Текст книги "Каспар Хаузер, или Леность сердца"

Автор книги: Якоб Вассерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц)

– Как хорошо, что мы встретились, милый Вурм, мне нужно поговорить с вами.

Одет он был в обыкновенное штатское платье, на котором, кроме орденского крестика у ворота сюртука, никаких украшений не было. Горделивая осанка его коренастой плотной фигуры, солдатская выправка, голова, чуть закинутая назад, внушали почтительную робость. Лицо, на первый взгляд напоминавшее лицо ворчливого старого извозчика, облагораживали глаза, пылавшие темным огнем духовных страстей, и крепко сомкнутые, смело очерченные губы.

Он производил впечатление очень занятого человека. Несмотря на достоинство, обусловленное его высокой должностью, значения которой он отнюдь не умалял, в его повадках было что-то пылкое и стремительное; впрочем, войдя в комнату, он приветствовал собравшихся не без суровой чопорности. Посему все почувствовали страх, когда Каспар непринужденно к нему приблизился и протянул руку, которую Фейербах взял и – более того – задержал в своей руке.

У Каспара удивительно легко стало на душе с той минуты, как вошел президент. Он часто думал о нем после разговора в тюремной башне и с первого же рукопожатия полюбил его руку, теплую, жесткую, сухую руку, которая, казалось, давала надежные обещания, пожимая твою, покоившуюся в ней так тихо и мирно, как вечером усталое тело покоится в постели.

Даумер проводил президента и директора Фурма в свой кабинет и воротился к гостям. Те уже собирались уходить, появление Фейербаха несколько посбило с них спеси. Каспар хотел помочь даме надеть пальто, но она сделала отстраняющий жест и торопливо последовала за своими кавалерами. Господин фон Тухер и Пфистерле тоже ушли.

Каспар вынул из ящика стола тетрадь и сел возле лампы, собираясь приготовить свою латынь, как в комнату вошли президент и директор Вурм. Фейербах приблизился к Каспару, положил руку на его волосы и слегка отогнул голову юноши – свет лампы теперь бил прямо в лицо Каспару – долго, пронзительно-внимательным взглядом смотрел на него и, наконец, повернувшись к Вурму и тяжело дыша, пробормотал:

– Все верно. Те же самые черты.

Директор архива молча кивнул.

– Это и сны… косвенные, но важнейшие доказательства, – проговорил президент тем же глубоко взволнованным голосом. Он подошел к окну и, заложив руки за спину, некоторое время смотрел на улицу. Затем обернулся и без всякого перехода спросил Даумера, как обстоит дело с питанием Каспара.

Даумер отвечал, что в последние дни делал попытки приучить Каспара к мясной пище.

– Поначалу он очень противился, да и мне не кажется, что такое резкое изменение диеты идет ему на пользу. Я даже опасаюсь, что она существенно подрывает его духовные силы. Он заметно тупеет.

Фейербах вздернул брови и взглядом указал на Каспара. Даумер понял и предложил Каспару пойти к дамам. Выжидать, покуда юноша закроет за собой дверь, он не стал и, едва справляясь со своей горячностью, продолжил:

– В день, когда Каспар впервые отведал мяса, соседская собака, до тех пор очень его любившая, с лаем бросилась на него. Мне это представилось весьма поучительным.

– Пусть так, – мрачно возразил президент, – но я не одобряю бесчисленных экспериментов, которые вы производите над молодым человеком. К чему это все? К чему магнетические и прочие методы лечения? Мне сказали, что против некоторых болезненных состояний вы применяете гомеопатические лекарства. Зачем? Эти средства не могут не подорвать столь хрупкий организм. Юность – вот что лучше всего исцеляет от болезней.

– Я удивлен, что ваше превосходительство возражает против моих опытов, – со смиренной холодностью отвечал Даумер. – Плоть человеческая нередко бывает подвержена скоропреходящим заболеваниям, которые лучше всего лечит гомеопатия. Не далее как в прошлый понедельник, могу вас в этом заверить, малая доза лекарства поистине сотворила чудо. Разве ваше превосходительство не помнит старинного речения:

 
Разумный врач с природою святой
Подобное подобным исцеляют:
Жар жаром, а кислотность кислотой
И малой дозой много достигают.
 

