Текст книги "Каспар Хаузер, или Леность сердца"

Автор книги: Якоб Вассерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)

ПРЕРВАННАЯ ИГРА

В продолжение нескольких недель в салонах и бюргерских гостиных города наперебой рассказывали странные истории. И хотя эта болтовня и пересуды не имели под собою твердой почвы, вскоре все уже были уверены, что внезапная кончина президента Фейербаха явилась следствием какого-то таинственного заговора. Напрямки никто, разумеется, ничего не говорил, шептуны блюли осторожность. Но все-таки потихоньку утверждали, будто и лорд Стэнхоп был причастен к этому заговору. Так мало-помалу все определеннее становился слух, что лорд носится с мыслью начать уголовный процесс против Каспара Хаузера и уже заручился помощью некоего видного юриста. Восторженного отношения к графу как не бывало, стерлась величественная память, оставленная им по себе, и во многих влиятельных семьях, где он некогда был кумиром, его имя теперь произносилось разве что боязливым шепотом.

Друзья Каспара тревожились. Фрау фон Имхоф в один прекрасный день разыскала лейтенанта полиции и спросила, что следует думать обо всех этих слухах. Хикель с холодным сожалением ответил, что общественное мнение идет по правильному пути.

– Страница перевернулась, – заявил он, – и его светлость считает теперь Каспара Хаузера за обыкновенного мошенника.

Фрау фон Имхоф, ни слова не сказав, вышла из комнаты.

«Ишь ты, нежная душа, вот и ужасайся на здоровье», – насмешливо подумал Хикель.

Он снял квартиру на Променаде и жил в ней на широкую ногу. «Откуда у него такие средства?» – спрашивали себя жители города. «В картах везет», – говорили одни; другие утверждали обратное: он-де вечно в проигрыше.

Но и этой темой не исчерпывались взволнованные разговоры. Еще одна странная история: летом из пехртной казармы необъяснимым образом исчез солдат. В другое время это событие, возможно, и прошло бы незамеченным. Но сейчас каких только россказней оно не породило. Поговаривали, что этот солдат, в свое время приставленный следить за Каспаром, проник в некие тайны, и его попросту спровадили на тот свет. В городе царил страх; по ночам во всех домах тщательно запирались двери. Всякий незнакомец казался подозрительным местным жителям.

Даже фрау фон Каннавурф подпала под подозрение, хотя было в этой женщине что-то отчужденное и неприступное, парализовавшее любую клевету. Тем не менее сейчас явно бросалось в глаза, что она избегала встреч с людьми своего круга, предпочитая общаться с простолюдинами. Долгие часы посвящала она малосодержательным беседам с крестьянками или работницами, всходила на башню к своему звонарю или присоединялась к ребятишкам, возвращающимся из школы. Прохожие безмерно удивлялись, видя улыбающуюся фрау фон Каннавурф среди шумливой толпы мальчишек и девчонок.

Наверно, это чистая демагогия, говорили в городе. Благомыслящие родители запрещали своим отпрыскам принимать участие в скандалезных уличных шествиях. Власть имущие, как видно, тоже сочли это предосудительным, ибо однажды вечером лейтенант полиции был замечен на посту возле дома Имхофов. Впотьмах он добрых два часа неподвижно простоял под деревом.

Конечно, фрау фон Каннавурф была личностью незаурядной и вела себя не так, как другие. Но странные ее поступки были окрашены какой-то легкостью, более того, леностью. В ее улыбке трогательнейшим образом мешались самозабвенная преданность какой-то мысли или чувству с отчаянием из-за собственного бессилия. Она жила всем и во всем, казалось, умирала от каждого вздоха и от каждой радости воспаряла в горние сферы.

Как-то раз августовским вечером она открыла дверь комнаты своей подруги и, задыхаясь, словно от быстрого бега, бросилась на софу не в силах вымолвить хотя бы слово.

