, и вскоре оказались на дороге, ведущей в город пальм, Йерихо.

– Я хочу быть неподалеку от моего мальчика, – повторяла мать. – Пусть меня не пускают в обитель, но ты, Йосеф, ты-то ведь сможешь навещать его хотя бы раз в месяц.

– Ты хочешь, чтобы над Шуа потешались соученики? – не соглашался отец. – Я буду приходить в Кумран на праздники. Два, три раза в год. Но даже это будет считаться излишним. Для нас разумнее всего отправиться в Галилею.

– Ни за что! – возмущалась мать. – От Йерихо до обители не больше двадцати миль. Мысль, что над моей головой проплывают те же самые облака, которые видит Шуа, поможет мне переносить разлуку.

– Облака, – усмехался отец. – Да он сутками не будет выходить из подземелья. А посмотреть на небо сможет только по пути в Дом Собраний.

Дорога, по которой они шли, вилась вдоль самой кромки Соленого моря. Белые глыбы соли выступали из сапфировой глади. Легкий ветерок морщил густую, похожую на масло, поверхность воды. Далеко в глубине моря маячил парус: большая лодка, груженная финиками, шла к розовым горам Моава, нависавшим над противоположным берегом.

Солнце уже начало клониться к желтым холмам, когда впереди на дороге заклубилось облачко пыли и послышался топот копыт.

– Дай Свет, – воскликнул отец, доставая из котомки свернутую жгутом веревку, – чтобы это оказались римляне.

Он быстрыми движениями завязал узел на одном конце веревки и подпоясался. Веревка сверкала на солнце, точно змея.

– Ты никогда не рассказывал мне, Йосеф, – прошептала мать, уставясь на веревку.

– Да, да, – чуть раздраженно ответил отец. – Но зачем тебе нужно знать обо всем? Умножающий знание умножает печаль.

– Ты еще не забыл путь воина, да?

– Если это римляне, то все может окончиться благополучно, но если впереди сирийские наемники…

Топот стремительно приближался.

– Я постараюсь избежать схватки, – сказал отец. – Когда ты увидишь, что я снимаю веревку, сразу беги к скалам. Не оборачивайся и не задерживайся, беги изо всех сил. Хорошо?

– Хорошо. Ты справишься с ними?

– Свет знает, – отец усмехнулся. – Сколько их там, чем вооружены, как настроены… Одолеть римлян сложнее, чем сирийцев. Они и вооружены лучше и обучены как надо. Но с ними можно договориться, они не нападают из-за спины и чтят законы. Верховный терапевт дал мне диплома-диптих. Я теперь бывший боец вспомогательных войск, аукселиарии.

– А откуда у него эта диплома?

– Откуда у терапевтов диплома? – отец улыбнулся. – Тебе же известно, как они почитают кесаря. Всякая власть от Бога, поэтому нужно полностью подчиняться установлениям кесаря и Рима. А когда одна из сторон столь почтительно относится к другой, то и второй передаются уважение и почтительность. Кто знает, как и чем община расплачивается за эти дипломы. Но покуда она у меня в руках – беспокоиться не о чем. По крайней мере, при встрече с римским патрулем.

Топот раздавался уже рядом, и вот из-за поворота дороги показалась группа скачущих во весь опор всадников. В сверкающих шлемах, коричневых кожаных панцирях, у каждого с правой стороны висел длинный меч, подрагивающий при каждом ударе копыт о землю. Одной рукой всадники сжимали уздечку, а другой копье. Поперек лошадиных спин лежали продолговатые щиты, из колчанов торчали длинные, точно копья, метательные дротики с широкими наконечниками.

– Римляне, – с облегчением воскликнул отец.

Всадники подскакали к путникам и остановились. Разгоряченные лошади поводили головами и нервно переступали с ноги на ногу.

– Кто такие? – спросил один из всадников.

– Я плотник. Иду из Эйн-Геди в Йерихо. А это моя жена.