Фейербах невольно улыбнулся.

– Все может быть, все может быть, – проворчал он, – но это ничего не доказывает, а если и доказывает, то к нашему делу никакого отношения не имеет.

– Мое дело тоже не на этом зиждется.

– Тем лучше. Не забудьте, что здесь речь идет о том, чтобы отстоять права, права целой жизни. Должен ли я выразиться яснее? Вряд ли. Надеюсь, что вскоре рассеется мрак, окутывающий этого загадочного человека, и благодарность, которую я и другие воздадим вам, милый Даумер, не умалится от неудовольствия, вызванного вашими, возможно даже вредными, заблуждениями.

Это прозвучало торжественно.

«Меня отчитывают как школьника, – с горечью подумал Даумер, когда президент и директор Вурм с ним распрощались. – И надо же мне было судьбу безродного найденыша сделать своей судьбою! Нет, верно говорят: всяк сверчок знай свой шесток.

«Какое мне дело до того, что они сочиняют о нем, – досадливо размышлял он, – впрочем, тон президента заставляет предполагать, что речь идет о чем-то уж очень необычном. Странные разговоры о происхождении Каспара, неужто же они имеют под собой почву? Ну, да мне-то что с того? Сын крестьянина или владетельного князя, что это доказывает? Конечно, ежели такая высокая особа попадается тебе на пути, волей-неволей приходится строить из себя усердного слугу. Столбовое дворянство и княжеское происхождение внушают почтение бюргеру. Но жизнь – это одно, идея – другое, одно – потакать сильным мира сего из-за того, что противиться им бессмысленно, другое – позабыть о них, накрепко запершись в золотых покоях философии. Между тем и тем проходит граница, отделяющая человека плоти от человека духа. Неужто же я слишком далеко зашел в своем оптимизме, видя в Каспаре человека духа? Видимо, это еще под сомнением».

Ход мыслей, не вовсе свободный от горьких предчувствий.

МЕТАФИЗИЧЕСКИЕ ЗАТЕИ ДАУМЕРА

Президент больше недели оставался в городе. Все это время он либо заходил к Даумерам, либо звал Каспара к себе в гостиницу – поговорить. Свидетелей этих разговоров он не терпел. С тех пор как в один из первых дней своего пребывания здесь он шел с Каспаром по улицам (рано состарившийся, но все еще могучий с виду Фейербах рядом с хрупким, понуро шагающим юношей, конечно же, возбуждал всеобщее внимание) и вдруг из-за угла вынырнул какой-то парень и стал красться за ними, президент перестал показываться на люди со своим подопечным.

Беседы с Каспаром, которым он иной раз искусно придавал вид пустячной болтовни, конечно же, преследовали определенную цель. Каспар, ничего не замечая, был по-детски откровенен со своим высоким покровителем, и его невинный лепет так трогал сердце последнего, что этот всегда красноречивый и страстно любящий слово человек нередко чувствовал себя приговоренным к молчанию. Более того, он утратил уверенность в себе. «Взор Каспара напоминает сияние чистого утреннего неба еще до того, как взошло солнце, – писал он своей старинной приятельнице, – под этим взором мне чудится иногда, что колесница судьбы впервые останавливает свой неистовый бег. Все прошлое встает передо мною, произвол и злоупотребление правом, зависть и горе, ими причиняемое, многие поступки, плоды коих, прогнившие и отвратительные, лежат у нас под ногами. К тому же в вопросе, касающемся таинственного его происхождения, я двинулся вперед по следу, который, боюсь, приведет меня на край пропасти, где можно будет довериться разве что богам, ибо человеческому закону там ничто уже не подвластно».

В последний вечер пребывания Фейербаха в Мюнхене Каспар совсем уже собрался уходить из дому, так как президент ждал его у себя. Он зашел в гостиную сообщить о своем уходе. Там никого, кроме Анны, не было. Она сидела у окна, углубившись в чтение брошюрки советника полиции Меркера, и, как только Каспар показался на пороге, испуганно спрятала книжонку под фартук.

