Текст книги "Карпинский"

Автор книги: Яков Кумок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)

Глава 11
Ca Ira! Дело пойдет!

Как ни тяжелы были трудности и как ни казались нескончаемы страдания от голода, холода и болезней, неутомимая, упорная, ежедневная работа «трех старцев» приносила плоды, и постепенно бытовая сторона жизни академиков начинала налаживаться. Конечно, под бытовой стороной они понимали не только ботинки, пиджаки, плащи и обеды, но и оборудование для лабораторий, журналы и книги иностранных научных изданий, налаженное библиотечное хозяйство. И как же они радовались каждому успеху!

Когда-то, еще до войны, началось строительство нового здания библиотеки, оно было почти готово, оставалось отделать изнутри и перевезти книги, но в 1914 году здание было отобрано для госпиталя. Потом в нем разместились какие-то военные склады, эвакопункты, в 1917 году снова разбит госпиталь; после революции он стал называться Сводным полевым запасным госпиталем № 763. Поскольку принадлежал он к военному ведомству, руководство академии и обратилось к нему с просьбой вернуть здание по назначению. После долгих мытарств согласие было получено – 1 мая 1918 года был отдан приказ очистить помещение. «Старцы» ликовали, но оказалось – рано. Госпитальное начальство тянуло и, похоже было, вовсе не собиралось выполнять приказ. «Все попытки возвратить это здание Академии, – писал впоследствии Стеклов, – в течение 1,5 лет были бесплодны (до 1921 г.)...»

Во время памятной встречи с Лениным 27 января 1921 года Стеклов заговорил об этом. Владимир Ильич «распорядился немедленно передать здание Академии, а виновных в неисполнении предписаний привлечь к ответственности».

Когда Карпинский, Стеклов и Ольденбург поехали осматривать возвращенное здание, они пришли в ужас. Оно было страшно захламлено, а изнутри так перегорожено какими-то наспех сколоченными перегородками, что узнать, где залы, где хранилища, коридоры и служебные кабинеты, никакой не было возможности. Впрочем, опыт по этой части уже был, некоторое время назад были в не менее живописном состоянии возвращены здания Геологического и Минералогического музеев, отобранные Губкоммунотделом для каких-то своих нужд. Пригласили архитекторов, те изучили старые проекты, и по ним начались реконструкция и ремонт.

Теперь можно было в должном научном порядке расставить книжные богатства и разложить рукописные сокровища.

С ними тоже связана история, полная приключений и треволнений. Дело в том, что рукописи и часть академического имущества были эвакуированы в Саратов во время мировой войны, когда немцы угрожали Петрограду. Судьба рукописей внушала опасение, о них говорили почти на каждом заседании президиума. Известно было, что в Саратове неспокойно, бесчинствуют анархиствующие банды, нередки пожары. Брошенного окурка довольно было бы, чтобы лишить Россию несметных богатств, о ценности которых анархисты и бандиты, конечно, не имели представления. Словом, нужно было во что бы то ни стало вернуть рукописи.

Обратились с просьбой к Ленину.

Владимир Ильич дал ясные и конкретные указания, как спасти «достояние республики». Не откладывая, связались с саратовскими городскими и железнодорожными властями, был отдан приказ сформировать особый состав и экспедицию, во главе которой назначили В.И.Срезневского, ученого, хранителя Рукописною отдела (он однажды водил Владимира Ильича по отделу, был экскурсоводом). Эшелон состоял из теплушек и служебного вагона, для отдыха вооруженной охраны. Срезневскому предоставлено было право с любой станции связываться лично с Лениным и выдано удостоверение, подписанное Председателем Совнаркома, наркомом по военным делам, наркомом путей сообщения, наркомом по просвещению, наркомом внутренних дел и управляющим делами Совнаркома. Кажется, уж более «весомого» документа трудно и представить.

«Предлагаем всем местным, железнодорожным, военным и иным представителям властей Советской России оказывать т.В.И.Срезневскому и другим служащим Академии, едущим вместе с т.Срезневским, всяческое содействие в погрузке и охране этих рукописей, а также в пути следования... Ни в г.Саратове, ни в пути следования, ни в Петрограде на ж.-д. дороге этот груз не подлежит ни вскрытию, ни конфискации, ни реквизиции и никакой иной проверке, а должен быть доставлен непосредственно в Рукописное отделение Академии наук в Петрограде».