– Плотника мы и разыскиваем, – всадник направил копье в сторону отца. – Ты, часом, не ошибся, когда сказал Эйн-Геди? Может, тебе надо было назвать другой город, скажем, Эфрату?

– Нет, не ошибся, – твердо произнес отец и, вытащив из-за пазухи две сложенные вместе бронзовые пластинки, протянул их всаднику.

– Это еще что такое? – удивленно спросил тот.

– Диплома-диптих.

Всадник отвел копье, наклонился и взял пластинки. Раскрыв их, он внимательно прочитал высеченное на внутренней поверхности, сложил обратно и протянул отцу.

– Извини, друг. Служба. Сам понимаешь.

– Понимаю, – отец кивнул. – А кого вы ищете?

– Семью преступника из Эфраты. Его отец тоже плотник. Кстати, они по дороге вам не попадались?

– А как выглядят?

– Мужчина твоих лет, а женщина, – он оценивающе посмотрел на мать. – Женщина помоложе, чем твоя жена. С ними мальчишка лет двенадцати.

– Нет, – решительно ответил отец. – От самого Эйн-Геди дорога была пустой. Только двое самаритян на повозке, полной фиников, ехали за нами следом, но еще до полудня свернули на иерусалимскую дорогу.

– Понятно, – всадник поднял руку в римском приветствии. – Счастливого пути, друг.

– И вам удачи, – поднял в ответном приветствии руку отец.

Всадники с места взяли в галоп, и спустя несколько мгновений вокруг снова воцарилась знойная тишина.

– Подействовало, – с облегчением вздохнула мать. – Верховный терапевт знает, что делает.

– На римлян это действует, – отец свернул веревку и запрятал ее в мешок. – Я о другом думаю. Коли нас так основательно ищут, не лучше ли все-таки податься в Галилею?

– Ни за что, – губы матери сжались в полоску. – И вообще, – она вдруг улыбнулась, и розовый бутон губ снова расцвел на лице. – Римляне считают, что мать преступника моложе меня, может, я намажу лицом пылью, сгорблюсь, и тогда нас вообще никто не заподозрит.

– Успеется, – улыбнулся в ответ отец. – От римлян нас защищает диптих, а сирийцы не настолько наблюдательны.

Они продолжили путь. Длинные фиолетовые тени скал легли на дорогу. Соленое море плоско и неподвижно лежало у их ног, голубое, словно небо над горами Моава.

Застава сирийских наемников пряталась за поворотом дороги. Отец едва успел достать веревку, как первый дозорный, подскочив, грубо схватил его за плечо.

– Кто такие? – прорычал он, обдавая отца смрадным дыханием. Полы полосатого халата сирийца покрывал сложный орнамент из свежих и старых пятен, дырочек разного размера и разной формы, прожженных искрами бесчисленных костров. Блестящее от пота лицо сирийца было обильно усыпано черными угрями, также напоминавшими следы искр.

– Я бывший боец аукселиарии, – спокойно ответил отец, с трудом преодолевая желание немедленно сбросить с плеча руку и отодвинуться подальше от вонючего наемника.

– А ну, пойдем, выясним, что за аукселиария такая, – сириец толкнул отца по направлению к скале, под которой, небрежно заложив ногу за ногу, сидел еще один дозорный. Пара бедно одетых крестьян не вызывала у него опасений.

Отец подошел к скале и вдруг услышал за спиной сдавленные крики. Обернувшись, он увидел, как двое сирийцев, выскочивших из-за камней, валят мать на землю. Один срывал с нее платье, а второй, больно выкрутив руку, зажимал рот.

Дальнейшее произошло очень быстро. Куда быстрее, чем описание тех событий. Отец вывернулся из-под руки стражника, сорвал с пояса веревку и почти неуловимым для глаза движением обернул один из ее концов вокруг руки. Второй конец, с завязанным узлом, вдруг описал петлю в воздухе и обхватил запястье сирийца, тянувшего из ножен кривой меч. Резкий рывок и сириец с воплем боли полетел на землю. В то же мгновение веревка соскользнула с его руки, оставив после себя кровоточащую рану.