– Что вы там такое читаете и почему прячете от меня? – улыбаясь, спросил он.

Анна покраснела и начала бормотать какую-то невнятицу. Потом взглянула на него мокрыми от слез глазами и вздохнула:

– Ах, Каспар, сколько же на свете дурных людей!

Он ничего не ответил, все продолжая улыбаться. Анна очень удивилась, но Каспар ровно ничего при этом не думал. Одной из его странностей было то, что женщин он не принимал всерьез. «Женщины, много ли они умеют, – говаривал он, – сидеть в гостиной, шить понемножку или чинить. Они с утра до ночи что-нибудь едят или пьют, все вперемешку, и от этого вечно болеют. Других женщин они поносят, а встретятся с ними, не знают, как их приласкать и приголубить». Фрау Даумер однажды рассердилась на него за такие разговоры, но он живо ей возразил:

– Вы не женщина, вы мать!

Погода в тот день стояла теплая. Снег почти весь растаял, над островерхими крышами проплывали белые облака. Когда Каспар вошел в комнату Фейербаха, тот сидел за письменным столом в мрачной задумчивости, откинувшись на спинку кресла. Прошло некоторое время, прежде чем он заметил Каспара, обернулся к нему и, прикрывая глаза рукой, сказал, забыв даже поздороваться:

– Вам, вероятно, известно, Каспар, что завтра я уезжаю в Аксбах. Мы долго не увидимся, может быть, несколько месяцев. Но время от времени я хочу иметь вести от вас. Я не прошу вас писать регулярно, дабы это не превратилось в докучную обязанность. Вот я и придумал такую форму общения, которая даст вам возможность сосредоточиться не столько на других, сколько на самом себе. Подробного отчета я с вас не спрашиваю, но прошу, записывайте сюда то, что вам хотелось бы сказать своему другу, своей матери.

С этими словами он протянул Каспару тетрадь в синем переплете. Каспар взял ее и на белом ярлычке прочитал: «Дневник Каспара Хаузера». Потом машинально ее открыл. На первой странице был приклеен портрет Фейербаха, под ним его собственноручная надпись: «Кто прилежен, тог любит бога. Порочный человек бежит самого себя».

Каспар в испуге взглянул на Фейербаха широко раскрытыми глазами. Он неслышно лепетал слова, стоявшие в тетради, и слова, только что сказанные президентом. Торжественный тон их, казалось, возвещал какую-то опасность ему, Каспару; все поплыло у него перед глазами.

В дверь постучали, и лакей подал хозяину дома письмо. Тот бросил беглый взгляд на печать, не вскрывая письма, позвонил и приказал закладывать карету.

– Я должен ехать сегодня же, – обратился он к Каспару.

Каспар стоял, ни слова не говоря, напряженно к чему-то прислушиваясь. На дворе щелкнул бичом почтальон. Фейербах поднялся и на прощание подал ему руку. Каспар в ответ улыбнулся и воскликнул:

– О, как бы мне хотелось сопровождать вас!

– Ты хотел бы уехать из Нюрнберга, Каспар? – с неискренним удивлением воскликнул президент, снова называя его на «ты». – Неужели ты забыл, чем обязан своему приемному отцу? Как отнесся бы господин Даумер к такой твоей неблагодарности? А другие, тоже принимавшие в тебе самое сердечное участие? Разве тебе не хорошо здесь, Каспар?

Каспар ни слова ему не ответил и потупился. Здесь вечно одно и то же, думал он, а ему хотелось видеть мир, он мечтал когда-нибудь ночью потихоньку выбраться из дому и уйти куда глаза глядят. Если бы в пути кто-нибудь спросил его: «Куда ты идешь, Каспар?» – он бы смолчал, но все шел бы и шел к замку и вдруг бы увидел толпу, собравшуюся под его стенами, а из замка до него бы донесся голос, зовущий его по имени. Заслышав этот голос, толпа расступится и множество рук укажет ему дорогу к воротам замка.