Не удовольствовавшись всем этим, Владимир Ильич попросил Дзержинского проконтролировать движение поезда. Словом, когда поезд прибыл в Москву, то Срезневский, как пишет Бонч-Бруевич, «был в восторге от четкой организации дела», поспешил в Кремль и «трогательно благодарил Владимира Ильича за его внимание к перевозке этих важных культурных ценностей». Теперь они заняли свое место на стеллажах в хранилище, и библиотечное хозяйство можно было бы считать налаженным... если бы удалось договориться о книгообмене с заграницей (без чего ученые считали себя оторванными от животворных споров, от обмена мыслями и идеями) и протопить читальные залы.

«Стеклов занят дровами» – такую фразу можно часто встретить в письмах Ольденбурга.

Владимир Андреевич добивался от Петросовета выделить для академии делянку на берегу Ладожского озера.

Но кому рубить? Дров надо много. Владимир Андреевич подсчитал, что для сносного отопления всех академических зданий нужно 2 тысячи кубов.

Когда он на совещании в Петросовете назвал эту цифру, на него замахали руками и зашикали. С ума сошел! Это где же столько взять? Владимир Андреевич был математиком, и у него все было подсчитано. Столько-то кубических метров воздуха, столько-то печей, минимальная температура, при которой можно работать, то есть водить пером по бумаге, время от времени дуя на пальцы, такая-то и прочее и прочее. Цифры не опровергнешь. Сошлись на 1600 кубах. Стеклов считал ее «голодной нормой».

Однако деваться некуда. Отправился искать «дровянников», как он их называл. Нашел. Те тоже оказались доки по части математики. Водили заскорузлыми пальцами в воздухе, шевелили губами, сморкались, щурились, наконец, вывели:

– Сто тридцать четыре миллиарда!

– Помилосердствуйте, братцы! – взвизгнул, схватившись за сердце, Владимир Андреевич. – Да весь наш бюджет десять миллиардов!

– Мы ентова не понимаем... не обучены. А порешим этак. Четверть сразу клади, четверть, как начнем возить, остальное – против дров.

Почти невозможно представить, но высокие договаривающиеся стороны не только сговорились, но скрепили свое согласие на бумаге. Делянку свели, бревна сложили на берегу. В одну ненастную ночь разыгралась буря и разметала бревна... Впрочем, прервемся и не станем нагромождать подробностей. Мы хотим лишь, чтобы читатель понял, что та великая борьба за академию, которую вели «старцы», была наполнена ежедневными мелкими изматывающими делами, а они требовали нервов, времени, здоровья. В самых экстренных критических ситуациях шли на крайнюю меру – обращались непосредственно к Ленину. Особенно тяжелой выдалась зима 1919/20 года – весна запоздала, топить надо было и в мае, а на складе ни полешка. Попытка разжиться хоть возом-двумя дров не дала результата. И тогда «три старца» отбили телеграмму в Совнарком.

«11 мая 1920. Председателю Совета Народных Комиссаров Владимиру Ильичу Ленину. Кремль, Москва. Запасов дров Российской Академии осталось не более как на две недели, все попытки Академии достать дрова кончаются неудачей. Драгоценнейшим научным коллекциям и немногим уцелевшим еще ученым грозит гибель, так как не будет возможности ни протопить отсыревшие помещения ученых и учреждений Академии, ни даже готовить пищу ученым и служащим. Необходимо ничтожное количество дров, хотя бы триста (300) кубов. Просим о чрезвычайном срочном распоряжении. Вице-президент Стеклов. Президент Карпинский. Непременный секретарь Ольденбург».

Телеграмма возымела действие: из Совнаркома получено было распоряжение обеспечить топливом. Но незамедлительно надо было приступить к хлопотам о дровах на зиму 1920/21 года – наученные горьким опытом, ученые знали, что если летом не позаботиться, то осенью не наверстаешь, а зимой будешь мерзнуть. Между тем Стеклову надо было ехать в Кисловодск – это предписание врачей, – коллеги не позволили его нарушить. Владимир Андреевич уехал крайне встревоженный; к счастью, вопрос благополучно разрешился и без него. Карпинский сразу же дал ему телеграмму:

«16 июня 1920 г. Вопрос о дровах, поставляемых Акцентрам, урегулирован. Карпинский».