Стражник, сидевший под скалой, среагировал моментально. Вскочив на ноги, он не раздумывая, запустил в отца копьем. Отец пригнулся, и копье, пролетев прямо над его головой, шлепнулось в маслянистую воду Соленого моря.

В два прыжка преодолев расстояние между ним и стражником, отец выбросил вперед руку с веревкой. Узел полетел прямо в лицо сирийцу и, если бы тот не прикрылся щитом, он превратил бы его нос в лепешку. Щит загудел от удара. Стражник, как видно, опытный боец, презрительно усмехнулся и, выхватив из ножен меч, занес его над собой. Удар, нанесенный с такого замаха, мог бы рассечь отца до пояса, но меч даже не успел начать движение вниз. Веревка, поблескивающая металлом, обхватила икру правой ноги сирийца. Рывок – и он шлепнулся на землю. Меч отлетел далеко в сторону, а голова, защищенная только войлочной шапочкой, ударилась с размаху о торчащий из земли камень. Стражник коротко вскрикнул, засучил ногами и затих.

Отец обернулся. Двое наемников были так поглощены делом, что не обратили внимания на случившееся. Мать лежала на земле лицом вниз, один из сирийцев стоял прямо на ее рассыпавшихся волосах, не давая возможности поднять голову, а второй задрав юбку до середины спины, возился со своим халатом, поспешно развязывая пояс.

Отец молча побежал к сирийцам. Его глаза сузились, лицо пылало. Наемник, стоявший на волосах матери, схватился было за рукоятку меча, но дальнейшее произошло так быстро, что лезвие не успело преодолеть даже половины пути из ножен. Веревка обвилась вокруг горла склонившегося над матерью сирийца, насильник хрюкнул, его голова дернулась и приняла неестественное положение. Нелепо размахивая руками, он повалился на спину и задергался в предсмертных конвульсиях.

Веревка снова взметнулась, у второго сирийца не оказалось щита, поэтому удар узлом пришелся точно по носу. Кровь брызнула во все стороны, словно веревка пробила бурдюк с вином. Сириец выпустил рукоять меча, схватился обеими руками за лицо и завыл.

– Бежим, – отец поднял с земли мать. – Бежим, кто знает, сколько их еще там, за скалами.

Мать с трудом встала на ноги, одернула платье, прикрыла волосы сбившимся на шею платком и заковыляла по дороге, держась за отцовскую руку. С каждым шагом ее поступь становилась все тверже и тверже. Очень скоро она пришла в себя и вместе с отцом перешла на бег.

Дорога поднималась вверх, застава, вернее то, что от нее осталось – валявшиеся на земле скорченные фигурки сирийцев, – опускалась вниз. На самом перевале, откуда дорога начинала круто спускаться в уже накрытую черно-фиолетовой тенью сумерек прибрежную долину, отец остановился.

Картина, раскрывавшаяся с вершины, зачаровывала. Огромная чаша синей, темнеющей с каждой минутой воды, горящие розовым огнем верхушки гор Моава, освещенные заходящим солнцем, белые глыбы соляных утесов, желтый песок дороги и одинокий орел, парящий высоко в небе. Отец запрокинул голову и посмотрел на орла. Он медленно кружил над коричневыми скалами, уходящими в сторону Кумрана.

Отец протянул к нему руку, словно хотел прикоснуться к птице, плавно рассекающей густой вечерний воздух, и вдруг содрогнулся всем телом. Мать вскрикнула и от ужаса прикрыла ладонью рот. Хитон на груди отца вздыбился бугром, окровавленный наконечник прорвал ткань, и спустя мгновение стрела до половины выскочила наружу. Второй конец торчал из спины.

