Текст книги "Каспар Хаузер, или Леность сердца"

Автор книги: Якоб Вассерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)

Все наперебой восхищались удивительным сходством с оригиналом, а также тонкой работой художника. После того как каждый отдал дань благодарности, разговор перешел на картины вообще, и тут же разгорелся спор, можно ли по портрету судить о характерных особенностях и свойствах изображенного на нем человека. Надворный советник Гофман, отличавшийся негативным складом ума, рьяно это оспаривал, приводя разнообразнейшие доводы. Он утверждал, что портрет – это лишь квинтэссенция лучших, выгоднейших и, уж конечно, наиболее явных качеств; живописец или гравер непременно стремится подчеркнуть в человеке особенности, родственные его собственному артистическому мировоззрению, так что от подлинной сути изображаемого объекта едва ли что-нибудь остается. Ему возражали с не меньшим пылом: все-де зависит от одаренности художника, – лорд же Стэнхоп, которого, очевидно, покоробила недостаточная деликатность надворного советника, вопреки своим убеждениям, решительно заявил, что по каждому портрету, чьей бы кистью он ни был написан, ему удается разгадывать духовную сущность изображенного лица.

При этих словах хозяйка дома многозначительно улыбнулась. Она вышла в соседнюю комнату и тут же возвратилась с картиной, написанной маслом и заключенной в овальную рамку, которую, все еще улыбаясь, поставила на край стола неподалеку от графа. Гости поспешили подойти к столу, и едва ли не со всех уст сорвался возглас восхищения.

Это было весьма живое и натуральное изображение ошеломляюще прекрасной молодой женщины; лицо белое, как алебастр, чуть тронутое нежно-розовым румянцем, черты тонкие и пропорциональные, взгляд близорукий и, может быть, потому трепетно поэтический, весь облик словно пронизанный теплым светом доброты.

– Итак, милорд? – лукаво спросила фрау фон Имхоф.

Стэнхоп, состроив умное лицо, проговорил:

– О, право же, в этом создании восточная нежность сочетается с андалузской грацией.

Фрау фон Имхоф кивнула, казалось, восхищенная его словами.

– Отлично, милорд, а теперь мы хотим, чтобы вы охарактеризовали нам эту даму.

– О, да вы расставляете мне ловушку, – весело ответил Стэнхоп. – Мне думается, этой женщине дано с необычным долготерпением переносить страдания и зло, ей причиняемые. Она кротка и богобоязненна, любит идиллические радости сельской жизни, изящные искусства успокаивают ее душу…

Фрау фон Имхоф, не в силах более сдерживаться, разразилась смехом:

– Я уверена, граф, что вы столь неправильно истолковываете ее характер лишь затем, чтобы меня поддразнить! – воскликнула она.

Гофман скорчил насмешливую мину, Стэнхоп покраснел.

– Ежели я осрамился, милостивая государыня, то исправьте меня, – галантно отвечал он.

– Охотно, но мне придется довольно долго испытывать ваше терпение, – вдруг сделавшись серьезной, проговорила фрау фон Имхоф. – Я должна буду рассказать вам о необычной судьбе этой женщины, лучшей моей подруги, но боюсь своим рассказом испортить хорошее настроение, а котором пребывают мои гости.

Все, однако, потребовали продолжения, и хозяйке дома пришлось уступить.

– Восемнадцатилетней девушкой моя подруга оказалась при дворе в столице одного из средненемецких княжеств, – взволнованно начала фрау фон Имхоф. – Круглая сирота, она находилась на полном попечении своего брата. Брат этот, краткости ради я буду называть его просто бароном, несмотря на свою молодость (он был всего на десять лет старше сестры), слыл человеком недюжинных талантов. Владетельный князь, слабохарактерный и распутный, умел, однако, ценить его способности и, предоставив ему управление наиболее важными государственными делами, осыпал его почестями и наградами. Но барон участвовал в увеселениях двора лишь постольку, поскольку считал нужным ввести сестру в салоны местной аристократии. Ему доставляло огромное удовлетворение убеждаться, что не одна красота делает ее царицей балов, а еще и ум, женственная прелесть, огненный темперамент.