Ныне эта телеграмма в одну строчку украшает сборник «Ленин и Академия наук». И по праву! Какая еще академия может похвастать такой депешой, посланной президентом вице-президенту?

После долгих споров благополучно разрешился также вопрос и с закупкой книг за границей. 14 июня 1921 года был принят специальный декрет Совнаркома. Учреждена Комиссия по закупке и распределению заграничной литературы (сокращенно Коминолит, привыкнуть к аббревиатурам старики академики никак не могли и вечно потешались над этим Коминолитом, именуя его «каменнолитным», «камнелитом» и так далее). В зарубежных странах создавались агентства и конторы, которые, получая заявки от ученых, должны были закупать и посылать им требуемую литературу. Таким образом, довольно скоро академия вошла в курс обсуждаемых мировых научных проблем.

Много помогал ученым Горький.

Собирал пожертвования, книги, лекарства, следил, чтобы провизия, топливо и медицинские средства распределялись среди нуждающихся, привлекал доброхотов и энергичных людей. Была устроена столовая, организована ячейка добровольных сестер милосердия, которые обходили квартиры тех ученых, которые находились в преклонном возрасте и ничем сами себе не могли помочь.

И все же возможности Горького и его помощников были ограниченными.

Он поехал в Москву, в Кремль.

Свидетелем его разговора с Владимиром Ильичем был В.Д.Бонч-Бруевич.

Алексей Максимович не скрывал ничего.

«Он перечислил десятки фамилий людей, которых уже нет, которые в этих ужасных условиях, сложившихся в Петрограде, погибли, умерли, перечислил всех тех, кто накануне того, чтобы умереть. Говорил о тех, кого еще можно спасти, подкормивши, позаботившись о них, и Владимир Ильич выслушал все это с большим вниманием и напряжением. Он сказал Алексею Максимовичу, что надо сделать решительно все, чтобы помочь этим специалистам литераторам и ученым пережить лихолетье нашего времени и что он надеется, что Алексей Максимович, став во главе этого дела, сумеет со своими друзьями организовать все, как будет нужно, причем эту помощь, постоянную и упорную, он твердо обеспечивает своей поддержкой. И тут же Владимир Ильич сделал мне распоряжение сообщить об этом председателю Исполкома в Петроград...»

Так возникла Комиссия улучшения быта ученых – КУБУ – аббревиатура, к которой академики привыкли гораздо быстрей, чем к Коминолиту, вероятно, потому что десятки раз на дню повторяли:

– Не забыть сообщить в КУБУ... заглянуть в КУБУ... провернуть через КУБУ...

Возникли соответственно ЦентроКУБУ (или ЦеКУБУ) и ПетроКУБУ.

Алексей Максимович и возглавил ПетроКУБУ; деятельно помогала ему в работе М.Ф.Андреева. В комиссию вошли от академии С.Ф.Ольденбург, А.Е.Ферсман, начальник Военно-медицинской академии В.И.Тонков, партийные работники А.И.Пинкевич, Э.И.Лилина, 3.Т.Гринберг и другие.

Работа этой комиссии, не имевшей прямого отношения ни к проблемам культуры, ни науки, ни литературы, сыграла существенную роль в истории культуры, науки и литературы и заслуживает признательного отношения и внимательного изучения.

Был составлен обстоятельный план, за городом отыскали участок, засадили картошкой. Копали, окучивали ученые и их дети и, конечно, «кубисты», как в шутку стали называть членов КУБУ. Договорились с милицией о разрешении менять вещи на продукты – дабы не получилось как с той незадачливой женой академика. Собирали по домам простыни, хрусталь, штиблеты, шубы, золотые кольца, занавесы, перчатки, сложив в чемоданы и переписав, отправлялись в деревни. Оттуда привозили пшено, репу, чеснок, масло, тыкву – что удавалось выменять. Раздавали по списку. Немощных, заболевших брали на учет, к каждому прикрепляли «кубиста», тот привозил доктора и провизию, добывал лекарства.

31 января 1920 года произошло важное событие: открытие Дома ученых. Сему предшествовала большая работа. Нужно было найти подходящее здание, добиться от властей разрешения занять его и «выколотить» деньги на ремонт, найти строителей-ремонтников и договориться с ними, написать устав Дома ученых и сделать многое другое.