– Что ж ты не отвечаешь? – спросил Фейербах.

– Все здесь добры ко мне, – дрожащими губами пролепетал юноша.

– Вот видишь…

– Да, но…

– Что «но»? Говори же!

Каспар поднял глаза, сделал широкий жест рукою, словно обводя ею весь мир, и тихо проговорил:

– Мать!

Фейербах стал задумчиво смотреть в окно.

Через четверть часа Каспар шел по узким улочкам мимо ратуши и наконец добрался до пустынной площади св. Эгидия. Было уже темно, на церкви горела лампада. Каспар повернул налево, туда, где низко подстриженный кустарник сквера отгораживал площадь от улицы, и заметил неподвижно стоявшего человека; взгляд его был устремлен на Каспара. Каспар замедлил шаги и, к вящему своему изумлению, вдруг увидел, что человек поднял руку и пальцем поманил его к себе.

Сердце Каспара взволнованно забилось; сам не понимая почему, он последовал этому безмолвному приглашению. Незнакомец продолжал манить его. Каспар уже сделал несколько шагов, направляясь к нему, но тот глубже зашел в кусты, все так же молчаливо маня к себе юношу. Лицо незнакомца было скрыто низко надвинутой шляпой.

Каспар неуклонно приближался к таинственному человеку, хотя и чувствовал, что ему не следовало этого делать. Какая-то неведомая сила влекла его, он шел с широко раскрытыми глазами, с лицом испуганным и удивленным, вытянув перед собой руки с растопыренными пальцами.

Он был уже так близко, что видел, как блеснули зубы незнакомца, и кто знает, что бы произошло, если бы за кустами не послышались голоса какой-то подвыпившей компании молодых людей. Крик досады сорвался с уст таинственного человека, он пригнул голову и исчез в кустах.

Каспар тотчас же повернул вспять и стремительно зашагал в сторону церкви, но снова наткнулся на ту же пьяную компанию, от которой ему лишь с трудом удалось отделаться. Один ужас сменился другим. Кое-кто из молодых людей бросился за ним, но Каспар вырвался и побежал бегом. Шапка упала у него с головы, но он даже не остановился, чтобы поднять ее, промчался по Юденгассе и лишь на мосту, ведущем на остров Шютт, почувствовал себя в безопасности и пошел медленнее.

Даумер, обеспокоенный долгим отсутствием Каспара, ожидал его у дверей. Удивленно выслушав путаный рассказ о том, что с ним случилось по дороге домой, Даумер задумался, но потом, строго заметил, что этого быть не могло, видно, у Каспара просто фантазия разыгралась.

– Даю вам слово, что все так и было, – уверял тот. Он очень огорчился, что потерял шапку, но вдруг успокоился и показал Даумеру тетрадь, полученную от Фейербаха, которую все время судорожно сжимал в руке.

Даумер скользнул по ней рассеянным взглядом.

– Разве Анна тебе не сказала, что сегодня мы званы к фрау Бехольд? – недовольно спросил он и сердито приказал: – Поди надень свой новый костюм!

Каспар, исподлобья взглянув на него, нерешительно вошел в дом. Даумер был уже одет и решил пройтись до реки и обратно. Он уже дважды совершил этот путь, а Каспар все еще не появлялся. Раздраженный Даумер поднялся к нему в комнату. Там горела свеча, а Каспар, одетый, крепко спал на своей кровати. Даумер потряс его за плечо, в нетерпении раза два прошелся из угла в угол и сердито воскликнул:

– Что ж, оставайся дома, добрым людям, видно, не удастся удовлетворить свое любопытство!

Через темную прихожую он прошел в комнату сестры и застал ее за клавесином. Анна, после того как он рассказал ей всю историю, одобрила его решение не ходить сегодня в гости.

– Но кто-нибудь должен пойти к советнице и принести наши извинения, – заметил Даумер таким тоном, словно их отсутствие может быть плохо истолковано и он еще, того гляди, наживет себе неприятности. Анна отвечала, что служанка ушла со двора, и, немного подумав, вызвалась пойти сама.