Но в один злосчастный день страшная катастрофа разрушила мирную жизнь брата и сестры. Барон случайно обнаружил недостачу сотен тысяч талеров в министерстве финансов, попутно выяснилось, что в преступных манипуляциях, разорявших народ, был замешан сам владетельный князь, пытавшийся таким образом выпутаться из затруднительного положения, в которое он попал по вине своих любовниц и недостойных протеже. Потрясенный барон открылся сестре. Она сказала: здесь нет места колебаниям, иди и без всяких околичностей разъясни ему, сколь тяжкое преступление он совершил. Барон последовал ее совету. Владетельный князь пришел в ярость, указал на дверь молодому человеку и велел ему подать в отставку. Когда тот рассказал сестре о неожиданном исходе своего посещения, она потребовала, чтобы он сообщил о случившемся представителям сословий. Барон и с этим согласился, но посвятил в свои намерения еще одного друга, который, по всей видимости, его одобрил. На следующий вечер этот друг прислал барону записочку, в которой настойчиво просил его тотчас же приехать для весьма важной беседы в охотничий домик, расположенный неподалеку от города.

Барон без малейших колебаний откликнулся на зов друга, велел седлать коня и, несмотря на поздний час и темноту, поскакал к охотничьему домику.

С этой минуты его больше не видели. Кое-кто утверждал, что около полуночи слышал выстрелы вблизи охотничьего домика, но так или иначе барон исчез, и это исчезновение навеки осталось загадкой. Нетрудно себе представить горе сестры. Однако с первого же дня она заставила себя не предаваться отчаянию, а, всем на удивление, развила энергичную деятельность. Поскольку со временем ей волей-неволей пришлось поверить в смерть брата, она все силы употребила на то, чтобы, по крайней мере, разыскать его тело, и наняла рабочих, которые неделями перерывали всю землю в окрестностях охотничьего домика. Уговорами, хитростью, угрозами старалась она выпытать какие-нибудь сведения у мнимого друга своего брата, но тщетно, он твердил, что ровно ничего не знает. Ничего не знали и все остальные. Она бросилась в ноги государю, он милостиво ее выслушал и, по-видимому, тронутый ее отчаянием, пообещал все сделать для раскрытия тайны. Но и это было тщетно. Через несколько дней она заболела, без сомнения, яд был тому причиной; иными словами, как в случае с братом, была сделана попытка от нее избавиться. Тут внезапно, от удара, скончался владетельный князь. Она уже не в силах была оставаться в тех проклятых местах и пустилась в странствия. При всех больших и малых немецких дворах, а позднее в Лондоне и Париже она пыталась привлечь на свою сторону министров, монархов и политических деятелей, чтобы добиться искупления или хотя бы узнать, как погиб ее брат.

Представьте себе жизнь, которую более трех лет вела моя подруга, – продолжала фрау фон Имхоф, – вечно в пути, в спешке, в вечной борьбе с превратностями судьбы. Значительная часть ее состояния ушла на эти напрасные усилия. Когда она наконец поняла, что ничего не добьется, ибо слишком могущественно братство дурных и равнодушных, она, с той же решительностью, поставила крест на дальнейших попытках, поселилась в маленьком университетском городке и вся ушла в изучение политики, юриспруденции и национальной экономики. Но это не значило, что она замкнулась от света, скорей наоборот. Личные свои дела она сменила на дела общественные.