– Что опять, Клара? – укоризненно спросила фрау фон Имхоф. – Ты не живешь, ты сжигаешь свою жизнь.

– Все пропало, – в изнеможении пробормотала молодая женщина, – я должна уехать!

Фрау фон Имхоф с нежностью, хотя и неодобрительно, покачала головой. Эти слова она часто слышала на протяжении последних трех месяцев.

– Но нашего семейного праздника ты все-таки дождешься, Клара, – ласково сказала она.

«Сколько силы воли требуется иной раз, чтобы не провести в жизнь своего решения», – сказала сама себе Клара фон Каннавурф. Помолчав немного, она повернулась к подруге:

– Скажи, Беттина, почему ты не можешь взять к себе Каспара? Ему нельзя, никак нельзя дольше оставаться у Кванта. Я не в состоянии заходить в этот дом. Положение Каспара ужасно, Беттина. Зачем я тебе это говорю? Ты все знаешь сама, вы все знаете, но никто и пальцем не пошевельнет для него. Ни у одного человека не хватит смелости поступить так, как он хотел бы поступить, если свершится то, чего он втайне опасался.

Фрау фон Имхоф в замешательстве уставилась на свое рукоделье.

– Я недостаточно счастлива и недостаточно несчастна, – проговорила она наконец, – чтобы принести в жертву чужой жизни свою собственную.

Клара подперла лицо рукою.

– Читая интересную книгу, смотря захватывающую пьесу, вы бываете потрясены выдуманными страданиями, – взволнованно и настойчиво продолжала она. – От печальной песни твои глаза заволакиваются слезами, Беттина. Я помню, как ты плакала недавно, когда фрейлейн фон Штиханер пела «Странника» Шуберта. При словах: «Где нет тебя, там счастье» – ты расплакалась. Ты всю ночь не могла уснуть, услышав, что где-то в виноградниках мать уморила голодом собственное дитя. Почему лишь невероятное или очень далекое вызывает ваше участие? Почему вы верите только слову, звуку, образу, а не живому человеку, чья беда перед вами? Я этого не понимаю, не понимаю, это мучит меня, меня сжигает.

Тихий мелодический голосок растворился в слабом вздохе. Фрау фон Имхоф потупилась и долго молчала. Потом подошла к Кларе, села рядом с нею и, гладя волосы подруги, сказала:

– Поговори с ним. Пусть переезжает к нам. Я сумею это устроить.

Клара обняла фрау фон Имхоф и с благодарностью ее поцеловала. Но той не легко далось это решение, и она облегченно вздохнула, когда Клара на следующий день объявила ей, что Каспар, как это ни странно, наотрез отказался покинуть дом учителя Кванта. Поначалу он не хотел объяснить причину своего отказа, но, заметив, как опечалилась Клара, сказал:

– Сюда меня поместили, и здесь я останусь. Не хочу, чтобы говорили: ему было плохо в доме учителя, и фон Имхофы, из состраданья, взяли его к себе. Здесь у меня есть пища и кровать, большего мне и не надо, а кровать – это же лучшее из всего, что я познал на этом свете. Все остальное скверно.

Уговаривать его, как видно, не имело смысла.

– В конце концов вы можете сделать со мною все, что захотите, – добавил он, – но добровольно я отсюда не уйду. Да и зачем? Долго ведь это не продлится.

Вот оно и соскочило у него с языка, это слово. Не потому ли темным блеском блестели его глаза? Не потому ли по утрам, когда он шел в Апелляционный суд, взгляд его напряженно скользил вдоль улицы? И не потому ли он долгие часы проводил у окна, впиваясь глазами в шоссейную дорогу? Или жадно вслушивался, заметив, что какие-то двое разговаривают, понизив голос? И ежедневно встречал почтовую карету, выспрашивая почтальона, не привез ли он ему чего-нибудь.