– Быстрее, – прохрипел отец. – Они не должны увидеть, что попали. Иначе кинутся в погоню.

Он твердой поступью двинулся вниз по дороге. Мать бросилась за ним. Краем глаза она успела заметить далеко внизу одинокую фигурку очнувшегося сирийца с луком в руках.

Отец прошел всего несколько шагов. Когда вершина перевала скрыла их фигуры от глаз наемника, его ноги стали заплетаться. Он зашатался, мать подставила плечо, отец оперся на него боком, так что окровавленный наконечник закачался прямо перед ее лицом.

– К скалам, – захрипел отец. – К скалам.

До скал было совсем близко, но отец слабел с каждым шагом. Он все сильнее и сильнее повисал на матери, придавливая ее к земле. Она с трудом дотащила его до скалы, рухнув на колени, уложила отца на бок и, взглянув в посеревшее лицо, поняла, что осталась одна.

Отыскав неглубокую расщелину, мать затащила в нее тело, села в ногах и принялась читать молитвы. Холодный молодой месяц безучастно глядел с небес на плачущую женщину. Шакалы выли за утесами, но приблизиться не решались. Мать просидела до утра, и когда ломаная линия гор обозначилась на голубеющем фоне неба, она отыскала обломок скалы покрепче и принялась ломать породу вокруг расщелины. Камни с глухим стуком валились на прикрытое плащом тело. Поднявшееся солнце осветило женщину, рыдающую над свежей осыпью камней.

Потеряв мужа, мать исполнила его последнюю волю и отправилась в Галилею. Дорога туда заняла несколько недель, а я все это время, ни о чем не подозревая, все глубже и глубже погружался в мудрость избранных. Но об этом лучше рассказывать по порядку.

Глава VII
Уроки истины

Мое первое утро в обители прошло в таком же строгом соответствии с ритуалом, как и предыдущий вечер. Распорядок в Хирбе-Кумран соблюдался неукоснительно. Смерч, ураган, землетрясение – что угодно могло пронестись над голубым куполом, но избранные с настойчивой аккуратностью выполняли раз и навсегда установленные церемонии. Когда я проснулся от звука паамона, мои соседи уже стояли одетыми возле кроватей.

– Живей, живей, – торопил Шали.

Только потом, прожив довольно долгое время в обители, я оценил, насколько он был добр ко мне в те, первые дни. Ессеи не здороваются перед молитвой, ведь первое «здравствуй» каждого дня принадлежит Богу. А избранные вообще не разговаривают до молитвы.

Ночь наполняет тело чужими эманациями. Пока разум спит или бродит в иных мирах, телом завладевают духи темноты. С пробуждением разума они мгновенно исчезают, как исчезает темнота перед светом факела, но след их власти – «решимо» – остается на теле. Во время молитвы избранный погружается в Свет, и «решимо» пропадает, точно след босой ноги на песке под накатившей на берег волной.

Говорить перед молитвой – значит обмениваться «решимо». Тут дело не столько в стыде, хотя и в нем, конечно, тоже, ведь «решимо» приклеивает самые низменные, вытолкнутые на окраину сознания желания и страхи. Пока разум бодрствует, он держит их в узде и в отдалении, но «решимо» ни с кем не борется, а наоборот, приветствует все «натуральные» проявления организма и тащит их поближе к себе. Духи тьмы питаются эмоциями, и скотские сны для них любимое лакомство.

Разум не исправляет «решимо», а только выталкивает наружу, и любой понимающий читает «его», как развернутый свиток. Разговаривать с избранным перед молитвой – это больше, чем предстать перед ним обнаженным. Сокровенные вожделения, запрятанные опаски, укрытые корысти показывают подлинное лицо человека, зачастую сильно разнящееся от облика, который сознание пытается предложить другим людям.

Шали знал о моих необычных способностях, но не представлял, что они ограничиваются только «томлением», и все-таки разговаривал со мной до молитвы. Разговаривал, рискуя раскрыть «решимо» перед незнакомым человеком. Это был поступок, оценить который я смог лишь спустя много дней.