Ее пылкий дух, зажегшийся идеей свободы и прав человека, искал деятельности. Два года назад она вышла замуж за незначительного и отнюдь не любимого ею человека, которому уже отказала однажды. Но он из любви к ней вскрыл себе вены, его спасли, и она стала его женой. Однако уже через несколько месяцев их брак был расторгнут по обоюдному согласию, человек этот уехал в Америку и сделался фермером. Подруга же моя вновь начала странническую жизнь. Я получала от нее письма то из России, то из Вены или из Афин, теперь она, вот уже несколько месяцев, живет в Венгрии. И повсюду старается вникнуть в положение крестьян, в нужды рабочего люда, не с поверхностной чувствительностью, а серьезно и деловито. Ее глубокое знание законов, государственного устройства, общественных институций повергали в изумление многих ученых мужей. Сейчас ей двадцать пять лет, а выглядит она почти так же, как на этом портрете, написанном шесть лет назад. После всего, что я рассказала, милорд, вы поверите, что здесь не может быть речи о восточной мягкости и безропотном покорстве. Да, она кротка, но не в том смысле, в каком мы это обычно себе представляем. Ее кротость радостна и деятельна, ибо душа ее полна отваги и высокого доверия ко всему человеческому. Настоящее для нее важнее прошлого.

Всеобщее молчание свидетельствовало о впечатлении, произведенном рассказом фрау фон Имхоф. И правда, разве не прекрасно, не захватывающе интересно, не жутковато-приятно слушать такой рассказ в ярко освещенной, жарко натопленной комнате? Хорошо, потирая руки, стоять у камина, когда за окном льет дождь и воет ветер. В такую минуту уютно и отрадно представлять себе, что в эту непогоду кто-то разгуливает по улицам без плаща и без перчаток. Можно даже живо посочувствовать этим беднягам.

Каспар сидел несколько поодаль, когда фрау фон Имхоф начала свой рассказ, но затем медленно поднялся, подошел поближе и, как зачарованный, смотрел на ее быстро движущиеся уста. Не успела она кончить, как он разразился смехом. Лицо его, оживившись, сделалось бесконечно привлекательным. Позднее фрау фон Имхоф уверяла, что никогда еще не видела подобного выражения детской радости. Да, улыбка его напоминала, улыбку ребенка, только что в ней отчетливо проступала высокая и чистая сила сознания. Гости придвинулись ближе, любопытствуя, что же он сейчас скажет. Но Каспар только робко спросил:

– Как звать эту женщину?

Фрау фон Имхоф ласково коснулась его плеча и с мягкой улыбкой сказала, что сейчас еще не время назвать ее, позднее он, возможно, узнает ее имя, ибо и в его судьбе она принимает сердечное участие.

Каспар оставался задумчив. Даже когда общество вновь оживилось и младшая фрейлейн фон Штиханер подошла к клавесину и запела, он продолжал все так же задумчиво и словно бы искоса смотреть на собравшихся. Столь ярко и живо воссозданная судьба незнакомой женщины обратила его чувства к внешнему миру, и, как по мановению волшебного жезла, сердце его впервые открылось для страданий другого «я», для чужой жизни. «Наверно, и женщины вовсе не таковы, какими я их себе представлял», – думал юноша.

Тут и вправду было о чем подумать. В какой-то одной точке вдруг покачнулось мироздание, двойственным сделался лик обитателей земли. Один, знакомый до мельчайшей детали, не внушал любви, другой был неуловим, словно тень, далек, как луна, но казался сродни никогда не виданной матери.

По мосту, перекинутому от вечера к вечеру, шагает жизнь; то, что она дарит сегодня, завтра – становится твоим неотъемлемым достоянием. Не будь этого часа, события последующей ночи, мимолетным и неприметным свидетелем которых он стал, не сдавили бы с такой силою его сердце, не заставили бы долгие дни пребывать в мучительном смятении.

ИОСИФ И ЕГО БРАТЬЯ

В качестве прощального подарка Каспар получил от лорда две пары туфель, шкатулку с брюссельскими кружевами и шесть метров красивой материи на костюм. Стэнхоп, проведя с ним все утро, после обеда еще раз зашел в дом учителя Кванта проститься с Каспаром. В половине четвертого был подан дорожный экипаж. Каспар вышел с графом на улицу. Бедняга был бледен как смерть. Трижды обнял он отъезжавшего и сжал зубы, чтобы не разрыдаться, как-никак сейчас неумолимо отламывался сокровеннейший, лучший кусок его бытия – отламывался навеки, это он чувствовал, независимо от того, свидится ли он в будущем с человеком, которого полюбил всем сердцем, или нет. Юноша прощался не только с ним, но и с порою блаженной веры, со сладостно прекрасными иллюзиями и мечтами.