На открытии выступили Горький, Ферсман, Ольденбург. Были накрыты столы. Зажгли люстры. Меню было скудным, но настроение приподнятым.

Объявили состав совета старейшин; полагался таковой по уставу. Во главе его стал профессор М.Я.Пергамент. Профессор Пергамент поднялся и произнес тост, который в то же время являл собою в некотором роде и деловой отчет. Он рассказал, что выросло и какой урожай собрали на артельном академическом огороде. Рассказал, как удалось раздобыть две тысячи пайков для ученых, и поспешил заверить, что на этом никто не собирается успокаиваться, поскольку это ровно половина того, что нужно, ибо в Петрограде четыре тысячи профессоров и преподавателей. (И действительно, потом шла упорная борьба за каждый паек.) Но что же будут получать на паек? Профессор Пергамент достал бумажку (а может быть, он помнил эти цифры наизусть, настолько они взволновали и врезались в память) и произнес:

– Муки ржаной 36 фунтов! Крупы 12 фунтов! Сахару два с половиной фунта! Рыбы 5 фунтов, жиров 4, соли 2, мыла фунт! Табаку полфунта, спичек 5 коробок!

Спич, а если угодно речь, был выслушан с огромным вниманием и, весьма возможно, неоднократно прерывался аплодисментами. И разумеется, никто с места не спросил, а на сколько же выдаются эти пять фунтов рыбы и полфунта табаку; все отлично знали, что это месячная норма. Профессор Пергамент, кроме того, сообщал, что образована пайковая комиссия (Тонков, Осипов, Пергамент) и проектируется семейный паек, «размеры которого установлены на основании научных показаний о минимальном количестве калорий, необходимом для поддержания жизни». Вызвано это тем (это тоже не было сказано, потому что все и без того понимали), что ученые делятся своим месячным пайком с домашними и им самим подчас ничего не остается, а как-никак науку прежде всего интересует их здоровье, а здоровье домашних для науки все-таки не столь драгоценно.

Дом ученых, первый в нашей стране (а с таким назначением и первый в мире), начал работать. «Освобожденные от хозяйственных забот, – писалось в отчете, – окруженные уходом, обеспеченные теплом, продуктами и светом ученые находят здесь то, чего они лишены у себя дома и что создает им возможность работать».

Это не были пустые слова, постепенно – правда, гораздо медленнее, чем всем хотелось бы, – жизнь начала выправляться, болезни, голод и ненастья стали собирать все меньшую жатву, стали отступать, и все поняли, сколь благодетельны заботы КУБУ и Дома ученых. Тотчас продукция научная выросла, что и дает право считать возникновение этих организаций заметной вехой в научной и культурной жизни тех лет. Вскоре при Доме ученых возникли мастерские – сапожная, портняжная, а еще через некоторое время оборудовали парикмахерскую, баню и прачечную...

Теперь, когда читатель близко познакомился с пайками и нормами, он, надеемся, по достоинству оцепит роскошный подарок, преподнесенный Александру Петровичу Карпинскому 15 декабря 1921 года коллегией Наркомпроса.

Из протокола заседания:

«Слушали: Об ознаменовании юбилея президента Российской Академии наук А.П.Карпинского.

Постановили: Ввиду мировых заслуг президента Российской Академии наук А.П.Карпинского и в ознаменование исполняющегося 75-летия его жизни считать необходимым:

1) просить ЦеКУБУ установить для него обеспечение в возможно высокой норме».

Вот что самое щедрое и от всей души смогла преподнести коллегия. И это выдвинуто первым пунктом. Были и другие пункты. Один из них – издать сборник «имени Карпинского».

Увы, этот пункт так и не был никогда осуществлен.

Пытались, видно: в архиве академии сохранился изготовленный в типографии титульный лист сборника. Но подоспели, наверное, другие срочные дела – о сборнике забыли...

Мы не знаем, получил ли к 26 декабря Александр Петрович «обеспечение в возможно высокой норме», но доподлинно известно, что в этот день – день его рождения – был накрыт стол в его квартире, собрались друзья, и Владимир Андреевич Стеклов произнес спич, который присутствующие нашли блестящим. Как известно, спич – это импровизированный тост, но импровизация – тоже давно известно – лишь тогда удается, когда она хорошо подготовлена. Поэтому ничего удивительного нет в том, что в архиве Стеклова отыскался черновик его застольной речи.