Но в то утро мои мысли были заняты совсем другим. В комнате стоял серый полумрак, окошки над столиками Шали и Кифы были раскрыты, и узкие лучи слабого света, словно столбики, стояли посреди комнаты, слегка отталкивая бархатистую мглу, заполнявшую углы.

Я быстро ополоснул руки из грубого глиняного кувшина, сделанного так топорно, будто его лепил подмастерье гончара в первый день обучения, и встал рядом с товарищами.

– Плащ захвати, – буркнул Кифа.

Я вытащил из ниши плащ и набросил его на плечи. Зачем нужно брать в бассейн плащ, я не стал спрашивать. В Кумране лучше сделать и промолчать, чем утомлять товарищей бесконечными вопросами.

Не говоря ни слова, они вышли из комнаты. Я последовал за ними. Дверь с легким скрипом затворилась, в коридоре наступила кромешная тьма. Но она уже меня не пугала. Пугало другое: я мучительно, ужасно хотел облегчиться, но не знал, как сказать об этом товарищам.

– Неужели мы идем сразу в бассейн? – думал я, ведя рукой по стене подземелья. – О каком очищении может идти речь, когда все мои мысли только об одном: как бы усесться посреди пустого поля и окружив ноги полой хитона…

Желудок мгновенно отозвался мучительным спазмом. Нет, эти мысли надо гнать подальше, иначе может произойти непоправимое…

Отец как-то рассказал мне про одного бедолагу-ученика, который, я уж не помню по какой причине, не успел вовремя очиститься и терпел, сколько было сил, пока против своей воли и к ужасу присутствующих не обмочился прямо в Доме Собраний.

Через час он уже был за стенами обители, а Дом собраний пришлось долго и тщательно отмывать, ведь даже мельчайшая капля привлекает к себе неисчислимые сонмы духов нечистоты, мешающих молитве.

Шали и Кифа шли босиком и поэтому передвигались почти бесшумно, а деревянные подошвы моих сандалий немилосердно громыхали. Как я ни старался ставить ногу мягче, в абсолютной тишине подземелья даже столь несильные удары казались громовыми раскатами. Или мне так казалось, во всяком случае, рези внизу живота и производимый сандалиями шум резко испортили настроение. Я чувствовал себя огромным шумливым животным, неуклюжим и бестолковым.

Дверь распахнулась и спустя несколько мгновений мы оказались снаружи. Было раннее утро, солнце еще не поднялось над горами, но горизонт уже голубел. Все вокруг было серым: стена, песок, округлые холмы долины… оп-па-па!

Я завертел головой. Мы стояли за пределами обители, значит коридор, который, как мне казалось, должен вывести нас во внутренний двор, вел совсем в другое место. Шали двинулся вперед решительным шагом, почти бегом, Кифа затрусил следом, я последовал за ними. От каждого прыжка жидкость внутри больно давила на живот, мне казалось, что еще чуть-чуть, и я не выдержу.

– Потерпи, – обернулся Кифа. – Осталось совсем немного.

Это придало мне сил, и, хоть обещанное «немного» заняло изрядный промежуток времени, я дотерпел. Мы отбежали от стены по меньшей мере три стадии, обогнули невысокий холм, на котором скрючились несколько низкорослых деревьев, и очутились в довольно обширной долине, окруженной со всех краев грядой холмов. Обитель отсюда не была видна, и я сразу догадался о предназначении долины. Впрочем, не сообразить мог только совсем непонятливый: то тут, то там на серой, но уже начинавшей желтеть поверхности песка виднелись фигуры сидящих людей, с головой закутанные в плащи.