Лорд тоже был растроган до слез. Его Нервная натура находила благодетельную разрядку в душевной растроганности. Последние его слова были как бы щитом против укоров совести. Казалось, он хочет еще раз схватить колесо судьбы и заставить спицы крутиться в обратную сторону.

Лошади уже тронули, когда он, трагически сдвинув брови, крикнул Кванту и лейтенанту Хикелю, стоявшим у подъезда:

– Сохраните мне моего сына!

Квант прижал руки к груди и поклонился, экипаж завернул на Кральсгеймерштрассе.

Минут через пять подоспели господин фон Имхоф и надворный советник Гофман, чтобы, к глубокому их сожалению, узнать, что пришли слишком поздно. Желая отвлечь Каспара от грустных мыслей, они пригласили его на прогулку по дворцовому саду; Квант очень и очень их одобрил, Хикель попросил разрешения к ним присоединиться.

Не успели все четверо завернуть за угол, как Квант бегом вернулся в дом, подал знак жене, которая, ни о чем не спрашивая, – все было договорено заранее, – последовала за ним наверх и как часовой встала у двери в Каспарову комнату. Квант, не теряя ни минуты, занялся поисками дневника. На всякий случай он позаботился об изготовлении вторых ключей и открыл ими комод и шкаф.

В ящике комода он, увы, ничего не обнаружил – голубой тетради там больше не было. Но и платья в шкафу он пересмотрел напрасно, напрасно перерыл ящик в столе, книги, подушки на канапе, напрасно залезал во все углы, он нигде ничего не нашел.

Изнемогши, он вытер пот со лба и сквозь неплотно прикрытую дверь крикнул жене:

– Видишь, Иетта, я недаром тебе говорил, что этот малый хитер как черт.

– К тому же он лицемер й притворщик, – отвечала жена, – только и знает что затруднять нам жизнь.

Но поносила она Каспара лишь в угоду мужу, сама же относилась к нему хорошо, ибо никто никогда не бывал с нею столь учтив и предупредителен.

Квант до ночи пребывал в дурнейшем настроении, как человек, благородный замысел коего потерпел крушение. Да ведь оно и вправду так было. Своей миссией на земле он почитал отъединение правды от лжи и как алхимик человеческих душ стремился являть своим современникам беспримесные элементы. Там, где веяло дыханьем лжи, Квант не ведал снисхождения.

Взволнованный своими мыслями и чувствами, Квант вечером обратился к жене со следующей речью:

– Послушай-ка, Иетта, ты, наверно, обратила внимание на то, как непринужденно он держится за столом, как прямо сидит? Можно ли поверить, что этот человек годами прозябал в подземелье? Нет, в здравом уме и твердой памяти этого допустить невозможно. По правде говоря, его пресловутой ребячливости и невинности я тоже не замечаю. Он добродушен – что верно, то верно, – но что это доказывает? А как он лебезит и подхалимничает перед богачами и знатью, пролаза, и все тут! Твоя подруга, фрау Бехольд, как в воду глядела. Когда я вдруг вхожу в его комнату, а мне, ты сама понимаешь, важно застать его врасплох, он по большей части с чудаковатым видом сидит в углу. Не знаю уж, так ли он рассеян или представляется рассеянным, во всяком случае, стоит ему меня заметить, как его физиономию искривляет лицемерная гримаса дружелюбия, увы, достаточно обезоруживающая. Однажды я застал его среди бела дня сидящим при спущенных шторах. Что бы это могло значить? Тут кроется что-то таинственное.

– Что же именно? – спросила учительша.

Квант пожал плечами и вздохнул.

– Одному богу известно, что именно. И все же он мне приятен, – добавил Квант, озабоченно хмуря брови, – приятен тем, что он способный и послушный малый. Необходимо, однако, разведать, что у него за секреты. Атмосфера какой-то жути окружает его.