«...Редкая исключительная гармония, – произнес Владимир Андреевич после вступительных фраз и напоминания присутствующим, что юбиляр первый выборный президент и первый, которого «не место красит» на этом посту, а «он место», – как ученый, Вы приобрели мировую известность. Ваши труды по геологии почитаются классическими. Вы стоите во главе современных геологов. Как человек, Вы вызываете всеобщие симпатии по необычайной доброте, деликатности и мягкости Вашего характера и вместе с тем непрестанно проявляете те самые чувства чести и внутреннего достоинства, которые так высоко ценил наш Коперник геометрии – гениальный Лобачевский. Наконец, Ваша физическая, так сказать, энергия и бодрость поистине удивительны. Я решительно затрудняюсь, чего Вам пожелать, когда Вы, кажется, достигли уже всего, чего пожелать можно. Всякое пожелание выйдет плоским и банальным. Для Вас надо придумать что-то особенное, но что? Разве пожелать бессмертия... Так физического бессмертия желать нелепо, а духовное бессмертие Вы уже обеспечили как своими выдающимися учеными трудами, так и своими личными качествами как человека».

Воистину, старая гвардия академиков знала толк в красноречии!

Глава 12
«...Тем любезен я народу...»

В этом вздыбленном мире, в разворошенном и взвеянном быту, в котором только-только начало все оседать и укладываться, взвалил на свои плечи Александр Петрович еще одно дело, которое званием президента не понуждалось, но таинственно с ним сопрягалось; понуждалось же оно милостью сердца и было делом милосердия. Александр Петрович не стыдился старомодного слова – чаял же и Пушкин найти бессмертие в памяти людской не красотой стихов своих, а тем, что милость к падшим призывал... Падшим – не значит опустившимся, сбитым с жизненной тропы и придавленным несчастьем, но и к таким! И ко всем, кто молит о помощи. И кто молчит в своей беде...

И как когда-то академики почувствовали, что им есть вокруг кого объединиться и поручить важнейшую заботу о науке, так и теперь те, кого корябнуло горе, потянулись к Александру Петровичу.

Имя Пушкина не случайно соскользнуло здесь с пера, потому что опять-таки загадочно (но если вдуматься – правомерно) все сплетается: милосердие с собиранием культурных сил, разбросанных войной и несчастьями, а собирание – с бережением традиций вековой культуры народа, а сохранение традиций как же оторвать от имени Пушкина? Да этим именем оно и должно освящаться! И вот в 1918 году (а каков он был, не стоит напоминать), 20 апреля, то есть еще до того, как Советская власть предоставила академии ассигнования и, следовательно, выкроив деньги из нищенского своего бюджета, академия открывает Пушкинский Дом, ныне всемирно знаменитый своими коллекциями и трудами. Основан он был в 1905 году и тогда же начал принимать пожертвования: автографы, картины, книги пушкинской эпохи, мебель, предметы одежды. Теперь академия включала его в число своих институтов. Надо было подыскать здание. По соседству с новой библиотекой академии, по поводу которой столько споров было с военным ведомством, находилось здание бывшего Таможенного департамента; «три старца» (среди которых особенно рьяно по делам Пушкинского Дома ходатайствовал Ольденбург) отвоевали его.

Честь открытия Дома предоставлена была президенту.

«Благодарная память величайшего нашего поэта не померкла, несмотря на проявлявшееся иногда отрицательное к нему отношение, – намек на нигилистические высказывания футуристов и иных литературных группировок; дальше Александр Петрович вспоминает, как оценил Пушкина Достоевский в своей знаменитой речи. – Пусть культурное значение Пушкина и его мысли все более и более выясняется с развитием нашей народной культуры. Я прошу вас почтить память гениального поэта вставанием».

Тут культурное значение Пушкина поставлено в связь с развитием народной культуры – это удивительно верно: чем шире она развивается, тем глубже раскрытие пушкинской мысли. Без всяких скидок нужно сказать, что пушкиноведение так и эволюционировало с развитием и углублением народной культуры – истинное пушкиноведение, не накопление автографов, а постижение культурного феномена, заключенного в творчестве поэта. И, поняв так Пушкина, узрев в его духовном наследии перевал русской культуры, переход из прошлого в будущее, приобретший такое жизненно важное значение в восемнадцатом и в последующие пореволюционные годы, мог ли Александр Петрович не сознавать, что Пушкин всегда «в минуты роковые мира сего» будет служить опорой для истинно культурных сил страны?