Теперь я понял, для чего Кифа велел захватить плащ. Никто не должен видеть лицо ессея во время очищения, ведь это один из наиболее личных моментов в жизни. Нормальный, неиспорченный человек хочет провести его наедине с самим собой. Ни жена, ни дети, ни мать, ни близкий друг не допускаются. И дело не только в дурном запахе и неприятном зрелище. Есть нечто особенное в самом процессе освобождения от нечистот, оголяющей скрытную часть человеческого существования. Не зря язычники, поклоняющиеся Ваал-Пеору, сделали испражнение частью служения своему божеству: оно с ними во время самого интимного процесса.

Мы быстро разошлись в разные стороны, стараясь выбрать место подальше от сидящих на песке ессеев. Я спрятался за глыбой из обветренного камня, вытащил подаренную Звулуном лопатку, выкопал ямку, воткнул лопатку в песок, быстро укутался плащом и, еле сдерживаясь, присел на корточки.

На край долины мы вернулись почти одновременно и, не сговариваясь, выстроились в цепочку: Шали, за ним Кифа, потом я. В таком порядке нам предстояло ходить вместе еще много-много дней. Тогда я и не подозревал, что всякий поступок в первые часы пребывания в обители определяет порядок на месяцы, а то и на годы.

В жизни любого человека бывают периоды, когда каждая минута судьбоносна. За ним могут следовать годы и годы спячки, монотонного перелистывания малозначащих событий, вялой смены зимы весной, а весны летом. Череда сонных недель, гулких от пустоты и неотличимых одна от другой, и вдруг – снова яркий, бешеный день, неумолимо выламывающий из пальцев уже согретый ладонью рычаг. Распознать такой день, быть готовым к повороту, не дать событиям решить за тебя, а самому властно и цепко направить их в благоприятную сторону – это и есть подлинная удача. Но она приходит лишь к тем, кто не спит.

Мое положение необычайно упростилось. Я не должен был ничего решать и ни о чем думать. Следуя за моими товарищами, я проник в обитель гладко и глубоко, как входит шип терновника в кружок сливочного масла.

Помня наставления учителя Звулуна, в зале с бассейнами я сразу направился к самому последнему, думая, что Шали и Кифа, скорее всего, уже получили право окунаться в расположенном ближе к источнику. Но они, к моему удивлению, стали раздеваться рядом со мной.

Мы повесили одежду на каменные крючки, выступающие из стены, и Шали первым начал спускаться по ступенькам. Его тело было ровным и гладким, как у девочки, а двигался он бесшумно, почти с женской грацией. Мышцы его продолговатых ягодиц попеременно напрягались, левая, правая, левая, правая.

Вода в бассейне обжигала холодом, это я уже знал, но Шали вошел в нее, даже не вздрогнув. Окунался он проворно и ловко, редкие брызги серебряными точками осыпали края бассейна. Я машинально отсчитывал погружения, два… девять… четырнадцать… восемнадцать. Закончив погружения, Шали с безмятежной улыбкой взбежал по ступенькам, и я заметил на правой стороне его груди пять рядом расположенных синяков, словно кто-то ткнул в него растопыренной пятерней.

Шали принялся одеваться, а вместо него в бассейн направился Кифа. Он был с головы до ног покрыт черными блестящими волосами, а ступал тяжело и основательно. Заходя в воду, он несколько раз громко фыркнул, затем раздвинул руки и резко присел. Брызги полетели во все стороны, Кифа ухватился руками за камень в стенке и стал, не выныривая, быстро двигать головой вверх и вниз, словно кланяясь под водой.

Я недоуменно посмотрел на Шали, но тот молча кивнул, мол, все в порядке, так тоже можно. Кифа поклонился восемнадцать раз и шумно выбрался из бассейна. Потоки воды, стекавшие с его покрытого мокрыми волосами тела, напоминали подтеки грязи.

Настала моя очередь. Кроме плеска воды, в зале не раздавалось ни одного звука. Мысль о Змее мелькнула в моей голове, но сразу пропала. Нет, сюда ему не добраться!