Как только за ней закрылась дверь, Даумер придвинул лампу и засел за книги. Но совесть у него была нечиста, и он вздрагивал от любого шороха. Через некоторое время послышались шаги: Анна сзади подошла к его стулу и торопливо сообщила, что магистратская советница приехала вместе с ней, чтобы увезти к себе Каспара. Даумер вскочил как ужаленный.

– Ну, знаешь, эта шуточка зашла уже слишком далеко, – возмущенно пробормотал он. Анна ладонью закрыла ему рот, ибо советница уже стояла на пороге, разряженная, в шелковой тальме, с драгоценным кружевным шарфом на голове.

Это была уже не очень молодая, но статная, на редкость рослая женщина с очень маленькой головкой. В ее повадках странным образом смешивалось модно-французское с нюрнбергско-провинциальным, словно нищенская одежонка проглядывала из-под парчовой туники.

Шурша шелковым платьем, она величаво, как пенная волна, приближалась к Даумеру; уничтоженный таким величием, бедняга позабыл о своей досаде и поднес к губам милостиво протянутую ему руку.

– Пришлось мне самой ехать, чтобы напомнить вам о вашем обещании, – воскликнула она звучным глубоким голосом. – Что это значит? Почему вы не пожелали посетить меня? Или что-нибудь случилось? Вы видите, я покинула своих гостей, чтобы заставить вас сдержать слово, которое вы, не долго думая, решились нарушить. Никуда вы от меня не денетесь, дорогой мой Даумер, Каспар должен ехать со мной. Где он?

– Он спит, – робко пробормотал Даумер.

– Nom de Dieu! [3]3
  Боже милостивый! ( франц.)


[Закрыть]Спит! Вот это да! Ну, мы сейчас его разбудим. Марш, марш к нему!

У Даумера недостало мужества противостоять этому натиску. Взяв лампу, он вышел из комнаты. Анна, не двинувшаяся с места, возмущенно кашлянула, но фрау Бехольд не так-то легко было сбить с толку, в ответ она лишь презрительно пожала плечами.

Даумер, остолбенев, стоял у постели Каспара, позабыв даже поставить лампу на стол. И правда, трудно было представить себе зрелище более прекрасное, чем ангельское спокойствие и веселость, отражавшиеся на раскрасневшемся лице спящего. Фрау Бехольд, не сдержав своих чувств, всплеснула руками.

– Вы все еще настаиваете, чтобы я разбудил его? – спросил Даумер, и в голосе его прозвучала укоризна. – Этот сон священен. Благосклонные духи отлетят, едва моя рука до него дотронется.

Фрау Бехольд усиленно моргала глазами, словно прогоняя толику растроганности, – так махалкой прогоняют мух.

– Хорошо сказано, – насмешливо произнесла она голосом, жужжавшим, как колесо прялки. – Но я не собираюсь отказываться от своего намерения. Я за это что-нибудь подарю пареньку, что же касается благосклонных духов, то они возвратятся, для сна ночей хватает.

В то время как Даумер приподнял Каспара за плечи и, ласково что-то бормоча, старался успокоить его или, вернее, себя, странное возбуждение исказило лицо фрау Бехольд. Глаза ее щурились, нижняя губа обмякла, открыв ряд зубов, острых и крепких, как у грызуна.

– Pauvre diable [4]4
  Бедняга ( франц.).


[Закрыть],– бормотала она, – бедняжечка мой. – И она взяла руку Каспара в свою.

От этого прикосновения Каспар окончательно проснулся, вырвал руку и сел на кровати. Его смутный усталый взгляд, казалось, спрашивал, что собирается с ним сделать. Даумер объяснил ему, о чем речь, налил воды в стакан и заставил его отпить глоток, потом взял висевший на стуле парадный камзол и подал ему.

Каспар остановил потемневший взгляд на фрау Бехольд и строптиво заявил:

– Я не хочу ехать к этой женщине.