Учительше, расчесывавшей на ночь волосы, наскучила болтовня мужа. Ее хорошенькое личико приобрело глупое выражение сонной птицы. Необычно близко посаженные глаза моргали, вглядываясь в огонек свечи. Вдруг она положила расческу и сказала:

– Ты слышишь, Квант!

Квант остановился и прислушался. Комната Каспара была расположена как раз над супружеской спальней, и во внезапно воцарившейся тишине до них явственно донеслись шаги, непрестанные шаги загадочного постояльца.

– Что он там делает? – удивленно произнесла фрау Квант.

– Непонятно, что он там делает, – повторил за нею Квант и мрачно уставился на потолок. – Не знаю, мне всегда говорили, что он ложится спать вместе с курами, а я ничего подобного не замечаю. Тут-то и надо разузнать, в чем дело. Так или иначе, но мы отучим его от этих ночных прогулок.

Квант тихонько открыл дверь и на цыпочках вышел из комнаты. Неслышно поднялся по лестнице и, дойдя до Каспаровой двери, попытался заглянуть в замочную скважину. Но так как увидеть ему ничего не удалось, он, не меняя позы, приложил к скважине ухо. Да, он бродил по комнате, этот непостижимый юноша, бродил и вынашивал свои темные планы.

Квант нажал ручку – дверь была заперта. Тогда он громким голосом потребовал, чтобы ему не мешали спать. За дверью тотчас же водворилась тишина.

Когда учитель вернулся в спальню, оказалось, что у жены внезапно начались родовые муки. Она стонала и требовала повивальную бабку. Квант хотел послать за ней служанку, но жена возмутилась:

– Нет, нет, иди сам! Эта дуреха обязательно заплутается.

Кванту волей-неволей пришлось собираться в дорогу; он очень на это досадовал, во-первых, потому что хотел спать, а во-вторых, потому что побаивался ходить по темным улицам, не далее как на троицу за церковью св. Карла какие-то неизвестные грабители напали на чиновника финансового ведомства и чуть не до смерти его избили.

Раздосадованный Квант стал торопливо одеваться, потом разбудил служанку и велел позвать соседку, приятельницу его жены, которая заранее предложила свои услуги на крайний случай, затем вновь прокрался в спальню, разыскал свои пистолеты, опрокинув при этом ночной столик, что опять-таки повергло его в отчаяние; он даже за голову схватился, кляня свою злосчастную судьбу. Жена, у которой от боли уже мутилось в голове, набралась храбрости и высказала ему множество горьких истин, которые обычно трусливо таила про себя, касавшихся как его лично, так и сильного пола вообще. Это несколько его отрезвило, и после того, как он отнес сынишку, проснувшегося от суеты и шума, в комнату служанки, учитель Квант наконец вышел из дому.

Каспар, уже собравшийся лечь в постель, вдруг услышал стоны фрау Квант, и сердце его преисполнилось ужаса. Все страшнее, все громче становились звуки, доносившиеся снизу. Затем они смолкли. Через минуту-другую хлопнула входная дверь, раздались чьи-то шаги, а женщина уже кричала в крик. «Наверно, случилось какое-то несчастье», – подумал Каспар. Первым его порывом было – бежать, спасаться. Он подскочил к двери, отпер ее и ринулся вниз по лестнице. Все двери стояли настежь, на него пахнуло жарким воздухом. Служанка и соседка хлопотали у постели фрау Квант, она же звала мужа, молила господа бога о помощи, судорожно изгибалась.

Бог мой, что там увидел Каспар! И что творилось в его душе! Увидел головку, белое тельце крохотного человечка, которого держали руки размером чуть ли не с него самого! Каспар весь дрожал, он круто повернулся, никем не замеченный, буквально взлетел по лестнице и, обессилев, присел на верхней ее ступеньке.

Опять хлопнула наружная дверь, вошел Квант с повивальной бабкой, соседка бросилась ему навстречу с радостным криком:

– Дочурка, господин учитель!

– Вот это здорово! – отвечал Квант. В голосе его звучала гордость, словно он совершил невесть какой подвиг.