Он посвящает памяти его несколько речей.

В одной из них касается такой, казалось бы, специфической темы, как отношения поэта с «властью предержащей». Александр Петрович выступает против вульгаризаторских и примитивных представлений на сей счет, которые были так распространены в те годы.

В 1924 году, когда отмечалось 125-летие со дня рождения поэта, Александр Петрович совершает поездку в Святогорский монастырь: места, связанные с именем Пушкина, академия берет под опеку, и благодаря ей удастся многое спасти от разрушения.

«Посещение Святых Гор произвело глубокое впечатление – прежде всего под обаянием личности поэта и написанных им здесь произведений...» Едва успел появиться президент – к нему обратилась депутация местных жителей с жалобой на закрытие училища, которое сам он, ознакомившись, назвал «выдающимся, с очень вдумчивыми и изобретательными преподавателями и привязанными к ним и училищу учениками и ученицами».

«Это дело поправимое, – обещает Александр Петрович. – Труднее поправить другое горе – разрушение дома Пушкина в Михайловском и Тригорского имения... Мы должны с особой заботливостью и любовью стремиться немедля к восстановлению, по возможности, утраченного...»

Он едет в Псков. Интеллигенция города собирается на встречу с ним.

«Псковская земля исстари была вольницей... городом шумливым, торговым и подвижным...» И вероятно, неожиданно для многих Карпинский увязывает творчество Пушкина с вольнолюбивым духом древнего Пскова, напоминая то, о чем нередко забывают: с псковской землей связано так много в биографии и поэзии Пушкина.

Пушкинский Дом скоро становится своеобразным культурным центром, и уже в 1921 году Александр Блок имел право произнести:

 
Имя Пушкинского Дома
В Академии наук -
Звук понятный и знакомый,
Не пустой для сердца звук...
 

По складу научного мышления Александр Петрович склонен к обобщениям: и как глава академии он тоже далеко не во все мелочи хозяйства входил – от чего его уберегали, кстати, и умные помощники. Но вот в работе милосердия он не только не чурается мелочей – она вся у него и состоит из мелочей! Ведь милосердие направлено к людям и потому никак не может быть общим, иначе выливается в сладкую болтовню – это уже не милосердие.

Тут не знаешь, с чего начать рассказывать.

Взять хотя бы письма в КУБУ, которые десятками, а может, и сотнями полетели в адрес Александра Петровича (десятки сохранились в его архиве, но явно ведь не все). Он не состоял членом правления КУБУ, но с просьбой принять в эту организацию (от чего впрямую зависела жизнь просителей!) к нему обращались многие, уповая на его авторитет президента.

Вот письмо Варвары Васильевны Тимофеевой, старой писательницы. Когда-то знакома была с Достоевским, оставила о нем воспоминания. Теперь в колонии для престарелых литераторов. Пишет – голодно там. Нельзя ли и ей получать пайки. Вот письмо Надежды Константиновны Вальденберг, литератора и переводчицы: «Единственный мой заработок – уроки в школе, где я получаю около 14000 рублей, вот все, что я имею. У меня расширение вен, постоянно открываются раны. Я обращалась в КУБУ. Меня зачислили кандидаткой. Но уже целый год дело не подвигается. Силы истощены... Не найдете ли вы возможным замолвить словечко перед пайковой комиссией?»

А вот письма, которые сам он, Александр Петрович, посылал в разные инстанции и к разным лицам, хлопоча за людей, большей частью ему даже незнакомых (иногда достаточно было знакомому Александра Петровича попросить за своего знакомого). Некто В.В.Николаев, сотрудник библиотеки академии, уволен. Президент с недоумением обращается к Ольденбургу: «Говорят, что мала так называемая общественная работа... Но что же может быть более общественным, чем обслуживание по большому числу языков... первой научной библиотеки страны? Не будет ли ему места для занятий в Вашем институте?»