Я быстро ступил на первую ступеньку, но тут же поскользнулся и, не удержав равновесия, рухнул в воду. Тело обожгло, я нащупал ногами дно и, мгновенно выскочив, глубоко вдохнул. Шали, уже одетый, стоял у края бассейна, иронически усмехаясь, Кифа, натягивая прилипающий к телу хитон, сделал мне успокаивающий жест рукой.

Я отвернулся к стенке и представил, как все мои ночные мысли, все нечистые побуждения, вся моя зависть, злость, обиды и страхи исчезают под благодатным воздействием воды, текущей прямо из рая. Набрав полную грудь воздуха, я опустился почти к самому дну, вцепился руками в стенку и начал кланяться, подражая Кифе. На пятнадцатом поклоне я, наверное, слишком приблизился к стене и со всего размаху врезался головой в камень.

В глазах вспыхнул неземной огонь, а в носу защекотало. Боли я не ощутил, она пришла позже, просто наступило отупение, лоб словно сдавила невидимая рука, и он онемел, потерял чувствительность. Я отодвинулся от стенки и продолжил поклоны: шестнадцать, семнадцать, восемнадцать. Воздух заканчивался, удушье уже начало сжимать мое горло, я отпустил руки, чтобы вынырнуть, и в эту секунду услышал тихий, вкрадчивый голос.

– Шуа, – позвал голос, – Шуа!

«Змей, – промелькнуло в моем мозгу. – Неужели он все-таки пробил защиту?»

Я стремглав выскочил из бассейна, и тут боль навалилась на меня со всей силой. По лицу заскользили капли, я смахнул их ладонью, думая, что это вода, но пальцы окрасились красным. Голова болела так, что не было сил держать ее прямо, я опустил глаза вниз и увидел, как у моих ног расплывается лужица крови.

– Сейчас, сейчас, – раздался знакомый голос.

Я поднял голову и увидел спешащего ко мне учителя Звулуна. Из-за его спины выглядывало искаженное лицо Кифы.

– Ну-ка, ну-ка, покажи, – ледяные пальцы Звулуна сжали мой лоб и повернули голову набок. В глазах потемнело, из пальцев Звулуна словно выскочили иголки и пронзили лоб такой острой, искрящейся болью, что у меня перехватило дыхание. Я дернулся, пытаясь вырваться, но Звулун держал крепко. Волна боли, куда более сильная, чем предыдущая, выкатилась из пальцев, и я на несколько мгновений позабыл обо всем на свете. Перед глазами поплыли розовые пятна, тихий звон, нежный, точно журчание весенней воды, заполнил уши. Видимо, я потерял сознание, а когда очнулся, пальцы Звулуна все еще сжимали мой лоб.

Боль пропала, точно ее никогда не было. Звулун опустил руки и сказал:

– Иди умойся, только не в бассейне.

Он указал на дверь своей каморки, в которой он вчера стриг мне волосы. Я умылся над тазиком, поливая воду на руки из точно такого же кувшина, что стоял у меня перед кроватью. Кровь остановилась, а посередине лба я нащупал довольно большую ссадину, неприятно отзывавшуюся на прикосновения пальцев.

Быстро вернувшись в зал, я натянул одежду, встал за Кифой, и мы вернулись в нашу комнату.

– Звулик молодец! – уважительно произнес Кифа, переодеваясь во все белое.

– Еще бы, – Шали иронически улыбнулся. – Ты не забыл, сколько лет он практикует? В четыре раза больше, чем ты живешь! За такое время даже дурной научится.

– Он не дурной, – ответил Кифа.

– Тем более! Подумаешь, снял боль и закрыл рану. Да и рана-то пустяковая, просто глубокая ссадина.

– Ладно, хватит болтать перед молитвой, – Кифа затянул белый пояс. – Голова прошла?

– Прошла, – я кивнул. – Словно и не ударился.

– Те-ра-певты, – Шали, копируя уважительную интонацию Кифы, по складам произнес это слово.