Тоненький плач подтвердил, что в доме появился новый человек. Через минуту, напевая что-то себе под нос, прошла служанка, Каспар заметил в руках у нее полный таз крови.

Прошло, вероятно, не меньше часа, прежде чем Каспар поднялся и, шатаясь, прошел в свою комнату. Он разделся, повалился как пьяный на кровать и зарыл лицо в подушки.

И ничего он не мог с собой поделать: из мрака ночи, подобно багряному лунному серпу, вставал перед ним таз, наполненный кровью.

Одно видение неотступно преследовало его: из кровавой бездны вылезали крохотные существа, которых называли людьми, голые, маленькие, одинокие и беспомощные, в муках, под неумолчные вопли матери они выбирались из подземелья, рождались на свет. Да, рождались, и точно так же родила его мать.

Так вот оно что, думал Каспар. Теперь он ощутил узы родства, постиг нерушимые связи, почувствовал свои корни, глубоко уходившие в окровавленную землю, вся неподвижная жизнь вдруг пришла в движение, тайна была раскрыта, значение ее стало очевидным.

Едиными сделались для него отныне ужас и сострадание, тоска и страх; жизнь и смерть слились в едином имени.

Он не хотел засыпать и все же заснул. Но чем плотнее смыкала его веки дремота, тем более мучительный смертный страх его охватывал. Лишь изнемогши в борьбе, он отдался сну – этой малой смерти в разгаре жизни.

Утром он не вышел из своей комнаты в обычное время. Удивленный Квант поднялся наверх и постучал в дверь. Квант хорошо помнил, что с вечера дверь была заперта, но теперь, нажав ручку, к вящему своему изумлению, обнаружил, что она открыта. Подойдя к кровати Каспара, он потряс его за плечи и сердито сказал:

– Я вижу, Хаузер, вы становитесь сонливцем. Что бы это значило?

Каспар приподнялся, и учитель увидел мокрую подушку. Ткнув в нее пальцем, он спросил, как это понимать. Каспар, до некоторой степени уже придя в себя, отвечал, что она мокра от слез: он плакал во сне.

Плакал во сне? Почему, спрашивается? В Кванте мигом зародились подозрения. «И как это он сразу объявил, что плакал во сне? И почему дожидался, покуда я приду за ним?»

«Что-то он финтит, – решил Квант, – хочет меня умаслить». Он окинул комнату испытующим взглядом, заприметил на ночном столике стакан с водой, взял его в руки, поднял, рассмотрел, стакан был наполовину пуст.

– Вы пили воду, Хаузер? – хмуро спросил он.

Каспар недоуменно молчал. Взгляд учителя, скользнувший со стакана на подушку, приобрел укоризненное выражение.

– Может быть, вы нечаянно пролили воду? – выспрашивал он. – Я сказал нечаянно и ничего другого не подразумевал, вам лучше быть со мною откровенным, Хаузер.

Каспар медленно покачал головой, он не понимал, чего хочет от него этот человек.

«Упрямый, скрытный парень», – решил Квант и прекратил допрос.

Когда Каспар спустился вниз, заниматься с Квантом, тот, с подобающим случаю достоинством, сообщил, что жена подарила ему дочь.

– Как это подарила? – наивно спросил Каспар.

Квант сдвинул брови. Безразличие, с которым юноша отнесся к этому событию, его оскорбило. Холодно и официально он сказал:

– Как всегда, мы начнем с Библии. Прочтите то, что вам было задано.

Это была история Иосифа.