Время, казалось, не затрагивало это загадочное существо. Фрау фон Каннавурф стремилась вырвать Каспара из душевной стесненности, которая не позволяла ему радостно воспринимать окружающий мир и любой, даже приятной деятельности сообщала принудительный характер. Она все время думала, чем бы его отвлечь, а семейный праздник, о котором упомянула Беттина, давал возможность Каспару на время отрешиться от своих дум и побыть в обществе, которое к нему относилось с участием.

Праздник, устраиваемый господином фон Имхофом в честь золотой свадьбы родителей, должен был состояться двенадцатого сентября. Молодой доктор Ланг, друг дома Имхофов, сочинил для этого случая остроумную пьеску в стихах, играть каковую должны были господа и дамы из высшего общества. Во время репетиций, происходивших в верхнем зале, выяснилось, что один из молодых людей непригоден даже для бессловесной роли пастуха, ему предназначенной. Фрау Каннавурф, сама принимавшая участие в спектакле, предложила поручить эту роль Каспару. Ее выдумка встретила всеобщее одобрение.

Каспар согласился. Поскольку упомянутое действующее лицо не произносит ни слова, он решил, что справится с ролью и заодно хоть отчасти удовлетворит свое давнее пристрастие к театру. Он усердно посещал репетиции и, хотя напыщенная пьеса была ему не по душе, наслаждался многообразными переменами в пределах скупо отмеренного театрального времени.

Невинная эта пьеска намекала, для зрителей достаточно прозрачно, на давнее событие в семействе Имхофов. Один m братьев барона в начале двадцатых годов принял участие в студенческих беспорядках, был проклят отцом, подвергся преследованию полиции и бежал в Америку. После объявления амнистии он вернулся домой, торжественно поклялся главе семейства, что раз и навсегда покончил с идеями свободы, и вернул себе отцовское благоволение.

Эта история, не лишенная филистерства, вдохновила домашнего поэта. Король дает обед в честь своего друга и товарища по оружию. Второй Поликрат, во время трапезы он хвалится своей мощью, миром в подвластных ему землях, добродетелями своих подданных. Льстивые придворные рьяно поддерживают короля в его мании величия, только гость отваживается сказать, что видит пятно на пурпурном облачении властителя. Король оскорблен, он гневно отворачивается от друга, с помощью хитроумной уловки не дает ему больше сказать ни слова, ибо королева, его супруга, жестами показывает, как тяжело у нее на сердце. Тем временем во дворе замка собираются жнецы и жницы, они смеются, шутят, музыка сопровождает праздник жатвы. Внезапно воцаряется тишина; замолкли скрипки, не слышно больше смеха и радостных возгласов, на вопрос короля кто-то отвечает, что в толпе скрывается черный пастух, с незапамятных времен не показывавшийся в стране. Гость короля спрашивает, что значит появление пастуха, ему говорят, что один вид этого чудодея заставляет человека вспоминать о наибольшей своей вине, безвинным же людям видится все то, о чем они грезили долгие годы. И как бы в подтверждение этих слов из толпы слышатся плач и жалобные стоны. Король велит прогнать пастуха, но королева, поддержанная другом и придворными, молит супруга пригласить его в замок. Король склоняется на ее мольбы, и на сцену выходит молчаливый пастух. Он смотрит на короля – король закрывает лицо; смотрит на его супругу – и она, погрузившись во тьму воспоминаний, начинает говорить сама с собой. Из слов королевы явствует, что ее первенец из-за легкомысленно затеянного заговора был отринут отцом, и с тех пор никто ничего о нем не слышал. Ее неудержимо влечет к пастуху. Простирая руки, она к нему приближается, и, о чудо, он и есть раскаявшийся принц: Его узнают, заключают в объятия, лед отцовского сердца тает, и всеобщее ликованье завершает эту сцену.