Просит за учительницу по фамилии Лермонтова. «Она очень бедствует. Жалование учительницы вовремя не получают. В ее жилой комнате 20 человек. Крайне нуждается в обуви, и если бы нашлась лишняя пара чешских ботинок, то это было бы для нее божьим благодеянием. Я виделся несколько раз с Лермонтовой, слишком робкой, чтобы добиваться чего-нибудь самостоятельно».

Несколько раз виделся президент с учительницей Лермонтовой... Кто ему о ней сказал – или знаком он с ней был и раньше? В школу к ней ездил или в комнату, где, кроме нее, обитало девятнадцать родственников (уплотнителей?)... Пару чешских ботинок... Кто осмелится сказать: мелочь – от нее жизнь зависела.

«Обращаюсь к Вам, как к президенту, прошу о спасении труда моего лучшего друга Ивана Ивановича Попова. В 1919 году, уезжая из Новочеркасска, оставил мне на хранение богатейшую библиотеку по монголоведению. Громадное число рукописей: монгольских, калмыцких, на русском и немецком языках. Списки духовных и светских книг, грамматика и основания словаря донских калмыков, сказки, пословицы, анекдоты, каламбуры, песни... В.В.Богачев из Баку».

Надо было спасать библиотеку по монголоведению: она достояние культуры.

Н.И.Андрусов – Карпинскому, 22 мая 1919 г.

«После долгих мытарств удалось добраться до Крыма, где я, обнаружив невозможность скоро вернуться в Петроград и скорое истощение моих денежных ресурсов, принял предложение читать лекции в Таврическом университете. Начавшиеся вскоре события сделали окончательно невозможным сообщение с Петроградом... Продолжаю ли я, хотя бы номинально, считаться академиком?.. Очень страдаю вдали от музея, без научной работы, без моих материалов и без книг...»

О, как понятны были Карпинскому эти страдания! Числится ли Николай Иванович академиком? Боже мой, может ли академия отказаться от своего сына? Андрусову летит телеграмма за телеграммой, его обеспечивают пропускным удостоверением и железнодорожным свидетельством, и он возвращается к музею и книгам.

Взывает о помощи А.А.Марков, математик. Застрял в Зарайске под Рязанью. «...Я потерял полпуда веса, но пока не голодали. Ехать нам некуда... Участвую в огородных предприятиях... Учрежден совет ученических депутатов, в котором мой сын. Таким образом, в Зарайске он стал более важным лицом, чем я...»

Снова хлопоты, удостоверения и свидетельства – и через недолгое время Марков, живой и невредимый, стоял, раскинув руки для объятия, в дверях кабинета Александра Петровича.

...В один из ненастных дней конца 1918 года в заиндевевшую дверь квартиры профессора Евграфа Степановича Федорова раздался негромкий стук. Людмила Васильевна, запахнувшись в пальто и поправив шерстяной платок на голове, поплелась открывать. Сам Евграф Степанович почти не вставал с постели; он угасал, и врачи называли диагноз болезни коротким словом – голод. Людмила Васильевна приоткрыла дверь. На пороге стоял, постукивая нога об ногу и ежась, Карпинский.

Груз недоразумений и обид накопился в отношениях между этими двумя людьми за тридцать лет знакомства. Федоров вышел из состава академии, и после этого их личные встречи прервались: не исключено, что Александр Петрович счел себя лично задетым, ведь это он рекомендовал к баллотировке Евграфа Степановича. Но какое это имело значение теперь? Он пришел просить Федорова вернуться в академию.

Мы знаем из записок Людмилы Васильевны, что он приходил несколько раз, убеждал Евграфа Степановича в том, что многое в академических порядках, вызывавшее прежде недовольство Федорова, устранено, да и тот аргумент приводил, что без формального членства невозможно назначить Евграфу Степановичу дополнительного пайка. А Александр Петрович понимал, что без пайка Евграфу Степановичу не выдюжить. Тот дает согласие, и Александр Петрович снова пишет рекомендацию – много ли наберем мы в истории науки подобных примеров рыцарского благородства и возвышенной кротости характера?! Федоров возвращается в ряды академиков – увы, ненадолго; весной 1919 года его не стало.

Так, сердечным участием пропитанное, складывалось насущное и жизненно необходимое дело собирания ученых, из которых каждый был на свой лад страдающим, обеспокоенным или заблуждающимся человеком.