– Что ты говоришь, Каспар, – вскричал Даумер, удивленный и расстроенный. Впервые он слышал это «не хочу», воля Каспара впервые противопоставила себя его воле. Каспар и сам испугался. Его взгляд уже снова был покорным, когда Даумер продолжал серьезно и настойчиво:

– Но я этого хочу. И хочу еще, чтобы ты попросил прощения у дамы. Нельзя позволять минутному настроению властвовать над собой. Если все мы перестанем соблюдать свои обязанности по отношению друг к другу, мы окажемся столь же беспомощными и растерянными, как ты в свой первый день в Нюрнберге.

Грустно потупившись, Каспар исполнил то, что было ему приказано. Фрау Бехольд довольно легко отнеслась ко всему происшедшему. Она потрепала Каспара по щеке и решила, что учитель Даумер – комическая фигура.

Через полчаса они уже входили в празднично освещенные покои советницы. Гости немедленно обступили Каспара, как всегда и везде, обрушив на него целый водопад вопросов. Фрау Бехольд от него не отходила, смеясь чуть ли не каждому его слову, так что он под конец растерялся, встревожился, боялся даже рот раскрыть. Ему казалось, что говорить опасно, что любое слово имеет двойное значение, оно то откровенно и просто, то смысл его сокрыт, – в людях, точно так же как в словах, была какая-то двойственность, и взор его невольно искал двойника, который крался за каждым из здесь присутствующих и призывно манил его пальцем.

Он не понимал, чего хотят от него эти люди, непонятна была их одежда, жесты, их кивки, улыбки, их пребывание здесь, да и сам он становился себе непонятен.

Даумеру между тем приходилось круто. У фрау Бехольд, почитавшей за честь устраивать в своем доме сборище знатных иностранцев, сегодня в гостях был некий вельможа, путешествовавший, как говорили, под чужим именем, ибо на него была возложена важная дипломатическая миссия в одной из восточных резиденций страны. И еще шел шепоток, что высокопоставленный иностранец проявляет большой интерес к найденышу Хаузеру и что он уже успел сообщить многим влиятельным лицам о своем резко отрицательном отношении к глупейшим слухам относительно происхождения Каспара. Надо отдать справедливость влиятельным лицам, они не остались глухи к столь весомому мнению, и все же поведение знатного чужестранца дало им повод для подозрений, а редактор Пфистерле, Сутяжник по убеждению, утверждал даже, что знатный господин всего-навсего переодетый шпион.

Так или иначе, но до ушей Даумера, в его подавленном душевном состоянии, ни одна из этих новостей не дошла. Чужестранец вскоре подсел к нему, и между ними завязался оживленный разговор, причем знатный господин сумел так устроить, что они оказались в стороне от прочих гостей. У Даумера под впечатлением изящных манер и деликатной непринужденности увешанного орденами собеседника сначала язык прилипал к гортани, и он, как школьник, произносил только «да» и «нет». Но затем постепенно разговорился, многое рассказал о Каспаре, упомянул о боязливой робости, тому присущей, и в подтверждение своих слов привел сегодняшний случай, а именно, как Каспар, спасаясь бегством от воображаемого, конечно же, воображаемого злоумышленника, вернулся домой вне себя от страха.

Чужестранец внимательно его слушал.

– Может быть, юноша вовсе и не обманулся, – вдруг осторожно вставил он, – мало ли какая драма может разыграться на пустынных и темных улицах. Насколько мне известно, вы, милый господин Даумер, недавно тоже получили нечто вроде предупреждения. И потому ничего нет мудреного, если угрозы претворятся в жизнь.

Даумер оторопел, но его собеседник продолжал тем же непринужденно светским тоном:

– Вам надо привыкнуть к мысли, что в этой игре участвуют силы, ни перед чем не останавливающиеся на пути к цели. Все это перешептыванье, вероятно, вселило в них тревогу. Не исключено, что у них совесть не чиста, а тогда огласка является тем более нежелательной. Похоже, что сила, которая невидимо всем этим управляет, в первую очередь озабочена сохранением тайны, ибо она могла бы играть и в открытую, преспокойно связав руки как полиции, так и судейским. Но до поры, до времени ей, видно, достаточно того, что все нити, пусть даже невидимые, в ее руках.