Живет на свете старик, и много у него сыновей, но всех больше он любит младшего; и сделал он ему разноцветную одежду, чтобы отличался он от братьев своих. За это братья возненавидели его и не могли говорить с ним дружелюбно. Иосиф рассказал им свой сон о снопе: «Вот мы вяжем снопы посреди поля; и вот мой сноп встал и стал прямо; и вот ваши снопы стали кругом и поклонились моему снопу». И сказали ему братья его: «Неужели ты будешь царствовать над нами?» И возненавидели его еще более за сны его и за слова его. Но Иосиф незлобив и простодушен. Он не понимает, почему они сердятся на него. И видел он еще другой сон и рассказал его братьям своим, говоря: «Вот я видел еще сон: вот солнце и луна и одиннадцать звезд поклоняются мне». Нетрудно истолковать его сон, ибо одиннадцать братьев у Иосифа. И побранил его отец и сказал ему: «Что это за сон, который ты видел, неужели я, и твоя мать, и твои братья придем поклониться тебе до земли?» Вскоре братья его пошли пасти скот. И сказал отец Иосифу: «Братья твои пасут скот, пойди, я пошлю тебя к ним». И увидели братья его издали, и прежде нежели он приблизился к ним, стали умышлять против него, чтобы убить его. И сказали друг другу: «Вот идет сновидец; пойдем теперь и убьем его, и бросим в какой-нибудь ров, и скажем, что хищный зверь съел его; и увидим, что будет из его снов». Но один среди них жалостлив, он предостерегает остальных. Советует им сбросить юношу в ров, но не убивать его. Когда Иосиф пришел к братьям своим, они сняли с Иосифа одежду его, одежду разноцветную, которая была на нем; и взяли его и бросили в ров; ров же тот был пуст; воды в нем не было. А когда это сделано, они вдруг видят караван иноземных купцов. Братья сговариваются продать Иосифа и продают его за деньги. И взяли одежду Иосифа, и закололи козла, и вымазали одежду кровью; и послали разноцветную одежду и доставили к отцу своему, и сказали: «Мы это нашли, посмотри, сына ли твоего это одежда или нет». И разодрал отец одежды свои и сказал: «С печалью сойду к сыну моему в преисподнюю».

Когда Каспар дочитал до этого места, голос изменил ему. Он встал, отодвинул книгу. Грудь его ходуном ходила от вздохов. Прикрыв ладонью рот, он силился подавить рвавшиеся наружу рыдания.

Оторопевший Квант впился глазами в юношу. Взгляд его при этом напоминал взгляд козы, привязанной к колышку.

– Послушайте-ка, Хаузер, – наконец проговорил он, – вам не удастся убедить меня, что вы до такой степени расстроены этой бесхитростной и к тому же давно знакомой вам историей. Насколько мне известно, эту часть Ветхого завета вы уже прошли с господином Даумером. И, конечно, знаете, что судьба Иосифа сложилась счастливо, потому что он был чистый и добрый человек. Посему прошу вас, не трудитесь. Если вы будете добросовестны, откровенны и послушны, вам будет житься вдесятеро лучше, а этими неуместными противоестественными аффектами вы у меня ничего не добьетесь. В ваши слезы я попросту не верю и, кажется, достаточно ясно доказал вам это сегодня. Слезы не приведут вас к тому, что составляет цель ваших стремлений, я ведь не охотник до чувствительных излияний, тем более по столь безосновательным поводам. Вам пора уяснить себе, что жизнь штука серьезная. И раз уж мы с вами так чистосердечно беседуем, мне хочется настойчиво вас предостеречь, не считайте дураками всех, с кем вам приходится иметь дело, это ослепление, могущее привести к самым дурным последствиям. Я расположен к вам, Хаузер, искренне желаю вам добра, возможно, у вас нет лучшего друга, чем я, но, боюсь, что вы в этом убедитесь, когда уже будет поздно. Поостерегитесь вводить меня в обман. А теперь продолжим наши занятия. Сегодняшний же случай я буду считать не бывшим.

Во время этой прочувствованной проповеди голос учителя сделался мягким и вкрадчивым, казалось, он готов заключить Каспара в объятия и прижать к своему сердцу. Но Каспар с дурацким видом недвижно стоял перед ним, и на лице его то появлялась, то исчезала беспомощная улыбка. «Что же это все значит, – думал он, – чего хочет от меня этот человек?»

Даже позднее, вспоминая разговор с Квантом, он не понял, куда клонил учитель, и пришел к выводу, что Квант самая загадочая личность из всех встречавшихся на его пути.