Каспар неплохо справлялся со своей ролью. Еще на репетициях он так проникся ею, что обыденная жизнь, казалось, вовсе перестала существовать для него. С фрау фон Каннавурф, игравшей королеву, он как с королевой и обходился. Она тоже сумела вжиться в свою роль и преподнесла ее с таким блеском, что игра партнеров померкла. Она и Каспар жили в своем особом мире.

Стоял теплый сентябрьский вечер, когда, часов около шести, стали прибывать гости; приглашено было человек пятьдесят. Женщины явились разряженные, мужчины все без исключения во фраках или расшитых золотом мундирах. Сцена была воздвигнута вдоль узкой стены зала, кулисы, реквизит, а также статистов в распоряжение хозяев предоставил директор дворцового театра. Накрытый стол стоял в соседнем зале, там же находился и оркестр, так как после ужина предполагались танцы.

В семь прозвонил звонок, и все поспешили рассесться по местам. Занавес раздвинулся, король начал свою высокомерную тираду. Приезжего друга играл сам автор пьесы, засим последовала веселая интермедия во дворе замка, и спектакль пошел своим чередом. Но вот появился Каспар. Черное одеянье подчеркивало бледность его лица и очень шло к нему. Его выход произвел огромное впечатление. Покашливанья и перешептыванья как не бывало, мертвая тишина воцарилась в зале. Взгляд, брошенный им на короля и королеву, мечтательная улыбка на его устах растрогали все сердца. Кое-кто даже заметил, что он дрожит, заметил, как судорожно пальцы одной его руки впиваются в другую. Но вот и монолог королевы; он тоже не похож на обычные театральные монологи, она приближается к юноше, обвивает его шею руками…

В это мгновенье из глубины зала появился какой-то человек, подбежал к рампе и громко крикнул: «Стоп!» Актеры на сцене испуганно вздрогнули, зрители повскакали с мест, смятение овладело залом. Раздались возгласы: «Кто это? Кто посмел? Что случилось?» Все устремились вперед, женщины кричали, с грохотом летели на пол стулья, хозяину дома лишь с трудом удалось предотвратить опасную панику.

Между тем зачинщик всего этого смятения продолжал недвижно стоять возле рампы. Им оказался Хикель. Бледный как полотно, он смотрел ненавидящим взглядом на сцену, но, казалось, не видел никого, кроме фрау фон Каннавурф и Каспара, которые, тесно прижавшись друг к другу, испуганно вглядывались в темноту зала. Первым опомнился молодой доктор Ланг. В фантастическом костюме «королевского гостя» он вышел на просцениум и, задыхаясь от ярости, спросил о причине столь безответственного поведения.

Лейтенант полиции, испустив глубокий вздох, громким пронзительным голосом проговорил:

– Я должен просить о прощении уважаемое собрание, но поскольку я сам принадлежу к числу приглашенных, то мне, надеюсь, поверят, что подобный шаг явился для меня очень и очень нелегким. Но я не мог допустить, чтобы Хаузер предавался легкомысленным развлечениям в час, когда до меня дошла весть о страшнейшем несчастье, касающемся его больше, чем кого-либо другого, несчастье, которое наитягчайшим образом скажется на всей его дальнейшей жизни.

Мрачные, любопытные и недоброжелательные взгляды устремились на лейтенанта полиции. Доктор Ланг гневно крикнул:

– Ерунда! Развели тут какую-то чертовщину! Что бы ни случилось, ни я, ни кто-либо другой из присутствующих не давал вам права на столь грубое самоуправство. Если вы намереваетесь сообщить нам печальную весть, вы тем паче должны были подождать, наш спектакль уже подходил к концу. Это же безумное и бесстыдное злоупотребление законами гостеприимства.

– Да, да, доктор прав, – послышались голоса в зале.

Хикель склонил голову и приложил руку ко лбу.

– Могу я узнать, что именно случилось? – вмешался господин фон Имхоф.

Хикель выпрямился и глухим голосом ответил:

– Граф Стэнхоп наложил на себя руки.