Даумер оторопел вторично, слова его собеседника, казалось, метили в нечто вполне конкретное; однако чужестранец не дал ему времени опамятоваться и тоном, едва ли не доверительным, продолжал:

– Я полагаю, что в настоящее время те, которые скрываются за кулисами, угрожают местью, страшась, как бы в печати – а это ведь запросто может случиться – не распространились те же дурацкие слухи. Там, наверху, не хотят демаскироваться и – еще меньше – быть демаскированными, не хотят никакой гласности; что ж, вполне понятно. У наших бюргеров свобод предостаточно, ну и пусть себе буянят на отведенном им пространстве, лишь бы наверх не совались.

Что это было? Даумер, казалось, понял, куда клонит этот человек, и решил повиноваться темному приказу; итак, его добрая воля опередила принуждение.

– Я хотел бы позволить себе один вопрос, уважаемый господин Даумер, – снова начал чужестранец, – вы действительно убеждены, что приблудный мальчонка, в котором, не стану отрицать, и я, на свой лад, принимаю участие, правда довольно поверхностное, заслуживает, оправдывает наконец доверие вполне серьезных людей? Стоит ли вся и всех занимать его сомнительной участью? Что же останется для великих дел, для нации, науки, для искусства и религии, для жизни вообще, если такой человек, как вы, все свои духовные силы растрачивает на то, что можно назвать лишь нелепой игрой природы. Здесь на все лады прославляют необычные способности найденыша, а я тщетно стараюсь установить, в чем они проявляются. Беру на себя смелость предположить, что и вы в них не уверены. Подождем еще немного, и в этом пункте все печальнейшим образом прояснится для нас. В человеческом обществе сотни тысяч индивидуумов рождены с такими же или большими данными, и тем не менее им выпал куда более печальный жребий. Истинная добродетель должна была бы ратоборствовать и за них, ибо в идеальном смысле для сострадания к ближнему границ не существует. Но что станется с человеком, который разорвет на клочки свое сердце, чтобы действенно сострадать каждому? В день, когда достойная цель потребует от него достойной жертвы, ему же нечего будет отдать. Представьте себе Каспара десять лет назад, и мнимого чуда более не существует, остается лишь голый факт, посрамляющий все домыслы, в лучшем случае курьез, для того чтобы сделать попикантнее застольную беседу. Курьез и чуть-чуть таинственности, которая так будоражит незрелые умы.

Несогласие, возмущение отразились в чертах Даумера, блуждающий взгляд его искал Каспара, но проговорил бедняга всего-навсего:

– Не словами заявляет о себе душа человеческая.

Чужестранец горько усмехнулся.

– Душа, душа, – передразнил он Даумера. – Она не заявляет о себе словами, ибо сама такое же слово, как и все прочие. Глаз видит, палец осязает, каждый волосок живет на свой манер, кровь течет по жилам, любое чувство делает мир одушевленным, смерть – постижимой, а вы толкуете о душе. Право же, можно подумать, что душа – это бриллиантовое ожерелье, которое суетная женщина держит под замком в своей шкатулке и лишь изредка надевает, чтобы блеснуть им на балу! Все люди сотворены одинаково, и добавочные силы у человека не привилегия, а всего лишь надежда. Или вы полагаете, что орел вправе считать Душу своей прерогативой, потому что он летает быстрее и величавее, чем гусь? Душа! Вы, господа, занимаетесь богохульством, как отрицая душу, так и доказывая в своих книгах, что она существует.

Наступило молчание. «Это речь сатаны», – подумал Даумер, а когда он наконец собрался ответить, чужестранец учтиво и настойчиво его опередил:

– Я знаю, вы любите Каспара, – проговорил он совсем другим голосом, серьезно и задушевно. – Любите, как брат, и не сострадание питает ваше чувство, а достойное стремление найти бога в сердце другого и познать себя через свое подобие. Но вы ищете оправдания для своей любви, в этом все дело. Надо ли мне говорить вам, что нет раны более глубокой, чем разочарование – неизбежное следствие подобного внутреннего раздора? Послушайтесь моего совета, бегите близости того, кто отныне может принести вам только разочарование.