Он явно хотел продолжить подтрунивание, но Кифа решительно направился к выходу, и Шали ничего не оставалось делать, как стать перед ним, заняв место в нашей цепочке. Скоро мы оказались в Доме Собраний и начали готовиться к молитве.

Теперь я уже знал, что предстоит. Мне хотелось вскочить на гребень волны и, домчавшись до вершины лестницы, вместе с Наставником оторваться от нашего мира и оказаться там… Тут мои мечты прерывались – я ведь не знал, что происходит «там», и как придется себя вести. Я надеялся на Наставника, за полу хитона которого буду держаться, и на милость Господню.

Стоя лицом к стене, закрыв глаза и готовясь к теплому прикосновению волны, я вздрогнул от внезапно пришедшей мысли. Слева и справа, спереди и сзади, вверху и внизу от меня простирался огромный, удивительный мир, населенный бесчисленным множеством существ. Мириады насекомых, сонмы птиц, неисчислимые стаи кошек, нескончаемые табуны диких лошадей, несчетные косяки рыб, дремучие леса, переполненные разными зверями, бескрайние пустыни, высокие горы, моря, острова… – да разве все перечислишь и вспомнишь! И во всей этой бесчисленной уймище существ только человек, наделенный даром речи, способен молиться и воспринимать духовное. Но и среди людей сыны Завета составляют ничтожную часть; большинство разумных поклоняется камню и дереву, приносят жертвы нечисти. И только малые среди малых, дети Света, знают истину и преклоняются перед Всевышним в чистоте и праведности. Ничтожная толика этой малости, избранные, удалившиеся в обитель, идут прямым путем и близки Ему – поступками, словами, мыслями.

И вот я, песчинка в океане существ, населяющих землю, стою в сердце святой обители и готовлю уста и мысли к служению истинному Богу. Удивительное, незаслуженное счастье, сладостная участь, благодатная судьба, бескорыстно дарованное блаженство!

Острое чувство наслаждения пронизало меня от макушки до пяток. Счастье было таким огромным и щемящим, что слезы ручьем покатились из глаз. Все вокруг вызывало у меня умиление. И мои товарищи, и теплые камни Дома Собраний, и холодная вода бассейна, и ледяные руки Звулика, и темнота подземных переходов, и шершавая одежда, и желтые столбики света над столами в нашей комнате. Даже мимолетнее прикосновение мысли к этому богатству, так щедро выплеснутому на меня Отцом Небесным, исторгало новые потоки слез. Грудь содрогалась от рыданий, всхлипы против моей воли прорывались через плотно сомкнутые губы. Я бурно и сладостно плакал от умиления и любви, от счастья причастности и высоты оказанной чести.

Время шло, и я постарался взять себя в руки. Негоже начинать молитву с зареванной физиономией. Я отер лицо рукавом хитона, несколько раз глубоко вдохнул, восстанавливая сбившееся от рыданий дыхание, и приготовился принять «волну».

Время тянулось и тянулось, но ничего не происходило. Я уже хотел открыть глаза, как вдруг почувствовал, как кто-то легонько тянет меня за хитон.

– Ты в порядке? – Кифа участливо смотрел на меня.

– Да, – я удивленно взглянул на Кифу. – А разве можно разговаривать перед молитвой?

– Молитва давно закончилась. Шали пошел в столовую, взять нашу еду, а я остался с тобой. Но ты все молишься и молишься. Как бы нас не хватились.

Несколько мгновений я стоял, недоумевая и удивляясь, но скрепился и постарался напустить безразличный вид. Никто не должен знать, что творится у меня внутри. Настоящий ессей умеет прятать чувства, только пустышка не в состоянии скрыть эмоцию и тут же выбрасывает ее во внешний мир. Так учил меня отец, и я, как ни хотелось рассказать обо всем Кифе, скрепился и промолчал.

– Идем? – почтительно спросил он, и я понял, что за время этой молитвы вырос в его глазах.