Наступило долгое молчанье. Чуть ли не все взоры устремились на Каспара; он стоял, прислонившись к софиту, и веки его медленно опускались.

– Граф застрелился? – спросил господин фон Имхоф.

– Нет, – отвечал Хикель, – повесился.

Шепот пробежал по толпе гостей. Господин фон Имхоф закусил губу.

– Вам известны какие-нибудь подробности? – еще спросил он.

– Нет. Эту весть мне передал его слуга. Граф Стэнхоп гостил у своего друга графа Бельгарда, в его замке, на побережье Нормандии. Утром четвертого сентября его нашли в башне, повесившимся на шелковом шнурке.

Господин фон Имхоф упорно смотрел в пол. Подняв наконец глаза, он устремил холодный взгляд на лейтенанта полиции и сказал:

– Мы все охвачены скорбью. Думается, здесь нет никого, кто не сохранил бы живых воспоминаний об этом несчастном человеке. Тем не менее, господин лейтенант, вам придется отдать отчет в своем странном поведении.

Хикель молча поклонился.

Хозяйка и несколько других дам пытались успокоить гостей, но, когда лакеи уже начали зажигать свечи в большой люстре, фрау фон Имхоф доложили, что сегодняшняя юбилярша, ее свекровь, после перенесенного волнения почувствовала себя плохо и удалилась в свои апартаменты. Она тотчас же пошла к ней. Это послужило сигналом к всеобщему разъезду. Первыми поднялись президент управления и генеральный комиссар со своими супругами. Вскоре лишь несколько интимных друзей барона остались на месте и в подавленном душевном состоянии заняли места за обширным столом.

– Я всегда чувствовал, что лорд со временем уготовит нам мрачный сюрприз, – сказал господин фон Имхоф.

– Что же теперь будет с беднягой Хаузером? – поинтересовался кто-то из гостей.

Стали высказываться всевозможные предположения: разговор оживился, ибо, как это нередко бывает, злополучное событие возбудило фантазию людей, лишь издалека к нему причастных. Взволнованная беседа длилась до глубокой ночи.

Когда перепуганные гости начали разъезжаться, Каспар укрылся в маленькой комнатке, где переодевались актеры.

Молодые люди быстро поснимали с себя театральные костюмы и тоже поспешили уехать. Несколько минут спустя туда явился слуга – тушить свечи и обнаружил Каспара. Юноша вышел на лестницу и тотчас же услыхал шаги за своей спиной, фрау фон Каннавурф догнала его. Уж не домой ли он собрался, спросила она. Каспар отвечал утвердительно.

– Дождь идет, – сказала она уже внизу и вытянула руку, ловя дождевые капли. Она подождала немного в надежде, что дождь перестанет, но он только сильнее припустился; потоки воды с шумом обрушивались на деревья и иссохшую землю. В лицо обоим ударил холодный влажный ветер, и фрау фон Каннавурф предложила Каспару подняться вместе с нею в ее комнату, непогода, видно, разгулялась не на шутку. Он молча за ней последовал.

Она зажгла свечу и стала мечтательно смотреть в пламя. Плечи ее вздрагивали. Каспар сел на софу. И вдруг почувствовал такую усталость во всем теле, что не мог не поддаться соблазну лечь на спину. Клара приблизилась к нему, взяла его руку, но он тотчас же вырвал ее. Он закрыл глаза, лицо его на мгновенье сделалось вовсе безжизненным. Госпожа фон Каннавурф негромко вскрикнула в испуге и упала на колени возле него. Потом она кликнула свою камеристку и попросила принести воды. Налив полный стакан, она протянула его Каспару. Он отпил глоток-другой.

– Что с тобою, Каспар? – прошептала она, впервые называя его на «ты». Он благодарно улыбнулся.