Значит, мы слишком слабы, чтобы перед лицом пережитого остаться такими, какими мы были, когда жаждали это пережить?

Морщинистое, старообразное лицо чужестранца искривилось легкою гримасой сожаления. Едва заметным жестом он дал понять, что больше ему говорить не о чем, и они смешались с толпою гостей. Даумер, окончательно утративший душевное равновесие, хотел только одного – поскорее вырваться из этих шумных зал. Он пошел искать Каспара и нашел его среди нарядных переливчатых платьев и темных фраков. Фрау Бехольд сидела на низенькой скамеечке почти у самых его ног, лицо ее было сурово и мрачно.

Когда, после долгого и обстоятельного прощания, они молча шли по пустынным улочкам, Даумер вдруг обнял Каспара за плечи и воскликнул:

– Эх, Каспар, Каспар! – Это прозвучало как заклинание.

Каспар, жаждавший, чтобы его наставили и вразумили, ибо сотни вопросов теснились в его душе, вздохнул и доверчиво, как прежде, улыбнулся своему учителю. Может быть, этот взгляд, эта улыбка разбередили глубоко дремавшее в Даумере сознание своей неуверенности и своей вины, может быть, ночь, тишина, мучительные сомнения, странный разговор, который он только что вел, не в меру воспламенили его дух, но он остановился, еще крепче обнял Каспара и, воздев очи горе, воскликнул:

– Человек, о, человек!

Каспара насквозь пронзило это слово. Ему вдруг почудилось, что он понял его смысл: человек! Где-то в глубине он увидел существо, прикованное, скрученное по рукам и ногам, смотрящее на мир из своей бездонной ямы, чуждое себе самому, чуждое и тому, кого оно окликало: «Человек!»– и кто мог ответить лишь тем же возгласом: «Человек!»

Слух Каспара цепко удержал этот звук, в котором, вероятно, благодаря взволнованности Даумера, ему слышалось что-то священное. На следующее утро Каспар взял свой дневник и сделал первую запись – три слова: «Человек, о, человек», для непосвященного, разумеется, бессмысленные иероглифы, но для него исполненное значения предуказание, раскрытая тайна, магическое изречение, отвращающее опасности. Ребячливый и наивный, он с этого мгновения стал относиться к дневнику как к некой святыне, доступной лишь в минуты величайшей собранности и душевного умиления. Однажды, когда его одолевала тоска и смутные страхи, что случалось нередко, он принял странное решение, впоследствии оказавшееся для него немаловажным, а именно, что никто, кроме его матери, не прочитает написанного в этой тетради. Упорствовать в своих намерениях он умел.

Когда, через несколько дней после описанных событий, к Даумерам явились принцессы Курляндские, давние приятельницы Фейербаха, с искренним участием относившиеся к Каспару, разговор случайно зашел о тетради, подаренной президентом своему подопечному, и Даумер сказал что-то об отлично выгравированном портрете Фейербаха на первой странице. Дамы высказали желание на него взглянуть. К всеобщему удивлению, Каспар наотрез отказался принести тетрадь. Испуганный Даумер упрекнул его в неучтивости, но юноша упрямо стоял на своем. Дамы не настаивали, более того, тактично перевели разговор, но, когда они ушли, Даумер, хорошенько отчитав Каспара, спросил о причине его отказа. Каспар молчал.

– Ты и мне откажешься показать тетрадь, если я этого потребую?

Каспар посмотрел на него широко открытыми глазами и простодушно заметил:

– Не надо этого требовать, прошу вас.

Пораженный Даумер ушел, не проронив больше ни слова.

Под вечер явился господин фон Тухер, сказал, что хотел бы поговорить с Даумером с глазу на глаз, и, когда они остались одни, с места в карьер объявил:

– К сожалению, должен сообщить вам, что я дважды уличил во лжи нашего Каспара.