– Ты словно сестра мне, – робея, сказал он и пальцами коснулся волос склоненной над ним головы. Слово «сестра» в его устах звучало необычно, ни разу в жизни он еще не произносил его.

Клара прильнула к нему; ей казалось, что она должна его согреть, он боязливо от нее отодвинулся, она хотела подняться, но он дотронулся до ее плеча и взглядом, полным мольбы, любви и боли, посмотрел на нее.

– Клара, – произнес он, и ей почудилось, что она гибнет или, напротив, воскресает для новой жизни, ибо было что-то неземное в робко молящем звуке его голоса, когда он назвал ее по имени.

Так проходил час за часом, и они все лежали вместе, молча, молча и неподвижно, дрожа, как в ознобе. Она протянула к нему руку, и дыханье его уст поднялось в воздух вместе с ее дыханьем.

Когда часы на башне стали бить двенадцать, Клара встрепенулась. Она быстро встала, тихо и проникновенно произнесла: «Никогда, никогда, никогда», – потом подошла к окну и распахнула его. Дождь давно перестал, ясное, усыпанное звездами небо простиралось в вышине. Переполненное ее сердце стремилось туда, в неведомые миры, ибо мир, в котором она жила, ей опротивел.

Она сказала Каспару, что он может провести ночь здесь, в доме, но он отвечал, что не хочет этого. Она вышла узнать, не спит ли еще фрау фон Имхоф. Прошла мимо столовой, где мужчины пили вино и громко беседовали. Баронесса тоже еще не ложилась. Клара сообщила ей, что Каспар все это время находился у нее. Фрау фон Имхоф кивнула, но бросила на подругу несколько растерянный и удивленный взгляд.

– Завтра утром я запакую свои вещи и уеду, – тихо сказала Клара, и на лице ее отразилась непоколебимая решимость, иной раз придававшая странно жесткое и страдальческое выражение детским ее чертам.

Фрау фон Имхоф несколько опешила, но поднялась и подошла к Кларе. Внезапно они упали в объятья друг друга, при этом Клара заплакала.

Они все понимали, и говорить им не было надобности.

Вырвавшись, Клара сказала, что проводит Каспара в город.

– Это невозможно, – возмутилась фрау фон Имхоф, – или уж я пошлю с тобой лакея.

– Не надо, прошу тебя, – улыбнувшись, отвечала Клара, – ты же знаешь, что я ничего не боюсь. И не люблю, когда за меня боятся. Ночь всегда меня успокаивает, и я радуюсь, что буду возвращаться одна.

Через четверть часа она уже шла с Каспаром по еще не совсем просохшей дороге в направлении города. Они ни слова не произносили, а возле дома учителя обменялись рукопожатием.

– Теперь ты, наверно, покинешь меня, Клара, – вдруг сказал Каспар, и взор его затуманился.

Клара была поражена и растрогана этими словами, свидетельствовавшими о тяжелом предчувствии. «Какие прекрасные у него глаза, – подумала она, – светло-карие, как у косули; да он и вообще похож на косулю, что в печальном изумлении прячется в чаще леса».

– Да, я уезжаю, – проговорила она наконец.

– Но почему? Мне так хорошо было с тобой.

– Я вернусь, – заверила она его с наигранной теплотою, скрывавшей крик боли. – Я вернусь. Мы будем писать друг другу, а к рождеству я уже буду здесь.

– Я вернусь; эти слова я уже слышал однажды, – с горечью заметил Каспар. – До рождества далеко, писать же я не стану. Зачем? Письма – это просто бумага. Прощай и будь здорова.

– Мне нельзя поступить иначе, – прошептала Клара, взгляд ее был устремлен на звездный небосвод. – Смотри, Каспар, там вверху – вечность. Не будем забывать об этом, как забывают другие. Мы ни о чем не забудем. Ах, забвение, в забвении – все зло мира. Звезды принадлежат нам, Каспар, смотри на них, и я буду с тобой.

Каспар покачал головой.

– Прощай, – чуть слышным голосом произнес он.

В первом этаже растворилось окно. Из него высунулась увенчанная ночным колпаком голова учителя, чтобы тотчас же исчезнуть. То было молчаливое предостережение.

«Я попрошу Беттину ежедневно навещать его, – думала Клара, в одиночестве проходя по пустынным улицам, – я принесу ему несчастье, если останусь здесь, бездна разверзается передо мной, страшнее и глубже которой не придумаешь. Сестра! Что́ я испытала, когда он назвал меня сестрою! Небесное блаженство проникло в мое сердце. Ведь я вновь обрела утраченного брата; но, боже милостивый, больше, чем братом, он мне быть не может! Дотрагиваться до него! Пробуждать его ото сна! О предательские уста, лобзание ничего не значит для вас! Поцелуй я его, я стала бы его убийцей, что же остается мне, как не бежать? Ангел-хранитель сбережет его; дерзостным было мое мечтанье – жалким своим присутствием его защитить; нет, не может погибнуть столь благородное существо от того, что чей-то взор от него отвернулся».

Этот тревожный ход мыслей свидетельствует о безнадежно запутавшемся сердце, в экстазе принявшем решение пожертвовать собственным счастьем, оробелом, ослепшем перед лицом неодолимого рока и заблудившемся на перепутьях любви.

Глядя на небо, на прекрасное созвездие Большой Медведицы, словно застывшая молния плывущее в темной синеве, Клара не заметила человека, стоявшего у портала дома Имхофов. Она отпрянула, когда он преградил ей путь. «О боже, опять это чудовище», – мелькнуло в ее мозгу.

Хикель, ибо это был он, склонился перед испуганной женщиной.

– Прошу вас, простите меня, мадам, простите, – пробормотал он. – И не только за это нападение, но и за все другое. Вы слишком хороши, мадам. Ежели бы вы явили милость, мадам, и поняли, что ваша возвышенная красота кружит мне голову, как шалун-мальчишка кружит кубарь, ежели бы приняли во внимание, что даже в комедиях взбесившаяся фантазия иной раз оскверняет предмет своих мечтаний и воображаемый образ ревниво принимает за доподлинный, то вы, вероятно, осчастливили бы униженного своего слугу словом утешения.

Речь его звучала простонародно, бесформенно, высокопарно, насмешливо и отчаянно. Казалось, он зубами разгрызает слова и лишь с неимоверным трудом сохраняет свою важную осанку.

Клара отступила на несколько шагов, скрестила руки и, крепко прижав их к груди, повелительно произнесла:

– Извольте пропустить меня!

– Мадам, многое зависит сейчас от слов, произнесенных вашими устами, – продолжал Хикель и вскинул руку нелепым жестом – точь-в-точь как восковая фигура. – Я никогда не был нищим. А сейчас стою с протянутой рукой. Не опровергайте того, что написано на вашем лице, вы ведь ангел!

Он посторонился. Клара, ни слова не произнеся, прошла мимо. Она дернула звонок, и привратник, ее дожидавшийся, немедленно отпер ей. Войдя, наконец, в дом, она почувствовала дурноту. Что-то словно разорвалось в ее мозгу. На лестнице она вдруг остановилась, ей показалось, что она обязана вернуться и еще раз заговорить с этим чудовищем.

Когда на следующий день Каспар пришел к Имхофам, ему сообщили, что фрау фон Каннавурф уже уехала. Он попросил хозяйку дома показать ему портрет Клары, ни разу не виданный им после первого раута в их доме, на котором он присутствовал. Баронесса провела его в верхнюю гостиную, где портрет Клары висел между двумя портретами предков.

Каспар уселся насупротив и долго не сводил с него глаз. Когда он, наконец, встал, фрау фон Имхоф пообещала заказать для него копию. Он был так рассеян, что даже не поблагодарил ее.